Текст книги "Великое море. Человеческая история Средиземноморья (ЛП)"

Автор книги: David Abulafia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

Дальний запад становился все более привлекательным. Греческие писатели, такие как Страбон (писавший в начале первого века нашей эры), настаивали на важности южной Испании как источника серебра. На средиземноморских подступах к Гибралтарскому проливу находилось множество финикийских баз: в Монтилье, Малаге, Альмуньекаре и других местах, ныне погребенных под бетоном Коста-дель-Соль. Некоторые из этих поселений находились в нескольких часах или даже минутах ходьбы друг от друга; большинство из них были связаны с местной экономикой и обществом, хотя находки тонко обожженной этрусской керамики начала шестого века в местечке близ Малаги указывают на существование и более широких связей.45 Раннее финикийское поселение существовало на Ибице, вдали от материковой части Пиренейского полуострова; здесь происходил обычный обмен металлов на масло и вино, хотя еще одним достоянием Ибицы на протяжении всей ее истории были ее сверкающие солончаки. На Пиренейском материке показателен случай с маленьким городком Тосканос, основанным около 730 года до нашей эры. В середине-конце седьмого века в Тосканосе проживало до 1500 человек, чьи ремесленники производили изделия из железа и меди, но примерно к 550 году он по каким-то причинам был заброшен. Создается впечатление скромной финикийской торговой станции, ориентированной на нужды местного иберийского населения, не особенно значимой в широких финикийских торговых сетях, но весьма важной, если мы хотим понять, как иберийцы преобразились в результате контактов с народами с востока.

На самом деле главная финикийская база в этом регионе находилась за Гибралтарским проливом, в Гадире или Кадисе; но поскольку он поставлял свои доходы в средиземноморские сети финикийцев, ранний Кадис также является частью истории Средиземноморья. Как и многие другие финикийские поселения, Гадир был основан на морском острове, хотя традиционная дата 1104 год до н. э. – это более чем 300 летний перерыв. Здесь был основан храм Мелькарта, и Цицерон позже записал, что здесь совершались человеческие жертвоприношения – вероятно, весенние жертвоприношения в честь ежегодного воскрешения Мелькарта, о котором говорится в ханаанском мифе. Это был богатый храм, который функционировал как хранилище драгоценностей, а также как культовый центр, что считалось нормальным явлением в раннем средиземноморском торговом мире. И в святилище Мелькарта было что хранить, ведь Гадир был главными воротами к богатствам земли, известной со времен Геродота как Тартессос. Об этом месте ученые спорят почти с античных времен. Кто-то считал Тартессос городом, кто-то даже рекой; теперь же под этим названием подразумевается королевство или область на юге Испании, населенная коренным иберийским населением. Его главной достопримечательностью, или, скорее, привлекательностью земель, граничащих с рекой Гвадалквивир, были залежи серебра: "серебро – синоним Тартессоса".46 Если верить Геродоту, греческий торговец Колайос из Самоса сбился с курса, прибыл в южную Испанию в середине седьмого века и привез из Тартессоса шестьдесят талантов серебра (возможно, 2000 килограммов). Местному царю, которого встретил Колайос, сомнительно приписывают имя Аргантониос, первые буквы которого означают "серебро".

Именно финикийцы, а не иберы, перевозили серебро на восток, как в Грецию, так и в Азию, согласно позднему свидетельству Диодора Сицилийского (I век до н. э.). В обмен финикийцы привозили оливковое масло и образцы своего мастерства, такие как ювелирные изделия, предметы из слоновой кости, маленькие флаконы для духов и текстиль; они научили тартессийцев добывать, рафинировать и обрабатывать металлы, начиная с восьмого века. Применяемые методы были сложными. Это не были эксплуататорские "колониальные" отношения "несправедливого обмена", как модно утверждает один испанский ученый.47 Именно тартессийцы с энтузиазмом взялись за работу, добывая и выплавляя не только серебро, но и золото и медь в горных центрах на юге Испании и Португалии, и, как признают даже приверженцы "колониалистской" интерпретации, именно местные иберийцы контролировали "все аспекты производства" и "твердо управляли своими ресурсами", от добычи до выплавки; иберийская элита получала прибыль от торговли наряду с финикийцами. Местные художники стали перенимать финикийские стили, а богатство, которое приобрели иберийские князья, позволило им жить в роскошном стиле. Здесь контакт с Востоком трансформировал традиционное общество на Западе, как это происходило в еще больших масштабах в Этрурии. Финикийцы не просто имели большой радиус действия; их деятельность была способна поднять политическую и экономическую жизнь далекой страны на новый уровень. Они начали преобразовывать все Средиземноморье.

Тартессос часто приравнивают к богатой металлами земле Таршиш, которая неоднократно упоминается в еврейской Библии. Иона, спасаясь от Бога, отправился из Яффы в Таршиш, который, по мнению автора этой истории, был чрезвычайно отдаленным местом, самым дальним из тех, куда можно было попасть по морю. А Исайя произнес страшное пророчество о Тире, в котором корабли, прибывшие из Таршиша через Киттим (Китион на Кипре), узнают о разрушении родного города: "Вопите, корабли Таршиша, ибо он опустел, так что нет дома, нет входа".48

IV

Для того чтобы эта система торговли работала, финикийцы, как уже было замечено, не особо пользовались монетами. Гораздо важнее для них была возможность записывать свои действия. Купцы были грамотными и использовали простой линейный шрифт, который было легко выучить и быстро написать, – прародитель большинства современных алфавитов (в строгом смысле этого слова: шрифт с примерно одной буквой для каждого звука).49 Искусство чтения и письма было в основном жреческим ремеслом, поскольку сложные сочетания звуков в трех египетских письменностях могли прочитать только хорошо обученные люди; даже слоговые письмена, такие как линейное письмо B, были неуклюжими, тем более если их накладывали на такой язык, как греческий, который нелегко разделить на простые слоги с согласными и гласными. В финикийском письме знак, обозначающий дом, представляет собой букву "б", потому что слово «дом», «бет», начинается с буквы "б". Многие, хотя и не все, из двадцати двух финикийских букв, начинающихся с «алеф», «бык», возникли таким же образом. Секрет успеха заключался в полном исключении гласных, которые были введены только греками. Таким образом, Mlk могло обозначать слово «он правил» или «он управлял», в зависимости от гласных, которые внимательный читатель должен был определить из контекста. Первый известный пример такого письма сохранился на гробе царя Ахирама из Библа, датируемом десятым веком. Важно не то, изобрели ли финикийцы алфавит с нуля (более ранняя письменность, использовавшаяся на Синае, могла содержать некоторые буквы), а то, что они распространили алфавит по всему Средиземноморью, не только в своих поселениях на западе, как доказывает стела Норы, но и среди соседей, греков Ионии, которые превратили буквы, которые они считали лишними, например, отсутствующие в греческом языке гортанные смычные, в гласные звуки и слегка изменили большинство знаков.50

Чем обладали финикийцы в плане литературы, остается загадкой. Ханаанеи из Угарита создавали впечатляющую религиозную поэзию, не похожую на псалмы, а карфагеняне писали трактаты по агрономии. Существует пренебрежительная тенденция рассматривать многое из того, что производили финикийцы, как производное, а в изобразительном искусстве их зависимость от египетских и ассирийских образцов очевидна, как, например, в резьбе по слоновой кости. Разумеется, именно этого хотели покупатели на Ближнем Востоке и в Средиземноморье: изделия, которые несли на себе печать не жаждущих наживы ханаанских городов, а великих имперских цивилизаций Нила, Тигра и Евфрата; и финикийцы знали, как удовлетворить этот спрос для клиентов далеко на западе, вплоть до Тартессоса и Тосканы. Распространение финикийской культуры по Средиземноморью вплоть до южной Испании, происходившее как через поселения, так и через торговлю с коренными народами, важно не только потому, что оно привело восточные стили так далеко на Запад; это был также первый случай, когда мореплаватели с Востока достигли такого большого расстояния по морю, намного дальше микенских мореплавателей, которые пробирались из западной Греции в южную Италию и Сицилию.

Хотя финикийцы смешивались с местными народами, они не утратили своей самобытной восточно-средиземноморской культуры, своей идентичности и идентификации как "тирийцев" или "ханаанеев"; ничто не демонстрирует этого с большей силой, чем практика человеческих жертвоприношений, которую они принесли с собой из земли Ханаана. Эта практика вызывала глубокое отвращение у библейских и классических авторов: история о неудачном жертвоприношении Исаака – одна из многих библейских инвектив против детских жертвоприношений. В новых поселениях, особенно в Карфагене, Сульсисе и Мотии, эта практика только усилилась. В тофете в Карфагене, который находился к югу от города и который можно посетить сегодня, детей приносили в жертву Ваалу в течение 600 лет; за последние 200 лет существования города 20 000 урн были наполнены костями детей (и, иногда, мелких животных), что составляет в среднем 100 урн в год, учитывая, что одна урна могла содержать кости нескольких детей. Тофеты были особыми местами почитания. Очень многие урны содержали останки, по-видимому, мертворожденных, недоношенных и естественно абортированных младенцев, а в обществе, где младенческая смертность была высокой, многие другие останки должны были принадлежать детям, умершим естественной смертью. Таким образом, тофеты были кладбищами для детей, умерших преждевременно; по достижении совершеннолетия захоронение сменялось кремацией.51 Таким образом, хотя человеческие жертвоприношения действительно имели место, на чем настаивают библейские и классические источники, они были менее распространены, чем можно предположить на первый взгляд по огромному количеству кувшинов с обугленными костями младенцев, и увеличивались в масштабах при угрозе больших бедствий, как высший способ умиротворения богов. Два греческих историка сообщают, что когда в 310 году Карфаген был осажден тираном Сиракуз, отцы города решили, что им необходимо умиротворить Ваала, чье недовольство знатные семьи навлекали на себя, принося в жертву детей-рабов вместо своих собственных первенцев; 500 знатных детей были принесены в жертву своему разгневанному богу. На стеле IV века из тофета в Карфагене изображен жрец в плоском, похожем на феску головном уборе и прозрачном одеянии, несущий ребенка к месту жертвоприношения. Согласно классическим и библейским текстам, живого ребенка клали на вытянутые руки статуи Ваала, после чего жертвы падали живыми с рук вниз, в пылающую печь, которая бушевала внизу.52 Принесение в жертву детей было способом утвердить свою идентичность как служителей Ваала, Мелькарта и финикийского пантеона, а также как тирийцев спустя сотни лет после того, как их предки мигрировали из Ливана в Северную Африку, Сицилию и Сардинию. Поэтому, хотя художественная продукция финикийцев и особенно карфагенян может показаться недостаточно оригинальной, это были люди с непреодолимым чувством собственной идентичности.

Наследники Одиссея, 800 г. до н. э. – 550 г. до н. э.

I

Обладали ли ранние греки таким же сильным чувством идентичности, как финикийцы, далеко не ясно. Только когда в шестом веке с востока нависла мощная персидская угроза, разноязычные греки Пелопоннеса, Аттики и Эгейского моря стали уделять большое внимание тому, что их объединяло; чувство эллинской идентичности еще больше укрепилось в результате ожесточенных конфликтов с этрусскими и карфагенскими флотами на западе.1 Они осознавали себя скорее как отдельные группы ионийцев, дорийцев, эолийцев и аркадян, нежели как эллинов. Были спартанцы, гордые наследники дорийского имени, которые считали себя недавними переселенцами с севера. Были афиняне, которые настаивали на том, что они – непобежденные потомки более древних греков. Были ионийцы, процветавшие в новых поселениях по всему Эгейскому морю, на Хиосе, Лесбосе и на азиатском побережье. Греками нельзя назвать лишь тех, кто увлекался сказками о греческих богах и героях, которые были распространены в других местах, особенно среди этрусков; греки также не хотели признавать греками всех жителей той территории, которую мы сейчас называем Грецией, поскольку среди населения островов и побережья они выделяли странные остатки более ранних народов, называемых в общем случае «пеласгами» или «тирсенцами»; Кроме того, грекоязычные люди сами продвигались из Эгейского моря и Пелопоннеса в Малую Азию, где они оставались более двух с половиной тысячелетий, а также в Сицилию, Италию и Северную Африку.

Как, когда и почему возникла эта великая диаспора, остается одной из главных загадок Средиземноморья раннего железного века. Несомненно лишь то, что она преобразила регион, принеся товары и богов, стили и идеи, а также людей, как на запад до Испании, так и на восток до Сирии. Греки помнили об этих перемещениях людей и вещей посредством часто сложных и противоречивых историй о древних предках, которые распространяли свое семя по Средиземноморью: целые народы иногда, по сообщениям, садились на корабли, чтобы быть перевезенными на расстояния в многие сотни миль. Эти легенды говорят больше о времени, когда они были рассказаны и распространены, чем о далеком прошлом, в котором якобы жили эти герои.2 Появилось навязчивое желание идентифицировать далеких предков и связать названия мест и народов с этими предками, чьи собственные перемещения можно было таким образом проследить с помощью ряда, как теперь известно, ложных этимологий и фантастических фактов.

Для древних греков падение Трои не просто привело к краху героического мира Микен и Пилоса. Оно также запомнилось как момент, когда греки отправились странствовать по Средиземноморью и за его пределы; это было время, когда моряки столкнулись с опасностями открытого моря – одушевленными опасностями в виде поющих сирен, ведьмы Цирцеи, одноглазого циклопа. Охваченные бурей моря, описанные в «Одиссее» Гомера и в других сказаниях о героях, возвращающихся из Трои (группа людей, известная как «ностои», или «возвращенцы»), оставались местами большой неопределенности, физические границы которых были описаны лишь смутно. Посейдон, бог волн, питал большую неприязнь к Одиссею и постоянно стремился разбить его хрупкое судно на куски в открытом море: «все боги жалели его, кроме Посейдона, который был неумолимо зол», тем более когда Одиссей убил его чудовищного сына Полифема, циклопа.3 Целью странников, будь то Одиссей на западе или Менелай из Спарты в Ливии и Египте, было, в конечном счете, возвращение домой. Потусторонний мир был полон приманок, островов лотосоядных и пещеры Калипсо, но не было замены очагу, у которого сидела царица Пенелопа, прядущая, ожидая потерянного мужа и отбиваясь от загулявших ухажеров. Классические греческие комментаторы Гомера не сомневались, что могут опознать многие места, упомянутые в «Одиссее», особенно в водах вокруг южной Италии и Сицилии: коварные воды Сциллы и Харибды в конце концов отождествились с быстро бегущими Мессинскими проливами, а остров Лотосоядных, казалось, напоминал Джербу у побережья нынешнего Туниса. Керкира (Корфу) считалась царством царя Алкиноя, которому Одиссей поведал о своих приключениях после того, как потерпел кораблекрушение у берегов острова и получил помощь от прекрасной дочери царя Наусикаэ, увидевшей его благородство сквозь жалкую наготу.4 Кем бы он ни был и когда бы он ни жил (возможно, около 700 г. до н. э.), Гомер никогда не был конкретен в своей географии. Было бы заманчиво рассматривать «Одиссею» как путеводитель Бедекера по Средиземноморью для ранних греческих моряков, и добросовестные ученые и мореплаватели пытались проследить маршрут Одиссея, исходя из предположения, что рассказ о его приключениях скрывает историческую реальность.5 Но гомеровские моря состоят из сообщений о Средиземном и Черном морях, возможно, с добавлением атлантических вод в коктейль. Например, остров Айя, на котором жила Цирцея, судя по его названию, находится где-то на востоке, в направлении рассвета. Ближайший современник Гомера, поэт Гесиод, решил, что Цирцея должна была жить недалеко от Италии. Карта Средиземноморья была бесконечно податлива в руках поэтов.6

Греки и их соседи знали о судорогах, которые привели к перемещению народов в течение столетий после падения Трои, и они персонифицировали историю миграций, выделяя отдельных людей, чьими потомками они являлись. Эта история повторялась снова и снова, кульминацией которой стала уверенность римлян в том, что они произошли от троянского путешественника Энея, чьи собственные приключения были дополнены событиями, скопированными из жизни Одиссея, в частности, посещением подземного мира. Но были и этруски, которые были уверены, что происходят от Одиссея (известного как Uliśe, отсюда латинская форма "Ulysses") или от Энея. Греческие и троянские герои стали частью средиземноморской легенды, на которую греки потеряли исключительное авторское право. Гомер, в конце концов, рассказал лишь малую часть истории: несколько дней во время осады Трои в "Илиаде", долгие странствия одного героя и его сына в поисках отца в "Одиссее". У греческих писателей, начиная с Гесиода в седьмом веке и заканчивая великими афинскими драматургами с их пронзительными рассказами о борьбе за власть в Микенах после возвращения Агамемнона домой и его убийства в бане, было достаточно возможностей для заполнения пробелов и устных традиций, которыми они могли воспользоваться. Самым ярким свидетельством быстрого распространения Троянского цикла являются вазы, гравированные зеркала и другие предметы, иллюстрирующие не только истории, записанные Гомером, но и другие аспекты Троянской войны и ее последствий – они появляются уже в седьмом веке до нашей эры, а сцены из Одиссеи можно найти на греческой керамике примерно с 600 года, включая историю о сиренах и, чуть позже, сказку о чародейке Цирцее.7

Необычной особенностью "Одиссеи" является не только туманное место приземления героя, но и смещенное от центра расположение его дома. Итака находилась на самом дальнем краю микенского мира, несомненно, являясь отправной точкой для тех ранних микенских торговцев, которые отправлялись в южную Италию. За Итакой и другими ионическими островами находилась Керкира; оттуда по короткому морскому пути корабли доставлялись в южную Италию, давая доступ к спартанской колонии в Тарасе, основанной в 706 году до н. э. совсем рядом с местом в Скоглио дель Тонно, где коренные жители Южной Италии приобрели большое количество микенской керамики в предыдущие века. После 800 г. в Итаку стала поступать керамика из Коринфа и Эвбеи в западной части Эгейского моря, а маленький городок Этос, где было найдено множество коринфских горшков, очевидно, был перевалочным пунктом коринфян; там находилось святилище, в котором моряки посвящали такие предметы, как янтарные бусы, бронзовые амулеты и золотые украшения с Крита.8 Мало что сохранилось, чтобы доказать наличие процветающего микенского центра на Итаке, хотя Шлиман приложил все усилия, чтобы найти дворец Одиссея. Но остров не был потрясен революцией в конце бронзового века; старые культовые центры продолжали процветать, и сохранение старого населения и его привычек может объяснить сохранение более богатого фонда историй об этом вернувшемся герое, чем у других ностоев. Святилище, посвященное Одиссею в Полисе, возникло в середине VIII века, а в более поздние века греки считали, что это место связано с посвящением Одиссеем бронзовых треножников на этом месте, когда он наконец вернулся на остров; его почитатели оставили там свои треножники, которые были извлечены из почвы.9

Гомер знал, что моря за Эгейским морем открываются для торговцев. Он восхвалял смелость пиратов и презирал наемнические методы купцов; одного финикийского торговца он назвал "человеком с коварным умом, пронырой, который причинил людям много зла", поскольку это был "очень хитрый" народ "мелких преступников".10 Гомер с ностальгией вспоминает времена, когда идеальной формой обмена была не торговля между купцами, а подарки между знатными воинами: "Он подарил Менелаосу две серебряные ванны, пару треножников и десять талантов золота". Гомеровский образ героического общества, регулируемого традиционными нормами поведения, заставил Мозеса Финли придумать "мир Одиссея", который предшествовал коммерциализированному миру греческих торговцев.11 Но сам Гомер был неоднозначен. Принцы также могли быть торговцами. Боги могли даже выдавать себя за торговцев. В начале "Одиссеи" Афина предстала перед сыном Одиссея Телемахом, выдавая себя за княжеского торговца: "Я зовусь Ментес, сын умного Анхиалоса, и я правлю тафийцами, которые любят грести, и я пришла сюда сейчас с кораблем и товарищами, плыву по морю, которое сверкает как вино, к чужеземцам, в Темес, чтобы получить бронзу: я везу сверкающее железо".12 Принято считать, что Темеза – это место на юге Италии; но, честно говоря, это может быть где угодно. Ведь правда в том, что гомеровский радар почти не распространялся на Италию. Гомер изредка упоминал сицилийцев, но большинство упоминаний содержится в двадцать четвертой книге "Одиссеи", которая является либо поздним, надуманным завершением произведения, либо сильно искаженной версией того, что было до нее.

В одном из самых известных отрывков "Одиссеи" Гомер описал встречу команды Одиссея с циклопами. Это можно прочесть как рассказ о глубоком страхе, который испытывали греки, несмотря на всю свою культурную оболочку, вступая в контакт с чужими и примитивными народами. Гомеру не составляет труда отличить качества цивилизации от качеств дикости. Циклопы "надменны и беззаконны", они не утруждают себя посевом земли, а собирают все, что им нужно; "у них нет собраний для обсуждения и нет свода законов", они ведут необщительный образ жизни в пещерах и не обращают внимания на своих соседей.13 Они людоеды и не почитают богов.14 Кроме того, они не знают, что такое торговля: "У циклопов нет кораблей с малиновыми щеками, нет среди них и корабельных мастеров, которые могли бы работать на хорошо построенных кораблях, способных доставлять в каждый город людей множество вещей, ради которых люди переплывают море друг к другу на кораблях".15 Напротив, Афина советует Телемаху искать новости о своем отце и "снарядить корабль двадцатью гребцами, самыми лучшими, какие только есть", характеризуя свой остров как место, где мореходное ремесло было под рукой у каждого.16 Это было общество, в котором передвижение по морю было естественным и легким. Это было мобильное общество, которое начало вступать в контакт с обществами других стран Средиземноморья; в сочетании или соперничестве греки и финикийцы начали создавать не только Ренессанс в своих родных землях, но и динамичные городские общества вдали от дома; и за пределами земель, которые они сами заселили, их влияние на другие народы Средиземноморья было очень глубоким.

II

Открытие контактов между греками Эгейского моря (в частности, Эвбеи) и земель, выходящих к Тирренскому морю, было с энтузиазмом описано как момент, «имеющий большее долгосрочное значение для западной цивилизации, чем почти любой другой прогресс, достигнутый в античности».17 Это был важный момент не только для италийских земель, в которые проникли первые греческие торговцы и поселенцы, но и для земель на родине, которые процветали как центры торговли: после затмения эвбейских городов Коринф стал доминировать в этой торговле, тысячами отправляя на запад свои прекрасные вазы и привозя обратно сырье, такое как металлы и продукты питания; а после Коринфа Афины приобрели такую же доминирующую роль в V веке. Именно эти внешние ресурсы и контакты позволили греческим землям пережить великий ренессанс после краха цивилизации бронзового века и распространить предметы в характерных стилях, которые предпочитали греческие ремесленники и художники, в результате чего искусство греков стало ориентиром для местных художников среди иберов и этрусков на дальнем западе. Писать историю греческой цивилизации как историю возвышения Афин и Спарты без особого упоминания вод центрального и западного Средиземноморья – все равно что писать историю итальянского Возрождения так, будто все это происходило во Флоренции и Венеции.

Первые контакты греков с Неаполитанским заливом относятся к микенским временам, судя по находкам керамики на острове Вивара. Эвбейцы основали базу на соседнем острове Искья около 750 года до нашей эры. Нет никаких признаков того, что они сознательно шли по стопам своих предшественников бронзового века; в то же время есть что-то странное в том, что первое греческое поселение в Италии железного века находилось так глубоко в Тирренском море. Вскоре последовало материковое поселение в Киме (Куме) в том же заливе.18 Полвека спустя спартанцы основали колонию в Тарасе (Таранто) в пяточной части Италии, на расстоянии легкого плавания от Ионических островов и Коринфского залива, и это кажется гораздо более логичным местом для первого, пробного поселения на италийской земле. Тем не менее, по слухам, финикийцы еще до этого времени плавали в Северную Африку и за Гибралтар, в Тартессос. Эти длинные, амбициозные маршруты нашли свое обоснование в поисках металлов, будь то медь и железо Тосканы и Сардинии или серебро Сардинии и южной Испании. Поздний греческий рассказ о финикийских плаваниях в Тартессос выражает удивление богатством, которое можно было найти на далеком западе, рассказывая, как эти купцы везли нефть на запад, а затем возвращались с "таким большим количеством серебра, что они уже не могли ни хранить, ни получать его, но были вынуждены, отплывая из тех мест, делать из серебра не только все необходимые им предметы, но и свои якоря".19 Как видно, свидетельств дружеских контактов между греками и финикийцами в этих водах достаточно, чтобы предположить, что открытие этих морских путей было в какой-то степени совместным предприятием, даже если крупные поселения, такие как Карфаген и Кима, приобрели отличительную этническую идентичность (в случае греческих городов не как греческие, а как эвбейские, дорийские или ионийские).

На обоих концах маршрута, соединяющего Эвбею с Искьей, есть своя загадка. Почему Эвбея должна была стать первым значительным центром заморской торговли и поселений после длительного спада "темного века", далеко не ясно.20 Эвбея – это длинный, поросший лесом остров, примыкающий к материковой Греции; расстояние до него составляет всего несколько миль, хотя Гесиод описывал свой беспричинный ужас перед пересечением даже этого узкого канала. Наиболее вероятное объяснение заключается в том, что два крупных города острова, Халкис и Эретрия, обладали прекрасными природными ресурсами и начали использовать их в местной торговле вплоть до Афин и Коринфа. Эвбея была богата древесиной, необходимой для кораблестроителей; действительно, в одном из гомеровских гимнов – серии поэм в честь богов, написанных в седьмом или шестом веке в гомеровском стиле и посвященных Аполлону, – она описывается как "знаменитая своими кораблями". Еще одним ресурсом было вино – раннее греческое слово woinos было перенесено в Италию, где этруски преобразовали его в слово, которое римляне услышали как vinum.21 Название одного из городов, Халкис, указывает на то, что эта местность была источником меди (халкон), а формы для отливки ножек треножников, найденные в Лефканди на Эвбее, датируются концом десятого века до нашей эры. В то время Лефканди был процветающим центром. Там было раскопано значительное здание с апсидой в конце; размером 45 м на 10 м оно датируется 950 г. до н. э. и было построено из глинобитного кирпича на каменном фундаменте, а его крыша была соломенной. Это был мавзолей великого воина, которого нашли завернутым в льняной плащ, фрагменты которого сохранились до наших дней, вместе с железным мечом и копьем, а в мир иной его сопровождали три лошади. В здании была похоронена женщина, а также золотые украшения и булавки из бронзы и железа.22

Эвбейцы не направили все свои усилия на Искью. Их целью было превратить Халкис и Эретрию в промежуточные пункты между торговыми сетями западного и восточного Средиземноморья. Уже в конце XI века керамика попала в Лефканди с сирийского побережья; связи с Сирией укрепились после создания торгового пункта в Аль-Мине около 825 года до н.э. Это место было раскопано перед Второй мировой войной сэром Леонардом Вулли, который наглядно продемонстрировал его важность как центра торговли и промышленности, смотрящего во все стороны компаса – к процветающей империи ассирийцев на востоке, вниз по побережью к Тиру и Сидону, а также через открытое море к землям Явана, "Ионии", греков.23 Еще более тесными были связи с Кипром, который давал доступ к городам Сирии, южной Анатолии и дельте Нила. Это было место, где встречались все культуры морского побережья; финикийская колония в Китионе достаточно комфортно сосуществовала с греческими поселенцами и купцами. В Эвбее были найдены бронзовая булавочная головка с Кипра, а также изделия из золота, фаянса, янтаря и горного хрусталя из Египта или Леванта24.24 Фрагменты тонкой ткани в могиле воина в Лефканди свидетельствуют о том, что высококачественный текстиль был еще одной достопримечательностью; репутация сирийского побережья как источника тканей и красителей привлекала греческие взоры в сторону Леванта. Все это превратило Эвбею в наиболее процветающую часть греческого мира в IX веке, не считая частично эллинизированного Кипра. Менее ясно, кто привозил эти товары в Эвбею. Бум здесь начался еще до того, как халкидские и эретрийские мореходы основали свое поселение на Искье, в восьмом веке. Вероятно, купцы, прибывшие с Кипра и Леванта, были вовсе не греками, а финикийцами, и это объясняет знание финикийских торговцев и их острых приемов самыми ранними греческими поэтами.

Другая загадка заключается в том, что эвбейцы могли получить в обмен на товары, которые они приобретали на Кипре и в Леванте. Открывая пути на запад, они получали доступ к поставкам металлов, таких как медь и железо, поскольку местные ресурсы, очевидно, стали недостаточными для удовлетворения растущего спроса эвбейцев на восточные товары. Однако в основном они выполняли свои обязательства с помощью предметов, не оставляющих четких следов в почве: мешков с зерном, амфор, наполненных вином и маслом, закупоренных кувшинов с благовониями. Когда их керамика достигала таких далеких мест, как Израильское царство или Киликия в южной Анатолии, она вполне могла цениться за дизайн, но важнее всего было ее содержимое. А затем, когда эта торговля стала регулярной, напряжение, связанное с оплатой все более и более восточных предметов роскоши, стимулировало дальнейшие поиски металлов и других товаров, которые можно было использовать в качестве оплаты; это привело эвбейцев к водам Тирренского моря. Были прямые или косвенные контакты с Сардинией, о чем свидетельствуют находки керамики эвбейского происхождения или, по крайней мере, в эвбейском стиле. Еще лучше были железные ресурсы берегов и внутренних районов Тосканы – региона процветающих деревень, которые вот-вот должны были превратиться в богатую городскую культуру этрусков. Так, постепенно, эвбейцы начали контактировать с землями, окружающими Тирренское море, сначала через финикийских посредников, а затем и на собственных кораблях.