Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 1"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

И вот уже они берутся за роман «Old Mortality» («Старая смертность» или «Старая человечность» – таково прозвище одного из персонажей), переведенный на французский язык менее загадочным образом – «Шотландские пуритане». Поскольку интрига (действие происходит в XVII веке) страшно запутанная, Александр и Сулье сбиваются, бесконечно спорят, ссорятся, им не удается прийти к согласию даже в составлении плана, и они отказываются от сотрудничества. Из этой неудачи Александр извлекает уроки, сохраняя уважение к Сулье: «Я очень много выиграл в борьбе с моим неуступчивым противником; я почувствовал, как во мне зарождаются неизвестные силы, и, как слепому, которому вернули зрение, мне казалось, что постепенно, изо дня в день взгляд мой охватывал все более отдаленные пространства».

«Как только я оказался в одиночестве, мысли мои приняли единое направление и начали сгущаться вокруг сюжета: вначале я сочинил трагедию «Гракхи», над которой вскоре после ее рождения свершил правый суд, предав ее огню»[38]38
  Эта цитата взята из «Как я стал драматургом» (edition du Theatre complet par Fernande Bassan, tome I, opus cite, p. 55) и относится, следовательно, к 1833 году. В «Моих мемуарах» Александр о «Гракхах» не упоминает.


[Закрыть]. Что крайне нехарактерно для Александра. До сего момента он никогда не отказывался от написанного, не попытавшись его пристроить, даже когда он сделал адаптацию «Айвенго» или печальной памяти «Паломничество в Эрманонвиль». Мы вынуждены, следовательно, предположить, что, может быть, под влиянием критика Этьена Араго, Александр замыслил дерзкую стратегию. У орлеанистской оппозиции был Казимир Делавинь, у бонапартистской отец и сын Арно, у республиканской же – никого, почему же в таком случае не заполнить имеющуюся вакансию и не поставить свое перо на героическую защиту тех же убеждений, которые Генерал защищал своей саблей? Тем более что сюжет «Гракхов» идеально для этого подходит: в Риме, во II веке до новой эры, братья Кай и Тиберий Гракхи, прежде чем пасть от рук убийц, попытались издать революционные законы о земельной собственности и ценах на хлеб. Александр заканчивает пьесу, показывает ее друзьям. Адольф напуган смелостью сюжета. Этьен Араго печально улыбается: ни один театр не рискнет ее взять, не говоря уже о цензуре; только что на пятнадцать месяцев тюрьмы был осужден Кошуа-Лемер за написанную им орлеанистскую брошюру, что же будет с Александром, если его объявят социалистом или даже коммунистом, эдаким Бабефом, который во время заговора Равных в 1796 году принял имя Гракха? К тому же, «дорогое мое дитя, – добавляет Лассань, – пьеса не слишком слажена, да и не все стихи звучат стройно; послушайте меня, не играйте с огнем, давайте-ка сожжем это, и побыстрее». И казнь свершилась.

Он переключается на стихотворное переложение «Заговора Фиеско в Генуе» Шиллера. Действие происходит в Генуе в XVI веке и отражает историю республиканского заговора, Александр сохраняет верность своим идеям. В феврале 1827 года – большие пертурбации в канцелярии герцога Орлеанского: Бец назначен старшим среди служащих, его место – исполнителя поручений – на две тысячи франков получает Эрнест Бассе, оставляя свободным свое место на тысячу восемьсот франков. Александр ходатайствует о получении места перед Ударом и получает согласие: он по-прежнему на хорошем счету. «Пришлось только перейти из канцелярии секретариата в отделение пособий». И вот он уже служит делу социального обеспечения. Не слишком привлекательная должность во внутренней иерархии этого чиновничьего мирка, несмотря на триста франков прибавки, и Мари-Луиза, не без влияния Девиоленов, обеспокоена этим проявлением немилости.

Что касается Александра, то он счастлив. Он только что добился «большей свободы, так как, собирая сведения о несчастных, обратившихся за помощью, я порою проводил целые дни в странствиях из одного в другой конец Парижа». Если ему и удается урвать несколько времени для собственного творчества, то отнюдь не в ущерб познанию чудовищной нищеты простонародного Парижа. Теснота, отсутствие отопления, антисанитарные условия существования, свирепствующий туберкулез, сифилис, алкоголизм, безработица без всяких пособий или же работа по четырнадцать часов в день, и все равно на жалованье нельзя прокормить семью, старость в тридцать лет, дети в лохмотьях, бледные, рахитичные, с раздутыми животами, расшатанными зубами, изнуренные поносами, смертельно пьяные младенцы, которых оглушают алкоголем, чтобы помешать им орать от голода, поскольку абсент стоит дешевле молока.

Какой контраст с шикарными салонами, в которых он бывает по вечерам, – у Лёвенов, у Арно, а с недавних пор – и у художника Летьера, «старого друга моего отца, к которому мы [с Мари-Луизой] совершенно наугад отправились однажды нанести визит». Летьер, которому Генерал нередко служил моделью, принял их с распростертыми объятиями и пригласил ужинать по четвергам. «Последнее предложение доставило нам большое удовольствие. Открою тайну! Мы все еще пребывали в ситуации, когда ужин вне дома приносил существенную экономию средств».

В салоне у Летьера бывают преимущественно прежние бонапартистские знаменитости – Гойе, возглавлявший Директорию, академик Андрьё, доктор Деженет, «старый распутник, очень остроумный и страшно циничный», Ларе, другой врач, художник Реньо. Над этими доблестными стариками царила мадемуазель д’Эрвийи, будущая супруга доктора Ганнемана, изобретателя гомеопатии. И хотя мадемуазель д’Эрвийи была высокой и стройной блондинкой, Александр не торопился вступить в соперничество на этом поприще с Летьером, любовницей которого она была, так как красавица не испытывала ничего, кроме презрения, к бедным молодым людям, «то был холодный ум и сухое сердце при исключительной целеустремленности», и, стало быть, был зелен виноград.

Прошагать весь день по Парижу, чтобы заполнить анкеты на дому, вернуться в канцелярию, чтобы переписать их начисто, поскольку Александр отнюдь не легкомысленно относится к нищете других, два вечера в неделю по-прежнему посвящать «портфелю» в Пале-Рояле, бывать в салонах, где он принят, интриговать, чтобы быть принятым в другие, еще закрытые для него, поддерживать отношения с друзьями, завязывать полезные знакомства и превращать их в дружбу, если позволяют финансы, как можно чаще посещать театры, готовить новые номера «Психеи», – только могучее здоровье позволяет Александру при всем при этом уделять время чтению и писанию.

Он решил вложить капитал в театр и занимается этим, продолжая работать над «Фиеско» и пытаясь, впрочем, безрезультатно, вернуться вместе с Сулье к работе над «Шотландскими пуританами». Параллельно он продолжает свое драматургическое воспитание, выискивая у великих секрет их бессмертия: «Я взял одного за другим гениев, имена которым – Шекспир, Мольер, Корнель, Кальдерон, Гёте и Шиллер; как трупы на камнях амфитеатра, я разложил их произведения, и ночами напролет со скальпелем в руках я проникал в самое сердце в поисках источника жизни и секрета кровообращения. И мне открылось, наконец, с помощью какого дивного механизма запускали они в игру нервы и мускулы и каким искусным способом лепили они эту разнообразную плоть, покрывающую костяк, всегда один и тот же». Теперь оставалось лишь неустанно трудиться, чтобы набить руку.

Все реже он пишет у Лауры. Постоянно этот ребенок, пусть и его сын, который путается под ногами, требует внимания и, не получая его, начинает орать, мешая сосредоточиться и провоцируя на крайнюю реакцию. Тот раз, когда Александр позволил себе обойтись с ним грубо, он испытал такой жгучий стыд, что стал приходить сюда лишь ненадолго, принося какой-нибудь гостинец, дыню, например. Только дома он продуктивен, ободряя Мари-Луизу, если ему удается освободить часть дня от социального обеспечения, рассчитывая, что она разбудит его в полночь, если, измученный «портфелем», уставший после спектакля или салона, он приляжет вздремнуть. Она стережет его сон, как прежде, когда они спали на одной кровати, прислушиваясь к его дыханию, улыбаясь, когда ему случается всхрапнуть, он по-прежнему ее маленький мужчина, принадлежащий только ей, верной ему навеки, даже если он и ввязывается в авантюры с гризетками, не имеющие серьезных последствий. В назначенное время она нежно будит его, целует, он открывает глаза, улыбается ей, и она идет спать, оставив его в постели. Ибо он работает лежа и на всю жизнь сохранит «запрокинутый почерк», которым написаны его драмы в ночной тиши при свете свечи. Прямой переход от сна к вымыслу приводит иногда к созданию шедевра.

Перестала выходить «Психея»: подобно многим другим литературным журналам и независимо от того, в какое историческое время они выходят, у нее оказалось больше авторов, чем читателей. Впрочем, через пару лет она возродится на несколько номеров. В апреле 1827 года Карл X и правительство Виллеля попытаются издать «закон любви и справедливости» (sic), касающийся прессы и облагающий непомерным налогом (один франк с экземпляра) каждую напечатанную страничку, будь это даже простое извещение. Вызвавший всеобщий (а не только у оппозиции) крик негодования «закон вандалов»[39]39
  Nouvelle Histoire de France, opus cite, volume 26, p. 3295.


[Закрыть] приписывается рассудительному автору «Гения христианства», и палата пэров отказывается утвердить этот проект, который Виллель вынужден был взять обратно восемнадцатого. «И тогда бурная радость охватила Париж; дома, казалось, сами выталкивали своих жителей на улицу; люди подходили друг к другу с веселыми лицами, пожимали руки; типографские рабочие бегали по бульварам с криками «Да здравствует король!», и ветер расправлял складки их белых знамен, а вечером весь город вспыхнул иллюминацией».

Само собой разумеется, что «Да здравствует король» звучало лишь в насмешку, ибо демонстрация типографских рабочих была разогнана с редкой жестокостью. 29 апреля супер-король проводит парад Национальной гвардии на Марсовом поле. Он встречен возгласами: «Долой министров! Долой иезуитов!» Эти крики исходили в особенности из рядов второго, третьего, пятого, седьмого и восьмого легионов, то есть из рядов финансовой аристократии и мелкой буржуазии. В тот же вечер Национальная гвардия была расформирована.

На следующий день алжирский дей снова вызывает к себе консула Деваля. Начиная с XVI века Франция владеет на алжирском побережье предприятиями, занимающимися сбором кораллов. В 1819 году дей увеличил арендную плату, но на протяжении ряда лет Франция ее не платит, делая вид, что не замечает этих требований. 30 апреля 1827 года Деваль снова просит отсрочки. Потеряв терпение, дей указывает ему на дверь движением своего веера. Французская колония должна покинуть страну, а предприятия на побережье подвержены разрушению. Тогда Виллель посылает вдоль алжирских берегов шесть военных судов, однако не осмеливается на более решительные действия, опасаясь реакции Англии и России.

Это начало войны в Алжире Александр полностью проглядел. В мае он занят в основном осадой нового салона – семейства Вилленав. Его ввел туда поэт Корделье-Делану, и вот вам польза от публикаций собратьев в «Психее». Он наводит справки о семействе: всегда полезно знать нравы животных, прежде чем начать охоту.

Глава семьи Гийом Вилленав, литературная знаменитость, из тех, кто формирует общественное мнение, не будучи лично причастным к литературным забавам. Напрасно будет рыскать Александр в поисках полного собрания его сочинений, ему удастся раздобыть лишь вышедшую в 1794 году брошюру «Релация о путешествии ста тридцати двух жителей Нанта, посланных в Париж революционным комитетом Нанта»[40]40
  Примечания и варианты Пьера Жоссерана к тому I «Моих мемуаров», стр. 1187. Брошюра Вилленава произвела на Александра столь незабываемое впечатление, что в «Мемуарах» он называет ее «Донесение о гибели ста тридцати двух жителей Нанта»!


[Закрыть]. Вилленав был в их числе. Ибо, отказавшись от своей сутаны, он стал тогда революционером до такой степени, что был назначен заместителем общественного обвинителя в Нижней Луаре. Заподозренный Карье в умеренности своих действий, он был арестован и выслан для суда в Париж вместе с другими жителями Нанта. 9 Термидора спасло ему жизнь[41]41
  Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 95.


[Закрыть]. Александр потирает руки: вот и тема для разговора. А что же сталось потом с этим вновь обращенным якобинцем? Он вернулся в лоно церкви и возглавил «Журнал для священников». В настоящий момент он читает в Пале-Рояль, в «Атенее» курс литературы, и «весь Париж» устремляется туда в страстном желании услышать «все, что в салоне показалось бы невыносимо скучным, а в «Атенее» было просто скучным». Александра это не слишком беспокоит: можно ведь прийти и не слушать! А как обстоит у Вилленава со страстями и пороками? О, это домашний тиран, ярый библиофил и неистовый собиратель автографов. Ну-ка, ну-ка, надо посмотреть, не сохранилось ли в архиве Генерала какой-нибудь протухшей тарабарщины, годной для приманки библиотечной крысы.

Остальную часть семьи составляли: «мадам Вилленав, маленькая старушка, в свете необычайно привлекательная, остроумная и образованная, но дома страшная ворчунья» и двое взрослых детей. Сын Теодор, «большой и крепкий малый, в то время автор различных мимолетных стихотворений». Дочь Мелания, тоже поэтесса в свободное время, и несчастливая, как говорят, супруга некоего капитана Вальдора, гарнизон которого квартируется в провинции, что вполне устраивает Александра: уже имея опыт с Аглаей и Луизой Брезет, он полагает себя вполне способным вернуть радость жизни даме, погруженной в меланхолию.

Вместе с Корделье-Делану он идет в «Атеней». Зала переполнена, на трибуне Вилленав, «красивый старик», о чем, бишь, он толкует? «По всей вероятности» речь идет «об исследовании по поводу некой заурядной смерти, которая служила предлогом тому, кто умирал, для помощи живым». Знакомство после окончания лекции, Александр захлебывается от энтузиазма по поводу ее содержания, симпатичный, однако, малый и знает наизусть бессмертную «Релацию о путешествии ста тридцати двух жителей Нанта» и т. д. Вилленав приглашает его зайти выпить чаю. Мелания Вальдор совершенно не во вкусе Александра. «Далеко не красавица», брюнетка, с резковатыми чертами лица, «привидение зловещей худобы», – скажет о ней Виктор Гюго, но в конце концов, тем более, что она на шесть лет старше Александра, ему удается показать ей свое внимание и, церемонно предложив ей руку, он провожает ее из Пале-Рояль на улицу Вожирар, в дом номер 82.

Покончено с неловким и наивным провинциалом, а также с хрупким и трогательным юношей, перед нами серьезный человек, уверенный в своем обаянии, но вместе с тем ранимый и достойно переносящий те трудности жизни, которые у посредственности их круга вызывают раздражение. В конце концов, сударь, у нас всегда есть поэзия, приют утешения и возвышения избранных душ: Мелании казалось, что она может обсуждать данный предмет со знанием дела. К тому же, пользуясь случаем, она была бы счастлива узнать просвещенное мнение редактора «Психеи» относительно нескольких стихотворных строчек, написанных в минуту тоски. Александр трепещет от радости при мысли, что он станет ее первым читателем, и, дабы показать себя достойным этой чести, он предупреждает, что выскажет свое мнение без всякого снисхождения, возможно даже, с той жестокостью, которая и является доказательством уважения к творчеству собрата. Что касается публикации, тут он тяжело вздыхает, он, к сожалению, уже не может быть ей полезен. Да, конечно, финансовое удушье, хотя, если хорошенько подумать, не столько проблемы управления, сколько проблемы бессодержательности этого литературного предприятия заставили его отказаться от журнала. Все было бы иначе, случись ему, наконец, повстречать необыкновенную любовь, абсолютную страсть, источник вдохновения и таланта, ну вот, мы уже пришли, надо пойти проститься с папой.

У Вилленава в коллекции множество автографов Бонапарта и Наполеона, но нет ни одной подписи Буонапарте, что страшно его огорчает. Александр приводит коллекционера в восторг, подарив ему письмо к Генералу, подписанное этим именем. Он просто зашелся от радости: «Именно, именно, посмотрите-ка на это «у»… О! это его «у», нет никаких сомнений. Видите, «29 вандемьера, год IV». Это он!.. Постойте! – Он ищет в папке. – Видите, в этом же году, но в месяце фримере он подписался «Бонапарт, 12 фримера». Значит, как раз между 29 вандемьера и 12 фримера он выбросил это «у»; вот где проясняется великая историческая загадка!»

Отныне Александр с распростертыми объятиями принят на улице Вожирар как отцом, так и в большей степени дочерью, которую он засыпает письмами: «Вы заметили вчера вечером, как велико ваше могущество над моими эмоциями, как легко вам разжечь их или погасить. Я говорю только об эмоциях, чувства не входят в их круг»[42]42
  Idem, p. 97.


[Закрыть]. На самом ли деле был он влюблен в Меланию? По своему, да. Сам себе режиссер, он не считал себя актером, сохраняющим дистанцию по отношению к персонажу, как об этом ратовал Дидро в «Парадоксе об актере», его роль поглощала его целиком, как Кина, будущего героя «Гения и Беспутства». Мелания нужна ему, чтобы быть принятым в аристократических салонах, которые она посещала и куда не замедлила его ввести. Ему льстит, что ее принимают за его тайную советчицу и покровительницу. Г-н Дюма работает сейчас над «Заговором Фиеско в Генуе», который он рассчитывает вскоре передать в Комеди-Франсез. Мужчина и женщина – литераторы, чета, теоретически платоническая, следовательно, не разрушающая его союза с Мари-Луизой. Мелания замужем, у нее ребенок, и страсть может произрастать в смятении и беспорядке тем лучше, что она никогда не будет опошлена повседневностью. Это генеральная репетиция, в течение всей своей жизни Александр будет проживать сам то, что введет затем в свои пьесы как основные составляющие сюжета.

Вот откуда сила: «О да, я люблю, люблю, люблю, да, этот жар – в моей крови, и сейчас в моей любви неистовства и страсти больше, чем когда бы то ни было»[43]43
  Henri Clonard, Alexandre Dumas, Paris, Albin Michel, 1955, p. 105.


[Закрыть].

Им, одним на свете, не была чужда идея побега: «Если бы мог я тебя похитить и бежать от света, я сделал бы это завтра же, презрев любое другое счастье, любое другое будущее. Ибо только в тебе и мое счастье, и мое будущее. Люблю тебя, о моя Мелания, голова моя в огне, и я сейчас ближе к безумию, чем к разуму»[44]44
  Idem, pp. 105 et 106.


[Закрыть].

Известно, что ревность может довести до преступления: «Лишь тот познал любовь, кто знает ревность… не так ли? Испытываешь ли ты что-либо подобное, и эти глупцы, обманщики от религии, придумавшие ад с его физическими страданиями, пусть они тоже все это испытают [sic, всепоглощающая страсть несколько заносит автора], но жалок этот ад в сравнении с тем, что я испытываю, видя тебя постоянно в объятиях другого, вот где проклятие, и вот что может довести до преступления, Мелания, моя Мелания, люблю тебя безумно, больше жизни, ибо знаю, что такое смерть, и не могу понять безразличия по отношению к тебе»[45]45
  Idem, p. 106.


[Закрыть].

Нет ничего лучше для характеристики романтического героя, чем заставить его отбросить условную мораль: «Никто не любит и не уважает мою мать больше, чем я; так вот, я считают предрассудком ту любовь и то уважение, которые предписываются разными народами в отношении родителей. На мой взгляд, и любовь, и уважение должны проистекать не из самого случайного факта нашего рождения от них, а из того, как они с нами обращаются. Должны ли мы питать к ним признательность за подаренную нам жизнь? Но ведь нередко это даже не входит в их намерения, а еще чаще они готовят нам весьма печальное существование»[46]46
  Idem, pp. 107 et 108.


[Закрыть].

В презрении к существам обыкновенным может содержаться большая доля карьеризма: «Я пойду за тобой повсюду, я могу войти почти во все ваши салоны, и всем этим равнодушным глупцам даже в голову не придет, что я здесь только ради тебя и с тобой»[47]47
  Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 98.


[Закрыть].

Совершенно очевидно, что комические ингредиенты позволяют лучше переваривать возвышенное: «Извини за свободное место [в конце страницы], но мама торопит меня, крича: «Твои яйца сварились, Дюма! Еще немного, и они затвердеют», и как противостоять столь насущной логике? Прощай, прощай, мой ангел. Не волнуйся, мама, если мои яйца затвердели, я съем их с растительным маслом»[48]48
  les Trois Dumas, opus cite, p. 74.


[Закрыть].

Он никогда не отдыхает, не работает только по воскресеньям, и в нынешнем 1827 году, как и в предшествующие, не может участвовать в открытии охотничьего сезона в Виллер-Котре. Тем не менее в сентябре ему удается подцепить Меланию на свой крючок[49]49
  В разных источниках указываются разные даты: Анри Клуар и Андре Моруа называют 12 сентября, Клод Шопп – 23 сентября. Но результат в обоих случаях был один и тот же.


[Закрыть]. В один и тот же насыщенный событиями месяц в Одеон приезжают играть английские актеры, а Салон посвящен триумфу романтизма в живописи. Александр не упускает ни одного из этих событий.

В 1822 году «одна английская труппа попыталась приехать и сыграть свои спектакли в театр «Порт Сен-Мартен», но была встречена такими воплями и шиканьем, столько яблок и апельсинов валялось потом на полу в театре, что несчастные артисты вынуждены были покинуть поле боя, все усеянное снарядами». Пять лет спустя английская литература со Скоттом и Байроном, а также американская с Купером вошла в моду. «Ветер дул с запада, предвещая революцию в литературе», и театр Бульваров, намного опередив Комеди-Франсез, уже готовит почву для ожидаемых перемен и самим выбором сюжетов, и спектаклями как таковыми. Два великих актера открылись публике – Фредерик Леметр и Мари Дорваль, отныне «на Бульварах у народной драмы был свой Тальма, а у трагедии – своя мадемуазель Марс. <…> И таким образом английские актеры встретились с парижской публикой, уже разогретой эмоциями и громко требующей новых эмоций вослед уже пережитым».

Александр теперь знает наизусть шекспировского «Гамлета», а не того, что написал Дюси. Поэтому нет никакой необходимости покупать либретто, чтобы следить за событиями пьесы. Он потрясен: «Первый раз в жизни я видел в театре подлинные страсти, облаченные мужчинами и женщинами в плоть и кровь». Он понимает «эту вечную устремленность к литературе», которая дает «способность быть человеком и героем одновременно». С окончанием спектакля, присоединяясь к единодушной овации зрителей, «я обрел идею театра, и на обломках всего прежнего, оставшихся в моем рассудке в результате полученной встряски, возникло понимание возможности создать новый мир».

Дабы сыграть, наконец, собственную партитуру, следовало сначала покончить с гаммами, бросить переделки Скотта и Шиллера и вернуться на расчищенную «Гракхами» дорогу, но где найти новые сюжеты? Может быть, в Салоне, где царит такая сутолока. Если «Иов» Жило Сент-Эвра, «Рождение Генриха IV» Эжена Девериа, «Мучения Мазепы» Буланже – предмет живых споров, то монументальное (5 м х 4 м) полотно Делакруа «Смерть Сарданапала» вызвало настоящий скандал[50]50
  «Смерть Сарданапала» датируется то 1828 годом (как, например, в Энциклопедическом Словаре Ларусса), то 1827-м (как, например, в «Новой истории Франции»), а во Всемирной Энциклопедии (издания 1975 года) утонченность датировки доходит до того, что под репродукцией указан 1828 год, а в тексте – 1827-й. Зато все биографы Делакруа, в частности, Tout l’oeuvre point de Delacrois de Luigina Rossi Bortolatto, Flammarion, 1975, p. 95, сходятся на 1827 годе. К тому же полотно фигурирует в Livret de Salon 1827–1828. Делакруа прислал его из Лондона, где он тогда находился, вместе с одиннадцатью другими своими работами. Александр прекрасно запомнил на этом Салоне 1827 года Буланже, Сент-Эвра и Делакруа (см. «Как я стал драматургом», opus cite, p. 56). Однако, если названия картин первых двух художников он указывает точно, то у Делакруа он называет «Резню на Хиосе», на самом деле относящуюся к 1824 году. Зато в «Моих мемуарах» (глава ССХХ) он верно относит «Сарданапала» к третьему возобновлению Салона в 1826-м, что уже недалеко от 1827-го.


[Закрыть]. Какая-то лавка старьевщика, все свалено в кучу, пренебрежение правилами, как можно до такой степени игнорировать рисунок, и этот беспорядок на первом плане совершенно ужасен, негодуют классики, лысые, как коленка (модное в то время сравнение). Зато волосатая молодежь аплодирует сценам оргии, женщинам в истоме и женщинам, которых убивают, аплодируют опустошающему город пожару и продолжающему царствовать над всем этим царю ассирийскому, возлежащему на смертном одре, спокойному, равнодушному к смерти, которую он сам себе выбрал, оставаясь хозяином своей судьбы. Кроваво-красный колорит, оттененный черным и золотым, произвел сильное впечатление на Александра. Он качает головой: Делакруа хорошо, он воспользовался байроновским «Сарданапалом», посвященной Гете трагедией, и от этого его собственное произведение не перестает быть ни оригинальным, ни революционным. Но если художники обладают полной свободой действия и черпают из слов свою несловесную материю, почему бы писателям не действовать в обратном направлении?

Прежде чем уйти из салона живописи, он на мгновение останавливается у картины Ораса Верне «Юдифь с распущенными волосами, ищущая тело Гарольда на поле битвы при Гастингсе». Название длинноватое, но интересное «не из-за сюжета, а из-за героини», может быть здесь сюжет новой драмы? В экспозиции скульптуры публика толпится в основном вокруг двух маленьких барельефов Фелиси де Фово. На одном представлена сцена из «Аббата» Вальтера Скотта, снова Вальтер Скотт; другой только что завоевал медаль Салона. Это «Христина и Мональдески», где первая убивает второго. Александр ничего не знает ни об одной, ни о другом, но надолго задерживается у скульптуры, как бы предчувствуя, что каменные персонажи могут обернуться живыми существами.

Вечером он идет к Сулье, чтобы посмотреть «Всемирную биографию». Он читает и переписывает статью, посвященную Христине, королеве Швеции, которая в 1654 году в Стокгольме отреклась от престола, приказала убить в Фонтенбло своего неверного любовника Мональдески, перешла в католицизм и кончила дни свои в Риме тридцать два года спустя, снедаемая угрызениями совести. И вот уже Александр погружен в «задумчивость на несколько минут, в которой мне как будто явились и начали действовать мрачные персонажи и засверкали шпаги». Пока что он колеблется, ему видится здесь сюжет отличной драмы, но способен ли он один осуществить предприятие? Он предлагает Сулье соавторство. У друга – отвратительное настроение, он чувствует, что близящиеся к завершению его «Ромео и Джульетта» не удались, к тому же он и сам считает, что неплохо бы сделать «Христину», но только без соавторов. Александр уязвлен, принимает вызов, стало быть, будет две пьесы на одну и ту же тему, кто закончит первым, отдаст свое произведение в Театр-Франсе, и пусть победит сильнейший. Уходит.

Полночь. Идет дождь. Бульвар безлюден. От Порт Сен-Дени раздаются крики. Как будто бы драка, женщина падает, некто пытается сорвать с нее ожерелье. Мужчина тростью отбивается от второго вора. Сын Генерала бросается на помощь женщине. Он вкладывает в это столько пыла, что скоро уже полузадушенный агрессор взывает о помощи. Напарник его сбежал. Прибывшая стража всех забирает в участок. Женщина благодарит своего спасителя. Это Аглая. Она приехала в Париж с мужем Николаем Аннике, и они решили воспользоваться этим обстоятельством и посмотреть «Свадьбу и Погребение». Разумеется, в Виллер-Котре никто не остался в неведении относительно настоящего автора этой пьесы, Александр с помощью друзей преуспел в распространении этой информации.

Под неоспоримым предлогом, что «ночью все кошки серы» и «завтра будет видно», семейство Аннике и Александр вместе с вором задержаны до утра в участке. Прислонившись спиной к стене, Александр наблюдает, как дремлет на плече у мужа Аглая, и вспоминает свадьбу своей первой любви и погребение своих собственных иллюзий, есть над чем посмеяться. «Вскоре глаза мои оторвались от Аглаи и ее мужа. Затем мысль моя возвратилась к своим истокам и продолжила мою грезу там, где я ее оставил. Глазами воспоминаний я увидел барельеф мадемуазель де Фово врезанным в стену, и в этом караульном помещении на бульваре Бон-Нувель, рядом с этой женщиной и ее мужем, лицом к лицу с воришкой, которого будущие присяжные должны были осудить на три года тюрьмы, в моем воображении возникли первые сцены «Христины».

Наутро невиновные были отпущены. Александр мчится по улице Фобур Сен-Дени, торопясь успокоить Мари-Луизу. Она всю ночь глаз не сомкнула, опасаясь самого худшего, и опять эта ужасная Мигрень и судороги в ногах. Мелания в шоке, надо было быть скромнее с «Заговором Фиеско в Генуе», а то теперь некий Гюстав Друино, стремясь его опередить, только что добился читки в Комеди-Франсез своей пьесы на тот же сюжет после трех лет ожидания и настойчивых требований своего права на приоритет[51]51
  Источник (также, как и письма Александра Тэйлору): Fernande Bassan, Presentation du’ Theatre complet, opus cite, tome I, p. 274.


[Закрыть]. Реакция Александра молниеносна, посмотрим, какие отношения можно пустить в ход, чтобы воздействовать на барона Тэйлора, королевского представителя в Театр-Франсе? Конечно, Арно и милейшего Вату, у которого так хорошо налажен обмен услугами, не забыть бы и Альтюлена, адъютанта герцога Орлеанского, который испытывает к нему отеческую нежность. Обо всех вспомнил:

«Господин барон,

Луи Арно пишет мне, что вы были необычайно добры, пообещав читку моей драмы «Фиеско». Позвольте мне просить вашего соизволения прочесть вам пьесу в ближайший из удобных для вас дней. Труд мой вполне закончен, чтобы нам можно было бы судить о нем вместе; и если он достоин быть принятым, исправления последуют немедленно; желание мое читать первым чрезвычайно велико, заверяю вас в этом, и к просьбе моей присоединяются господа Вату и Альтюлен».

Тэйлор пытается стряхнуть пыль с Комеди-Франсез. Заступничество поручителей, тронутое классицизмом, не кажется ему достаточным для того, чтобы второй раз мусолить публично историческую драму в стихах, тем более, что 1 октября Друино уже принес поправки, и Александр так и не получил ответа на свое письмо. Он забрасывает «Фиеско» ради «Христины». Еще не все связи с прошлым оборваны, он хочет, чтобы его пьеса была «романтической по форме, но классической по существу. Она была сведена к пяти актам; все происходило в Фонтенбло с соблюдением единства места, времени и действия, как учил Аристотель». И, разумеется, он хочет, чтобы она была в стихах, вот где кроется опасность!

На ноябрьских выборах оппозиция одержала победу: двести пятьдесят депутатов против двухсот проправительственных. Мелания вводит Александра в Салон принцессы Сальмской, где темнокожий бастард, скромный и как будто бы ушедший за тридевять земель от своего былого «странного фатовства», вкушает наслаждение. Мало-помалу Виктор Гюго выходит из-под контроля власти. Он публикует «Кромвеля», добавив к нему Предисловие, вышедшее 5 декабря. «О самом тексте говорили мало, много о предисловии, в котором содержалась совершенно новая поэтика». В 1827 году у Александра опубликовано лишь три стихотворения, два из которых – его собственными стараниями. 3 января 1828 года Виллель подает в отставку. Мартиньяк формирует новое правительство. Дипломатичный автор «Гения христианства» становится послом в Риме. Александр переведен в архив герцога Орлеанского.

В своих «Мемуарах» он заявляет, что перевод из отдела пособий был выражением новой немилости, наказанием за то, что он продолжал писать. На самом деле совершенно очевидно обратное. Конечно, он потерял свободу рыскать в свое удовольствие по Парижу и забегать украдкой к Мелании в квартирку, которую он снял, но зато Удар удовлетворил, наконец, постоянное требование многообещающего орлеанистского поэта освободить его от обязанностей по «портфелю», которые он исполнял каждую вторую неделю. Теперь все его вечера свободны для театральной и светской жизни. Часы работы не обременительны. Служащий конторы строго предупредил его, что, если Александр вздумает явиться на службу до одиннадцати часов, то найдет дверь еще запертой, а если останется после шести, то будет заперт уже внутри. И главным образом он выиграл в начальстве в лице изумительного «папочки Бише», восьмидесяти лет, одетого по-прежнему, то есть как в 1788 году, в атласные кюлоты, ажурные чулки, черный фрак из тонкого сукна и шелковый жилет в цветочек. Костюм его также дополняли рукавчики и жабо. Лицо его в обрамлении снежно белых волос, заплетенных сзади в косицу, было открытым, доброжелательным, ярким. В прежние времена он хорошо знал Пирона, но никогда об этом не вспоминал. Поскольку у Александра хватило ума не напоминать ему о шуточках Вольтера в адрес почитаемого им человека, папочка Бише предложил Александру писать в архиве, как только он закончит свою служебную работу. Последняя не занимала у него больше часа в день.