Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Глава VII
КРУТОЙ ОТКОС

Через год или около того после моего последнего визита в Хайклоуз Лесли одержал победу вместе с консерваторами на всеобщих выборах.

В доме Темпестов все время были гости. Время от времени я слышал от Летти, как он занят, как он удивлен и как ему все наскучило. Она сообщила мне также, что Джордж тоже включился в борьбу на стороне лейбористской партии и что она не видела его долгое время, если не считать случайных встреч на улице.

Когда я приехал в Эбервич в марте после выборов, то обнаружил, что у моей сестры гостят несколько человек. Она взялась опекать литературно одаренного парня, который усвоил стиль «Доуди» Доры Копперфильд. У него были пышные волнистые волосы и романтический черный галстук. Он изображал из себя импульсивную личность, но на деле был расчетлив, как биржевой игрок. Ему доставляло удовольствие ощущать материнское отношение Летти. Он был хитер, проницателен и вовсе не раним. Кроме него, в доме гостили женщина-музыкант и пожилой мужчина, тоже вроде имевший отношение к миру искусства, в чем-то даже интересный, незаурядный. Целыми вечерами продолжалась болтовня, сыпались всякого рода остроты.

Я встал утром, чувствуя, что больше не вынесу этой болтовни.

Я обошел вокруг Неттермера, который теперь совсем забыл меня. Нарциссы у домика для лодок продолжали рассыпать свой золотой смех, наклонялись друг к другу, сплетничая. А я смотрел на них, и они даже не делали паузы, чтобы заметить меня. Желтое отражение нарциссов в воде было накрыто тенью серой ивы и дрожало слегка, как если бы они рассказывали сказки во мраке. Я чувствовал себя, словно ребенок, отринутый товарищами по играм. По Неттермеру гулял ветер, и в воде голубые и серые поблескивающие тени быстро менялись местами. На берегу взлетали дикие птицы, когда я проходил мимо. Чибисы-пигалицы сердито сновали над моей головой. Два белых лебедя подняли свои блестящие перья так, что они стали походить на огромные водяные лилии. Они откинули назад свои оранжевые клювы, укрыли их среди лепестков и спокойно плыли в мою сторону.

Мне хотелось, чтобы меня узнал хоть кто-нибудь. Я сказал себе: вон с опушки леса на тебя смотрят дриады. Но когда я шагнул, они вздрогнули, быстро взглянули и исчезли, точно бледные цветы, опадавшие в лесной тени. Я был здесь чужой. Любимые птицы кричали что-то надо мной. Зяблики проносились мимо яркими вспышками, а малиновка сидела и сердито спрашивала «Хелло! Ты кто?» Папоротник-орляк лежал сухой и увядший под деревьями, разодранный беспокойными дикими ветрами за долгую зиму. Деревья ловили ветер своими высокими ветвями, и молодой утренний ветерок стонал у них в плену. Когда я ступал по сброшенным листьям дуба и папоротнику, они произносили свои последние горькие вздохи, уходя в забвение. Лес был пронизан дикими всхлипывающими звуками, и воздух колебался со свистом, как бы делая последний вздох. Из леса выглядывали радостные бутоны и цветы анемонов, оттуда вылетали торопливые птицы. Я был один, я чувствовал их всех, чувствовал душевную боль орляка, упавшего вниз, словно он оборонялся. Беззаботный и стремительный полет птиц, рыдание молодого ветерка, захваченного ветвями в плен, дрожание бутонов. Я один мог слышать весь этот хор.

Ручьи рассказывали мне о том же самом, что и много лет назад. Их рассказ был звонким, приятным и навевал веселое настроение. Маленькая рыбка сверкнула в одном из прудов. В Стрели-Милл я увидел девушку – служанку в белом чепчике и белом фартуке. Она выбежала из дома с пурпурными молитвенниками в руках, которые она вручила старшей из двух хорошо одетых, аккуратненьких девочек, они сидели в коляске с печальным видом рядом с матерью, одетой в черный шелк, готовые ехать в церковь. Возле Вудсайда вдоль тропы тянулась колючая проволока, и развешаны были таблички «Частное владение».

Я закончил обход долины Неттермера. Эта долина манила и тревожила меня много лет назад, и я любил ее именно такой, какой она оставалась в моей памяти.

Я шел по дороге в Обервич. Церковные колокола неистово звонили. Это странным образом сочеталось с беззаботной неистовостью ручьев и птиц, с бесшабашностью цветов мать-и-мачехи и чистотела. Люди весело спешили на службу. Мимо бесцельно группами слонялись шахтеры и прочий рабочий люд. Они просто гуляли, никуда, собственно, не спеша. Хотя чуть подальше была пивная.

Я пришел в Холлиз. Он стал гораздо более элегантным и нарядным, чем раньше. Однако двор и конюшня снова обрели несколько заброшенный вид. Я поинтересовался у служанки о Джордже.

– О, хозяин еще не встал, – сказала она, улыбаясь.

Я выждал немного.

– Но он звонил, чтобы ему принесли бутылку пива примерно десять минут назад, поэтому я думаю… – заметила она иронически. – Он не задержится, – добавила она, однако по ее тону чувствовалось, что она не уверена в собственных словах.

Тогда я спросил про Мег.

– О, миссис ушла в церковь… И дети… Но мисс Сакстон здесь. Она могла бы…

– Эмили! – воскликнул я.

Девушка улыбнулась.

– Она в гостиной. Она занята. Хотя может быть, если я скажу ей…

– Да, скажите, – сказал я, уверенный, что Эмили примет меня.

Я нашел мою давнюю возлюбленную сидевшей в низком кресле у камина. Возле нее стоял мужчина на коврике перед камином и крутил усы. Эмили и я были рады встрече.

– Даже не могу поверить, что это действительно ты, – сказала она, смеясь и глядя на меня своим прежним нежным взглядом.

Она сильно изменилась. По-прежнему была очень красива, но теперь к этому добавились самоуверенность и какое-то странное безразличие.

– Позволь мне представить тебе: мистер Реншоу, Сирил. Том, ты знаешь, кто это? Я часто рассказывала тебе о Сириле. Я выхожу замуж за Тома через три недели, – сказала она, смеясь.

– Вот это да! – воскликнул я непроизвольно.

– Если он возьмет меня, – добавила она игриво.

Том, хорошо сложенный, красивый мужчина, слегка загорелый, добродушно улыбался. Чувствовалась военная выправка. Возможно, это ощущение создавала излишняя самоуверенность, с которой он наклонил голову и крутил усы. Но было что-то и очаровательное, молодое в том, как он засмеялся на последнее заявление Эмили.

– Почему ты ничего не сказала мне? – спросил я.

– А почему ты не спросил у меня? – ответила она, поднимая брови.

– Мистер Реншоу, – сказал я, – вы обошли меня.

– Я очень извиняюсь, – сказал он, еще раз покрутив усы и рассмеявшись своей шутке.

– Ты действительно сердишься? – спросила меня Эмили, улыбаясь.

– Да! – ответил я вполне искренне.

Она снова засмеялась, очень довольная.

– Ты, конечно, шутишь – сказала она. – Как можно думать, что ты рассердишься теперь, когда прошло… Сколько лет прошло?

– Я не считал, – сказал я.

– Вам меня не жаль? – спросил я у Тома Реншоу.

Он посмотрел на меня синими молодыми глазами, такими яркими, такими наивно-вопросительными, такими мудрыми и задумчивыми. Он просто не знал, что сказать, как это воспринимать.

– Очень! – ответил он, снова расхохотавшись и быстро стал крутить свои усы, смотря вниз на ноги.

Ему двадцать девять лет. Он служил солдатом в Китае в течение пяти лет, а сейчас занимался сельским хозяйством на ферме своего отца в Паплвике, где Эмили работала учительницей. Он уже восемнадцать месяцев дома. Его отец – семидесятилетний старик, который искалечил правую руку в машине. Все это они успели рассказать мне. Мне понравился Том своим обаянием юности и в то же время удивительной мудростью.

Настоящий мужчина, если, конечно, он не будет удручать себя бесплодными мечтами и дотошным анализированием событий. В то же время он всегда может отличить красоту от уродства, добро от зла. Он не станет думать, будто какая-то вещь отнюдь не такая, как представляется на первый взгляд. Он достаточно конкретен. Он смотрел на Эмили умно и благодарно.

– Я на тысячу лет старше его, – сказала она мне смеясь, – так же, как ты на столетие старше меня.

– И ты любишь его за его молодость? – спросил я.

– Да, – ответила она, – за это и за то, что он очень дальновидный и проницательный, еще за то, что он такой нежный.

– А я не был нежен, да? – спросил я.

– Нет! Ты был беззаботен, как ветер, – сказала она.

И я увидел трепет прежнего страха.

– А где Джордж? – спросил я.

– В постели, – ответила она коротко. – Он приходит в себя после одной из своих оргий. На месте Мег я бы не стала с ним жить.

– Так уж он плох? – спросил я.

– Плох?! – откликнулась она. – Да он отвратителен. Я уверена, что он опасен. Я бы поместила его в дом для алкоголиков.

– Ты должна настоять на том, чтобы он встал, – сказал Том, снова появляясь в комнате. – У него ужасные, просто отвратительные сапоги! Он убьет сам себя, можешь быть уверена. Мне жаль этого парня.

– Вот это странно, – сказала Эмили. – Посмотрел бы ты, какой спектакль он устраивает для своих детей, как он отвратительно обращается с женой.

– Но он ничего не может поделать с собой, бедняга. Хотя, я считаю, мужчина должен быть потверже.

Мы услышали шум из комнаты наверху.

– Он встает, – сказала Эмили. – Полагаю, мне лучше посмотреть, чтобы он позавтракал. – Она чего-то ждала. Наконец открылась дверь. Джордж стоял, опираясь рукой на ручку двери, наклонившись и глядя на нас.

– Мне показалось, что я слышал голоса, – сказал он.

Он улыбался. Его жилет был расстегнут. На нем не было ни пиджака, ни домашних туфель. Волосы и усы в беспорядке, лицо бледное и заспанное. Глаза маленькие. Он отвернулся от нас, как от яркого света. Его рука, которую я пожал, была вялой и холодной.

– Так ты приехал сюда, Сирил? – спросил он улыбаясь.

– Ты будешь завтракать? – спросила Эмили холодно.

– Если что-нибудь найду, – ответил он.

– Я тебя давно жду, – ответила она.

Он повернулся и пошел в столовую. Эмили позвонила служанке, я пошел за Джорджем и увидел, что мой хозяин ходит по столовой, заглядывая под стулья и в углы.

– Интересно, куда подевались мои домашние туфли, – бормотал он, продолжая поиск.

Я заметил, что он не звонит в колокольчик, чтобы поручить слугам найти пропажу. Наконец он подошел к камину, стал греть руки. Когда он начал ворошить плохо горевшие угли, вошла служанка с подносом.

Он осторожно положил кочергу на место. Пока девушка расставляла еду на столе, он смотрел в огонь, не обращая на нее никакого внимания.

– Это гренки, – сказала она, – будете есть?

Он поднял голову и посмотрел на тарелку.

– Ага, – сказал он. – Ты принесла винный уксус?

Ни слова не говоря, она взяла графинчик и поставила его на стол. Закрывая за собой дверь, она обернулась и сказала:

– Лучше ешьте сейчас, пока горячее.

Он не обратил внимания на ее слова, сидел глядя в окно.

– Ну, и как твои дела? – спросил он меня.

– Мои? О, очень хорошо. А твои?

– Как видишь, – ответил он, иронически повернув голову в мою сторону.

– Мне жаль видеть это, – сказал я.

Он сидел наклонившись, положив локти на колени, постукивая по ладони пальцем, монотонно, точь-в-точь так, как бьется сердце.

– Ты не собираешься завтракать? – спросил я.

В этот момент часы пробили двенадцать раз. Он гневно посмотрел вверх.

– Ага, я так полагаю, – ответил он мне, когда часы смолкли.

Он тяжело встал, подошел к столу. Наливая в чашку чай, он пролил его на скатерть и стоял, глядя на пятно. Потом начал есть. Обильно полил винным уксусом горячую рыбу и ел с безразличием, что мне показалось отвратительным. Делал паузы, чтобы вытереть чай с усов или поднять кусочек рыбы с колен.

– Ты еще не женат, я полагаю? – спросил он во время одной из таких пауз.

– Нет, – ответил я. – Я полагаю, что должен сначала осмотреться.

– Ты не очень мудр, – ответил он тихо и с горечью.

Через некоторое время вошла служанка с письмом.

– Утром пришло, – сказала она, положив письмо перед ним.

Он посмотрел на конверт, потом сказал:

– Ты не принесла нож для мармелада.

– Да? Я думала, вам он не нужен, обычно вы им не пользуетесь.

– Не знаешь ли ты, где мои домашние туфли? – спросил он.

– Должны быть на своем месте.

Она вышла и обернулась.

– Наверное, мисс Герти их куда-нибудь положила. Я принесу другие.

В ожидании ее он читал письмо. Перечитал его дважды, после, не меняя выражения лица, положил его назад в конверт. Но он больше не стал есть свой завтрак, даже после того, как служанка принесла нож и домашние туфли, хотя и съел перед этим очень мало.

В полпервого в доме раздался повелительный женский голос. В дверях показалась Мег. Когда она вошла в комнату и увидела меня, то остановилась как вкопанная. Она понюхала воздух, посмотрела на стол и воскликнула, шагнув вперед:

– Сирил! Кто бы мог подумать, что ты придешь, что я увижу тебя этим утром! Как дела?

Она дождалась моего ответа, потом немедленно повернулась к Джорджу и сказала:

– Должна сказать, прелестную сценку ты показываешь Сирилу. Ты закончил? Если да, то Кейт может унести поднос. Ты закончил?

Он не ответил, допил чай и отодвинул чашку тыльной стороной руки. Мег позвонила в колокольчик и, сняв перчатку, стала укладывать посуду на поднос, сдвигая остатки рыбы и косточки с края его тарелки короткими и неприятными скребками вилки. Видно было, что она относится ко всему этому с отвращением. Вошла служанка.

– Убери со стола, Кейт, и открой окно. Ты открывала окно в спальне?

– Нет… нет еще.

Она посмотрела на Джорджа, как бы говоря, что он всего несколько минут назад спустился вниз.

– Тогда открой, когда унесешь поднос.

– Это окно не открывай, – сказал Джордж грубо и упрямо. – Здесь холодно.

– Если ты решил поголодать, то надень пиджак, – ответила Мег решительно. – Здесь достаточно тепло для тех, у кого есть жизнь в крови. Как по-твоему, Сирил, холодно сейчас?

– Этим утром довольно свежо, – ответил я.

– Конечно, нет, не холодно. И я считаю, что эту комнату необходимо проветрить.

Служанка, однако, сложила скатерть и вышла, не приближаясь к окну.

Мег стала монументальней, толще, в ней появилась непоколебимая уверенность. У нее и впрямь был теперь вид властной, добродушной, спокойной матроны. На ней были красивое зеленое платье и ток[32]32
  Женская шляпа без полей.


[Закрыть] со страусовыми перьями. Она двигалась по комнате и, казалось, подавляла все вокруг, особенно мужа, который сидел с отрешенным, унылым видом. Его жилет неопрятно болтался поверх рубашки.

Вошла девочка. В ее манерах ощущались гордость и спокойствие. Лицо красивое, но слишком надменное для ребенка. Белое пальто, отделанное горностаем, муфта и шляпа ее очень украшали. Длинные каштановые волосы были рассыпаны по спине.

– Папа позавтракал?! – воскликнула она очень повелительным голосом.

– Да! – ответила Мег.

Девочка спокойно посмотрела на отца.

– А мы уже побывали в церкви и вернулись домой обедать, – сказала она, снимая маленькие белые перчатки. Джордж с иронией смотрел на нее.

– О! – сказала Мег, увидев открытое письмо у его локтя. – От кого?

Он забыл о письме, посмотрел, взял конверт и сунул в карман жилета.

– Это от Уильяма Хаусли, – ответил он.

– О! И что он пишет? – спросила она.

Джордж посмотрел на нее потемневшими глазами.

– Ничего! – ответил он.

– Гм, гм, забавное письмецо! Ни о чем! Полагаю, – сказала девочка высокомерно, – речь идет о деньгах, о которых он не хочет, чтобы мы знали.

– Ах ты, умница! – сказала Мег, засмеявшись по поводу предположения ребенка.

– И таким образом, он может припрятать их для себя, – продолжала девочка, кивая головой в его сторону.

– Выходит, у меня нет права на деньги? – саркастически спросил отец.

– Нет, у тебя его нет, – девочка диктаторски кивнула в его сторону. – Нет, потому что они у тебя только сгорают.

– Ты не права, – он усмехнулся, – ты хочешь сказать, что давать мне деньги все равно, что давать ребенку играть с огнем.

– Угу. Правильно, мама?

Маленькая женщина повернулась к матери за подтверждением. Мег покраснела, поскольку он процитировал ребенку ее слова.

– Какой ты непослушный! – сказала Герти, повернувшись спиной к отцу.

– Это то, что тебе сказал священник? – спросил он.

– Вовсе нет! – ответила дочь. – Если хочешь знать, то пошел бы сам в церковь и послушал. Каждый, кто ходит в церковь, хорошо поступает. – Она посмотрела на маму и на себя с гордостью, – …И Бог любит их, – добавила она, – потому что они богобоязненные и кроткие.

– Что? – воскликнула Мег смеясь и глядя с тайной гордостью на меня.

– Потому что они кроткие, – повторила Герти с легкой улыбкой превосходства.

– И с этого момента ты решила быть такой? – спросил Джордж.

– Разве я не права, мама! «Кроткие наследуют землю», правда?

Мег была слишком удивлена, чтобы ответить.

– Кроткие получат селедку на земле, – сказал отец насмешливо и тоже удивленно. Девочка посмотрела на него с сомнением.

– Ведь это не так, мама? – спросила она, повернувшись к матери. Мег рассмеялась.

– Кроткие получат селедку на земле, – повторил Джордж, добродушно подшучивая.

– Это не так, мама, правда? – воскликнул ребенок в замешательстве.

– Скажи отцу, вечно тебя учит чему-нибудь плохому, – ответила Мег.

Тогда я сказал, что мне пора идти. Они уговаривали меня остаться.

– Да, да, останьтесь, пообедайте с нами, – вдруг попросила девочка, пригладив непослушные кудри после того, как сняла шляпу. Она просила меня снова и снова, очень искренне.

– Но почему? – спросил я.

– Вы побеседуете с нами в этот день. И папа не будет такой упрямый, – ответила она просительным голосом, трогая пальчиками черные пятнышки на муфте.

Мег подошла к дочери с легким жестом поддержки.

– Но, – сказал я, – я обещал Летти, что вернусь к ланчу, поэтому я должен откланяться. У вас ведь еще гости.

– О! – пожаловалась она. – Они уходят в другую комнату, и папа даже не обращает на них внимания. Он недоволен, что тетя Эмили здесь.

– Тебе надо укротить свой характер, – жестко сказала Мег, глядя на мужа.

Я пожелал им всего хорошего. Он оказал мне честь, проводив меня до двери. Ни он, ни я не нашли, что сказать друг другу по дороге. Когда, наконец, я протянул руку, взглянул на него и сказал «до свидания», он впервые за нашу встречу посмотрел мне в лицо. Взгляд его был тяжелым и выражал смущение.

Глава VIII
ПРОСПЕКТ ЧЕРЕЗ ТОПИ ЛЕТЫ[33]33
  Река забвения в древнегреческой мифологии.


[Закрыть]

Джордж опускался все ниже и ниже. Я приехал повидать его два года спустя. Его не было дома. Мег, плача, рассказывала мне о нем. Его дела пришли в упадок, он пьет, он жесток из-за этого. Он просто невыносим. Он разрушил здоровье, сломал ей жизнь и жизнь детям. Я ощущал острую жалость к ней, сидящей рядом, большой и румяной, проливающей горькие слезы. Она спросила, не мог бы я повлиять на него. Он находился, как она сказала в гостинице «Баран».

Когда у него бывал сильный запой, он отправлялся туда и остался там по неделе с Освальдом, возвращаясь в Холлиз лишь после того, как приходил в себя. Хотя, сказала Мег, он чувствует себя плохо каждое утро, особенно после приема пищи.

Все время, пока Мег рассказывала мне это, она понуро сидела в большом кресле с младшим сыном, бледным, чувствительным и избалованным парнем лет семи-восьми с капризным ртом и беспокойными черными глазами.

Он сидел, глядя на мать, нервно подергивая плечами и то и дело меняя позу, когда его переполняли чувства.

Ему было по-детски жаль свою мать, и он сильно ненавидел отца, виновника всех их страданий и несчастий.

Я зашел в гостиницу «Баран» и увидел Джорджа, он был пьян. Я пошел в Хайклоуз с тяжелым сердцем.

У Летти родился последний ребенок, к удивлению всех, за несколько месяцев до моего приезда. Между младшей дочерью и этим ребенком была разница в семь лет. Летти была полностью поглощена своим материнством. Когда я зашел поговорить с ней о Джордже, то нашел ее в спальне, она нянчила ребенка, тот лежал у нее на коленях. Она слушала меня, при этом внимательно следила за каждым движением малыша. Когда я рассказал ей о том, как дети Джорджа относятся к отцу и матери, она перевела взгляд с ребенка на меня и воскликнула:

– Посмотри, как он следит за вспышками света, которые отбрасывают твои очки, когда ты поворачиваешься. Посмотри!

Но я устал от детей. Мои друзья все стали взрослыми, переженились и вечно одолевают меня своими проблемами. А этот наплыв детей! Мне захотелось найти место, где матери не были бы столь высокомерны и властны. Сердце Летти билось в такт лишь с этим маленьким сердечком ребенка.

Однажды, сидя в поезде, спешившем в Черинг-Кросс из Франции, я вспомнил, что сегодня как раз день рождения Джорджа.

Тягостные думы о нем овладели мной, и мне трудно было избавиться от подавленного состояния. Я старался отвлечься, глядя в окно. Смотрел на вечернее солнце, освещавшее хлеба на полях, мимо которых мы проносились, потом задал себе вопрос: в чем дело, ведь я же не получал никаких плохих новостей?

Отчего же такая тяжесть в груди?

Я был удивлен, добравшись до своей квартиры в Нью-Малдене, тем, что не обнаружил никаких писем, за исключением толстого отчета от Алисы. Я узнал ее почерк на конверте и подумал: интересно, что же нового в этом письме?

Она вышла замуж за старого знакомого, который вызывал у нее особое отвращение. Молодой человек попал в щекотливое положение, и обвинения сыпались на него со всех сторон, пересуды знакомых преследовали его, как облака в летний вечер. Алиса немедленно разогнала всех его врагов, устроила на службу и вышла за него замуж.

Он работал в конторе при литейных заводах за Эреуоршем в Дербишире. Алиса жила в грязном городке, в долине, за полторы мили от Эбервича, недалеко от места его работы. У нее не было детей и практически не было друзей. Лишь несколько молодых матрон в числе знакомых. Как жена чиновника она обязана была сохранять достоинство в среде рабочих. Таким образом, ее огненный темперамент был подавлен с помощью огнетушителя, иными словами, британской респектабельности. Периодически, примерно раз в год она писала мне обстоятельные письма-отчеты, в основном чтобы развлечь меня.

Я не спешил раскрывать этот толстый конверт, пока, наконец, после ужина не взял его в руки, чтобы отвлечься от дурных мыслей.

«О, дорогой Сирил, я вовсе не в настроении болтать. Мне хочется не болтать а кричать. О, Сирил, почему не ты женился на мне. Или почему не наш Джорджи Сакстон, или еще кто-нибудь. Мне очень плохо. Персиваль Чарльз вполне мог бы остановить часы. О, Сирил, он вечно в своем воскрестном костюме тонкого черного сукна и с манжетами на три дюйма! Он даже в постели как бы одет во все это. Нет, он совершает омовение в Библии, когда идет спать. Я могу даже чувствовать, как переплет Библии упирается мне под ребра, когда я лежу рядом с ним. Мне хочется плакать, но я надеваю мою черную шляпу и иду с ним в церковь, точно овечка.

О, Сирил, ничего не происходит. Ничего не произошло со мной за все эти годы. Я так и умру от этого. Когда я вижу Персиваля Чарльза за обедом после того, как он прочитает молитву, я чувствую себя так, как будто не могу даже подойти к его столу. Но я не сержусь на него, он действительно хороший парень. Я просто хочу, чтобы он не был таким уж хорошим.

Зато Джордж Сакстон – тот совсем другой человек. Уже пятнадцать лет, как он женился на Мег. Когда я думаю об этом и думаю о будущем, мне хочется визжать. Но расскажу тебе одну историю. Ты помнишь его собачьи, как бы раненые, нежно-карие глаза? Сирил, теперь ты можешь видеть виски или бренди, горящие в них. Я приехала в Эбервич в среду утром, чтобы купить чего-нибудь и приготовить Персивалю Чарльзу на обед, в четверг. Я шла по дорожке позади Холлиза, для меня это самый ближний путь. Мне послышался рев в конюшне. Я решила, что там происходит что-нибудь забавное. Я вошла в ворота с корзиной в одной руке и девятью пенсами в другой. Я увидела нашего Джорджа в крагах, бриджах, с кнутом. Он раскраснелся, бил кнутом по земле и вопил: «Давай, давай! Или я удушу тебя чулком». По двору бегала скаковая лошадь, прижав уши.

Вцепившесь в ее холку, на ней сидел бледный мальчик, Вилфред. Ребенок был бледен как смерть и кричал: «Мама, мама!» Я подумала, что этот мерзавец Джордж пытается научить мальчика верховой езде. Скаковая лошадь Бонни-Бой металась по кругу. Я видела, как наш Джордж вопит, чуть ли не сплевывая, его усы, топорщатся, а лицо полыхает, он бьет лошадь кнутом, словно пламя пробегает по горячему парафину.

Мальчик кричит, Джордж бегает рядом и ругается, вопит: «Ах ты, маленькая свинья!» Лошадь – та как будто взбесилась. Я оторопела. Потом выскочила Мег, потом двое других мальчиков.

Все кричат. Мег бросилась к Джорджу, но тот поднял кнут. Вид его был ужасен. Она хотела подойти к нему. Двинулась – и остановилась со сжатыми кулаками. Он взмахнул кнутом, заставив ее отскочить. Лошадь промчалась мимо. Мег пыталась остановить ее. Он ходил, сновал по двору пьяными шагами, размахивая кнутом, тут я подбежала к нему и ударила его корзинкой. Ребенок упал, и Мег поспешила к нему. Прибежали несколько мужчин. Джордж стоял с ужасным видом. Ты не представляешь, каким было его лицо, Сирил. Безумное! Я его лупила, как могла, у меня аж рука заболела. Я потеряла девять пенсов Персиваля Чарльза и мою прекрасную белую салфетку с корзинки, и все, что у меня было с собой. Я осталась наедине с мрачными прогнозами насчет четверга, потому что придется подать Чарльзу бараньи котлеты, которые он не любит. О! Сирил, я бы хотела быть казуаром [34]34
  Австралийский страус.


[Закрыть] на берегах Тимбукту. Когда я увидела Мег, плачущую над мальчиком – слава Богу, он не пострадал! – то захотела, чтобы наш Джордж умер. И тогда бы мы помнили о нем. После я его уже не видела. Могу себе представить, чем это все может кончиться».

Письмо заканчивалось пожеланиями спокойной ночи и «пусть тебя благословит Господь». Сразу после этого письма от Алисы я отправился в Эбервич посмотреть, как там обстоят дела. Память о прежних днях вернулась ко мне снова в то время, как мое сердце изголодалось по старым друзьям.

Мне сказали в Холлизе, что после тяжелого приступа белой горячки Джорджа отправили в Паплвик, в отдаленную местность к Эмили. Я одолжил велосипед, чтобы проехать десять миль. Лето было сырое, и все злаки вокруг взошли с опозданием. В конце сентября листва была еще зеленая и пышная. И пшеница стояла удрученно в копнах. Я ехал сквозь спокойную ласковость осеннего утра. Вдоль изгородей клубился голубой туман. Верхушки вязов неясно вырисовывались на фоне занимающегося утра.

Конские каштаны трепетали несколькими желтыми листьями, точно цветы. Я ехал сквозь тоннель деревьев, миновал церковь, где в ту памятную ночь сторож рассказывал мне историю своей жизни. Я ощутил холодящий запах гниющих листьев ранней туманной осени.

Я тихо проезжал по узким тропинкам, по холодной траве с серо-голубыми жемчужинами росы, над которыми раскинулась мокрая паутина осени. Коричневые птички бегали передо мной, напоминая листья на ветру. Я слышал гонг, который означал что сейчас уже полдвенадцатого. Мужчины и мальчики, работающие в темноте шахт, ели свой завтрак в это время. К ним подбегали осторожной тенью мыши в надежде на крошки, и мальчики смеялись красными ртами, присыпанными угольной пылью. И маленькие твари смотрели на них в тусклом свете ламп. Ягоды кизила благородно краснели на верхушке живой изгороди. Их никто не собирал, даже черная смородина осыпалась несобранная. Я медленно ехал дальше. Ягоды наклоняли свои тяжелые красные головки, вокруг летали птицы, а передо мной, глубоко в толщах земли работали плененные мужчины. Коричневые птички суетились на живой изгороди.

Ферма, где жили Реншоу, стояла одиноко среди полей, скрытая от шоссе и от всего деревьями. Тропа, ведущая туда, проходила под их глубокой тенью. Я бросил взгляд через живую изгородь на поле, где снопы пшеницы стояли, словно маленькие желтые парусники широко раскинувшейся флотилии. Где-то на краю поля я услышал скрип телеги и голоса мужчин и сразу увидел гору снопов на телеге, которая, раскачиваясь, ехала на гумно. Тропа вывела меня на пустое поле, за ним вырастали здания фермы, как ярко раскрашенные корабли, плывущие по спокойной воде. Белые куры спокойно расхаживали на солнце и в тени.

Я прислонил велосипед к серым дверям старого дома. Было очень тихо. Немного поколебавшись, я постучал в открытую дверь. На стук вышла Эмили. Она была, как всегда, красива, хотя и беременна на шестом месяце.

Эмили удивленно воскликнула, и я пошел за ней на кухню, где аккуратно были разложены и развешаны блестящие сковородки, кастрюли, деревянная посуда. Кухней служила большая комната с низким потолком, за долгие годы ставшая очень уютной. Сиденье возле камина было покрыто зеленым сукном. Над камином полочка, на которой лежали трубки; много поколений трудолюбивых, мирных мужчин и женщин прошли через эту комнату, и каждый что-то от себя добавил, привнес этот комфорт. Стул стоял на нужном месте, и крючок висел там, где надо, и табуретка стояла, где ей и положено стоять.

И диванчик, и софа. И покрывало для софы очень подходило. И полочка с книгами. Комната, которая выглядела такой уютной и тихой, была обихожена многими поколениями, приспособлена для крупных мужчин и пышных женщин. Она стала домом для Реншоу, теплым, добрым, любимым. Эмили прекрасно подходила к этой обстановке. Я, же сев на софу близ окна, почувствовал, что эта славная комната пока еще отвергает меня. Я огорчился.

Эмили же в своей полнокровной красоте чувствовала себя как дома. Довольно редко обнаруживаешь связь между комнатой и человеком, живущим в ней. Такие кровные связи редкость. Эмили наконец нашла свое место, она спаслась от пытки этой странной, сложной современной жизнью.

Она пекла пирог. Ее загорелые руки были покрыты мукой. Она откинула волосы с лица и посмотрела на меня с любовью и нежностью. Она месила тесто в желтой кастрюле. Я тихо стоял перед ней.

– Ты очень счастлива? – спросил я.

– Очень! – ответила она. – А ты нет? Ты выглядишь таким измученным.

– Я счастлив, – ответил я, – живу своей жизнью.

– А ты не находишь все это скучным? – спросила она жалобно.

Она заставила меня рассказать о моих делах. Ей все было интересно, но ее глаза смотрели на меня с состраданием.

– А Джордж здесь? – спросил я.

– Да. Он в плохом состоянии, но уже не так болен, как прежде.

– А что насчет белой горячки?

– О, сейчас ему лучше. Это случилось до того, как он приехал сюда. Иногда он начинает думать о новых приступах и очень этого боится. Ужасно! Том очень добр к нему.

– А он случайно не болен? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она и наклонилась к печке, чтобы перевернуть яблочный пирог, который пекла.

Она коснулась рукой лба и снова отбросила волосы, оставив пятнышко муки на носу. Одно-два мгновения она стояла на коленях перед печью, глядя в огонь и думая.

– Ему было очень плохо, когда он приехал сюда, он не мог ничего есть, особенно плохо ему было по утрам. Полагаю, это печень. Все они кончают так.