Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 1"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

«– По моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, нет ни отца, ни сына; они рождаются, подобно метеоритам, предрассветным утром, освещают небо своим стремительным росчерком вдоль горизонта и теряются в вечерних сумерках».

Гортензия, однако, настойчива: стало быть, ее собственному сыну никогда не быть у власти? Предположим, что он об этом мечтает, какой же совет мог бы дать ему Александр? Вернуться к реальности. А если он будет настаивать? Ответ Александра, якобы данный тогда, сентябрьским днем 1832 года, или пусть даже написанный год спустя, все равно поразителен с точки зрения точности политического анализа и удивительного чувства Истории:

«– В таком случае, сударыня, я посоветовал бы ему добиться прекращения ссылки, купить землю во Франции, стать депутатом и попытаться силой своего таланта расположить в свою пользу большинство Палаты, дабы она воспользовалась им, чтобы сместить Луи-Филиппа, и выбрала бы его королем».

За исключением нескольких деталей сценарий этот осуществится. Другой сценарий, не менее симптоматичный, был разработан Александром в Рейшенау, в кантоне Граубюнден, король-груша был там учителем в коллеже, после того как в 1793 году вместе с Дюмурье перебежал на сторону врага, но все же не до такой степени, чтобы служить в австрийской армии. Теперь того коллежа уже не существовало. Осматривая его руины, Александр, конечно же, думает о Фердинанде. Он посылает ему письмо. Предназначенное для публикации, оно написано в высшей степени почтительно. Тем не менее сразу же невольно выдает тайную мечту Александра: «Вы тот, кто будет с трона, на который вы однажды взойдете, одной рукой касаться дряхлой монархии, а другой – юной республики». Александр вне всякого сомнения считает себя готовым помочь в ампутации правой руки. Продолжение истории не менее интересно, он просто-напросто предлагает Фердинанду восстановить коллеж, чтобы принимать туда «сыновей изгнанников <…>, каковы бы ни были их убеждения и родина, что бы им ни угрожало – гнев ли народа или ненависть королей». Конечно, Франции в тот момент не угрожала никакая новая революция, но про остальную Европу этого никак нельзя сказать: «Было ли еще когда-нибудь, чтобы так сотрясались троны и чтобы по большим дорогам встречалось столько низложенных путников? Теперь вы видите, монсеньор, что непременно должны основать однажды приют, пусть он примет королевских сыновей, отцы которых не смогут, как ваш, преподавать в Рейшенау».

Но может быть самое плодотворное впечатление, вывезенное Александром из путешествия по Швейцарии, то, что он получил неподалеку от Интерлакена, на постоялом дворе Шварцбах, где у Вернера происходит действие его самой знаменитой драмы «Двадцать четвертое февраля», написанной в 1809 году. Это роковая, в духе античной трагедии история крестьян, содержащих постоялый двор. Сын точит свою косу. Отец бранит невестку. Сын приканчивает отца. Со временем он и сам становится отцом. Жена его сворачивает шею курице. Подражая матери, маленький сын душит сестренку. Отец его проклинает, точно так, как когда-то его отец проклял его самого. Сын покидает дом. Постоялый двор пустеет, родители в долгах, на грани разорения. Инкогнито возвращается сын, он богат. Чтобы завладеть его деньгами, отец его убивает. Само собой, что все злодейства происходят аккуратно 24 февраля. Следует заметить, что изложение Александром этой драмы, куда более развернутое, само по себе представляет леденящую кровь новеллу, строгую и лаконичную[135]135
  Impressions de voyage en Suisse, tome I, pp. 366–372.


[Закрыть].

Александр приезжает на этот постоялый двор. Маленький мальчик ножом делает ямки в снегу. Рядом маленькая девочка наблюдает за его действиями. Нож уже здесь, видно, и коса неподалеку; чтобы не дать свершиться проклятию, тяготеющему над этими швейцарскими атридами, Александр поспешно разоружает мальчишку, который принимается плакать. Внутри гостиницы все осталось по-прежнему, точно, как написано в «Двадцать четвертом февраля», и Александр пытается отыскать следы крови на полу. Появляется хозяин, весьма жизнерадостный. Александр отдает ему нож, пеняя ему за неосторожность. Тот удивлен. Александр произносит вещие слова: 24 февраля. Хозяин взрывается, он сыт по горло, его просто изводят этим февралем, с тех пор как этот жалкий поэт, пробыв здесь ровно столько, чтобы написать свою мерзопакостную пьесу, превратил порядочный дом в разбойничий притон.

Тогда же, пока еще десятки тысяч человек не устремились в замок Иф, на экскурсию в камеру Эдмона Дантеса, Александр придумывает некий гастрономический розыгрыш. В одном из трактиров он слышит рассказ об охотнике, наполовину съеденном медведем. В своих «Впечатлениях» он с необычайной правдивостью повествует, как лакомился бифштексом из медвежатины и вдруг узнал, что поглощает при этом и человеческую плоть. Успех книги поверг в отчаяние хозяина трактира, которому десятки туристов начали заказывать блюдо, отсутствующее в меню. Вслед за тем Александр совершает первое свое насилие над Историей. Внебрачным сыном от этого соития становится прекрасный рассказ о семидесятилетием старике Жаке Бальма, проводнике из Шамоникса, который в 1786 году, за год до Сосюра, совершил вместе с доктором Паккаром восхождение на Монблан. Согласно версии Александра, Бальма первым достиг вершины, Паккар же – позднее, и тем хуже для него. Бальма таким образом вошел в легенду. Ученой братии никак не удается эту версию опровергнуть. И, кстати, именно смертью Бальма, сгинувшего во время поисков мифических золотых приисков, и смертью Пейо, проводника Александра к Морю льдов, обрываются «Впечатления о путешествии в Швейцарию».

Александр и Белль возвращаются в Париж. Эпидемия холеры идет на убыль, зато 11 октября образован кабинет министров во главе с Сулем, куда вошли Тьер в качестве министра внутренних дел и Гизо в качестве министра народного просвещения. Кроме того, поскольку Нидерланды по-прежнему не признают независимости Бельгии, Англия и Франция договариваются о праве на военное вмешательство, и Фердинанд берет на себя командование Северной армией, которая осаждает Антверпен. Только что умер Вальтер Скотт, а шестью месяцами раньше Гете. Александра тоже зачисляют в число умирающих авторов. «Сына эмигранта» сыграли в его отсутствие, и он вызвал всеобщее возмущение на премьере, закончившейся полнейшим провалом. По свидетельству Фредерика Леметра, игравшего роль сына, «самым грандиозным из всех провалов, которые мне случалось видеть. Публика свистела, вопила, на сцену летели стулья»[136]136
  Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses oeuvres, opus cite, p. 172.


[Закрыть]. В принципе фигурировать на афише должно было только имя Анисе Буржуа, и так было бы, если бы не пресловутая порядочность Гареля, в результате пресса набросилась на одного Александра. Для «Constitutionnel» «этот писатель на сей раз нашел свой интерес в самом преступлении, талант же его как будто окончательно иссяк». «Примеру «Constitutionnel» последовали все остальные газеты: они всласть надо мною потешились и своей добычи не упустили; от меня остались только рожки да ножки». Друзья от него отворачиваются, даже Гюго с ним холоден. За преступление против нравственности Верон, заказавший ему текст для «Revue de Paris», расторгает с ним договор. Внезапно потерявшие зрение директора театров перестают его замечать, и Гарель, разумеется, среди них, поскольку немало потерял в этой затее: не только затраченное на постановку, но и три тысячи вознаграждения Александру плюс вексель на две тысячи. «Таким образом, временно я от театра отказался».

К счастью, не от литературы. Он пишет новеллы, начинает писать «Впечатления о путешествии», которые выйдут в феврале 1833 года в «Revue de Deux Mondes». Из первых его исторических сцен, напечатанных в том же журнале, Анисе Буржуа и Локруа сделают инсценировку «Перрине Леклерк», финансовый успех которой компенсирует провал «Сына эмигранта». С легким сердцем Александр возвращается к «Галлии и Франции» как к «длинному введению» к другим историческим текстам, которое «содержит в себе наиболее важные факты нашей истории, начиная с обоснования германцев в Галлии до раздела ее между Францией и Англией после смерти Карла Прекрасного»[137]137
  Предисловие к «Галлии и Франции», издательство Le Vasseur citee, volume 8, p. 4. Это Предисловие написано уже после того, как вышло первое издание (июнь 1833), так как Александр объявляет в нем: «Впрочем, именно эту задачу ставили мы перед собой четырнадцать лет назад, когда впервые опубликовали <…> «Галлию и Францию». Таким образом, Предисловие написано в 1847 году, хотя и существует лишь в издании 1852 года.


[Закрыть]. Само собой, что до того, как он замыслил свою книгу, Александр не знал ровным счетом ничего об этом почти девятивековом периоде истории, можно даже сказать, что он выбрал его в результате жеребьевки. Так как он не мог сочинить все сам, он начинает изучать «Историю Франции в вопросах и ответах», написанную неким аббатом и предназначенную для его коллег, «самым серьезным образом принимая во внимание заметки в жанре нижеследующих, заключающие каждую главу как некое поэтическое резюме:

 
В год четыреста двадцатый первый царь наш Фарамон
Издавал, и тем известен, свой салический закон.
 

Однажды в его кабинет, не постучав, входит Корделье-Делану. Александр быстро прячет учебник. Корделье-Делану хмурит брови, должно быть, что-то неприличное, пусть Александр немедленно покажет. В смущении запоздалый в развитии школьник подает ему книгу. Корделье-Делану пожимает плечами, право же, если Александр хочет всерьез заняться нашей древней историей, пусть лучше познакомится с «Письмами об Истории Франции» Огюстена Тьерри или с «Историческим опытом» Шатобриана, а потом уже обратится к источникам.

«– Каким источникам?

– Авторам периода падения – Жорнандесу, Зосиме, Сидуану Аполлинеру, Грегуару де Тур».

И, как послушный ученик, Александр следует советам своего ученого друга. Всегда интересно наблюдать за тем, как Александр прикидывается эдакой невозделанной, но необычайно плодородной почвой, готовой к посеву. Многие попадаются на эту удочку, хотя в других жанрах он предстает скорее терпеливым собирателем материалов в ригу – для исследования и использования. Несмотря на свои необычайные интеллектуальные способности, он пользуется методом проб и ошибок в большей степени, чем методом внезапного озарения. Девять лет прошло с тех пор, как Лассань составил для него обширную программу изучения истории. И он не пренебрег ею, напротив. Когда он еще работал в библиотеке герцога Орлеанского, мы видели, что он использовал ее и в своих личных целях, дабы осуществлять «с большим удобством, нежели в королевской библиотеке, мои литературные и исторические изыскания». И как он мог не знать в 1832 году знаменитые и страстные «Письма об Истории Франции», второе издание которых вышло четырьмя годами ранее, или же помпезные «Исторические опыты», появившиеся год назад? Как раз по поводу последних невозможно себе вообразить, чтобы, направляясь в паломничество к своему живому богу в Люцерн, Александр не ознакомился бы предварительно с его последней книжкой.

В действительности, за долгие годы он собрал обширную документацию. Он долго обдумывал свои синтетические начинания и их возможную перспективу в будущем, прежде чем приступил к созданию нового жанра – на полпути от Истории к роману, – где История «истощает прошлое», а роман искажает Историю. «Единственным средством победить [эти «две ошибки»], было бы, по нашему мнению, сразу после выбора исторической эпохи внимательное изучение определяющих ее различных интересов – народа, дворянства и королевской власти; затем выбор среди главных действующих лиц каждого сословия тех, кто принимал активное участие в событиях, происходящих в произведении, над которым работаешь; тщательное исследование внешности, характера, темперамента этих персонажей, дабы, заставив их жить, говорить и действовать в этом тройственном единстве, стало бы возможным пробудить в них страсти, вызвавшие те катастрофы, что отмечены датами в исторической хронологии, и те поступки, которые могут заинтересовать лишь в том случае, если показать насущную в них потребность, по которой они и заняли место в хронологии»[138]138
  Gaule et France, p. 4.


[Закрыть]. Следовательно, ведущая роль отводится не столько непосредственно тем, кого называют великими людьми, но, в противоположность Истории, основанной на событиях или на психологии, их взаимоотношениям с противоречивыми интересами различных социальных категорий, или классовой борьбой, как сказал бы кое-кто, в которых они одновременно являются представителями этих категорий, а также движущей силой и жертвами классовой борьбы.

Попытка не вполне удалась в «Галлии и Франции», которая и в самом деле представляет собой «длинное введение» к его будущим историческим опытам и первому изданию которой был предпослан следующий эпиграф: «Без ненависти и страха». Произведение это ценно главным образом своим эпилогом. Начав с нашествия Аттилы в 451-м, Александр останавливается на 1328-м, годе восшествия на престол Филиппа де Валуа, «кульминационной точке» монархии. Он осуществляет синтез античности в XIX веке, настаивая на трех ключевых персонажах: «Цезарь, язычник, подготовивший христианство; Карл Великий, варвар, подготовивший цивилизацию; Наполеон, деспот, подготовивший свободу». Июльскую революцию он представляет как «дочь 93-го», которой «оставалось уничтожить лишь остатки аристократии». Поэтому «Луи-Филипп лишен был даже выбора между родовыми симпатиями и требованиями момента; на место пятидесяти тысяч аристократов Людовика XV он подготовил сто шестьдесят тысяч крупных землевладельцев и промышленников Реставрации; монархический свод еще на одну ступень опустился к народу, – на самую нижнюю, на последнюю». Вот почему в «дневном своем шатре» Луи-Филипп «последний из возможных королей этого рода». Александр предвидит таким образом, что на смену правлению крупной буржуазии придет правление средних и мелких собственников. С целью предотвратить новую жестокую революцию он предлагает «революцию парламентскую», которая состоит в постепенном снижении ценза как для избирателей, так и для избираемых, «до тех пор, пока избирателем не станет каждый пролетарий».

Стало быть, с учреждением всеобщего избирательного права «закончится парламентская революция. И тогда настанет время правительства, существующего в гармонии с потребностями, интересами и волей всего населения: как бы оно не называлось – монархическим ли, президентским, республиканским – что мне за дело! Да и неважно, ибо правительство будет состоять просто из должностных лиц, выбираемых, может быть, на пятилетний срок: наличие такого срока предоставляет нации наиболее спокойную форму правления, ибо те, кто доволен своими представителями, надеются их выбрать снова, а те, кто ими недоволен, имеют право их сместить»[139]139
  Этот пассаж о пятилетнем сроке президентства и следующая за ним цитата о личности президента фигурируют в издании «Галлии и Франции» 1833, Paris, Urbain Canel et Alphonse Guyot, pp. 374 et 375. Однако в последующих переизданиях 1852, 1854, 1855, 1862, 1863 годов и в издании Le Vasseur 1907-го этого текста уже нет. Его упразднение объясняется тем, что Александр не мог предвидеть столь неожиданного поворота Истории, в результате которого Вторая Империя оказалась между двумя республиками.


[Закрыть]. Избранным всеобщим голосованием королем или президентом может стать отнюдь не каждый гражданин: «Чтобы между ним и народом возникли симпатии, следует, чтобы его личное состояние не превышало их состояний в общем соотношении, тогда его интересы будут совпадать с интересами всех; следует также, чтобы его цивильный лист строго ограничивался лишь самыми необходимыми расходами, дабы удалить из его рук средства коррупции, с помощью которых он смог бы во время выборов своего преемника подкупить партию, воля которой не является более волей нации; таким образом, человек этот не сможет быть ни особой королевской крови, ни крупным землевладельцем».

Удивительное пророчество, которое, будучи опубликованным в июне 1833 года, должно быть, доставило массу удовольствия лишенному владений наследнику короля-груши и объясняет уже упомянутую выше ссору между Фердинандом и Александром во время восстания ткачей. Непонятно даже, что вызывает большее восхищение в этом эпилоге из «Галлии и Франции» – чувство Истории или размышления о демократии. Александр всегда опережает время, ведь сегодня, в конце XX века, во Франции все еще семилетний срок избрания, и если претенденты на трон действительно не могут стать кандидатами в президенты, то по поводу крупных землевладельцев вопрос все еще оспаривается. Что до борьбы с коррупцией, то на ее эффективность можно будет надеяться лишь в третьем тысячелетии.

22 ноября играли премьеру драмы «Король забавляется». Александр на спектакле не был, «какой-то холод проник в мои отношения с Гюго; общие друзья почти нас поссорили». Вновь введена цензура, и на следующий же день Тьер запретил пьесу. Оппозиционная пресса и глазом не моргнула, вернее, «ненависть, которую испытывали к романтической школе, была столь велика, что это не столько делало правым правительство, сколько виноватым автора». Шестнадцатью днями раньше герцогиня Беррийская была арестована Дермонкуром в Нанте, где она скрывалась с июня месяца. Раб своего слова, доблестный автор «Гения христианства» вынужден положить конец своей ссылке. Он устремляется в Париж, чтобы обеспечить защиту герцогини, состояние здоровья которой в скверной тюрьме в Бле внушает серьезные опасения. Карлисты подают прошение, их газеты возмущаются, маркиз де Дрё-Брезе через Палату пэров запрашивает правительство. Тьер направляет двух медицинских светил – Ортила и Овити – осмотреть герцогиню, «с некоторого времени неважно себя чувствующую». И выясняется, что все как раз наоборот. Тьер дает просочиться счастливой вести, и ее обнародует республиканский «Corsaire». Немедленно же редактор статьи Эжен Бриффо вызван на дуэль и ранен на ней неким Барбо де ля Трезорьер – такое имя нелегко было бы придумать.

«Le Corsaire» настаивает на точности своей информации, которую используют также «La Tribune» и «Le National». Легитимистская «Revenant» вступает в полемику с «Tribune», журналисты которой посылают ей коллективный вызов. Далее все продолжает усложняться. Каррель из «National» получает картель от двенадцати карлистов, остается лишь выбрать из них себе противника. Толпа республиканцев охотно готова взять на себя одиннадцать остальных. Александр заверяет Карреля в своей моральной поддержке, однако он не слишком сочувствует этой «потасовке», находя «повод смехотворным». Каррель готов разделить это мнение, однако это не спасает его от серьезной раны, нанесенной Ру-Лабори. Дюпюитрен берет на себя заботы о нем, весь Париж навещает – Александр, Беранже, Лафайет, конечно, рыцарственный Шатобриан, которого всегда восхищала храбрость других, и Тьер, вполне довольный при виде своих политических противников, дерущихся друг с другом.

Чтобы отомстить за Карреля, его секунданты вызывают секундантов Ру-Лабори. Еще двенадцать республиканцев вместе бросают вызов легитимистской прессе. Некий Ботерн в возбуждении тоже рвется в рукопашную и требует того же от Александра. Даже если он не, одобряет причин драки, совершенно немыслимо, чтобы Александра заподозрили в трусости. И пока Ботерн пишет свой вызов журналисту из «Quotidienne», он размышляет, с кем бы ему сразиться? Бошен, например, карлист и прекрасный друг в то же время, в настоящее время отдыхает за городом. Александр семь раз повернул в чернильнице перо: «Мой дорогой Бошен, если ваша партия так же глупа, как моя, и заставляет вас драться, прошу оказать предпочтение мне, кто всегда будет счастлив представить вам доказательства своего уважения за отсутствием доказательств дружбы». Получив послание, Бошен сумел прервать свой отдых лишь через десять дней, но с момента возвращения не было у него более срочного дела, чем встреча с Александром.

Ссора с Гюго как будто забывалась, и Александр присутствует на премьере «Лукреции Борджиа», неизвестно с Белль или с Идой. Решительно можно сказать: Гюго слишком много пишет! Тяжеловесная, напыщенная до смешного, его мелодрама не выдерживает никакого сравнения с «Нельской башней» и «Сыном эмигранта». Но что Гюго до этого строгого посмертного суждения, если вечером 2 февраля 1833 года ему устроили овацию, и хорошенькая актриса по имени Жюльетта Друэ играла не хуже, чем обычно. В последующие дни Тьер успокаивает бретёров способом превентивных арестов и помещением под полицейский надзор. Вслед за этим выздоравливает Каррель, который наносит визит Ру-Лабори и публикует письмо с похвальным словом его секундантам. Честь спасена, раздувшийся пузырь выпускает воздух, все дуэли аннулированы, а герцогиня Беррийская в мае родила. В ожидании родов она объявила о своем тайном браке с итальянским графом, который не сопровождал ее ни в Прованс, ни в Вандею. И если мальчик, которого она родила якобы от герцога Беррийского, после смерти последнего, был назван «дитя чуда», как назвать его маленькую сестричку, зачатую во время пребывания герцогини в Нанте, где она скрывалась под защитой шуана, своего доблестного телохранителя?

Лишенный дуэли, Александр, однако, вовсе не лишится существенных доходов, которыми будет обязан проделке герцогини. Кроме интервью с Дермонкуром, он сочиняет «Вандею» и «Мадам», которые выйдут в сентябре и будут иметь большой успех как у карлистской оппозиции, поскольку герцогиня предстает благородной и мужественной женщиной, так и у республиканской, поскольку Дермонкур выведен безупречным рыцарем, а правительственный агент, префект Морис Дюваль – непопулярным мужланом. Поэтому «реальной пользой» от этого дела «оказалось сближение, не в смысле общности мнений, а в смысле взаимного уважения, между партией карлистов и партией республиканцев». Уважение, которое приведет кое-где к противоестественным избирательным блокам и обозначит разрыв между умеренными республиканцами и революционерами. Наконец, помимо солидного удовлетворения авторских прав, Александр получит еще в наследство от Дермонкура его секретаря Рускони. Дермонкур подал в отставку и просил Александра пристроить Рускони, дабы тот мог спокойно доживать свои дни. Александр ни в чем не мог отказать тому, кто никогда не переставал чтить память Генерала, отсюда в «Истории моих животных»[140]140
  Histoire de mes betes, edition Le Vasseur citee, volume 20, p. 30.


[Закрыть] эта трезвая шутка: «Вот уже двадцать три года, как каждый день, за исключением дней моих отъездов за границу, я имею счастье видеть Рускони.

– Что же он у вас делает?..

На это вопрос было бы очень трудно ответить: все и ничего. Я придумал по этому случаю специальный глагол, весьма выразительный: он русконничает».

Король-груша дает в Тюильри костюмированный бал. Не получив приглашения, Александр пожимает плечами: он знает прекрасный выход из ситуации. Поскольку он намерен разослать не менее трехсот приглашений, а его собственная квартира невелика, он договаривается об использовании квартиры напротив, совершенно пустой, с абсолютно голыми стенами. Это не страшно, достаточно ведь предложить лучшим художникам бесплатно продемонстрировать здесь свой талант. Сисери, художник-декоратор из Оперы, принесет необходимые материалы – холст, краски, кисти. 27 марта, «за три дня до бала все были на своих местах: Альфред Жоанно набрасывал сцену из «Сен-Мара»; Тони Жоанно – из «Сир де Жиак»; Клеман Буланжер – из «Нельской башни»; Луи Буланже – из «Лукреции Борджиа»; Жаден и Декан работали вместе над «Дебюро», Гранвиль – над «Оркестром», Бари – над «Тиграми», Нантёй над дверными панно, где в двух медальонах были представлены портреты Гюго и Альфреда де Виньи». Достойное выражение признательности двум поэтам, залатавшим стихи в «Христине». Однако ни тот, ни другой на бал не пришли, Виньи не мог оставить тяжело больную мать, а Гюго неизвестно почему, скорее всего по причине гордой его обособленности, вопреки всем усилиям Александра с ним помириться.

Нарисовать панно обещал и Делакруа, но что-то запаздывал. Обеспокоенный Александр его теребит, но Делакруа появляется лишь накануне бала – пообедать с Александром. Другие художники свой труд уже почти окончили, Делакруа осматривает работы как собрат, хвалит. За десертом он спрашивает у Александра, какой сюжет мог бы ему понравиться. «Король Родриго после битвы». Делакруа не видит здесь никаких сложностей. «И, не снимая узкого, облегающего черного сюртука, не засучив рукавов, не сняв манжет, не переодеваясь в блузу, Делакруа берет угольный карандаш, тремя-четырьмя штрихами набрасывает лошадь, пятью-шестью – всадника, семью-восьмью – пейзаж, вместе с мертвыми, умирающими и удирающими; затем, сочтя достаточными эти, никому, кроме него, непонятные заготовки, он берет кисти и начинает писать.

И в то же мгновение, как будто разорвалась завеса, и под его рукой появился сначала окровавленный всадник, истерзанный, израненный, едва влекомый своей лошадью, такой же окровавленной, истерзанной и израненной, не находящий опоры в стременах и сгорбившийся над своим копьем; вокруг него, впереди, позади – груды мертвых тел; на берегу реки раненые пытаются дотянуться губами до воды, оставляя за собой кровавые следы; на горизонте, насколько видит глаз, ужасное, жестокое поле боя; и над всем этим – заходящее за горизонт, утолщенный кровавыми испарениями, солнце, подобное раскаленному в кузнице щиту, и в голубом небе, по мере удаления принимающем неуловимый зеленый оттенок, розовые, как пух ибиса, облака».

Усилиями гениальных художников, дружбы и щедрости, о которых можно только мечтать сегодня, в конце второго тысячелетия, как же преобразилась эта квартира-музей! Дабы стол оказался на уровне оформления, Александр просит у папаши Кнута разрешения на охоту, и возвращается с нее с девятью косулями и тремя зайцами. Затем он приглашает трактирщика Шеве. «Надо было проделать торговый обмен»: одну косулю поменять на семгу, вторую – на «гигантский галантин», еще две «были зажарены целиком» и так далее. В день бала, «в семь часов явился Шеве с лососем в пятьдесят ливров, косулей, зажаренной целиком и помещенной на серебряное блюдо, как будто бы позаимствованное из буфета Гаргантюа, гигантским паштетом и со всем необходимым прикладом. Триста бутылок подогретого бордо, триста бутылок охлажденного бургундского, пятьсот бутылок замороженного шампанского».

В каждой квартире помещалось по оркестру, и было условлено, чтобы одновременно они исполняли одни и те же мелодии. Пора переодеваться. Александр надевает костюм эпохи Возрождения – и символ, и программа бала. Белль отвечает своему имени, как никогда, со своими черными волосами, синими глазами, в бархатном платье с накрахмаленным воротничком и «в черной фетровой шляпе с черными перьями, как у Елены Фоурман, второй жены Рубенса» и последней. Бедняжка Белль думала таким образом закрепить свое положение последней спутницы Александра, еще не ведая, что этот роскошный праздник – его прощальный подарок.

Оставив в дураках короля-грушу, художественный, литературный и театральный мир устремляется к Александру. Тот, кто не захотел нарядиться в костюм, должен надеть хотя бы домино – нечто вроде пестрого платья с капюшоном. Включая политиков – Одилона Барро и вечного Лафайета, который рухнет на стул – о, нет, не для того, чтобы быть убитым, как собирался он сделать в июне прошлого года, но чтобы сыграть в экарте с Бошеном, переодетым в шуана, что вполне соответствует взглядам того, кого Александр так сердечно вызывал сразиться с ним на дуэли. Ни одного из друзей-республиканцев, даже как будто и Этьен Араго не пришел, хотя и был директором театра: был ли он вообще приглашен, не смог ли прийти или отказался? Зато целая толпа знаменитостей.

Из музыкантов[141]141
  Классификация гостей Александра соответствует приведенной в Quid de Dumas, opus cite, p. 1147.


[Закрыть] Россини в костюме Фигаро, Адан в костюме младенца, Циммерман, одетый кухаркой.

Скульпторы, художники, граверы – почти все моложе тридцати: Муан наряжен Карлом IX, Бари – бенгальским тигром, Этекс – андалузцем, Жиро – жандармом, Тони Жоанно – сиром де Жиаком, Альфред Жоанно – Людовиком XI в молодые годы, Луи Буланже – придворным короля Иоанна, Нантёй – солдафоном, Гендран – безумцем, Буасела – придворным Людовика XII, Шатийон – Сантинелли, Зиглер-Сен-Маром, Клеман Буланже – неополитанским крестьянином, Камил Рокплан – мексиканским офицером, Леполь – шотландцем, Гренье – моряком, Шенавар – Тицианом, Делакруа – Данте. Все станут участниками Салона 1833 года, и многие будут награждены.

Из издателей и главных редакторов: Эжен Дюверже – Ван Дейком, Ладвока – Генрихом II, Эдуард Фурнье – матросом, Бюлоз – в голубом домино, доктор Верон – в розовом домино.

Актеры Комеди-Франсез – мадемуазель Марс, Жоанни, Мишло, Манжо, Фирмен, мадемуазель Левер – все в своих костюмах из «Генриха III». Мадемуазель Жорж – в костюме крестьянки из Неттуно, мадам Парадоль – Анны Австрийской, мадемуазель Дипон – пастушки, Роза Дюпюи – леди Рочестер, Нобле одета Безумием, Леонтина Фей – албанкой, Корнелия Фалькон – Ребеккой, Дежазе – в костюме Дю Барри, Нурри – придворного аббата, Монроз – солдата Рюйтера, Бокаж – Дидье, Фредерик Леметр – Робера Макера. Ида Ферье не упоминается, возможно, она там и была, как и Белль, которую Александр называет не иначе, как «хозяйка дома».

Разумеется, были и писатели: одетый магом Амадей Пишо, турком – Альфонс Руайе, тоже турком, но измирским – Шарль Ленорман, алжирским деем – Виктор Консидеран, русским – Поль де Мюссе, паяцем – Альфред де Мюссе; Эженн Сю был в фисташковом домино, Поль Лакруа – в костюме астролога, Петрюс Борель – члена Общества Молодая Франция, Франциск Мишель – бродяги. Несколько в стороне от других демонстрировал «соответствующее» поведение «меланхоличный неополитанский рыбак»[142]142
  В «Моих мемуарах» Жерар де Нерваль в числе гостей не упоминается. Зато он есть в книге Sur Gerard de Nerval. Nouveau Memoires, opus cite, p. 58.


[Закрыть] – Жерар де Нерваль, которого Александру недавно представил Теофиль Готье.

В виде бесплатного приложения – академик Пьер Франсуа Тиссо, у которого были объективные причины одеться больным. «Стоило ему войти, как тут же появился Жаден, наряженный факельщиком, мрачный, с траурным крепом на шляпе; он ходил за ним по пятам из залы в залу, довольствуясь тем, что через каждые пять минут повторял: «Я жду!»

Г-н Тиссо не выдержал и через полчаса уехал.

В какой-то момент присутствовало семьсот человек.

В три часа ночи поужинали. <…> Странная вещь! Еды и напитков хватило на всех.

Потом, после ужина бал продолжался, вернее, он начался.

В девять часов утра во главе с оркестром все вышли из дома и по улице Трех Братьев прошлись последним галопом, причем первая пара была уже у бульвара, в то время как последняя еще вертелась у сквера.

С тех пор я часто думал о том, чтобы дать второй подобный же бал, но мне всегда казалось, что это совершенно невозможно».

Прощальный подарок Белль и дорогим читателям, этот бал хронологически завершает «Мемуары». Александр не станет их продолжать, хотя и обещает это в конце тома. Желание вспомнить лишь о прекрасной эпохе революционного энтузиазма и бескорыстной дружбы и отказ выставлять напоказ раздоры и закат романтизма? Ощущение, что публику интересует больше рассказ о достижении известности, а не о попытках ее сохранить? Или просто-напросто поглощенность более доходной работой? Скорее всего, все вместе, и это очень жаль. Конечно, для описания последующей жизни Александра источников информации вполне достаточно, начиная с переписки, дорожных очерков, различных свидетельств, воспоминаний и автобиографий, но там уже не найдешь продолжения его анализа политических и культурных событий, а также его собственного видения своих произведений. Хотя его искусство в отступлениях и ассоциативном мышлении таково, что «Мемуары» таят в себе истории, суждения и пояснения, касающиеся фактов, имевших место после 1833 года.