Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Джордж пока ничего не знает. Он был в Бингеме, покупал лошадей, полагаю. Похоже, он помешался на лошадях. Занимается этим вместе с Гарри Джексоном и сыновьями Мэйхью. Знаешь, они – завзятые лошадники, дельцы, по крайней мере их отец был таким. Умер банкротом около трех лет назад. Их зовут Фрэд и Дункан, и они намереваются продолжать старый бизнес. Они всегда бывают в «Баране», и Джорджи вечно околачивается возле них. Мне это не нравится. Ладно, подумала я, подожду и повидаю Джорджа. Он пришел около половины шестого. Мег волновалась о нем, думая, где он, что с ним и так далее. Не думаю, чтобы я когда-либо так волновалась из-за мужчины. Старая бабушка услышала звук телеги. И прежде чем он мог сойти с повозки, она крикнула – ты знаешь, ее комната выходит на улицу: «Эй, Джордж, парень, приходи, у тебя двое!» И засмеялась громко-прегромко.

– Привет, бабуся, о чем ты там кричала? – сказал он. И при звуке его голоса Мег повернулась ко мне и сказала: «Он был с этими Мэйхьюзами».

– У тебя двойня, парень! – прокричала старуха, и знаешь, она взвизгнула, прежде чем рассмеяться. От такого визга и лошадь смутилась бы.

Своих лошадей Джордж передал Биллу и поднялся наверх. Я увидела, как вздрогнула и смутилась Мег, услышав, что он пинает ногами ступени, поднимаясь наверх. И она побледнела. Потом он одолел последнюю ступеньку и вошел. Он был утомлен лошадьми и виски. Как противен мужчина, когда он выпил! Он стоял у кровати, улыбаясь, как дурак, и говорил хриплым голосом:

– Ты поспешила, правда, Мег? Как ты себя чувствуешь?

– О, я хорошо, – сказала Мег.

– Так значит, близнецы, где они?

Мег показала взглядом. Он обошел кровать, держась за ее спинку. Он не поцеловал ни ее, ни вообще кого-либо. Когда же он увидел близнецов, спавших со сжатыми кулачками, он с удивлением засмеялся и сказал:

– Двое – вполне достаточно. А один еще и рыжий. Кто из них девочка, черненькая?

– Они оба мальчики, – сказала тихо Мег.

Он повернулся, прищурив глаза.

– Хрен с ними, – сказал он. Стоял, и смотрел, и выглядел, как дьявол.

Сирил, дорогой, я не знала, что Джордж может так выглядеть. Я думала, что он способен выглядеть как верный пес. Но тут он стоял и смотрел на бедных маленьких близнецов и ругал их. Пока наконец рыженький не начал плакать.

Мама Стейнрайт выставила между ним и детьми свое жирное тело и наклонилась над ребенком, приговаривая:

– Ну что ты плачешь, маленький, кто тебя обидел?

Джордж выругался еще хуже и вышел, зацепившись за раковину, отчего загремели кастрюли и у меня сердце чуть не ушло в пятки.

– Ну если вы не считаете такое поведение скандальным!.. – сказала старая мама Стейнрайт, а Мег заплакала.

Ты понимаешь, Сирил, она плакала так, что могла разбить сердце. У меня было такое состояние, что я могла убить его.

Старая бабушка начала выговаривать ему, а он рассмеялся. Я действительно ненавижу, когда смеются пьяные мужчины. У меня сразу закипает кровь. Эта старая бабушка поддерживает его во всем. Это очень досадно. Слабая, вульгарная, старая развалина».

Я вернулся домой в Вудсайд в начале сентября. Эмили остановилась в гостинице «Баран». Странно было увидеть, как все изменилось. Даже Неттермер стал другим. Казалось, что озеро уже не такое вытянутое. И этот изумительный мир с его прекрасными обитателями тоже изменился. Теперь это была маленькая долина, затерянная среди холмов и лесов. То дерево, что склонило свои ветви над ручьем с удивительной грацией, теперь казалось нелепым, когда я вернулся домой после того, как целый год отсутствовал, пребывая на юге. Старые символы словно отжили свое. Многое теперь виделось глупым.

В одно такое утро мы с Эмили отправились в Стрели-Милл. В доме проживал наемный рабочий с женой, какие-то чужаки с севера. Он – высокий, худой, молчаливый, чем-то похожий на крысу, обитавшую в этих местах. Она – маленькая и очень активная, похожая на сбежавшую из курятника на волю курицу.

Эмили уже навещала ее, поэтому та сразу пригласила гостей в кухню, придвинула нам стулья. В большой комнате было ощущение погреба. Недалеко от камина стоял столик и несколько стульев у стены. Остальное большое пространство заполняли разве что тени. На стенах у окон висело пять клеток с канарейками. И резкие стремительные движения маленьких птичек как-то странно воспринимались в этой огромной комнате.

Когда мы завели разговор, птицы начали петь, что очень затрудняло беседу, потому что маленькая женщина говорила на шотландском диалекте, принятом в Глазго, кроме того, у нее была заячья губа.

– Прекратите, прекратите! – закричала она, устремляясь всем своим тощим телом к ним. – Глупые бесенята, дурачье, дурачье, дурачье!! – И она хлопала тряпкой по клеткам, пока птицы не смолкли.

Потом она принесла нам вкусные лепешки и яблочное желе, уговаривая, почти подталкивая своими тощими локотками, чтобы мы поели.

– Нравится, нравится? Ну тогда кушайте. Давай, Эмили, давай, скушай еще. Только не говорите Тому, не говорите Тому, когда он придет… – Она замотала головой и залилась тонким смехом.

Когда мы уходили, она вышла с нами и побежала впереди. Мы не могли не обратить внимания на ее залатанную, неопрятную, слишком короткую черную юбку. Она бегала и бегала вокруг нас, точно встревоженная курица, без умолку болтая. Трудно было поверить, что такое чудесное место, как ферма и мельница, оказалось в ее руках. Мне было трудно признать прежнюю Стрели-Милл. Новоиспеченная хозяйка бежала по саду впереди нас. Случайно обернувшись, она увидела, как мы с Эмили улыбнулись друг другу, тогда она засмеялась и заявила:

– Эмили, так это твой возлюбленный, твой возлюбленный, Эмили! Ты мне никогда не говорила! – И она расхохоталась. Мы покраснели. Она подошла к нам ближе, крича: – Вы тут бывали по вечерам, правда, Эмили? – И она рассмеялась снова. Потом она вдруг остановилась и, указывая на что-то у нас над головой, завизжала:

– А, смотрите сюда! – Мы посмотрели и увидели омелу. – Смотрите, смотрите! Сколько поцелуев за вечер, Эмили?.. Ха! Ха! Поцелуи круглый год! Поцелуи вечерами в укромном местечке.

Она стала какой-то необузданной, дикой, потом ее голос упал, стал тихим. Она сунула нам в руки лепешки и желе, и мы ушли.

Когда мы оказались на дороге у ручья, Эмили посмотрела на меня застенчивым, смеющимся взглядом. Я заметил легкое движение девичьих губ и вдруг обнаружил, что целую ее, смеясь над странным поведением маленькой женщины.

Глава IV
ДОМАШНЯЯ ЖИЗНЬ В ГОСТИНИЦЕ «БАРАН»

Джорджу очень хотелось принять меня в своем доме. Гостиница «Баран» имела лицензию на продажу спиртного только на шесть дней, поэтому в воскресный день я был приглашен на чай. Было очень тепло, тихо, солнечно, когда я шел через Креймид. Несколько влюбленных стояли под каштанами, иные пары направлялись через дорогу в луга, которые раскинулись мягкими коврами после сенокоса.

Когда я входил в гостиницу через кухню, то услышал звон, грохот и голос Мег, сердито выговаривающий моей подруге:

– Нет, не трогай его, Эмили, этого гаденыша! Пусть отец возьмет его!

Один из детей плакал. Я вошел и увидел Мег, раскрасневшуюся, неопрятную, в большом белом переднике, только что отошедшую от печи. Эмили, в кремовом платьице, брала рыжеволосого плачущего ребенка из колыбели. Джордж сидел в маленьком кресле, курил и сердито поглядывал на них.

– Не могу пожать руки, – сказала Мег в суматохе. – Я вся в муке. Садись, пожалуйста… – и она поспешила из комнаты.

Эмили перевела взгляд с хнычущего ребенка на меня и улыбнулась редкой, доверительной улыбкой, девушка как бы говорила: «Видишь, сейчас я вынуждена заниматься этим, но мое сердце принадлежит тебе всегда».

Джордж встал и предложил мне круглое кресло. Это была высшая почесть, которую он мог оказать мне. И сразу спросил, чего бы я хотел выпить. Когда я отказался от всего, он тяжело опустился на софу и, видимо, сердито подумал, какую бы остроту выдать по этому поводу, но так ничего и не придумал.

Комната была большая, удобная, с тростниковыми креслами, платяным шкафом со стеклянными ручками-шишечками, буфетом со стеклянными дверцами, полкой, подвешенной в углу, и большой софой, которая вместе с подушками была обтянута красной хлопчатобумажной материей. Странная смесь кушаний и напитков стояла на столе: пиво, спиртное, бекон. Вошла Тини, угрюмая чернобровая служанка, с другим ребенком на руках. Мег окликнула ее, спросив, спит ли дитя. Мег снова вся погрузилась в суету и суматоху.

– Нет, – ответила Тини, – он не спит весь день.

– Повороши поленья в печи и одень его, – велела Мег. Тини положила черноволосого ребенка в другую колыбельку. Тут же он принялся плакать и кричать. Джордж направился через всю комнату к нему, схватил белого пушистого кролика.

– Ну-ка посмотри! Хочешь хорошего кролика?

Мальчик послушал его какое-то время, потом, решив, что все это обман, начал плакать снова. Джордж отшвырнул кролика, взял ребенка, усадив его на колено.

– Вверх-вниз! Вверх-вниз! Скачем, скачем, скачем!

Но ребенок, очевидно, прекрасно понимал, какие чувства испытывает к нему отец, поэтому плакал не переставая.

– Поторапливайся, Тини! – приказал Джордж служанке, ворошившей теперь уголь в камине. Эмили ходила вокруг, нянча другого ребенка, и улыбалась мне, так что я испытывал особое удовольствие, слыша ласковые слова, которые она расточала ребенку, и понимая, что они предназначались мне. Джордж передал своего ребенка служанке и сказал мне с некоторым сарказмом:

– Пойдем в сад?

Я встал и последовал за ним через солнечный двор, по дороге среди кустов. Он зажег трубку и вел себя так, словно помещик в собственных владениях.

– Знаешь, – сказал он, – она очень плохо управляется с делами.

Я засмеялся и заметил, что на сливах нынче много плодов.

– Да! – ответил он бездумно. – Ты знаешь, она должна была отправить девушку с детьми погулять и соответственно одеть их. Но ей нравится сидеть и сплетничать с Эмили все время, пока они спят, а как только они проснулись, ей нужно печь пирог…

– Полагаю, она получает удовольствие от приятной беседы, – ответил я.

– Но ведь она хорошо знала, что ты придешь и что следует подготовиться. Но женщина – очень недальновидное существо.

– Да какое это имеет значение? – сказал я.

– Воскресенье – единственный день отдыха для нас, поэтому она могла бы сделать так, чтобы дома было тихо.

– С другой стороны, это единственный день, когда она может спокойно посидеть и посплетничать, – ответил я.

– А ты знаешь, – сказал он, – что у меня ни минутки свободной? Тини сейчас и спит, и живет с нами в кухне… так же как и Освальд… поэтому я ни минуты не могу побыть с собой наедине. Нет места, где можно было бы посидеть в тишине. Весь день дети, всю ночь дети. И слуги, и посетители. Иногда мне кажется, что я был бы рад убраться отсюда. Я готов отказаться от пивной… да вот только Мег этого не хочет.

– Но если ты оставишь пивную, что дальше станешь делать?

– Мне бы хотелось вернуться к фермерскому труду. А здесь нет ни места, ни времени для этого. Всегда находится какое-то дело. То съездить посмотреть, как варят пиво, то взглянуть на лошадей, то еще что-нибудь такое. Вся жизнь проносится мимо в суете. Если бы иметь свое тихое местечко и заниматься фермерством в мире и покое…

– Ты был бы тогда беден и несчастен, – сказал я.

– Может быть, – ответил он в своей обычной задумчивой манере. – Вполне возможно! Как бы там ни было, да только тогда меня бы не одолевало чувство тоски оттого, что я никогда уже не смогу вернуться… к земле.

– Это означает, что в глубине души ты и не стремишься к этому, – сказал я, смеясь.

– Может быть и так, – сказал он. – Знаешь, я многое сделал здесь… не считая пивной. Я всегда думал о ней как о собственности Мег. Пойди вон, осмотри конюшню. У меня великолепная кобыла, потом еще две лошади, очень хорошие. Я отправляюсь в Мелтон-Момбрей с Томом Мэйхью к парню, торгующему лошадьми. Том – молодец. Он знает толк в этих делах, да только такой ленивый и беззаботный, что самому впору заняться торговлей…

С Джорджем было интересно. Как только мы пошли к конюшням, вышла Эмили с ребенком, одетым в новую шелковую одежонку. Она подошла, улыбаясь мне своими темными глазами.

– Видишь, какой он хороший! Правда, миленький? – Она протянула мне ребенка, чтобы я смог рассмотреть дитя. Я взглянул, но ощущал только близкую теплоту ее щеки и запах ее волос.

– На кого он похож? – спросил я, глядя на нее и видя свое отражение в ее глазах. Спрашивать о чем-либо было бессмысленно: ее взгляд был так красноречив, что у меня застучало сердце. Но она ответила:

– На кого? Ни на кого, конечно! Но он будет похож на отца, разве не так?

Она посмотрела мне в глаза и покраснела, а у меня дыхание перехватило. Я улыбнулся.

– Ага! Голубые глаза, как у вашего отца… не как у вас…

И снова послание в ее глазах.

– Нет! – ответила она очень мягко. – Но я думаю, он будет веселым, как отец… ни у кого нет таких глаз, как у нас, правда?

– Ни у кого, – ответил я, почувствовав прилив нежности. – Ни у кого. Иметь такие зовущие такие неотразимые глаза, как у тебя, значит быть чуткой и неравнодушной. Но ты умеешь скрывать свои чувства, правда?.. И не хочешь обнажать жизнь, вытаскивать наружу беззащитную протоплазму, разве не так?

Она засмеялась.

– Разве и у меня такие глаза? – спросил подошедший к нам Джордж.

– Да, – ответил я, – да… но это не так уж и плохо. Ты довольно осторожен, хотя все равно тоже беззащитен.

– И потом, я ведь старше? – спросил он с легкой иронией, как бы намекая, что я интересуюсь не им.

– Да, ты более осторожен. Ты держишься в тени. Зато Эмили застегнута на все пуговицы и может теперь идти сквозь толпу своей собственной походкой.

Мне стоило больших усилий не поцеловать ее, когда она посмотрела на меня с особым женским достоинством и нежностью. Тут я вспомнил, куда мы направлялись, и сказал:

– Но ты же вел меня на конюшню, Джордж! Пойдем с нами, посмотрим лошадей, Эмили!

– Конечно, пойду. Я их обожаю, – ответила она, и мы двинулись за ним все вместе.

Он разговаривал с лошадьми и о лошадях, клал руку на холку, гладил их. Эти выносливые животные интересовали его больше, чем все остальное. Он аж покраснел, с жаром рассказывая о них. Они были его новым увлечением. Тихие и добрые. А он их хозяин. Это доставляло ему неподдельное удовольствие.

Однако ребенок снова закапризничал. Эмили посмотрела на меня, ища в моих глазах сочувствия.

– Вот маленький непоседа, – сказала она, – ему бы только все время двигаться. Может, ему не нравится запах конюшни, – добавила она, вздрогнула и засмеялась, – он не такой уж и приятный, правда?

– Пожалуй, – согласился я, и мы вместе с ней покинули конюшню, оставив там Джорджа.

А мы пошли в сад. Она постоянно разговаривала с ребенком, нахваливала мне мальчика, но мне бы хотелось, чтобы ребенка с нами сейчас не было. Я проговорился об этом, что вызвало у нее смех, и она продолжала дразнить меня. Цветы штокрозы розовой вспыхнули среди листьев. Пчелы, покрытые бледными крошками пыльцы, устремлялись к цветкам, затем забирались внутрь, возбужденно гудя, бешено льнули к пушистым белым башенкам и переносили нектар в свои восковые ячейки. Эмили держала ребенка высоко, чтобы он лучше видел все, и при этом говорила тихим, ласковым голосом. Солнце блестело в мягких волосах, как бронзовая пыль, а голубые глаза ребенка жадно следили за пчелами. Потом он издал какие-то звуки и взмахнул ручонками, похожими на розовые бутоны штокрозы розовой.

– Смотри! – сказала Эмили. – Смотри на маленьких пчелок! Ах, но ты не должен трогать их, они кусаются. Они летят сюда! – крикнула она, смеясь и унося ребенка прочь. Он выразил явное недовольство. Тогда она снова поднесла его поближе к цветам, чтобы он мог потрогать растение. И вмиг две пчелы вылетели из цветка. Эмили быстро унесла его, тревожно вскрикнув, потом засмеялась, глядя возбужденными глазами на меня, словно она только что спаслась от опасности. Она постоянно дразнила меня всякими проявлениями чувств, но я ничего не мог поделать, нам мешал ребенок. Она смеялась надо мной с откровенным задором, в то время как я дрожал, пока наконец я не плюнул на все и не рассмеялся тоже, играя с ручками ребенка и заглядывая в его небесно-голубые глазки.

Наконец Мег позвала нас пить чай. Она надела красивое голубое платье с шелковой кремовой вышивкой и выглядела прекрасно, волосы ее были тщательно уложены.

– Неужели ребенок был с тобой все это время? – воскликнула она, глядя на Эмили. – Где же его отец?

– Не знаю. Мы оставили его на конюшне. Правда, Сирил? Мне нравится нянчить его, Мег, очень-очень, – ответила Эмили.

– О да, можете быть уверены, Джордж торчит там, он вечно пропадает на конюшне. Я уже говорила ему, что от него несет лошадьми. Даже детей он так не любит, могу сказать вам. Иди сюда, лапочка, иди к мамочке.

Она взяла ребенка и страстно поцеловала его, продемонстрировав свою любовь к нему. Чисто выбритый молодой человек с мощными голыми руками направлялся через двор.

– Эй, сходи-ка поищи Джорджа и скажи, что чай готов.

– А где он? – спросил Освальд, здоровенный парень, нанятый для работы на ферме.

– Сам знаешь, где его найти, – ответила Мег.

Джордж поспешил прийти к нам.

– Что, чай готов?

– Странно, что ты не кричишь, как обычно по вечерам.

– А мне странно, что ты так быстро переоделась, – ответил он.

– Да? – спросила она. – По крайне мере, твоя помощь не потребовалась, это факт. А где Тини?

Служанка, коротконогая, плотно сбитая, темноволосая и с мрачным взглядом, маячила у ворот.

– Можешь ты взять Альфи, пока мы пьем чай? Давай забери его!

Тини ответила, что, по ее мнению, вполне может, после чего ей передали рыжеволосого мальчика, а затем, естественно, и темноволосого. Она устроилась с ними на скамейке в конце двора. Мы же приступили к чаепитию.

Это было настоящее изобилие. Горячие пироги, три или четыре вида холодных пирожных, консервированные абрикосы, всевозможные желе, консервированный омар. Варенье, сливки и ром.

– Не знаю, какие получились пироги, – сказала Мег. – Делала их на скорую руку. Хочется, конечно, сделать все как лучше, а тут дети. Тем более, двое. У меня не было времени даже привести прическу в порядок. Видите?

Она поднесла руки к голове, и я заметил какие неухоженные у нее ногти. Мы пили чай и наслаждались угощением. Тут один из детей заплакал. Я выглянул в дверной проем, чтобы узнать, в чем дело. И подумал о девочке из рассказа Чехова, которая должна все время успокаивать ребенка; я надеялся, что угрюмая Тини не дойдет до такой степени отчаяния. Теперь уже оба малыша ревели в голос, образуя хор. Тини встала со скамейки и стала расхаживать, стараясь укачать близнецов.

– Забавно, когда кто-нибудь приходит, они начинают сердиться, – сказала Мег, закипая от гнева.

– Они самые обычные дети, – сказал Джордж, – и наконец ты это заметила.

– Нет! – воскликнула Мег, вдруг рассердившись. – Видишь, Эмили, вечно он должен сказать что-нибудь гадкое? Разве они не были золотыми малышами утром? И вчера вели себя на редкость спокойно, просто молодцы. Но он хочет, чтобы они постоянно молчали, точно рыбы. Хочет, чтобы они заткнулись раз и навсегда, а ведь им нужно немного и пошуметь.

– Я ничего такого не говорил, – ответил он.

– Говорил, – сказала она. – И я не знаю, что ты еще скажешь…

Дети на дворе продолжали орать в голос.

– Принеси Альфи ко мне! – крикнула Мег, проявляя материнские чувства.

– О нет! – сказал Джордж. – Пускай Освальд возьмет его.

– Вот, – с горечью отметила Мег, – пускай кто-нибудь другой держит его, лишь бы подальше от тебя. Тебе нельзя иметь детей.

Джордж пробормотал что-то типа «только не сегодня».

– Иди сюда! – с нежностью сказала Мег и, взяв рыжеволосого ребенка, прижала его к груди. – Ну что, лапочка? Ну что? Успокойся, маленький, успокойся!

Дитя никак не успокаивалось. Мег встала со стула и стояла, раскачивая ребенка в руках, переминаясь с ноги на ногу.

– Его мучают газы, – сказала она.

Мы продолжали ужинать, но чувствовали себя неловко, стесненно.

– Наверное, он голодный, – сказала Мег. – Попробую покормить.

Она отвернулась и дала ему грудь. Он затих. Поэтому она прикрыла себя по возможности и снова села за стол. Мы закончили чаепитие, и теперь сидели за столом, ожидая, пока она поест. Это затянувшееся чаепитие заставило меня и Эмили держаться несколько скованно. Мы, конечно, были внимательны и вежливы с ними. Мы начали обсуждать Штрауса и Дебюсси. И это воздвигло барьер между нами и хозяевами, но мы ничего не могли поделать. Это была для нас единственная возможность преодолеть нелепую ситуацию. Джордж сидел, угрюмо глядя перед собой и слушая нас. Мег вообще была безразлична к подобным вещам. Она слушала вполуха, но ее роль матери делала ее невозмутимой. Она спокойно ела, поглядывая время от времени на ребенка, и чувствовала себя уверенной, важной особой, хозяйкой дома. Джордж как отец был ничто. Поскольку он проявлял безразличие, она всячески унижала его, низводя до уровня слуги. Еще ее сердили его увлечения. Мы с Эмили были чужими и таковыми себя чувствовали. После чая мы пошли наверх вымыть руки. Бабушка лежала парализованная, мне было страшно смотреть на ее лицо, напоминавшее злую карикатуру. Она произнесла хриплым голосом несколько слов, обращенных ко мне. Джордж спросил, как она себя чувствует и не нужно ли растереть ее. Она обратила к нему свои старческие глаза.

– Разве вот ногу немного, – сказала она странным голосом.

Он скинул пиджак и запустил руки под одеяло. И принялся старательно и медленно растирать ногу старухи. Она какое-то время смотрела на него, затем, не отворачиваясь от него, как бы перестала его видеть и лежала, уставясь невидящим взором в одну точку.

– Вот, – сказал он наконец. – Теперь лучше?

– Ага, немного получше, – проговорила она отрешенно.

– Принести попить? – спросил он, желая сделать для нее все возможное, прежде чем он уйдет.

Она посмотрела на него, и он принес чашку. Она с трудом проглотила несколько капель.

– Трудно вам заботиться о ней, ведь она всегда в постели? – спросил я его, когда мы перешли в другую комнату. Он сел на большую белую кровать, издав короткий смешок.

– Мы привыкли, вроде и не замечаем бедную старую бабусю.

– Но она-то должна тебя отличать в глубине души, даже если ты этого и не чувствуешь, – сказал я.

– У нее сильный характер, – сказал он задумчиво. – Похоже, она меня понимает. Она была настоящим другом мне, прежде чем ей стало так плохо. Иногда я присматриваю за ней. Обычно я ее не вижу. Но иногда присматриваю. Она – наш «скелет в шкафу».

Зазвонили церковные колокола. Церковь из серого камня возвышалась среди полей неподалеку отсюда. Казалось, старый импозантный кавалер глядит на гостиницу. Пять колоколов вели перезвон, звук ударял в нас через окно.

– Ненавижу воскресный вечер, – сказал Джордж беспокойно.

– Из-за вынужденного безделья? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он. – Чувствуешь себя совершенно беспомощным. В церковь я не хочу ходить да и слушать колокола тоже. Из-за этого я чувствую себя страшно неудобно.

– А что ты обычно делаешь? – поинтересовался я.

– Страдаю… Последние два воскресенья я ходил к Мэйхью, это взбесило Мег. Она сказала, чтобы вечерами я оставался с ней или куда-нибудь шел опять же вместе с ней. Но когда я с нею, что мне делать? А если мы куда и уходим, то только на полчаса. Ненавижу воскресные вечера. Жуткая скука.

Когда мы спустились вниз, со стола было убрано, а Мег купала темноволосого ребенка. Она была просто великолепна. Держала голенького малыша с такой нежностью, что перехватывало дыхание. Стояла на коленях и плескала на него водой. Ее руки, грудь и шея были так благородно округлы и мягки. Она опустила голову с грацией мадонны, ее движения странно тревожили, как прекрасная старинная песня. Ее голос, ласковый и добрый, струился, обтекал ребенка, словно вода, как молодое вино. Мы стояли и смотрели издалека.

Эмили очень завидовала женственности Мег. Она умоляла позволить ей искупать другого ребенка. Мег великодушно разрешила, но предупредила:

– Да, можешь помыть его, если хочешь. Но что будет с твоим платьем?

Эмили, довольная, начала раздевать ребенка, чьи волосы напоминали лепестки шафрана. Ее пальчики дрожали от удовольствия, когда она разворачивала пеленки. Я всегда вспоминаю, с каким благоговением она брала ребенка на руки после того, как последняя рубашонка была снята и взору открывалось трогательное маленькое тельце. Вот и теперь все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Я же оказался в стороне. Только что она была так близка, ее глаза искали моего взгляда, ее душа рвалась ко мне, в одно мгновение я отброшен в сторону, стою здесь одинокий, забытый, отторгнутый от того восторженного чувства, которое соединяло женщину и ребенка.

– Ха!.. Ха-а-а! – засмеялась она и прижалась лицом к груди ребенка, круглой, почти как у девочки, шелковистой, теплой и крохотной. Она целовала, касалась его, гладила. Любовалась смеющимся маленьким ротиком, неистово целовала его всего: ручки, ножки, маленькие плечики, снова грудку, тоненькую шейку, подбородок, ласково вбирая губами изумительную мягкость, шелковистость, теплоту и нежность детского тельца.

Женщина почему-то готова отречься от тела, которое так любит мужчина. Она соглашается уступить ему свою нежную красоту с таким большим сожалением. Она льнет к его шее, голове, щекам, обожая и любя, потому что думает, будто именно там находится душа, и пугается, морщится, вмиг отпрянув от его страстных рук, ног и тела, стоит ему заявить на нее права. Поэтому с таким недоумением, гневом и горечью я смотрел на почти ритуальные движения Эмили, обращенные к маленькому, безобидному ребенку.

– Мег не относится ко мне с такой нежностью, как к детям, – жаловался недавно Джордж.

Ребенок, смеясь, хватал ручонками волосы Эмили, тянул к себе, она вскрикивала и старалась разжать маленькие кулачки, оказавшиеся такими проворными. Она вытащила его из воды, обтерла насухо, нежными быстрыми движениями, а он протестующе пинался. Его рыжие волосики рассыпались по подушке, как золотой ореол. Она играла его пяточками, похожими на розовые грибочки, пока наконец ей не надоело. Тогда она надела на него фланелевую ночную рубашонку и передала малыша в руки Мег.

Перед тем как отнести его в постель, Мег решила его покормить. Его ротик сразу потянулся к соску, который он схватил, личико придвинулось ближе к груди, пальчики ищуще двигались по прекрасному белому шару с синими прожилками, тяжелому, налитому. Мег глядела на него с восхищением и нежностью, а Эмили, стиснув руки, тоже склонилась над ним. Обе считали его очень красивым.

Когда близнецы уже спали, я на цыпочках поднялся наверх, чтобы посмотреть на них. Они лежали щека к щеке в детской кроватке возле большой белой кровати, правда, дышали не в унисон, такие маленькие и хорошенькие, со сжатыми кулачками. Они напомнили мне двух птенцов жаворонка в гнездышке.

Из соседней комнаты раздавалось тяжелое дыхание старухи. Мег пошла к ней. Когда она открывала дверь, я увидел большую неподвижную фигуру на кровати и вспомнил рассказ Ги де Мопассана «Туан», герой которого, парализованный человек, как инкубатор, высиживал цыплят.