Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 1"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Занавес поднимается. В продолжение первого акта публика холодна, но аплодисменты в конце действия все же есть, благодаря Порше и его клаке. Во втором акте становится теплее, и Бокаж прикладывает к этому «энергичные» усилия. Он «очень хорош: одухотворенность сознания, благородство сердца, выражение лица – в точности Антони, каким я его замыслил». Александр рекомендовал сократить антракты. Зал еще «трепещет», когда начинается третий акт, заканчивающийся изнасилованием Адели. Миг тишины, Порше в растерянности, он колеблется подать сигнал клакерам. «Мост Магомета не был уже той ниточки, на которой в этот момент повис «Антони» между успехом и провалом.

Успех перевесил. Мощный вопль, усиленный бешеными аплодисментами, обрушился, как водопад. Вопили и аплодировали в течение пяти минут». Александр бежит поздравлять актеров. Но не находит их. «В какой-то момент мне показалось, что захваченные инерцией спектакля, они снова играют со слов: «Антони набрасывает платок ей на уста и увлекает ее в спальню» и что пьеса продолжается». Они все в своих гримуборных. Александр выражает свое восхищение Бокажу через закрытую дверь. Открывает дверь Мари, но она как раз переодевается и вся сияет, уже почувствовав близкий триумф. Мари прогоняет Александра, послав ему «тройной поцелуй в губы». Он боится четвертого акта и уходит вместе с Биксио на улицу, где нервно ходит большими шагами, стараясь забыть о тексте и взрывах смеха. Друзья дошли до Бастилии. Когда они вернулись, в театре «бешено аплодировали.

– Пять франков, – крикнул я машинистам, если занавес поднимется до того, как смолкнут аплодисменты!»

Машинисты получают свои чаевые. Пятый акт идет крещендо. При развязке на знаменитой фразе «Она мне сопротивлялась, и я ее убил» «крики страха, ужаса, горестные возгласы в зале». Нескончаемые овации, «автора вызывают неистово». Александр идет поздравить Мари и Бокажа. Но дорога перекрыта: «Целая толпа молодых людей моего возраста – мне было тогда двадцать восемь лет – бледная, растерянная, задыхающаяся, устремилась ко мне. Меня тянули направо, меня тянули налево, меня целовали. На мне был зеленый фрак, застегнутый на все пуговицы, так фалды разорвали на кусочки». Как в тумане, он видит призрачный красный силуэт, и у него возникает растроганное чувство к той, чье реальное незаконнорожденное дитя оказалось нежизнеспособным. Выдуманный же бастард, которого он произвел на свет, благодаря ей, только что, подобно Гераклу в колыбели, обнаружил свою мощную жизненную силу. Увлекаемый человеческим потоком и до того момента, когда нужно будет «проститься с этим произведением, как с книжкой, которую закрываешь навсегда»[108]108
  Alexandre Dumas, «Post-scriptum» a l’edition d’Antony.


[Закрыть], Александр улыбается мегере – Мелании: во время спектакля ужасная Эриния превратилась в благожелательную Эвмениду.

ПРОФЕССИЯ: НОВАТОР
(1831–1837)

«Постепенно я начал осознавать, что занятия театром не то чтобы не слишком полно меня удовлетворяли, но удовлетворяли слишком однообразно». Триумфальная карьера «Антони» продолжалась на протяжении ста тридцати одного представления в Париже, прежде чем спектакль отправился на гастроли. Сыгранная 30 мая пародия в театре Варьете под названием «Ублюдок, или Несчастье не иметь ни отца, ни матери, жизнь человеческая в пяти частях» довершает успех[109]109
  Alexandre Dumas et son oeuvre, opus cite, p. 296.


[Закрыть]. Однако весьма известный с этого момента, Александр, в котором узнавало себя целое поколение, вынужден печатать свою пьесу за собственный счет: очевидно, издательские кризисы имеют свою цикличность.

Дабы снизить монотонность «удовлетворения», Александр в ближайшие шесть лет проявит себя мастером новеллы, плодовитым вульгаризатором истории, опасным драматическим хроникером, продолжая при этом неустанно писать пьесы для заработка, чаще всего в соавторстве, не без того, чтобы попутно не внедрить в театр политику, заложить основы буржуазной драмы, которая достигнет своего апогея во второй половине XIX века, и придать мелодраме статус литературы. Он обновит искусство дорожных заметок, изобретет фельетон, то есть роман с продолжением и определит две линии в своем творчестве романиста: исторический роман и роман нравов. И все это в промежутке между двадцатью девятью и тридцатью пятью годами!

Бюлоз, который только что вместе с Бокажем, Боннером и Биксио основал журнал «Revue de deux mondes», попросит его быть автором этого журнала. Прежде Бюлоз работал в типографии, это был «мужчина тридцати четырех – тридцати пяти лет, бледный, с жиденькой бородкой, с косящим взглядом, с чертами лица скорее стертыми, нёжели определенными, с редкими желтоватыми волосами; по характеру молчаливый, почти угрюмый, не слишком расположенный к беседе в силу начинающейся глухоты, унылый в хорошие дни и грубый в плохие и во все дни дьявольски упрямый». Уродлив, шелудив, туг на ухо – Александру, стало быть, нелегко было находить с ним общий язык. Для начала в январе 1831 года, подобно какому-нибудь современному университетскому профессору, пытающемуся повсюду пристроить свой отчет о командировке в слаборазвитую страну, Александр дает Бюлозу свою «Вандею после 29 июля 1830 года», вторую редакцию своего рапорта Лафайету.

Гораздо живее выглядит вторая его поставка – «Красная роза», переделка «Бланш из Больё», одной из трех «Современных новелл» 1826 года. Основа та же: трагическая и обреченная любовь дочери вождя шуанов и республиканского генерала Марсо, которого раньше звали Оливье, точно так, как его товарищ по оружию Александр Дюма прежде звался д’Эрвили. Попутно небезынтересно заметить, что и через пять лет Генерал еще сохраняет мускульную силу. Если прежде он довольствовался тем, что поднимал лошадь, зажав ее в шенкелях, то теперь он попросту душит таким же способом слишком необузданное животное. Окреп не только он: вторая версия на целую треть стала длиннее первой, увеличившись от семидесяти тысяч знаков до ста, то есть до семидесяти страниц. Встает вопрос: по-прежнему ли это новелла? Это вопрос не только объема. В числе других требований к жанру – сосредоточенное ведение интриги, которая вовсе не должна разворачиваться до размеров полотна, претендующего на портрет эпохи. В «Красной розе» же как раз налицо эта амбиция: когда Марсо отправляется в Париж просить у Робеспьера помилования для Бланш, имеет место описание борьбы между различными революционными группировками. Если текст 1826 года можно было квалифицировать как зародыш исторического романа, то в 1831 году этот зародыш уже выношен, но у новорожденного тем не менее еще не время требовать формирования крепкого скелета.

В течение четырех последующих лет Александр напишет еще тринадцать коротких историй, объединенных им в 1835 году вместе с «Красной розой» в сборник под названием «Воспоминания Антони». Форма новеллы для него органична. С детства изобретательный выдумщик историй для себя самого, блестящий рассказчик в обществе, многому научившийся эмпирически, но также прошедший школу Нодье и его ученых импровизаций на темы историй как известных, так и редких, Александр отныне в состоянии соединять в своих текстах «диалог, который является признаком драмы», с «повествованием, которое является признаком романа». Однако сам он утверждает, что к «этому времени во мне еще не обнаружились два других не менее важных и взаимосвязанных качества – веселость и занимательное остроумие <…>. Кстати, если бы в то время я и распознал это восхитительное свойство веселости, я бы запрятал его в самую глубину своего существа и в страхе охранял бы от посторонних глаз.

Тогда единственным дозволенным весельем было веселье сатанинское, смех Мефистофеля или Манфреда.

Гете и Байрон были двумя великими пересмешниками века.

Как и другие, я надел маску на свое лицо. Взгляните на мои портреты того времени: один из них, сделанный Девериа в 1831 году, при незначительных поправках вполне мог бы оказаться портретом Антони.

Впрочем, маска эта постепенно сползала, позволяя видеть лицо в «Путевых очерках».

Но, повторяю, в 1832 году я еще позировал для Манфреда и Чайльд Гарольда».

Не очень хочется противоречить Александру, но веселость его вместе с занимательным остроумием уже были представлены в одной новелле 1832 года, а именно в «Кучере кабриолета», переделке «Марии», второй из «Современных новелл»: как у настоящего скупца, у Александра ни один текст не пропадал, всяк был пущен в дело. Сама по себе история не стала во второй версии более смешной, юмор заключается в том, как ведется рассказ. По-прежнему в центре сюжета история соблазненной девушки, которая пытается покончить жизнь самоубийством. Ее спаситель убивает на дуэли грязного соблазнителя, за сим следует единственное добавление: он женится на беременной и признает своим ее незаконнорожденного сына, чего не было в варианте 1826 года. И тем не менее разница между первым и вторым вариантом – огромная. «Мария» была первой ступенью к романтической мелодраме. В «Кучере кабриолета» интрига спасена точностью композиции, благодаря технике нарочито запутанной экспозиции и стилю, основанному на живом диалоге. Сразу же на сцене появляется Александр. Новый год. Чтобы поздравить Нодье, Тэйлора и мадемуазель Марс, он нанимает кабриолет. Подобно современному шоферу парижского такси, кучер пытается завязать с ним беседу. Александр разговора не поддерживает, так как в нем как раз зреет финал третьего акта «Антони». Кантийон, так зовут кучера, все же добивается своего и, хотя он скверного мнения о романтических авторах, рассказывает на присущем ему языке драму, свидетелем которой он был:

«– Вот такая история, добрый мой господин. Куда же отвезти вас?

– Ко мне домой, я закончу свои дела в другой день.

Я вернулся и записал историю Кантийона так, как он мне ее поведал».

Настоящий литературный вампир, этот Александр! Стоит ему услышать мрачную историю калабрийских бандитов – и вот уже в 1833 году написаны «Дети Мадонны», шедевр новеллистики, жемчужина «Воспоминаний Антони», вопреки полному отсутствию юмора. В 1799 году, в то время, когда французы захватили Неаполитанское королевство и Калабрию, Керубино и Челестини, два подкидыша, становятся разбойниками, приняв имена Джакомо и Иеронимо. Иеронимо был убит, а за голову Джакомо назначили цену. Преданный одним из своих людей, Джакомо оказался в окружении французов на вершине горы, не доступной для осаждающих. С ним вместе его уцелевшие люди, боготворящая его жена Мария и их младенец. Французы рассчитывают, что голод заставит их сдаться. С наступлением ночи Джакомо и его войско пытаются ускользнуть через ячейки сети, но младенец начинает плакать:

«Тогда Джакомо одним прыжком подскочил к нему и, прежде чем Мария смогла его успокоить или хотя бы защитить, он схватил младенца за ногу, вырвал из материнских рук и вращая, как пастух свою пращу, размозжил ему голову об дерево».

Банда ушла. На следующий день Мария принесла французскому полковнику в своем переднике голову Джакомо. И полковник отсчитал ей обещанную награду в три тысячи дукатов – ее взнос для вступления в монастырь. Написано строго и динамично и напоминает вышедшую четырьмя годами раньше новеллу Мериме «Матео Фальконе». Психологический объем достигается не столько с помощью анализа персонажей, сколько в результате описания их поступков и жестов. Стиль, таким образом, столь же современен, как веком позже стиль мастеров черного американского романа. Последовательность драматического развития до самого конца, вплоть до «невероятного события», как определил Гете суть новеллы. Только «Коломба» того же Мериме семь лет спустя достигнет совершенства формы, сравнимого с совершенством «Детей Мадонны».

Но вернемся назад. 7 мая 1831 года, то есть четыре дня спустя после премьеры «Антони», Александр присутствует на генеральной ассамблее награжденных за Июльскую революцию. Приступают к выборам президиума. Александр избран представителем от 14-го округа. Президент назначен без голосования. Это бывший сокрушитель Бастилии, о котором позднее станет известно, что он не кто иной, как «старый негодяй, осужденный за изнасилование молоденькой девушки». Спор идет вокруг трех требований короля-груши: голубой ленты с красной каймой, вместо прежней красной с черным, формулы «дарована королем французов» и присягой последнему в верности. Мы уже видели, что Александр публично выступил против изменения цветов на орденских лентах, но в этот раз он – сторонник компромисса в этом вопросе («изменение цвета ничего не меняет по сути»), по-прежнему возражая против двух других позиций. Ассамблея пошла за ним и единодушно отвергла и формулу, и присягу: «<…> Не впадая в абсурд, невозможно представить себе награду, дарованную королем, коего в то время не существовало и за особу которого, как следует во всеуслышание заявить, мы вовсе тогда не бились».

Для Александра речь шла о событии весьма важном. «Некий рыцарский орден только что был учрежден вне покровительства и вне влияния правительства. Тысяча рыцарей этого ордена, не зависящая ни от кого, кроме себя, присягающая лишь собственной совести, способная подняться сообща по условному знаку, стояла настороже с июльским ружьем в руках». То есть Александр и в самом деле начинает отмежевываться от тех, кто хотел бы продолжить вооруженную борьбу. Подтверждение тому – его поведение на следующий день во время банкета в честь освобождения девятнадцати республиканцев, оправданных в апреле. За столом он оказался между Распаем, знаменитым химиком и в скором будущем врачом бедняков, раненным на июльских баррикадах и только что отказавшимся от ордена Почетного легиона, и актером Комеди-Франсез, имени которого он не называет. Во время тостов Александр довольствуется малым, однако достаточным, чтобы себя скомпрометировать: «За искусство! Пусть кисть и перо смогут так же действенно, как ружье и шпага, способствовать общественному возрождению, которому мы все посвятили свою жизнь и ради которого готовы умереть!» Вежливые аплодисменты.

Тост Этьена Араго куда пламенней: «За солнце 1831-го! – сказал он, – пусть оно будет столь же горячим, как солнце 1830-го, но не таким слепящим!» Тройной залп аплодисментов, шампанское делает свое дело, и на тосте братьев Кавеньяк энтузиазм достигает своего апогея. Вдруг замешательство и какое-то движение, совсем молодой человек, потрясая кинжалом в одной руке и бокалом в другой, провозглашает: «На Луи-Филиппа!» Александр и его сосед-актер переглядываются и, не желая компрометировать себя присутствием при этом призыве к убийству, осторожно ретируются, выпрыгнув через окно в сад.

Тот экзальтированный молодой человек был Эварист Галуа, Рембо математиков и, возможно, самый гениальный представитель этой дисциплины за все время ее существования. Он был выдан (интересно, кем?), арестован, следствие велось наспех, и 15 июня он предстал перед судом. Александр находился среди публики. Галуа высокомерно признаёт факты, но, по совету своего адвоката, добавляет лишь одно: тост его в действительности звучал следующим образом: «На Луи-Филиппа… если он предаст!», однако в любом случае «деятельность правительства заставляет предположить, что предаст обязательно, если уже не предал». Ко всеобщему изумлению суд вынес оправдательный приговор. «Сочли ли они Галуа безумным или придерживались его мнения?» Меньше, чем через месяц, по случаю празднования 14 июля молодой математик вместе с друзьями придет на Гревскую площадь – посадить дерево Свободы. Он снова арестован, ибо при нем обнаружены кинжал и два пистолета. На этот раз его передали в уголовный суд и осудили на шесть месяцев тюрьмы. В Сент-Пелажи он оказался в компании с Распаем, находившимся там с 9 июля. Крепкая дружба связала этих двух людей с того момента[110]110
  Yves Lemoine et Pierre Lenoel, les Avenues de la Republique, Souvenirs de Francois-Vincent Raspail, Paris, Hachette, 1984, p. 173.


[Закрыть]. Выйдя из тюрьмы, Галуа недолго наслаждался радостями свободы. 30 мая 1832 года крестьянин нашел его у ворот Парижа, на берегу пруда в Жантийи, с пулей в животе. Перевезенный в госпиталь Кошен, он на следующий день умирает. По всей вероятности, то было политическое убийство под видом криминальной дуэли. В пользу этой гипотезы говорит тот факт, что тяжело раненный Галуа был брошен своими секундантами, что было немыслимо, исходя из существовавших в те времена у республиканской молодежи законов чести и солидарности. Кстати, просмотренные справочники[111]111
  Encyclopaedia Universalis, Grand Larousse encyclopedique, Biographie universelle ancienne et moderne, Encyclopoedia Britannica, etc.


[Закрыть] свидетельствуют о некой вынужденной встрече при таинственных обстоятельствах и о некой противнике, скорее всего, агенте-провокаторе, чье имя так и осталось неизвестным. Если бы редакторы справочников имели удовольствие прочесть Александра, они без труда установили бы имя таинственного анонимного убийцы. Это был один из девятнадцати освобожденных республиканцев, в честь которых был организован тот самый банкет. «Пешё д’Эрбенвиль, очаровательный молодой человек, который делал патроны из шелковой бумаги, обвязывая их розовыми ленточками», и которого теперь подозревают в деятельности платного агента и доносчика на службе у короля.

«Та жизнь, что мы вели, была утомительной: что ни день, свои волнения, то политические, то литературные». Каждый вечер на бульваре между театрами Жимназ и Амбигю собираются люди. Появляются полицейские «с видом провокаторов». Мальчишки забрасывают их капустными кочерыжками, «и этого достаточно, чтобы через полчаса-час отчитаться о приличном небольшом бунте, который якобы начался в пять часов пополудни и закончился в полночь». Можно подумать, что речь идет о Латинском квартале в первые месяцы после майских событий 1968 года. Александр вновь чувствует потребность бежать от парижского шума и жары, но доходы у него низкие, хотя возобновлен «Антони», «кроме того, демон поэзии преследовал меня, толкая на новые свершения», и эхо повторяло вздохи разочарования.

Итак, на какое-то время Александр еще задерживается в городе, чтобы выполнить данные друзьям обещания. В Одеоне он смотрит «Жену маршала д’Анкра» де Виньи. Отличный сюжет, Александр и сам не прочь был бы им воспользоваться, но действовал бы иначе. Ангел же выстроил интригу «слишком сложно на периферии, если можно так выразиться, и слишком просто в центре. Жена маршала сдается без борьбы, без перипетий, ни за что не пытаясь зацепиться: поскользнулась и сразу же упала; в момент ареста она уже мертва»; живое расположение, которое Александр испытывает к любовнику Мари Дорваль, не может помешать ему трезво оценивать достоинства и недостатки пьесы, а стало быть, ее успех или провал. Зато «Импровизированную семью» Анри Монье в Водевиле он принимает безоговорочно. Он так очарователен и остроумен, этот Анри, прекрасный карикатурист, иллюстратор Беранже, актер, драматург, высшим достижением которого остается придуманный им образ господина Прюдома, что, разумеется, не может затмить присутствующих в зале знаменитостей – Александра, Гюго, Ламартина и несчастного автора «Гения христианства», оглохшего «с тех пор, как о нем перестали говорить», что вызывало естественный вопрос: зачем же он пришел в театр. Чтобы восстановить слух, этот «бессловесный мученик»[112]112
  Encyclopoedia Universalis, opus cite, volume 4, p. 192.


[Закрыть] легитимности супер-короля, которого в быту он уважительно называл «подлюга», скоро отправится в ссылку в Швейцарию, ненадолго, но дабы выразить свой высокомерный протест против узурпаторских действий короля-груши, правда, год спустя после Июльской революции.

На следующий день 6 июля Александр и Белль садятся в дилижанс до Руана, а далее на корабль до Гавра. По дороге из Гавра на Онфлёр все пассажиры страдают от морской болезни, «кроме одной чахоточной англичанки с длинными развевающимися волосами, с румянцем цвета розы и персика, которая одолевала это бедствие с помощью больших стаканов водки!» Несмотря на мучительную тошноту, облегченную сознанием, что зато сэкономлены восемь франков, Александр и Белль продолжают свое путешествие морским путем, более дешевым, чем сухопутный, до Трувиля, «в то время места, почти столь же никому неведомого, как остров Робинзона Крузо», но тем не менее все же открытого чуть раньше мужественными мореплавателями, художниками Гюэ, Деканом и Жаденом, которые и отрекомендовали нашей паре единственный деревенский постоялый двор, который держала матушка Озере. «Женщина лет сорока, полная, чистая, приветливая, с лукавой усмешкой на губах, свойственной нормандским крестьянам». Она объявляет свои железные условия: за две смежные комнаты и полный пансион – столько еды, сколько сможешь съесть, столько сидра, сколько выпьешь, за вино, правда, платить отдельно, – за все это, если бы Александр был художником (у нее слабость к этому сословию!), было бы только сорок су в день с человека, но так как он лишь поэт, она увеличивает свой тариф на десять су, соглашаться или нет – его дело.

Всего пять франков с пары, Александр не верит своим ушам и очень опасается за качество еды, тем более, что матушка Озере отказалась заранее ознакомить его с обеденным меню, которое без затей состояло из супа, бараньих котлеток Презале, рыбы соль по-матросски, омара под майонезом, жаркого из двух бекасов и легкого салата из креветок. Ни о сыре, ни о десерте у Александра не упоминается. Была ли матушка Озере столь же скупа, как король-груша, или же просто хорошо усвоила диетические принципы Брийа-Саварена, который, предупреждая ожирение, рекомендовал как можно реже употреблять сладкое и продукты брожения? Третий вариант объяснения больше внушает доверие: Александр не любитель пирожных. Чтобы в этом убедиться, достаточно процитировать одно из меню, составленное им позднее для своих четырнадцати гостей в ресторане «Золотой дом»[113]113
  Le Grand Dictionnaire de la cuisine, Paris, Henri Veyrier, 1973, p. 557.


[Закрыть]. Два супа: консоме де волай и консоме из черепахи. Одна закуска: лапша по-охотничьи в тесте. Две горячие перемены: лосось Шамбор и говяжье филе по-министерски. Два первых блюда: жаворонки с трюфелями и сюпрем де волай. Плюс перепелки, куропатки и ортоланы с зеленой фасолью, сотэ с ореховым желе и с гарниром из абрикосов. Из напитков к первому были предусмотрены Сен-Жюльен и мадера, ко второму – Шато-Лароз, Кортон и Кло-дю-Руа и к третьему – шампанское Клико и Шато-Икем. А на десерт – только фрукты. XIX век был во Франции не только веком самой ужасающей нищеты рабочих и развития утопических идей на фоне наглого триумфа буржуазии; то был также век пяти гениев в литературе: Александр, Стендаль, Бальзак, Гюго, Рембо и век невиданного обжорства для обеспеченных. В этих условиях Александр и Бальзак достигли габаритов, пропорциональных их гениальности, Стендаль и Гюго остались в среднем весе, а Рембо всю жизнь был страшно худым.

Матушке Озере, удивленной тем, что двое молодых людей живут в разных комнатах, Александр процитировал остроту Альфонса Карра: «Когда у мужчины и женщины общая спальня, они перестают быть любовниками и становятся самцом и самкой». Кроме этой похвальной заботы не дать большой страсти соприкоснуться с повседневностью, Александр руководствуется и желанием сохранить спокойный ритм творчества. Из двух комнат он выбрал для себя ту, что выходила на поле, а не на море, которое слишком бы отвлекало его; у каждого свои причуды: иногда выбираешь и то, чего меньше всего хочешь. Во время первого своего отпуска на берегу моря, еще не оплаченного Гарелем, который обещал дать ему тысячу франков лишь в обмен на новую пьесу, Александр живет по расписанию мелкого литературного чиновника. Подъем с восходом солнца, работа до десяти. Завтрак. С одиннадцати до четырнадцати охота в общинных болотистых землях с разрешения мэра Трувиля Гетье. С четырнадцати до шестнадцати снова работа. Потом заплыв, не больше часа. Обед. С девятнадцати до двадцати одного часа – совмещение пищеварения и созерцания в прогулках по пляжу, и «возобновление работы до одиннадцати-двенадцати часов ночи». То есть примерно восьмичасовой трудовой день с возможностью сосредоточиться, поразмышлять, мысленно продолжить творческий процесс во время еды или занятий спортом. Никаких сколько-нибудь значительных происшествий, если не считать увязавшегося за ним однажды в море гигантского касатика, очевидно, самоубийцы, поскольку он дожидался у берега, пока Александр сбегает за карабином и пустит ему пулю в лоб. Светская жизнь сведена до минимума, до обмена любезностями с мадам де ля Гарен, дачницей, и с мсье де Боншоз, товарищем по охоте, что было бы еще приятней, если бы не приходилось различать их по именам.

Идеальные условия, чтобы сотворить если не новый шедевр, то, по крайней мере, достойную историческую драму в прозе. Для нее уже есть название: «Карл VII у своих вассалов» и в высшей степени оригинальная интрига: граф Савойский разводится с Беранжерой, которая не сумела дать ему ребенка. Та подстрекает влюбленного в нее раба, молодого араба Якуба, убить графа. Сама она принимает яд. Якуб возвращается в свою пустыню. Сверх того, в случае актерской потребности можно написать еще две небольшие роли – Карла VII и Аньес Сорель. Александр признает и называет использованные источники: «Каштаны из огня» Мюссе, «Андромаха» Расина, сцена из «Сида», кстати, позаимствованная Корнелем у Гильема де Кастро, «Гёц фон Берлихинген» Гёте, кое-что из «Квентина Дорварда» и «Ричарда Львиное сердце» Вальтера Скотта и, наконец, «гвоздя, на котором держится моя картинка», – страницы из «Хроники короля Карла VII» Алена Шартье. А почему бы и нет?! Самых больших писателей нередко вдохновлял опыт их предшественников, и Александр спокойно ссылался на фразу златоуста Мольера: «Беру свое добро там, где нахожу!» Что делает еще более трогательным его собственное наивное признание: «Как произведение компилятивное и подражательное, «Карл VII» – мой самый большой грех».

Отпустить грех было бы проще, если бы он не счел необходимым забыть, что чуть раньше ему удалось вдребезги разнести правило о трех единствах, и если бы он не упорствовал в своем намерении написать пьесу в стихах – причуда, сравнимая лишь с заблуждением Вольтера, возомнившего себя трагическим поэтом. Как бы то ни было, он «с трудом», но неуклонно продвигался вперед в ритме, скажем, ста ежедневных строк. 24 июля, в день его двадцатидевятилетия, у матушки Озере появился новый дачник – Бёден, банкир и в то же время писатель: все случалось в XIX веке. Для театра Бёден писал в соавторстве с Губо под общим псевдонимом Дино. Губо был директором института Сен-Виктор, будущего коллежа Шапталь. В числе его воспитанников – Эрнест Фейдо, Эдмон де Гонкур, Максим дю Кан и младший Дюма. Нередко к Губо и Бёдену присоединялся третий соавтор. Так, в 1827 году они вместе с Виктором Дюканжем сочинили «Тридцать лет, или жизнь игрока», пьесу, имевшую огромный успех и открывшую публике Фредерика Леметра и Мари Дорваль. В данный момент двуглавый Дино сломался на «Ричарде Дарлингтоне» по «Кэнонгейтским хроникам» неистощимого Вальтера Скотта, и Александр, возможно, не прочь был поучаствовать в ремонте. При условии сохранения своего инкогнито он согласился на сотрудничество после окончания работы над «Карлом VII». «10 августа я написал последние четыре стиха:

 
Вы, рожденные на земле,
Носите, как собаки, наследственную цепь,
Войте перед разверзнутой гробницей…
Якоб же свободен и возвращается в пустыню!
 

Закончив труд, я перечитал его. Как я уже сказал, то было скорее подражание, чем оригинальная драма; но в стиле наблюдался значительный прогресс по сравнению с «Христиной», воистину вера и горы передвигает.

В середине августа Александр и Белль покидают их недорогую норку. В дилижансе по дороге в Руан их спутником оказывается некий критик из «Journal des Debats», радостно сообщивший о провале «Марион Делорм». Во-первых, актеры плохо играли. Александр так и подскочил: как, Бокаж и Дорваль плохо играли? Во-вторых, текст явно слабоват, право, после «Эрнани» Гюго сильно сдал как поэт. Александр с ходу во всеуслышание читает наизусть сцену из первого акта «Марион», заметим, что вовсе не из «Карла VII». Критика это вовсе не обескураживает, и он добавляет, что интрига украдена из «Сен-Мара» де Виньи, а персонаж Дидье – копия Антони. Александр восстанавливает последовательность фактов и приходит к выводу, что точнее было бы сказать об Антони, что он – копия Дидье, ибо «Марион» была написана за год до его собственной пьесы. Удивление критика:

– Вот так глупость!

– Какая же?

– А что вы защищаете Виктора Гюго.

– Почему бы и нет? Я его люблю, он меня восхищает.

– Как коллегу! – сказал критик с выражением глубокой жалости и пожал плечами.

Александр не остановится и публично в «La Revue des Deux Mondes», засвидетельствует свою признательность должника[114]114
  Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 206.


[Закрыть]. Гюго же, напротив, завидуя триумфу «Антони», уязвленный тем, что Александр превзошел его в успехе, не всегда будет проявлять такое же благородство в отношении своего друга, но не будем опережать события. 20 августа Александр присутствует на представлении «Марион Делорм». Перед спектаклем он идет подбодрить актеров, Бокаж и Дорваль обещают ради него превзойти самих себя. Во время антрактов он пытается заразить своим энтузиазмом зрителей. Антуан Фонтане отмечает в своем «Интимном дневнике»[115]115
  Примечания и варианты ко второму тому «Моих мемуаров», opus cite, p. 1126.


[Закрыть], что видел в этот вечер «большого Дюма, как всегда, безумного, как всегда, добрейшего, говорящего и кричащего на весь зал», но тщетно. Он опечален неуспехом Гюго и подавлен его поэтическим талантом: «Ах, если бы я писал такие же стихи, умея при этом сделать пьесу так, как я умею ее сделать!..» Можно вместе с ним помечтать о некоем драматурге по имени Александр Гюго, но без всякой уверенности, что он мог бы сравниться с Шекспиром, который писал также и в прозе. В 1831 году, что бы по этому поводу не думал мирок, который во все времена формировал общественное мнение, театр в стихах стал уже принадлежностью музея, и Александр уже представил тому доказательство от противного своими пьесами «Генрих III» и «Антони». И ни «Рюи Блаз», семь лет спустя так восхитивший некоторых профессоров, неутомимых книжных червей, отвративших от литературы не одно поколение лицеистов, ни пригоженький «Сирано де Бержерак» запоздалого, в конце века, романтика Ростана не опровергнут этого суждения.

«Потребовалось несколько дней, чтобы у меня появилось мужество вернуться к моим собственным стихам, после того как я услышал и перечитал стихи Гюго.

Я был вполне готов сделать с «Карлом VII» то, о чем Гарель просил меня уже в связи с «Христиной», – перевести его в прозу». К несчастью, это прекрасное намерение не воплотилось в деяние. Он собирает у себя нескольких друзей, имен которых не называет, и читает им свою пьесу в ее нынешнем состоянии. «Неуспех», и если бы Гюго и Виньи присутствовали при сем, ни один из них не вызвался бы переделать пьесу, как это было с «Христиной». Он удручен, возвращает Гарелю его тысячу франков вместе с письмом, в котором отказывается продолжать начатое. Гарель немедленно прибегает с пятью банкнотами по тысяче франков в руках, уверенный, что отказ Александр связан с повышением цен в Комеди-Франсез и возмещая ему тем самым разницу. Александр соглашается на читку пьесы в Одеоне на следующий день в обмен на одну банкноту в тысячу франков, считая, что остальные четыре он еще не заработал. Гарель теребит ухо. «Было ясно, что он не понимает, в чем дело. Бедняга Гарель, он был так умен!»