Текст книги "Великое море. Человеческая история Средиземноморья (ЛП)"

Автор книги: David Abulafia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

Эвбейцы выбрали Искью и назвали ее Питекоусаи, "место обезьян". Одной из достопримечательностей острова были виноградники, а другой – его безопасное расположение в море. Это была точка, из которой эвбейские торговцы могли отправиться на поиски продуктов южной и центральной Италии и итальянских островов.25 Между 750 и 700 гг. до н. э. на месте, известном сейчас как Лакко Амено, существовала процветающая торговая и промышленная база, и две необычные находки здесь освещают связи между этим далеким поселением и греческим миром. Одна из них – чашка для питья, изготовленная на Родосе и положенная в могилу мальчика, который умер, когда ему было всего около десяти лет. После изготовления чашка была украшена легкомысленной надписью:

У Нестора была прекрасная чаша для питья, но всякий, кто выпьет из этой чаши, вскоре воспылает желанием к прекрасной коронованной Афродите.26

Чаша Нестора, как повествует Одиссея, была сделана из золота, но вино, налитое в нее, приобрело силу, которой не могло наделить одно лишь золото.27 В этой надписи есть много поразительных особенностей. Она написана на том варианте греческого алфавита, который предпочитали жители Халкиса, что говорит о том, что надпись не была сделана вместе с чашей на Родосе, а добавлена эвбейскими греками, которые научились алфавиту у финикийцев, приезжавших в Эвбею. Именно эвбейцы перенесли алфавит на запад, к народам Италии, и поэтому именно их версия (а не аттическая, которая восторжествовала в греческом мире) дала начало этрусскому и, как следствие, римскому алфавиту. Эти гекзаметрические строки – единственные стихи VIII века, дошедшие до нас вне гомеровского канона. Упоминание Нестора в них служит еще одним доказательством центральной роли Троянской войны в жизни и мышлении архаичных греков. Связь с Родосом, напрямую или через Халкис и Эретрию, подтверждается находкой на Искье большого количества aryballoi, маленьких парфюмерных кувшинов родосского производства, выброшенных на кладбище после опорожнения во время погребальных обрядов.

Вторая замечательная находка из Лакко Амено – неглубокая ваза или кратер, на ободе которой изображено кораблекрушение. Это тоже первый предмет такого типа, первая фигурная нарративная роспись, сохранившаяся с итальянского участка; она была изготовлена на месте. Корабль, похожий на те, что позже изображались на коринфской керамике, опрокинулся, и его моряки находятся в море, спасаясь, но один из них утонул, а другого вот-вот проглотит огромная рыба. Поскольку на другом изображении хорошо упитанная рыба стоит прямо на хвосте, похоже, что она не спаслась. Здесь нет ничего, что можно было бы узнать в "Одиссее" или других историях о вернувшихся героях; это может быть местная и очень знакомая история о реальных людях, которые ушли в море и не вернулись. Другие свидетельства из могил также говорят о важности морских перевозок для жителей Питекуссая. Некоторые вазы пришли на юг из Этрурии, в простом черном стиле, известном как bucchero; именно их форма, а не декор, придавала им элегантность. Связи с востоком были особенно оживленными; около трети могил, датируемых третьей четвертью VIII века, содержали предметы левантийского происхождения или изготовленные под левантийским влиянием.28 Амулет скарабея, найденный в детской могиле, носит имя фараона Бокхориса, что позволяет датировать его примерно 720 г. до н. э.; есть фаянсовая ваза из этрусского поселения в Тарквинии, где также упоминается этот фараон, так что мы можем сделать вывод, что движение шло из Египта, вероятно, через Финикию или поселение в Аль-Мине в Сирии, в Грецию и затем в Тирренское море; Питекуссай отнюдь не был конечной точкой маршрута, поскольку купцы шли дальше, пока не добрались до богатого металлами тосканского берега. Как финикийцы за границей со временем стали более оживленными торговцами, чем финикийцы Леванта, так и эвбейцы на дальнем западе создали свой собственный оживленный торговый мир, связывающий Сирию, Родос, Ионию и в конечном итоге Коринф с Питекуссаем.

Жители Питекуссаи были торговцами, но также ремесленниками и мастерицами. Один фрагмент железного шлака, вероятно, эльбанского происхождения, что подчеркивает важность связи с Этрурией, поскольку Искья не могла предложить никаких металлов. Были найдены ящики, а из сохранившихся небольших отрезков проволоки и слитков ясно, что изготавливались как бронзовые, так и железные изделия. Это была трудолюбивая община изгнанников, насчитывавшая, по лучшим оценкам, от 4800 до 9800 человек в конце VIII века. Основанный как торговый пост город превратился в крупный населенный пункт, в котором обосновались не только греки, но и финикийцы, и материковые италийцы. На кувшине, содержащем останки младенца, изображен, по-видимому, финикийский символ.29 Только потому, что Питекуссай был греческим городом, мы не должны считать, что его населяли только греки или, в частности, эвбейцы. Иностранные мастера были желанными гостями, если они могли принести с собой свои стили и техники, будь то коринфские гончары, которые начали селиться в близлежащей Киме примерно в 725 году до н. э., или финикийские резчики, которые могли удовлетворить тягу италийских народов к восточным товарам. Таким образом, Питекуссай стал каналом, через который "восточные" стили попадали на запад. Питекуссанцы наблюдали, как растущие деревенские общины южной Этрурии, в таких местах, как Вейи, Каэре и Тарквинии, испытывали голод по восточным товарам, и они продавали ранним этрускам то, что те хотели, в обмен на металлы северной Этрурии. Обратили ли они внимание на собрание деревень, сгруппированных вокруг семи холмов, расположенных за рекой Тибр к югу от Этрурии, неизвестно.

III

Фукидид рассказал о том, как города Эвбеи оказались втянуты в «Лелантинскую войну», которая, по его мнению, была самой серьезной междоусобной войной среди греков до Пелопоннесской войны. Однако датировать этот конфликт невозможно, и подробностей о том, что произошло, мало; возможно, это была борьба за контроль над медью и железом, которые лежали под Лелантинской равниной, или за виноградники и пастбища на самой равнине.30 Как бы то ни было, к 700 году Эвбея достигла своего пика. Будучи первопроходцем, Эвбея не смогла удержать свое лидерство, когда другие центры, такие как Коринф, стали серьезными конкурентами. Торговля на запад принесла Коринфу удачу. Уже Гомер описывал этот город как aphneios, «богатый».31 Поэт-традиционалист пятого века Пиндар в своих «Олимпийских одах» пел о том, как «я познаю удачливый Коринф, крыльцо Посейдона на перешейке».32 В пятом веке Коринф по территории и численности населения был лишь на треть меньше Афин, но он смог воспользоваться своим положением и получать огромную прибыль от торговли через Эгейское море и, в еще большей степени, от торговли из Греции на запад, к Адриатическому, Ионическому и Тирренскому морям. Располагаясь на пути, связывающем Северную Грецию с Пелопоннесом, коринфяне также могли извлекать выгоду из сухопутной торговли, проходившей через перешеек.33 Жители того места, которое, вероятно, все еще было собранием деревень под крутой цитаделью Акрокоринфа, установили контакт с более широким миром примерно к 900 году до н. э., когда коринфская протогеометрическая керамика достигла Бойотии; к 800 году значительное количество коринфской керамики попало в Дельфы в качестве вотивных подношений.34 К середине восьмого века значительная часть коринфской керамики поступает в Питекуссай, откуда она по торговым путям попадает в деревни ранней Этрурии.35 В седьмом веке до н. э. коринфяне создали порты по обе стороны перешейка: один в Лехайоне на берегу Коринфского залива, а второй в Кенхрее, дававший выход в Эгейское море через Саронический залив – здесь воды были спокойнее, но путь из Коринфа занимал больше времени. Не менее важным было создание большого стапеля, диолкоса, по которому команды коринфских рабов могли перетаскивать лодки по суше из одного порта в другой. Только у Аристофана хватило воображения сравнить диолкос с сексуальным актом: «Что это за дело с перешейком? Ты пихаешь свой пенис вверх и вниз больше, чем коринфяне пихают корабли через диолкос!».36 Свидетельства того, что оживленные контакты существовали как с востоком, так и с западом – Хиосом, Самосом, Этрурией, – можно найти в керамике, раскопанной в самом Коринфе.37 Фукидид подтверждает, что Коринф был центром кораблестроения, поскольку «говорят, что первые триремы, когда-либо построенные в Элладе, были заложены в Коринфе».38

Коринфский тиран Периандрос заключил договор с правителем Милета на побережье Малой Азии между 625 и 600 годами, стремясь создать сеть союзов вплоть до Ионии и Египта – племянник тирана Кипселос был прозван Псамметихом, в честь фараона, с которым Периандрос имел деловые связи. В Наукратисе в дельте Нила возникло ионийское торговое поселение, где вскоре появилась коринфская керамика.39 К середине VI века до н. э. греки в Италии и Сицилии покупали коринфскую керамику, предпочитая ее всем конкурентам. Карфагеняне скопировали коринфские узоры в конце восьмого века, а затем поддались незначительному вторжению подлинной коринфской керамики. А этруски имели дискриминацию, покупая лучшие изделия, такие как ваза Чиги около 650 года до н. э., считающаяся лучшим из сохранившихся изделий коринфских гончаров. Только в течение шестого века Афины стали доминировать в экспорте керамики в Италию.40

Никто не верит, что эти процветающие связи с востоком и западом поддерживались исключительно за счет спроса на коринфскую керамику, какой бы изящной она ни была; площади, отведенные под гончарное производство в городе, были невелики. Большая часть керамики перевозилась в качестве балласта на борту кораблей со скоропортящимися товарами, среди которых ковры, одеяла и тонкие льняные ткани, окрашенные в пунцовый, фиолетовый, огненно-красный и морской зеленый цвета, были, вероятно, самыми престижными товарами.41 Производство таких изделий зависело от поставок красителей, и здесь большое значение имели связи с финикийскими торговцами пурпуром. Одной из точек соприкосновения был эмпорий в Аль-Мине в Леванте, где смешивались и торговали греки, финикийцы, арамеи и другие.42 Но сила Коринфа заключалась в его многообразии. Его купцы торговали сельскохозяйственной продукцией, продуктами скотоводства, древесиной, изящными изделиями, терракотовой черепицей (ее в большом количестве отправляли в святилища в Дельфах, так что почти все строения там, кроме тех, что были покрыты мрамором, имели коринфскую глиняную черепицу). Излюбленным предметом экспорта были мелкие бронзовые изделия, а также оружие и доспехи из бронзы и железа, которыми Коринф прославился уже в 700 г. до н.э.43

Ценой успеха была зависть, и во время войн со Спартой бывали случаи, когда Лехаион попадал в руки врагов Коринфа. Но общей тенденцией коринфской политики была попытка сохранить мир с как можно большим количеством своих соседей, вплоть до начала Пелопоннесской войны в конце V века. В конце концов, конфликты на море и на суше не принесут пользы торговому городу. Однако не совсем ясно, велась ли эта торговля на коринфских кораблях. Обнаружение в самом Коринфе большого количества амфор, изготовленных в Карфагене примерно с 460 года до н. э., позволяет предположить, что между Коринфом и западным Средиземноморьем велась оживленная торговля продуктами питания, которую делили между собой коринфяне и карфагеняне. Утверждается, что основным продуктом, который везли в Коринф в этих кувшинах, был переработанный соус гарон (лат. garum), изготовленный из рыбьих кишок и привезенный издалека, вплоть до финикийской торговой стоянки Куасс в Атлантическом Марокко.44 Амфоры, изготовленные в Коринфе между концом VIII и серединой III века до н. э., были найдены по всему западному Средиземноморью, вплоть до Альхесираса и Ибицы, а также в южной Италии и в греческих поселениях в Киренаике. Эти кувшины были сделаны для того, чтобы их можно было чем-то наполнить, и их наличие свидетельствует об оживленной торговле зерном, вином и маслом; по мере роста населения приморских городов греческого материка увеличивался спрос на зерно в таких районах, как Сицилия, и через Коринфский залив была проложена линия, связывающая греков на западе с их исконными землями. В ответ на это Коринф стал продавать излишки масла и вина из контролируемой городом области покупателям на Сицилии и за ее пределами.45

Возвышение Коринфа поднимает более широкие вопросы об экономике древнего Средиземноморья. По мнению Мозеса Финли, основой богатства было сельское хозяйство и местная торговля предметами первой необходимости. Он утверждал, что объем торговли предметами роскоши был просто слишком мал, чтобы вызвать экономический рост, наблюдавшийся в Коринфе, а затем и в Афинах. Финли ухватился за выводы антропологов об обмене подарками, чтобы приписать этим отношениям приоритет над поиском прибыли в этот период. Однако свидетельства указывают в противоположном направлении.46 Например, коринфяне начали использовать серебряную монету с середины VI века, а клады монет, обнаруженные в Южной Италии, показывают, что эти монеты были перевезены на запад уже в конце VI века. Монетное дело в узнаваемой форме зародилось на другом берегу Эгейского моря, в Лидии, и до сих пор неясно, где Коринф приобрел свое серебро, даже если ясно, где он приобрел идею чеканки монет. Вполне возможно, что главным мотивом коринфян, чеканивших монеты, было упорядочение налоговых платежей купцов, пользовавшихся двумя гаванями и стапелем Диолкос.47 В любом случае, торговцы были чем-то большим, чем агентами по обмену дарами на 600 человек.

Две фигуры в ранней истории Коринфа подтверждают эту точку зрения. Один из них – Периандр, чей отец возглавил революцию против династии Вакхидов, ранее правившей городом.48 Периандр правил Коринфом с 627 по 585 год до н. э.; с экономической точки зрения это был золотой век. Но Геродот приписывал ему многие дурные качества настоящего тирана: он якобы убил свою жену Мелиссу и занимался любовью с ее трупом; разгневанный смертью сына на острове, он захватил в рабство 300 мальчиков из Керкиры и отправил их в Лидию для кастрации. Для Аристотеля он был образцом жестокого тирана. Но Аристотель также сообщал в другом месте, что Периандрос получал свои доходы за счет налогов с рынков и гаваней и действовал справедливо; были и те, кто даже включал его в число семи мудрецов прошлого времени.49 В гораздо более поздних источниках сообщается, что он был врагом роскоши; говорят, что он сжигал изысканные одежды, любимые богатыми коринфскими женщинами, и издавал законы против приобретения рабов, предпочитая, чтобы его собственные подданные были заняты работой.50 Он ненавидел праздность. Здесь важна далекая память о человеке, чья политика была направлена на создание богатства.

Другая фигура, заслуживающая внимания, – вакхиадский аристократ Демаратос, о карьере которого подробно рассказал лишь много позже, в царствование императора Августа, Дионисий Галикарнасский, не самый надежный автор. Когда его династия была свергнута, Демаратос якобы бежал в Тарквинию, примерно в 655 году до н. э., и женился на местной знатной женщине; она родила ему сына по имени Таркин, первого этрусского царя Рима. Говорят, что Демаратос привел с собой ремесленников.51 Несомненно, существовала коринфская диаспора, и Вакхиады активно участвовали в основании коринфских колоний за границей. Около 733 г. они основали самый могущественный греческий город на Сицилии – Сиракузы; около 709 г. они также основали колонию в Керкире, отношения с которой иногда были сложными.52 Одна из группы коринфских поселений на побережье Эпейроса и Иллирии, Керкира сама породила еще одну колонию в Эпидамносе (современный Дуррес в Албании). Керкира и Сиракузы защищали торговлю в Адриатическом и Ионическом морях. Адриатические колонии давали доступ к запасам серебра в балканских внутренних районах – это объясняет, откуда Коринф приобрел серебро, из которого чеканил свою мелкую монету. Когда в начале IV века тиран Дионисий Сиракузский пытался завладеть водами центрального Средиземноморья, он "решил основать города на Адриатическом море" и вдоль берегов Ионического моря, "чтобы сделать путь к Эпейросу безопасным и иметь там свои города, которые могли бы давать приют кораблям".53 Аналогичный вопрос был поднят в связи с основанием Сиракуз и Керкиры: была ли цель защитить существующие торговые пути или они были основаны для поглощения избыточного населения, которое Коринф не мог прокормить?54 По мере того как колонисты укрепляли свои позиции на новой территории, они могли развивать торговлю сырьевыми товарами, такими как зерно, что еще больше снижало давление на ресурсы дома и, более того, позволяло материнскому городу расти без ограничений.

В конечном итоге это вопрос курицы и яйца. В этот период существовало множество мотивов, по которым греческий горожанин мог отправиться за границу: на вершине социальной шкалы – политические изгнанники; ниже – купцы и судовладельцы, стремившиеся к новым рынкам сбыта; ремесленники, осознавшие растущий спрос на свою продукцию в Италии и Южной Франции; другие в поисках земли для возделывания на территориях к западу. Колонизация была не симптомом бедности на родине, а симптомом растущего богатства и желания развить успех Коринфа и других городов, создавших дочерние поселения в Средиземноморье. И все же, как показала карьера Демаратоса из Коринфа, за горизонтом были и другие земли, где греки могли поселиться только в качестве гостей могущественных коренных народов. Самым важным из этих народов были этруски.

Триумф тирренцев, 800 г. до н. э. – 400 г. до н. э.

I

Значение этрусков заключается не только в расписных гробницах, чьи живые узоры очаровали Д. Х. Лоуренса, не только в загадке происхождения их самобытного языка, но и в том тяжелом отпечатке, который они оставили на раннем Риме. Это была первая цивилизация, возникшая в западном Средиземноморье под влиянием культур восточного Средиземноморья. Этрусскую культуру иногда называют производной, а один из самых выдающихся экспертов по греческому искусству назвал этрусков «бесхитростными варварами»;1 все, что они создали, отвечающее греческим стандартам, классифицируется как работа греческих художников, а остальное отбрасывается как доказательство их художественной некомпетентности. Большинство, однако, нашли бы общий язык с Лоуренсом, восхваляя жизненную силу и выразительность их искусства, даже если оно расходится с классическими представлениями о вкусе и совершенстве. Но здесь важна именно глубина греческого и восточного отпечатка на Этрурии, распространение на запад разнообразных культур Восточного Средиземноморья и установление тесных торговых связей между центральной Италией, редко посещаемой микенцами, и Эгейским морем и Левантом. Это было частью более широкого движения, которое также охватило, в разной степени, Сардинию и средиземноморскую Испанию.

С приходом этрусков – строительством первых городов в Италии, помимо самых ранних греческих колоний, созданием этрусской морской державы, формированием торговых связей между центральной Италией и Левантом – культурная география Средиземноморья претерпела длительную трансформацию. На берегах западного Средиземноморья возникли сложные городские общества; там постоянно пользовались спросом товары из Финикии и Эгейского моря, появились новые художественные стили, соединившие местные традиции с восточными. По новым торговым путям, связывающим Этрурию с востоком, прибыли не только греческие и финикийские купцы, но и боги и богини греков и финикийцев, и именно первые (вместе с полным набором мифов об Олимпе, сказаний о Трое и легенд о героях) окончательно завоевали умы народов центральной Италии. Для изящных ваз Коринфа, а затем и Афин были созданы массовые рынки; действительно, лучшие греческие вазы в большинстве случаев были найдены не в Греции, а в этрусских гробницах. Карфаген тоже был во многом обязан своим ранним успехом существованию рынков поблизости в центральной Италии; он получил привилегированный доступ к городам Этрурии, и эта связь была подтверждена рядом договоров (включая один с Римом в 509 году до н. э.). Если в Северной Африке и на Сицилии карфагеняне торговали с народами, чью культуру они считали относительно отсталой, то в Этрурии они нашли добровольных партнеров по торговле, которые также оказались могущественными союзниками в борьбе за контроль над центральным Средиземноморьем между Карфагеном и сицилийскими греками.

Этруски привлекают внимание из-за двух "загадок", которые, как говорят, окружают их: вопрос об их этническом происхождении и связанный с ним вопрос об их языке, не имеющем отношения к другим языкам древнего мира. Древние историки выдвигали свои версии относительно миграции этрусков из восточного Средиземноморья; версия Геродота представляет собой ценный рассказ о том, как ионийский грек V века до н. э. видел взаимоотношения между народами и местами в Средиземноморье, и имеет большую ценность.2 Он рассказал, как происходила миграция во времена правления Атиса, царя Лидии, то есть в очень далеком прошлом. Геродот рассказывает, что лидийцы изобрели настольные игры, за исключением шашек. Причиной тому стал сильный голод. Сначала они решили поесть один день, а на следующий день поиграть в настольные игры, надеясь забыть о голоде: "Так они продолжали восемнадцать лет". Но ситуация только ухудшалась. Тогда царь разделил голодающих на две части и бросил жребий. Одна половина населения должна была остаться в Лидии, а другой предстояло искать новый дом под предводительством сына Атиса Тирсена. Переселенцы спустились в Смирну, построили корабли и проплыли мимо многих земель, пока не прибыли в страну умбров, где построили города и стали называться Тирсенои в честь своего вождя Тирсена.3 Тирсенос (или на аттическом диалекте афинского языка Тирренос) был стандартным греческим термином для этрусков. Итак, перед нами еще одна из тех историй о путешествиях в дальние края, которыми так увлекались греческие писатели. Среди тех, кто поверил в эту историю о том, что этруски пришли с востока, были величайшие римские поэты – Вергилий, Гораций, Овидий, Катулл – и самые влиятельные прозаики – Цицерон, Тацит, Сенека. В этом, видимо, были твердо убеждены этруски и лидийцы. В 26 г. н. э. император Тиберий решил возвести грандиозный храм в одном из городов Малой Азии; в надежде убедить римлян, что Сарды – естественный дом для такого храма, город напомнил сенату, что этруски – их колонисты, высланные много веков назад, что доказывает, что Сарды всегда имели тесные связи с Италией.4

Писавший при Августе антиквар Дионисий, который, как и Геродотос, был родом из Галикарнаса, был полон решимости доказать, что этруски не были восточными мигрантами, а были коренными жителями Италии – "автохтонами", родившимися из самой почвы этой земли – как часть сложного аргумента, который должен был продемонстрировать близкое родство греков и римлян.5 Эта точка зрения вошла в моду среди историков-ревизионистов двадцатого века, которые понимали, что рассказ Геродота, до сих пор общепринятый, был лишь поверхностно удовлетворительным. С одной стороны, Геродотос объяснял необычайную степень восточного влияния на раннее этрусское искусство и культуру. С другой стороны, это влияние наиболее сильно ощущалось в период, когда финикийцы и греки начали проникать в Тирренское море в восьмом и седьмом веках до нашей эры, то есть гораздо позже, чем предполагал Геродотос для прихода восточных людей в Этрурию. Также не было никакой связи между лидийским языком (лувийского происхождения) и языком этрусков, как уже отмечал Дионисий.6 Современный итальянский археолог Массимо Паллоттино, недолго думая, снял шапку с головы Дионисия и настаивал на том, что вопрос не в "расе", а в том, как возникла этрусская цивилизация, состоящая из множества культурных элементов: местных народов разного происхождения и языков, а также иностранных купцов из Финикии и Греции.7 В крайнем случае, несколько странствующих кондотьеров из Малой Азии могли стать правителями общин в центральной Италии: это объясняет внезапное увлечение элиты Тарквинии и Каэре грандиозными гробницами в восточном стиле, начавшееся около 650 года до н. э.; а имя Таркин (Тархна) сильно напоминает имя анатолийского бога бури Тархуна, который в предыдущие века дал свое имя людям и местам в Арзаве, недалеко от Трои. Что касается этрусского языка, то он должен быть очень древним средиземноморским языком, сохранившимся в Италии, но вытесненным в другие места захватчиками с севера и востока, говорившими на индоевропейских языках, таких как латынь. Были предприняты попытки решить эту проблему с помощью групп крови и ДНК.8 Утверждается, что современное население города Мурло в Тоскане, который когда-то был важным этрусским центром, имеет значительное количество общих генов с левантийским населением, и что скот в центральной Тоскане также более "восточный", чем можно было бы ожидать, что заставляет ученых предполагать прибытие не только людей-мигрантов, но и их животных.9 Тем не менее, начиная с этрусских времен, у восточных людей было множество возможностей поселиться в тосканских городах в качестве римских легионеров или средневековых рабов. Все это побуждает историка сосредоточиться на реальной проблеме: не на том, откуда пришли этруски, а на том, как их самобытная культура возникла в Италии.

Сказать, что этрусская цивилизация возникла без массовой миграции, не значит утверждать, что связи между Этрурией и восточным Средиземноморьем были незначительными. Напротив, такое объяснение возникновения Этрурии делает большой акцент на миграции не целых народов, а предметов, стандартов вкуса и религиозных культов с востока на запад. Возможно, народы и не мигрировали, но есть веские доказательства из исторических источников и археологии, что отдельные люди делали это, например Демаратос из Коринфа, который, как говорят, был отцом римского царя Тарквина I (ум. 579 г. до н. э.), или греческий гончар седьмого века Аристонотос, работавший в этрусской Каере.10 Греки и финикийцы привезли с собой не только керамику и предметы роскоши, но и новые модели социального поведения. Банкеты и погребальные пиры (включая обычай возлежания на кушетках во время банкетов), возможно, были скопированы с сирийских образцов. Сексуальное поведение сочетало греческие и исконно этрусские обычаи: слово katmite было типично этрусской компрессией греческого имени Ганимед, а в латынь оно перешло как catamitus, «катамит», вместе с резкими обвинениями в том, что этруски наслаждались педерастией, хотя наблюдатели также были озадачены заметной ролью, отведенной женщинам на тех банкетах, которые в других местах были полностью мужскими.11

II

С ранних времен этрусков также обвиняли в пиратстве. Один из гомеровских гимнов наглядно демонстрирует эту связь. В нем рассказывается, как бог Дионис стоял на мысу у моря в облике прекрасного юноши, с длинными волосами, развевающимися на ветру, в прекрасном пурпурном плаще. Но

Вскоре

по винному темному морю быстро проплыли люди с хорошо отделанного корабля, пираты,

тирсенцы.

Их привела

злая судьба

.

Они увидели его, кивнули друг другу, быстро вскочили, схватили

его и понесли на корабль, радуясь в душе.12

Но узы спали с его тела, и рулевой понял, что это бог, а не человек, и сказал: «Не возлагай на него рук, если в гневе он вызовет свирепые ветры и сильные бури». Но капитан ответил: «Я подозреваю, что он направляется в Египет, или на Кипр, или в Гиперборею, или еще дальше. В конце концов он расскажет нам, кто его друзья и чем они богаты». В ответ Дионис покрыл корабль фестонами виноградных лоз, и вино потекло по середине судна. Он вызвал на свет медведя; испуганные моряки прыгнули в море и превратились в дельфинов, а бог милосердно пощадил рулевого, явив себя как «громко плачущий Дионис». История Диониса и пиратов была излюбленной темой вазописцев, в том числе одного из самых искусных афинских живописцев Эксекия. На неглубокой чаше его работы изображен Дионис, отдыхающий в лодке, мачта которой стала опорой для огромной виноградной лозы, поднимающейся высоко над широким парусом корабля, а семь дельфинов прыгают вокруг корабля; изображение выполнено черными фигурами на красном фоне и датируется примерно 530 годом до н. э.13 .13 На ней стоит его подпись; что особенно примечательно, она была найдена в некрополе одного из великих этрусских городов, Вульчи. Жители Вульчи обладали почти ненасытным аппетитом к лучшей греческой керамике. Тот факт, что этруски представлены в этой истории в столь негативном ключе, не помешал им восхититься чашей Экзекии.

В гимне Дионис кажется стоящим на мысу где-то в восточном Средиземноморье, потому что пираты предполагают, что он может пытаться достичь Леванта или "Гиперборейской земли" за Черным морем. То, что тирсийцы присутствовали в греческих водах, подтверждается археологическими данными с Лемноса и настойчивыми утверждениями самих античных историков о том, что на островах и побережьях Эгейского моря существовали поселения, состоящие из этих людей.14 Геродот и Фукидид говорят о тирсенцах и пеласгах, живших на северных берегах Эгейского моря, вокруг горы Афон, и на Лемносе, в пределах видимости от Афона, откуда они были изгнаны в 511 году после афинского нашествия.15 Из этого вытекает замечательный пересмотр ранней истории средиземноморской торговли и мореплавания, в которой греки и финикийцы имеют ранних конкурентов, каким-то образом связанных с этрусками. (По мнению слишком изобретательного французского ученого, история о Дионисе и дельфинах на самом деле является рассказом о том, как этруски пытались доминировать в виноторговле в Средиземноморье).16 Все этруски были (по-гречески) тирсеноями; но это не обязательно означает, что все тирсенои были этрусками. Этот термин явно использовался в общем смысле для обозначения варварских пиратов.17

Эти комментарии можно было бы легко отбросить как еще один пример фантазий древних историков о загадочных догреческих народах. Однако мифы можно связать с реальностью. На надгробном камне, обнаруженном в Каминии на Лемносе и датируемом примерно 515 годом до н. э., грубо изображен воин с копьем и щитом, сопровождаемый обширной надписью на греческом алфавите, но на негреческом языке. Поскольку было найдено еще несколько фрагментарных надписей на том же языке, надгробие, очевидно, представляет собой запись языка, на котором говорили на Лемносе, когда остров еще был населен "тирсенцами" Фукидида. Этот язык был похож, но не идентичен этрусским надписям из далекой центральной Италии.18 Камень Каминия был воздвигнут в память о фокейце Холае (Фокиасале), который занимал высокий пост и умер в возрасте сорока лет (некоторые утверждают, что шестидесяти). Холайес, очевидно, служил наемником в Фокее, на ионическом побережье и в других землях вокруг Эгейского моря.19 Но тирсийцы Эгейского моря во всех отношениях, кроме языка и любви к пиратству, были не похожи на этрусков. Лемнос не подражал Этрурии в своем искусстве и ремеслах; если бы не комментарии классических историков и если бы не надписи, не было бы никаких предположений о том, что жители связаны с этрусками. Нет ни черепков этрусской керамики, ни признаков прямой связи между этими землями, говорящими на похожих языках.20 Храмовый комплекс седьмого века в окрестностях Мирины (ныне, как ни странно, превращенный в отель для отдыха) состоит из лабиринта переходов и комнат и не напоминает ничего очевидного ни в Греции, ни в Италии. Таким образом, тирсены Эгейского моря состояли из людей, говоривших на языке, похожем на этрусский, и, вероятно, разделявших их любовь к пиратству, но сохранивших очень консервативную культуру, в то время как, как мы увидим, тирсены Италии превратили Этрурию в центр новаторской цивилизации.