Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– А ведь ты именно так и поступаешь, – добавила она, осмелев.

– Как? – спросил он обескураженно.

– Половина твоих чувств спит, а половина – бодрствует.

– Неужели? – удивился он. – Ты думаешь, я такой?

– Именно такой… «Бовис», бык. Ты – как бык. Тебе нужны еда, комфорт и больше ничего. Ты любишь комфорт? – улыбаясь спросила она.

– А ты? – спросит он в свою очередь, смущенно улыбаясь.

– Конечно. Сейчас я сыграю одну пьесу, а ты будешь переворачивать страницы, когда я кивну головой. Принеси-ка стул.

Она начала играть Шуберта. Он сидел рядом, склонившись к ней, и придерживая нотную страницу. В конце страницы она кивнула, но он не отреагировал.

– Да, – проговорила она раздраженно.

Он, спохватившись, попытался перевернуть страницу, но она быстро оттолкнула его руку, сделала это сама и продолжила игру.

– Извини, – он покраснел.

– Не беспокойся, – она продолжала игру, не обращая на него внимания.

Музыка смолкла.

– Вот, – сказала Летти. – А теперь скажи, что ты чувствовал, когда я играла?

– О… Я вел себя глупо! – ответил он, сильно смутившись.

– Рада слышать это, – одобрила она его прямодушие. – Но я не то имела в виду. Я спрашиваю, какие чувства вызвала в тебе музыка?

– Я не знаю… Наверное, она заставила меня почувствовать все, все… – ответил он, не спеша, обдумывая свой ответ, как обычно.

– А я скажу тебе, – заявила она, – что ты или спал, или отупел. Неужели ты ничего не услышал в этой музыке? Ну? О чем ты думал?

Он засмеялся… задумался… снова засмеялся.

– Да, – признался он со смехом и попробовал сказать истинную правду. – Я подумал, какие у тебя красивые руки… И что любят трогать эти руки… И еще подумал, какое это необыкновенное новое ощущение – когда чьи-то волосы касаются твоей щеки.

Когда он закончил свои сумбурные рассуждения, она слегка стукнула его по руке и ушла, бросив такую фразу:

– Ты становишься все хуже и хуже.

Потом направилась через комнату к дивану, где я сидел и беседовал с Эмили, положила руку мне на плечо.

– Не пора ли нам домой, Сил? – спросила она.

– Полдевятого, еще рано, – сказал я.

– А вот мне кажется, давно пора. Думаю, сейчас нам уже следует быть дома, – возразила она.

– Не уходи, – попросил Джордж.

– Куда ты так торопишься? – поинтересовался я.

– Поужинайте с нами, – предложила Эмили.

– Понимаете… уже поздно… – Летти заколебалась.

– У нее дела, – сказал я.

– Я не уверена… – Летти снова заколебалась. Затем неожиданно покраснела и воскликнула: – Не будь таким гадким, Сирил!

– Тебе надо куда-то идти? – спросил Джордж робко.

– Что ты, нет, – ответила она, покраснев.

– Тогда, может, вы все-таки останетесь на ужин? – стал упрашивать он.

Она засмеялась и уступила. Мы пошли на кухню. Мистер Сакстон сидел и читал. Рип, большой бультерьер, лежал у него ног, притворяясь спящим; мистер Ники Бен спокойно отдыхал на диване; миссис Сакстон и Молли как раз собирались идти спать. Мы пожелали им спокойной ночи и уселись за стол. Служанка Анни уже ушла домой, поэтому ужин приготовила Эмили.

– Никто еще не играл на этом пианино так, как ты, – уважительно произнес мистер Сакстон, глядя на Летти с восхищением. Он был горд за свою монументальную, дребезжащую старую громадину и частенько говаривал, что тот, кто умеет и хочет, всегда извлечет из нее прекрасную музыку. Летти засмеялась и сказала, что невелико умение сыграть несколько песенок – не стоит и хвалить за это.

– А что ты думаешь о пении нашего Джорджа? – спросил с гордостью отец, однако тут же неожиданно засмеялся.

– Я сказала ему, что когда он полюбит, то запоет просто восхитительно, – сказала она.

– Когда полюбит?! – повторил отец в изумлении и залился громким смехом.

– Да, – сказала Летти, – когда он обнаружит, что существует нечто такое, чего ему никогда не получить.

Джордж на минуту задумался и тоже захохотал. Эмили, накрывавшая на стол, сказала:

– Вода кончилась, Джордж.

– Ах, какая досада! – воскликнул он. – А я уже снял сапоги.

– Не такая уж большая работа надеть их снова, – заметила его сестра.

– Почему Анни не сходила за водой? На кой черт мы ее держим? – спросил Джордж сердито.

Эмили взглянула на нас, встряхнула головой и повернулась спиной к нему.

– Ладно, ладно, я сам схожу после ужина, – сказал отец примирительно.

– После ужина! – рассмеялась Эмили.

Джордж встал и, шаркая ногами, вышел. Ему предстояло отправиться к колодцу в рощицу возле дома.

Едва мы сели ужинать, как Трип встрепенулся и залаял на дверь.

– Тихо! – приказал отец, чтобы лай не разбудил тех, кто лег спать, и мы бросились к дверям вслед за собакой. Это был Лесли. Он хотел проводить Летти домой. Она отказалась, поэтому он вошел в дом и был вынужден сесть с нами за стол. За компанию он съел кусочек хлеба с сыром, выпил чашечку кофе, поговорил с Летти о гулянье в саду, которое устраивали в Хайклоузе на следующей неделе.

– Это для кого же? – вмешался мистер Сакстон.

– Как для кого? – переспросил Лесли.

– Для миссионеров, безработных или еще для кого? – пояснил свой вопрос мистер Сакстон.

– Так это же обычное гулянье в саду, а не благотворительный базар, – сказал Лесли.

– А, понятно, частное дело. А я-то подумал, что это очередное церковное мероприятие вашей матери. Она уделяет этому столько внимания, не так ли?

– Да, она много внимания уделяет церкви! – ответил Лесли, потом принялся рассказывать Летти о том, что его пригласили на соревнования по теннису и что и ей не худо бы принять участие хотя бы как болельщице. Потом, сообразив, что разговор должен быть общим, он повернулся к Джорджу, который в этот момент брал зубами кусочек сыра с кончика ножа, и спросил:

– А вы играете в теннис, мистер Сакстон? Я знаю, мисс Сакстон не играет.

– Нет, – ответил Джордж, отправив кусок сыра за щеку. – Я не обучен всяким штучкам, которые так необходимы для леди и делают их совершенными.

Лесли обратился к Эмили, которая как раз в этот момент передвигала тарелки, чтобы прикрыть ими пятно на скатерти, и замерла, увидев, что к ней обратились с вопросом:

– Моя мама была бы рада, если бы вы пришли на гулянье к нам, мисс Сакстон.

– Я не смогу. Буду занята в школе, Спасибо большое.

– Ах… Это очень любезно с вашей стороны, – сказал отец, весь сияя. Джордж презрительно улыбнулся.

Когда ужин закончился, Лесли посмотрел на Летти, давая взглядом ей понять, что он готов проводить ее домой. Она, однако, отказалась смотреть ему в глаза, а продолжала оживленный разговор с мистером Сакстоном, доставляя ему этим большую радость. Джордж с удовольствием присоединился к этой беседе. Лесли молчал, давая всем нам ясно понять, как он рассержен. И тогда Джордж вдруг обратился к отцу:

– Па, знаешь, я не удивлюсь, если наша рыжая отелится сегодня ночью.

В глазах Летти вспыхнули искорки недоумения.

– Нет, – спокойно возразил отец. – Думаю, что нет.

После некоторого молчания Джордж как ни в чем не бывало продолжал:

– Чувствую, хрящи у нее…

– Джордж! – одернула его Эмили.

– Мы пойдем, – сказал Лесли.

Джордж посмотрел в сторону Летти, и его глаза подернулись грустью; очевидно, это была шутливо-притворная грусть.

– Не могла бы ты одолжить мне свою шаль, Эмили, – попросила Летти. – Я ничего не взяла, а тут ветер, становится холодно.

Эмили выразила сожаление, что у нее нет шали, поэтому Летти пришлось надеть ее черный летний пиджачок. Он явно не шел Летти, смотрелся на ней так кургузо, что мы все рассмеялись, кроме Лесли, который сердился из-за того, что она выглядела смешной перед нами. Он демонстративно выказывал ей всевозможное внимание и проявлял всяческую чуткость. Закрепил воротник ее пиджачка жемчужной булавкой из своего галстука, отказавшись от заколки, которую обнаружила у себя Эмили после недолгих поисков.

Когда мы вышли из дому, он с видом оскорбленного достоинства предложил руку Летти. Она отказалась.

– Я думал, что ты будешь дома, как и обещала.

– Извини, – ответила она, – но я этого тебе не обещала.

– Но ты ведь знала, что я приду, – сказал он.

– Ну… Ты же нашел меня.

– Да, – согласился он. – Я нашел тебя. Флиртующей с этим мужланом. – Он фыркнул.

– Ну и что? – съязвила она в ответ. – Просто он называет вещи своими именами.

– Полагаю, тебе это нравится.

– Я против этого ничего не имею, – парировала она.

– Я-то думал, у тебя более утонченный вкус, – сказал Лесли саркастически. – Ну, раз уж ты считаешь коровий отел романтичным, то…

– Очень! И сам Джордж – такой румяный, смуглый, с глазами, вызывающими волнение и трепет, – не унималась она.

– Неприятно слышать, когда девушка говорит пошлости, – сказал Лесли; между прочим, он сделал себе прическу, явно демонстрировавшую его принадлежность к «высшему классу».

– Я говорю, что думаю, – настаивала она на своем, игнорируя его гнев.

Лесли сердился:

– Рад, что этот тип тебя забавляет!

– Конечно, хотя мне трудно доставить удовольствие, – ответила она.

Он выпрямился.

– Ну что ж. Буду теперь знать, что я не доставляю тебе удовольствия, – сказал он холодно.

– О, что ты, наоборот! Ты тоже забавляешь меня, – сказала она.

После этого он молчал, предпочитая, как я полагаю, не забавлять ее. Летти взяла меня за руку, а другой рукой приподняла юбку, чтобы не замочить росой на траве. Когда мы миновали рощу и Лесли покинул нас, Летти сказала:

– Какой он все-таки ребенок!

– И осел к тому же, – добавил я.

– Но, если уж откровенно, – заключила она, – он намного послушнее моего Тауруса.

– Твоего быка?! – перевел я, смеясь.

Глава III
ПРОДАВЕЦ МЕЧТЫ

В воскресенье, на следующий же день после визита Летти на мельницу, утром к нам явился Лесли, прекрасно одетый и вообще выглядевший очень торжественно. Я проводил его в гостиную и оставил там. Обычно он сам подходил к лестнице, усаживался на ступеньки и криком вызывал Летти. Сегодня же он держался с достоинством и молчал. Поэтому я отправился с известием о его прибытии к моей сестричке, которая в этот момент прикалывала свою брошь.

– Ну и как наш дорогой мальчик? – поинтересовалась она.

– Я не спрашивал, – ответил я.

Летти засмеялась, потом немного выждала, пока не наступило время идти в церковь, и спустилась вниз. Увидев его торжественный вид и приподнятое настроение, она тут же приняла игру, отвесив ему прелестный строгий поклон. Он был несколько ошарашен и не нашелся, что сказать. Летти прошла через комнату к окну, где на подоконнике стоял горшок с очаровательной белой геранью-журавельником.

– Я должна украсить себя, – сказала она.

Уже стало обычаем, что Лесли приносил ей цветы. А поскольку в этот день он их не принес, она решила подразнить его. Он терпеть не мог запах и меловую белизну герани. Она улыбнулась ему, прикалывая цветы к платью на груди и спрашивая:

– Они чудесные, правда?

Он пробормотал что-то вроде того, что, мол, да, чудесные. Тут по лестнице спустилась мама, тепло приветствуя молодого человека.

– Ты пришел, чтобы сопровождать ее в церковь?

– Если позволите, – ответил он.

– Сегодня ты необычайно скромен, – засмеялась мама.

– Сегодня! – с намеком повторил он и усмехнулся.

– Не люблю слишком скромных молодых людей, – сказала мама. – Идите, а то опоздаете.

Летти носила герань весь день до вечера. Она привела домой на чай Алису Голл и попросила меня привести к нам «мон торо», когда закончим работу на ферме.

* * *

День выдался жарким. Солнце алело на западе, когда мы переходили через ручей. Пробуждались вечерние запахи невидимых цветов в безветренном воздухе. Случайный желтый луч солнца прорвался сквозь густую крону листвы и со всей страстью высветил оранжевые гроздья рябины.

Деревья тихо готовились ко сну. Только несколько орхидей бледно розовели у тропинки, задумчиво глядя на ряды ползучего дубровника, чьи поздние цветы свешивались с верхушки бронзовой колонны, тоскуя в темноте по солнцу.

Мы прогуливались молча, не нарушая первозданной тишины леса. Постепенно приближаясь к дому, мы услышали недовольное бормотанье со «скамейки влюбленных», которой служило большое поваленное дерево, покрытое мхом и редкой растительностью. Он стало удобным сиденьем для какой-то парочки.

– Как это странно и одновременно забавно – быть влюбленными и при этом так ссориться, – заметил я.

Но когда мы подошли к упавшему дереву, то увидели там не влюбленных, а спящего мужчину, тот что-то невнятно бормотал во сне. Его кепка упала с седеющих волос, а голова лежала на маленьких цветках дикой герани, которые украшали мертвое дерево.

На мужчине была приличная, но слегка помятая одежда. Лицо бледное, болезненное. Во сне у него смешно тряслась седая борода, а губы двигались, словно произносили какую-то непонятную речь. Видимо, он еще раз переживал эпизоды своей жизни. Черты его лица несколько исказились в этом неестественном сне. Он издал стон и снова заговорил, как бы обращаясь к женщине. Лицо его передернулось, словно от боли, и он опять слегка застонал.

Губы открылись, обнажив желтые зубы. Потом он стал что-то говорить горлом, а мы могли разобрать только часть из того, что он произносил. Какие-то обрывки слов. На лице неприятная гримаса.

Я стал думать, как бы положить этому конец. Вдруг из чащи донесся вопль кролика, пойманного лаской. Мужчина пробудился с криком «ах!», вскочил, огляделся растерянно, потом снова лег, пробормотав: «Опять эта чертовщина…»

– Что-то непохоже, чтобы вам снились сладкие сны, – вступил с ним в беседу Джордж.

Мужчина вздрогнул, потом посмотрел на нас и спросил насмешливо:

– А вы кто такие?

Мы не ответили. Просто стояли и терпеливо ждали, пока он очухается. Он сел, глядя на нас.

– Так, – сказал он наконец. – Мне это приснилось. Приснилось… Приснилось… – Он тяжело вздохнул, затем прибавил саркастически: – А вас что, это интересует?

– Нет, – сказал я. – Но уверен, вы заблудились. Вам по какой дороге? Куда? В какую сторону вы направляетесь?

– Значит, хотите объяснить мне дорогу? – спросил он.

– Ну, – сказал я, растерянно засмеявшись, – ничего не имею против. А вообще спите здесь. Только эта дорога никуда не ведет.

– А вы-то сами куда идете? – спросил он.

– Я? Домой, – ответил я с достоинством.

– Вы – один из Бердсоллов? – спросил он, глядя на меня налитыми кровью глазами.

– Да! – ответил я с еще большим достоинством, пытаясь сообразить, кто он такой.

Он сидел, некоторое время разглядывая меня. В лесу становилось темно. Потом он поднял трость из черного дерева с золотым набалдашником и встал. Трость была необычная. Я разглядывал ее, пока мы шли вместе со стариком по тропе, ведущей к воротам.

Мы вывели его на дорогу. Небо было чистым, солнце садилось, закатное зарево осветило наши лица, он повернулся и внимательно посмотрел на нас. Потом открыл рот, как бы что-то желая сказать, но произнес только:

– До свидания. До свидания.

– У вас действительно все в порядке, никаких проблем? – спросил я, видя, как он дрожит.

– Да… Все в порядке. До свидания, паренек.

Мы отступили в темноту и увидели огни автомобиля на шоссе. Через некоторое время до нас донесся звук захлопнувшейся дверцы, машина уехала прочь.

– Вот это да… Кто бы это мог быть? – со смехом полюбопытствовал Джордж.

– Знаешь, – сказал я, – чувствую себя довольно паршиво, будто испачкался.

Он засмеялся, несколько удивленный. Мы отправились домой, решив ничего не говорить женщинам.

Они сидели у окна на скамейке и смотрели на нас. Мама, Алиса и Летти.

– Вас не было слишком долго! – сказала Летти. – А мы тут смотрели на закат – такая красота. Взгляните. Почему так поздно? Что ты там делал? – спросила она.

– Ждал, пока твой Таурус закончит работу.

– Тихо! – резко оборвала она и повернулась к нему. – Ты пришел петь гимны?

– А все, что захочешь, – ответил Джордж.

– Как мило с твоей стороны, Джордж! – воскликнула Алиса с иронией.

Алиса – низенькая, пухленькая девушка, к тому же бледненькая. Взгляд вызывающий. Ее мама принадлежала к семейству Уилд, известному своей экстравагантностью и ошарашивающей прямотой. У Алисы был замечательный отец и мама, страстно влюбленная в своего мужа. Алиса – дикая и экстравагантная одновременно, обладала добрым сердцем, была отзывчивая, мягкая. Наши мамы считались хорошими подругами, а Летти стала подругой Алисы. Но Летти обычно раздражалась по поводу вызывающего поведения Алисы. Хотя им было весело вдвоем, если рядом не торчали «старшие» друзья. Большинству мужчин нравилась компания Алисы, зато все они очень стеснялись, оставаясь с ней наедине.

– А для меня у тебя не нашлось слов? – спросила она.

– Это зависит от того, что бы ты ответила, – сказал он, смеясь.

– Ах, как же ты осторожен! А вот я бы скорее предпочла гвоздь в ботинке, чем осторожного мужчину. Ты, наверное, тоже, Летти? – вмешалась Алиса.

– Ну… это зависит от того, насколько далекая мне предстоит прогулка, – ответила Летти. – Если не придется хромать далеко…

Алиса отвернулась от Летти, которую она зачастую находила слишком строгой.

– У тебя унылый вид, Сирил, – обратилась она ко мне. – Может, кто-то пытался поцеловать тебя?

Я засмеялся и ответил:

– Наоборот, поступи так кто-нибудь, выглядел бы счастливым.

– Дорогой мальчик, немедленно улыбнись! – Она дотронулась пальцем до моего подбородка.

Я отскочил.

– О, как мы серьезны! Что с тобой? Джорджи… Скажи что-нибудь… Иначе буду нервничать.

– Что я должен сказать? – спросил он, сдвинув ноги и положив локти на колени.

– О Господи! – воскликнула она нетерпеливо.

Но он ничего не сказал, сидел, сложив ладони, улыбался одной стороной лица. Он нервничал. И разглядывал картины, безделушки и вообще все в комнате. Летти ставила цветы на камин, и он смотрел на нее. Она была одета в голубой фуляр с кружевным воротником и кружевными манжетами, очень высокая и гибкая. Ее головка с красивыми локонами сегодня была очаровательна. Он был не ниже ее, но казался меньше из-за широких плеч и сильных мышц. Он тоже был ловок и грациозен, но сейчас неподвижно пребывал в кресле, набитом конским волосом. Она же была необычайно элегантна в каждом своем движении.

Немного погодя мама позвала нас ужинать.

– Пойдем, – сказала ему Летти. – Проводи меня к столу.

Он встал, чувствуя себя очень неуклюже.

– Подай же мне руку, – сказала она, чтобы подразнить его. Он так и сделал, покраснев сквозь загар и почему-то испугавшись ее согнутой руки, наполовину скрытой кружевами, когда та легла на его рукав.

Мы сели, она взяла ложку и спросила его, что бы он съел. Он заколебался, взглянув на странные блюда, и сказал, что он бы поел сыру. Тогда девушки настояли на том, чтобы он попробовал новые для него мясные блюда.

– Уверена, тебе понравятся тантаффины. Правильно, Джорджи? – спросила Алиса насмешливо.

Он сомневался. Он сомневался даже относительно своего вкуса! Алиса стала упрашивать его поесть салата.

– Нет уж, спасибо, – сказал он. – Я не люблю его.

– О, Джордж! – сказала она. – Как можешь ты так говорить, когда я предлагаю его тебе!

– Ну… однажды я уже пробовал. Когда работал у Флинта, он подал нам жирный бекон и салат-латук, вымоченный в винном уксусе. «Еще салатцу?» – спрашивал он. Но с меня было достаточно.

– Наш латук, – сказала Алиса, – сладкий, как орех. Никакого уксуса в нашем латуке нет и в помине.

Джордж засмеялся смущенно, очевидно услышав в этом названии имя моей сестры[1]1
  По-английски «салат-латук» и имя Летти звучат похоже. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть].

– Ладно, я тебе доверяю, – сказал Джордж, стараясь выглядеть очень галантным.

– Вы только подумайте! – воскликнула Алиса. – Наш Джордж мне доверяет. О, я весьма, весьма польщена!

Он вымученно улыбался.

Его рука лежала на столе. Большой палец согнут так, что его не видно. Костяшки на руке даже побелели от напряжения. Он поднял оброненную салфетку с пола и начал старательно складывать ее.

Летти не нравилось то, что происходило. Ведь она сознательно мучила его, мучила до тех пор, пока ей самой не стало неудобно из-за его неуклюжести. Теперь она чувствовала себя виноватой и испытывала раскаяние. Она подошла к пианино, как поступала всегда, когда хотела поднять настроение. Если она сердилась, обычно играла Чайковского. Если грустила – Моцарта. Сейчас же она играла Генделя, ожидая, что небесные звуки его музыки воодушевят ее, заставят воспарить к снам и мечтам Якоба, стать такой же прекрасной, как девушки на картинах Блейка.

Я часто говорил Летти, что игра на пианино заменяет ей скандалы, что клавиши помогают выражать бурные эмоции звуками, избегая грубости слов. Обычно она притворялась, что не понимает меня. И вдруг она удивила меня тем, что во время игры у нее полились слезы. Ради Джорджа она играла сейчас «Аве Марию» Гуно. Ей хотелось, чтобы он погрустнел, задумался о том зле, которое окружало его в жизни. Я улыбнулся ее наивной уловке. Когда она закончила, ее руки еще какое-то время лежали без движения на клавишах. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Казалось, она улыбается. Но нет, она вновь опустила свой взор вниз, на колени.

– Ты не устал от моей музыки? – тихо спросила она.

– Нет, – Джордж помотал головой.

– Она нравится тебе больше, чем салат? – спросила она, поддразнивая его.

Нельзя сказать, что Джордж был красив. Его черты несколько тяжеловаты, грубоваты. Но когда он смотрел вот так доверчиво и неожиданно улыбался, вас захлестывало чувство симпатии к нему.

– Тогда я еще покормлю тебя музыкой, – сказала она и снова потянулась к пианино. Она играла тихо, задумчиво, потом на середине сентиментальной пьесы вдруг прекратила играть, встала и, отойдя от пианино, опустилась в низкое кресло у камина. Сидела там и смотрела на него. Он понимал, что она смотрит на него, но не спешил поворачиваться к ней, а лишь крутил свои усы.

– Сколько в тебе еще ребячливости, – сказала она ему мягко. Тогда он повернулся и спросил ее, почему ей так кажется.

– Ты ведешь себя, как мальчик, – повторила она, откинувшись в кресле и лениво улыбаясь ему.

– Что-то я за собой такого никогда не замечал, – ответил он серьезно.

– Неужели? – хихикнула она.

– Нет, – настаивал он.

Она от души рассмеялась и сказала:

– А ты взрослеешь.

– Это как же понимать?

– Взрослеешь и все, – повторила она, продолжая смеяться.

– Да во мне никогда и не было никакой ребячливости, – не сдавался он.

– И напрасно, – ответила она, – если ты ребячлив, значит, ты – настоящий мужчина. Чем больше мужчина старается не быть ребячливым, тем быстрее он превращается в дурака и ничтожество.

Он засмеялся и стал обдумывать сказанное ею.

– Любишь картины? – спросила она вдруг, устав смотреть на него.

– Больше всего на свете, – ответил он.

– Если не считать плотных обедов, теплой погоды и безделья по вечерам, – резко добавила она.

Он посмотрел на нее, ошарашенный внезапным оскорблением, потом поджал губы, как бы пробуя на вкус свое унижение. Она раскаялась и улыбнулась в знак примирения.

– Сейчас покажу тебе кое-что, – она поднялась и вышла из комнаты.

Вернулась она со стопкой больших книг в руках.

– Ого! Какая ты сильная!

– Ты просто очарователен, когда отпускаешь мне такие комплименты, – сказала она.

Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, не шутит ли она.

– Это самое лучшее, что ты смог придумать, верно? – спросила она.

– Разве? – глупо переспросил он, не желая чувствовать себя попавшим впросак.

– Конечно, – ответила она и положила книги на стол. – Одни смотрят на мои волосы, другие обращают внимание на то, как я дышу, как поднимается и опускается моя грудь, третьи любуются шеей, и только немногие – ты к ним не относишься – смотрят мне в глаза, чтобы понять мои мысли. Что касается тебя, тут особая статья. Ты обратил внимание на мою силу. «Какая ты сильная!» Да ты просто мужлан!

Он сидел и смущенно крутил свои усы.

– Тащи сюда стул, – велела она, пересев к столу и раскрыв книгу. Она рассказывала ему о каждой иллюстрации, настаивая на том, чтобы он высказал и свое мнение. Иногда он не соглашался с ней, и она не спорила. Иногда же, наоборот, между ними возникала перепалка.

– Послушай, – говорила она, – вот представь, что здесь появился древний британец в шкурах и теперь противоречит мне, как это сейчас делаешь ты. Разве ты не счел бы его ослом?

– Не знаю, – усомнился он.

– Но ты бы поступил именно так, – заявила она. – Ты же невежда, ничего не знаешь.

– Тогда зачем ты интересуешься моим мнением? – обиженно спросил он.

Она засмеялась.

– Замечательный вопрос! Думаю, ты мог бы быть чуть повежливее, знаешь ли.

– Спасибо, – сказал он, иронически улыбаясь.

– О! – подхватила она. – Значит, считаешь себя совершенством. Но ты таковым не являешься. Иногда ты просто раздражаешь.

– Да, – воскликнула Алиса, снова появляясь в комнате, уже одетая для улицы. – Он распускается так медленно! Слишком много свиста! Кому нужны друзья для остывших обедов? Ты бы не встряхнула его, а, Летти?

– Я еще не решила, хочу ли я этого, – ответила Летти спокойно.

– Ты когда-нибудь нес горячий пудинг, Джорджи? – невинно осведомилась Алиса, незаметно толкнув меня в бок.

– Я?!. А что?.. Почему ты об этом спрашиваешь? – растерялся он.

– О, я только беспокоюсь, не требуется ли кому микстура от несварения желудка. Папа готовит ее так: полторы меры на бутылку…

– Я не понимаю… – начал он.

– Да-да-да, парнишка. Я дам тебе время подумать. Спокойной ночи, Летти. Меньше видишь – крепче любишь… Джорджи… или кого-то там еще. Пока. Проводи меня, Сирил, любовь моя. Луна светит… Спокойной ночи всем, спокойной нота!

Я провожал ее до дому, пока они оставались и смотрели иллюстрации в книгах. У него была склонность к романтизму. Ему нравились картины Копли, Филдинга, Каттермоля и Беркет Фостер. Что же касается работ Гертина и Девида Кокса, то в них он не находил ничего примечательного. Они немного поспорили о Джордже Клаузене.

– Но, – сказала Летти, – он самый настоящий реалист, он открывает красоту в самых обычных вещах, он делает таинственным и загадочным все простое, обыденное, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. Я это хорошо знаю и поэтому могу так говорить. А если бы я была на поле вместе с тобой, когда ты работаешь мотыгой…

Эта идея его потрясла, поразила его воображение. Картина Клаузена, которую они обсуждали, так и называлась – «Работа мотыгой».

– Обрати внимание на краски, которыми он изобразил закат, – сказала она, снова привлекая его внимание к предмету обсуждения, – а если ты посмотришь на землю, то у тебя возникает ощущение теплого золотого огня, и чем больше ты будешь обращать внимание на цвет, тем интенсивнее он станет, он будет постоянно усиливаться, пока ты не посмотришь на что-нибудь еще. Ты просто слеп. И только наполовину родился. Ты вырос в благополучной семье, в довольстве. Ты крепко спишь. Ты – пианино, на котором пока играют только простые гаммы. Солнечный закат для тебя ничто, потому что он обычен, его можно часто видеть. О, ты заставляешь меня злиться, мне даже хочется, чтобы ты страдал. Если бы ты был болен; если бы ты вырос в доме, где тебя угнетают, если бы тебя переполняли сомнения – ты бы стал мужчиной уже сейчас. Ты напоминаешь бутон, который летом кажется таким свежим и красивым, но никогда не распустится в цветок. Что же касается меня, то цветок живет в моей душе, он хочет цвести, цвести дальше. Цветы не распускаются, если их перекармливать. Для этого нужны страдания. Хочешь знать, как я почти прикоснулась к смерти? Ты ничего не знаешь… Чувство смерти постоянно витает в этом доме. Я уверена, моя мама ненавидела моего отца перед тем, как мне родиться. Смерть уже текла по моим жилам перед тем, как мне родиться. Вот что делает страдание…

Он внимал ей. Его глаза расширились. Рот приоткрылся, как у ребенка, который слушает сказку, хотя не понимает слов. Наконец она прервалась, посмотрела на него, нежно засмеялась и похлопала его по руке, приговаривая:

– О, мое доброе сердечко. Ты переживаешь? Как ты слушал меня, а ведь в моих словах не было ничего, что бы имело отношение к реальности!

– Тогда, – спросил он, – зачем ты говорила все это?

– О, вот это вопрос вопросов! – Она засмеялась. – Давай-ка вернемся к нашим баранам.

Они снова принялись листать иллюстрации, обсуждая их от случая к случаю, пока Джордж вдруг не воскликнул:

– Вот!

Это была картина Мориса Грейффенхагена «Идиллия».

– Ну и что здесь? – спросила она, вспыхнув. Ей припомнились собственные восторги по поводу этой картины.

– Разве это не прекрасно?! – воскликнул он, глядя на нее заблестевшими глазами. Его зубы белели в улыбке.

– Что? – спросила она, опустив голову в смущении.

– Ну, это… смотри, какая девушка… полуиспуганная… и страстная! – сказал он.

– Она вполне может испугаться, когда появится варвар в шкурах, сильный, властный и всякое такое.

– Разве тебе не нравится эта картина? – спросил он.

Она пожала плечами и сказала:

– Вот ты полюбишь какую-нибудь девушку, и, когда на поле расцветут маки, она упадет в твои объятия. Ей потребуется большее мужество, не так ли? И вообще…

Она рассеянно листала книгу и не смотрела на него.

– Но, – глаза его блестели, – этого мне было бы довольно…

– Нет, мальчик, нет! – воскликнула она, смеясь.

– Но я не должен терять голову… – настаивал он. – Не знаю, как я поведу себя, когда мне понравится какая-нибудь девушка, о которой пока и не мечтаю…

– Сэр Галахад, – сказала она ему насмешливо-нежным голосом и коснулась его щеки пальчиком. – Вам бы следовало стать монахом, картезианцем.

Он засмеялся. У него перехватывало дыхание под напором нового чувства, в груди вдруг запылал сильный огонь, а мускулы рук напряглись. Он взглянул на ее грудь и вздрогнул.

– Ты сейчас учишься, чтобы хорошо сыграть свою роль потом? – спросила она.

– Нет… нет… – Он старался смотреть на нее, но не мог. Хрипло засмеялся и опустил голову.

– Так что же? – спросила она с интересом. – Говори…

Он немного успокоился, но его глаза все равно полыхали таким огнем, что заставили ее отпрянуть назад, как будто пламя опалило девичье лицо. Она опустила голову и посмотрела на свое платье.

– Ты не видел этой картины раньше? – спросила она тихим, невыразительным голосом.

Он закрыл глаза и смущенно кивнул.

– Нет, никогда, – ответил он.

– Удивительно, – сказала она. – Это известная картина, и ее репродукции очень распространены.

– Разве? – спросил он. Она подняла голову, взгляды их встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга, потом оба отвернулись снова. Это было пыткой для обоих – смотреть так близко друг на друга. Обоим эта близость причиняла боль. Они чувствовали в воздухе электрические разряды. Почти в панике Летти подыскивала слова.

– По-моему, эта картина выставлена в Ливерпуле, – наконец сказала она.

Он решил поддержать разговор и поэтому с трудом выдавил из себя:

– Я и не знал, что в Ливерпуле есть картинная галерея.

– О да, есть, и при этом очень хорошая, – сказала она.

Они снова встретились взглядом. Оба покраснели и отвернулись. Только так, отвернувшись друг от друга, они могли говорить. Наконец она встала, собрала книги и унесла их. У дверей она обернулась. Не могла же она упустить такой случай, чтобы лишний раз не поддеть его.