Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 1"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Но это только отсрочка. И судебный процесс над министрами, открывшийся 15 декабря, засвидетельствует его политическую смерть, ибо Лафайет был убежденным сторонником милосердия, то есть оправдания. Республиканцы вступают на тропу войны, не имея точного плана, и Александр уже не снимает своей формы. 20-го он присутствует на защитительной речи в Палате пэров в Люксембургском дворце. Заседание открывается под звуки мощной демонстрации под окнами. Выходя из зала, Александр сталкивается с человеком, который «с иностранным акцентом и угрозой во взгляде кричал своим уродливым ртом:

– Смерть министрам!»

То был Фиески. Для Александра столь безобразный человек не мог быть не кем иным, как шпиком-провокатором. Диагноз подтвердится менее чем через пять лет, когда знаменитая адская машина с Корсики, пощадившая, разумеется, королевскую семью, послужит для Тьера предлогом для издания новых репрессивных законов, в числе которых – полное упразднение свободы печати.

Александр идет во двор Лувра, где ждут его друзья. Годфруа Кавеньяк как раз раздает патроны, поскольку бонапартисты как будто бы собираются отнять у Национальной гвардии пушки. Никто не желает падения Наполеону II, на кандидатуре которого временно сошлись интересы орлеанистов и республиканцев. Однако более всего республиканцев скопилось в артиллерии, и Пале-Рояль желал бы знать, каковы их дальнейшие намерения. Александр получает записочку от Удара с просьбой зайти к нему и обращается к Кавеньяку за инструкциями. Тот не лукавит:

«– Скажи правду… Если бонапартисты вздумают отнять наши пушки, мы будем защищаться до последнего патрона; но если народ пойдет на Люксембург или даже на любой другой дворец, мы двинемся вместе с ним».

Александр передает эти слова. На следующий день, день приговора, толпа вокруг Люксембурга собирается огромная. Все гвардейцы из буржуазии здесь: с оружием в руках они намерены защищать свои лавочки от неизбежного, как говорят, грабежа черни. Отрава распространяется дальше, новый шум в толпе, министры осуждены на смертную казнь, возгласы радости. Эта ложная информация позволяет осуществить эвакуацию обвиняемых. Лафайет, однако, имеет мужество публично объявить вслед за тем истинный приговор: пожизненное заключение. Его освистывают, ему угрожают. Александру и другим артиллеристам едва удается спасти его от линчевания. Пушечный выстрел возвещает королю-груше, что министры целыми и невредимыми добрались до Венсеннской крепости. Александр же и его друзья думают, что это зов артиллеристов, оставшихся в Лувре. Обнажив кинжалы, они бегут в Лувр, призывая к оружию.

«Услыша наши крики, увидя нашу форму и голые лезвия кинжалов, народ вначале расступился перед нами, но тотчас же вслед за этим побежал во все стороны с теми же возгласами: «К оружию!»

Охрана как раз закрывала решетки Лувра, но мы оттолкнули их и силой ворвались внутрь. В парке, где стоят пушки, люди под руководством орлеанистского коменданта Барре снимают колесные чеки. Капитан Бастид и артиллеристы-республиканцы останавливают их, угрожая кинжалами. Бастид оставляет в карауле у пушек Александра и еще одного молодого человека двадцати семи лет по имени Проспер Мериме, который успел уже написать «Хронику времен Карла IX». «С этого караула <…> начинается мое знакомство с Мериме; часть проведенного в нем времени мы проговорили… о чем? О странных вещах, учитывая обстоятельства! О живописи, о литературе, об архитектуре». Это все, что скажет Александр по этому поводу. Жаль! Так хотелось бы узнать, не обменялись ли они мыслями об историческом романе или об искусстве новеллы. И никак нельзя не пожалеть, что Мериме не стал говорить о своем энтузиазме, которым он вполне мог бы заразить и Александра, в отношении Стендаля и его последней книги «Красное и черное», пущенной в продажу 13 ноября.

После этого приятного времяпрепровождения Александр возвращается в свой гвардейский корпус. Там ситуация напряженная: республиканец читает прокламацию с призывом к оружию, а орлеанист Грий де Бёзлен вырывает прокламацию и рвет ее; республиканец достает кинжал, в этот момент кричат, что Лувр окружен национальной гвардией и линейными войсками. Тогда артиллеристы-орлеанисты формируют свою группу человек в сто, а республиканцы – свою с целью прорваться в Лувр. Перед романтическим Александром – корнелиевский выбор: а вдруг в числе окруживших Лувр находится Фердинанд? «К несчастью, а, может быть, скорее к счастью, мы узнали, что погреба, где хранились наши боеприпасы, пусты. Предвидя сцену, которую я только что описал, комендант Лувра в течение дня велел убрать боеприпасы».

Ночь проводят в ожидании атаки, с заряженным ружьем под боком. Утром «ситуация мало-помалу превращалась из трагической в комическую: булочники, виноторговцы и колбасники даже в тот момент были озабочены своей маленькой выгодой и укрепили нас в опасении, будто мы находимся под угрозой голода.

Мы весьма напоминали зверинец с хищниками, запертыми в целях общественной безопасности. Сходство казалось тем более разительным, что к нам стали стекаться зрители – поглазеть через решетки». Новости плохие: напрасно бьет в Париже барабан, народ в нерешительности бездействует. Студенты и учащиеся Политехнической школы бегают по городу с призывами к умеренности, вешают листовки, объясняющие, что «необязательно применять силу», если хочешь добиться свободы. Совершенно очевидно, что эти красивые молодые люди – не сыновья рабочих. Им, будущей кадровой элите, буржуазная монархия вполне подходит. Благодаря их демобилизующей деятельности ни одна баррикада не была построена. К вечеру осада Лувра снята, артиллеристы возвращаются по домам.

Потеряв популярность, Лафайет становится просто громоздкой безделушкой. 24 декабря депутаты упраздняют его должность главнокомандующего Национальной гвардией, употребить термин «смещение» представляется им менее стыдливым. Некоторые из офицеров подают в отставку из солидарности с ним. В результате в четвертой батарее оказывается вакантное место. Популярный Александр избран младшим капитаном[101]101
  При Луи-Филиппе должности унтер-офицеров и офицеров Национальной гвардии вплоть до капитана были выборными. Король назначал лишь старших офицеров, выбирая каждого из десяти предложенных. См.: Nouvelle Histoire de France, opus cite, volume 27, p. 3339.


[Закрыть]. Наспех он снова переделывает свою форму. 27-го он отлично проводит военные занятия. И так же отлично празднует 31-го Новый год с Белль вроде бы у себя дома. Просыпается поздно, зовет Жозефа, с его помощью снова надевает свою сверкающую форму и скачет в Пале-Рояль на новогоднюю церемонию, назначенную на девять часов, но опаздывает на пятнадцать минут. Ни одного артиллериста не видит он ни во дворе, ни на лестнице, ни в большом зале. Странное чувство, будто другие офицеры образуют вокруг него нечто вроде санитарного кордона, как если бы в нем «подозревали источник заражения холерой, которую только что обнаружили в Париже». Он принимает это за проявление политической антипатии и предстает перед королем-грушей с «высоко поднятой головой».

«– А! Здравствуйте, Дюма! – говорит он мне. – Я вас узнал!»

И он рассмеялся. И все придворные вслед за ним. Александр улыбается глуповато. Затем проходит наивным увальнем сквозь общий смех. Он встречает бывших своих коллег по канцелярии Вату, Удара, Аппера, Таланкура, Делавиня. И Вату дает ему ключ к решению загадки:

«– Вы нанесли королю новогодний визит в запрещенном мундире».

Александр раздобывает «Moniteur» и, наконец, узнает о королевском указе вчерашнего дня, распускающем артиллерийский корпус Национальной гвардии перед реорганизацией, чтобы не сказать перед чисткой. Он переодевается в гражданское и идет в Одеон на репетицию «Наполеона». «История моя тем временем облетела Париж; иные находили ее шуткой дурного вкуса, иные находили поступок мой героическим. Ни те ни другие не желали принимать ее за то, чем она была в самом деле, то есть за результат неведения». И их можно понять. Так, всей Национальной гвардии было известно о факте роспуска артиллерийского корпуса, кроме Александра, обычно всегда хорошо осведомленного. Стало быть, за целый день он никого не встретил, никто из его подчиненных не явился за разъяснениями или приказами к своему младшему капитану, и нигде не собирались друзья его республиканцы, чтобы согласовать свои действия, и никто из них не зашел к нему, а если даже он был в это время у Белль, не попросил Жозефа ничего ему передать. Поэтому мы склоняемся к определению произошедшего как некоего политического фортеля с хитрющим исходом из глупейшей неосведомленности, согласно известному принципу Аннике, и уже не первый раз мы встречаемся с этой тактикой Александра – изобразить полнейшую наивность. Но тогда почему бы не похвастаться этим позднее? Да чтобы не отказываться от выбранного образа и еще в большей степени потому, что холодная бравада послужила бы материалом для новеллы куда менее комической и менее красочной.

Премьеру «Наполеона» сыграли 10 января 1831 года. Рекламная шумиха, прекрасно организованная Гарелем, имела отличные результаты: зал был переполнен. Зрителям было предложено явиться в форме национальных гвардейцев, дабы и лавочников не лишить сильной эстетической эмоции, тем более, что в антрактах старые военные музыканты исполняли патриотические песни[102]102
  Femande Bassan, Presentation du Theatre complet, opus cite, fascicule 8 (tome II), p. 306.


[Закрыть]. И «как же возможно с Фредериком, игравшим главную роль, с Локруа и Стоклейтом в ролях второго плана, как возможно, истратив сто тысяч франков на костюмы и декорации – с пожаром Кремля, отступлением через Березину, и как возможно, чтобы все это и прежде всего пятилетние Страсти на Святой Елене, не имело успеха!

Хадсона Лоу [тюремщика Наполеона] играл Делетр, и я прекрасно помню, что каждый вечер после спектакля театральные сторожа должны были провожать его домой во избежании нападений».

Гораздо интереснее пьесы Предисловие, написанное Александром по случаю ее издания. «Драма моя о Наполеоне вызвала так много политической клеветы со стороны литературной братии, что необходимо выяснить отношения между ею и мной». Он останавливается на трех пунктах: своей биографии, своих убеждениях и непосредственно на пьесе.

Напомнив, что является сыном республиканского генерала, которому ни Империя, ни Реставрация не уплатили сполна его жалованья, он останавливается на собственной карьере, не забывая о своей роли в Июльской революции и о своей миссии в Вандее. Вернувшись, он ни о чем не просил, в отличие от «тех, кого я оставил в непосредственном окружении короля», а нашел «с новыми титулами и удвоенным содержанием».

Бескорыстие его проистекает от «политического сознания». Иллюстрацией к последнему служит его прошение об освобождении от должности библиотекаря, не то, которое он написал как раз перед приемом в четвертую батарею, а другое, датированное в Предисловии 11-м февраля, а в «Моих мемуарах» 15-м. Означает ли сие, что вторая отставка сделалась необходимой потому, что первая не дошла по назначению? Так хотелось бы Александру, и мы готовы с ним согласиться тем более охотно, что первое письмо – короткое, сухое, высокомерное, точно такое, какое он предпочел бы послать, но которое написал лишь после смерти короля-груши, когда писал свои «Мемуары». Но что бы там ни было, если письма и отличаются словами, то духом своим они идентичны. Отрицая приписываемую ему любовь к королевской особе, Александр тем не менее провозглашает «верность принципам, которая превосходит преданность людям». Он яростно критикует министров, деяния которых «спорны и губительны». Он предсказывает возрождение Палаты депутатов, членом которой станет, как только ему исполнится тридцать лет – быть избранным ранее мешал возрастной ценз – ибо, по его мнению, «литератор – лишь предисловие к политику». В противоположность Ламартину, так и остававшемуся абсолютным легитимистом во все времена, подобное стремление Александра, порождение его сущности новатора, предвосхищало подобную же, но много позже позицию Гюго. Но вернее всего, было бы толковать сей афоризм как вызов тому, кто так сухо указал Александру место не далее его милой поэзии.

В третьей части Предисловия он оправдывает пьесу, более пользуясь аргументацией исторической, нежели литературной, и подробно останавливается на деталях. Зато изложение его эстетических воззрений заслуживает того, чтобы их процитировать: «В литературе я не приемлю никакой системы; у меня нет школы; нет у меня и знамени. Развлекать и заинтересовывать – вот единственные правила, которые я, если и не следуя им сам, то, по крайней мере, приемлю». И, следовательно, предтеча романтического строительства со всей очевидностью избавляется от романтического ярлыка, от влияния друга своего и вождя романтизма Гюго, что не помешало ему, однако, подзанять у последнего долю напыщенности для определения миссии писателя: «Всякое созидание – удел поэта: в его глазах простые граждане подобны королям, в его руке, как в руце божьей, все весят равно. Он отбрасывает саван мертвых, срывает маски живых, бичует достойное осмеяния, клеймит преступление: перо его подобно то хлысту, то каленому железу. И горе тем, кто заслужил его хлыста! Стыд и горе тем, кто заслужил его клейма!» Творец, облеченный божественным всемогуществом, да, звучит цветисто, но едва ли в письменном виде кто-нибудь рискнет утверждать противоположное!

Поскольку Комеди-Франсез переживает серьезный финансовый кризис, расходы на постановку «Антони» сведены до голодного пайка[103]103
  Сведения о продолжении и окончании распрей, связанных с постановкой «Антони» в Комеди-Франсез, почерпнуты в книге Alexandre Dumas pere et la’Comedie-Francaise, opus cite, pp. 52 et 53.


[Закрыть]. Кроме того, Фирмен, который считает свою роль «плохой», потому что его персонаж «пустомеля», уверен, что пьеса провалится. Мадемуазель Марс ему не возражает. Она просит Александра отсрочить премьеру на три месяца, чтобы за это время театр успел сменить освещение и публика смогла бы по достоинству оценить ее туалеты. И, как уже было перед «Христиной», она берет отпуск по болезни и заявляет, что до конца года увольняется. Другой исполнительницы нет, без женской роли драма лишается остроты, атмосфера в театре отравлена, и Александр завязывает переговоры с директором театра «Порт Сен-Мартен Кронье». В феврале в игру включаются новые обстоятельства, встает вопрос об изменении статуса Театр-Франсе: сообщество актеров распускается, назначается директор. Александр и Виктор Гюго сговариваются, определяют задачу и представляют план эксплуатации театра. Если план примут, у «Антони» появляется шанс увидеть свет в Театр-Франсе с исполнителями, более заинтересованными, чем мадемуазель Марс и Фирмен.

«Какой-то болезненностью и вырождением было отмечено время, что соответствовало навязчивой идее моего героя». Бельгийцы, взбунтовавшиеся в августе 1830 года против голландского владычества, избрали себе королем герцога Немурского, младшего брата Фердинанда. Лаффит подталкивает короля-грушу согласиться на корону для сына. Он также рекомендует помочь полякам, восставшим против русских, и итальянцам, поднявшимся против Австрии: хорошенькая европейская война отвлечет внимание от мелочей вроде экономического кризиса, безработицы, нищеты, падения ренты. Но этому решению, которое могло бы стоить ему трона, как одному из Наполеонов, король-груша предпочел, и Александр это предвидел, нагнетение внутренних трудностей.

Вандея никак не решалась расшевелиться, и тогда фабрикуется заговор республиканцев. Девятнадцать из них, в том числе и Годфруа Кавеньяк, заключены под стражу. Большинство составляют артиллеристы той части, которая была распущена в результате восстания во время процесса над министрами. Не будучи руководителем этого восстания, Александр тем не менее был отлично в нем замечен. В сочетании с его подвигами первого января это могло бы привести к аресту, и не вмешательство ли Фердинанда помогло ему избежать расправы?

После левых наступают правые. 14 февраля в Сен-Жермен-Локсеруа во время мессы в память о герцоге Беррийском объявлен сбор пожертвований в пользу солдат Карла X, раненных в Июльскую революцию[104]104
  Nouvelle Histoire de France, opus cite, volume 27, p. 3350.


[Закрыть]. В этот момент Александр присутствует в театре Водевиль на репетиции «Импровизированной семьи» Анри Монье. Появляется глава клакеров Пашель и рассказывает о происходящем в Сен-Жермен-Локсеруа. Александр в качестве наблюдателя, а Араго в качестве действующего лица, всегда подстерегающего малейшее движение толпы, отправляются в церковь. Араго обращается с краткой речью к многочисленным противникам демонстрантов. Оба внедряются в недра толпы, сея смуту. «Неверие мстило – безбожием, кощунством, богохульством – за те пятнадцать лет, во время которых вынуждено было прятать свое лицо насмешника под маской лицемера. Смеялись, вопили, водили хоровод вокруг всех этих реликвий, сваленных в кучу, опрокинутых, разбитых». Присутствующий при сем префект полиции Бод имеет четкую инструкцию: муниципальная гвардия не вмешивается, разве что придется спасти от самосуда предполагаемого иезуита.

На следующий день, в то время как антиклерикальные волнения в отличной оркестровке распространяются на провинцию, грабят парижское архиепископство, глава которого – либертинец и карлист одновременно, причем каждая из этих двух ипостасей другую не одобряет. К моменту, когда Александр оказывается на Новом мосту, Сена «уже нагружена мебелью, книгами, ризами, сутанами, рясами». Никаких полицейских сил в поле зрения, отдельно взятые национальные гвардейцы присоединяются к бунтовщикам. В толпе Александр узнает, в частности, Тьера и Шонана. «Пассивное присутствие всех этих должностных лиц придавало мятежу у архиепископства оттенок, которого я никогда не встречал ни в одном, бунте ни ранее, ни позднее.

Этот бунт не был одет в блузу, не отличался энтузиазмом, готовностью рисковать жизнью среди ружейной перестрелки и артиллерийской канонады; он носил желтые перчатки, пальто, мундир, имел характер насмешливый и безбожный, разрушительный и оскорбляющий, хотя никакая опасность никому не угрожала и, следовательно, не было оправдания ни разрушению, ни оскорблению; это был бунт буржуазии, то есть самый безжалостный и самый подлый из бунтов».

Испытывая отвращение и желая со всей возможной силой выказать свое неодобрение политике короля-груши, Александр именно в этот вечер пишет свое истинное прошение об отставке. Либо же, что тоже возможно, прошение написано вот уже четыре дня тому назад, но 15 февраля он решает его обнародовать по каналам прессы и в Предисловии к «Наполеону». Ясно, что для восстановления порядка необходимо сильное правительство, и слабый Лаффит смещен 13 марта 1831 года, в результате чего его банк лопнул. При министерстве Казимира Перье «Сопротивление» получает полный доступ к власти и сохранит его на протяжении семнадцати лет.

5 марта родилась Мари Александрина, тотчас же переданная на попечение кормилице. Тем не менее Белль требует, чтобы Александр признал ребенка. Нет ни малейшего предлога отказать, что вызывает у него настоящий приступ распределительной справедливости. В то время как публика готовится признать незаконнорожденного «Антони», было бы недостойным отнестись к дочери иначе, чем к сыну. Его-то он любит, маленького, конечно, при условии, что он не слишком часто будет путаться под ногами; крепыш, вполне миловидный, мальчик похож на него, умен, уже в семь лет с ним можно разговаривать на равных, позднее они станут друзьями, а пока что приятно покорять его воображение своей физической силой и щедростью, как некогда Генерал покорял самого Александра. В письме к нотариусу Жану-Батисту Моро он пишет, что опасается, как бы у него не отняли ребенка (кого он в этом подозревает, неясно), и хочет признать его «как можно скорее», «не ставя об этом в известность мать»[105]105
  Сведения о детстве младшего Дюма почерпнуты в книге «Три Дюма», opus cite, pp. 104–133.


[Закрыть]. Дело сделано 17 марта. В свою очередь, но чуть позднее и Лаура произвела подобную же акцию 21 апреля. За сим следует тягостная борьба между двумя родителями за ребенка. Лаура проиграет затеянный ею процесс, и полицейский комиссар явится забрать у нее сына, передаваемого затем из одного учреждения в другое. В шикарном пансионе Сен-Виктор он познает обычные муки бастарда. Задерганный, обиженный, униженный богатыми детьми, лишаемый пищи, просыпающийся среди ночи, козел отпущения, замученная «турецкая морда».

Несчастливое детство в какой-то степени может оправдать совершенные преступления, как, например, использование фактов собственной биографии для написания ничтожнейших «Побочного сына» и «Расточительного отца». Но оно не заставит принять гнусное поведение младшего Дюма после Парижской коммуны. Бывший гонимый из-за происхождения проявит себя тогда по отношению к побежденным коммунарам куда более злобным, чем вместе взятые Максим дю Кан, Леконт де Лиль, Флобер, Жорж Санд, которая была социалисткой, Теофиль Готье, Эдмон де Гонкур, Анатоль Франс, Золя и графиня де Сегюр, ибо именно он напишет об убитых так, как если бы ему было привычно питаться падалью[106]106
  Georges Soria, Grande histoire de la Commune, Paris, Robert Laffont-CIub Diderot, 1970, volume 3, p. 361.


[Закрыть]: «Об их самках умолчим из уважения к женщинам, сходство с которыми они приобретают, правда, только после смерти».

Александр не доживет до этого времени. Однако можно предположить, что он не присоединился бы ни к своим именитым собратьям или сестрам, дабы выкрикнуть смертный приговор коммунарам, ни к собственному сыну, дабы сопровождать аплодисментами смертные казни. Будучи умеренным республиканцем, политическим противником «красных» и «уравниловки», он, разумеется, не оказался бы рядом с Жюлем Валлесом, Верленом и Рембо. Но он, единственный из французских писателей своего времени отдавший дань уже в 1833 году восставшим лионским ткачам, назвав «достойным восхищения их девиз: Жить работая или умереть сражаясь»[107]107
  Impressions de voyage en Suisse, Paris, Francois Maspero-La Decouverte, 1982, volume I, p. 36.


[Закрыть], продолжив затем эту тему в своих «Мемуарах», хотя жесточайшими репрессиями по отношению к восставшим руководил дорогой Фердинанд, он, протестовавший против смертной казни, он, защитник и друг всех сосланных, осужденных на каторгу или тюремное заключение, без сомнения, повел бы себя так же благородно и человечно, как его друг Гюго, который не одобрял Коммуну, но написал «Ужасный год», собрал изгнанников в своем брюссельском доме, за что был выдворен бельгийским правительством из страны и до самой смерти своей и даже после нее был предметом ненависти французских крайне правых.

Но вернемся к Александру, еще живому и хорошо живущему после падения дома Лаффита в конце марта 1831 года. Напрасно он и Гюго питали надежду на перемены в Комеди-Франсез: труппа отказалась от директора, и Тэйлор вернулся к своим обязанностям коммисара. Свою «Марион Делорм» Гюго предлагает Кронье, директору театра «Порт Сен-Мартен», и уговаривает Александра поступить подобным же образом. Александр незнаком с Кронье, «человеком тонким, остроумным, со светлыми и редкими волосами, с серыми глазами и слегка беззубым ртом». Поэтому он предпочел обратиться к Мари Дорваль, звезде этого театра.

Будучи женщиной предусмотрительной, она живет на бульваре Сен-Мартен в доме с двумя выходами. Она с радостью принимает своего «доброго пса. То было дружеское, я бы даже сказал любовное имя, которым меня наградила Дорваль». Со своим произношением истинной парижанки и зубоскалки она расспросила его о новостях, так как вот уже полгода как они не виделись. С видом скромника он доложил, что успел сделать лишь революцию, драму и ребенка. Со своей стороны, Мари вышла замуж за Мерля – «это было средство расстаться со мной», – но по-прежнему сходила с ума от любви к Виньи. Тот обращается с ней, как с герцогиней, написал для нее «Элевации», чтобы она тоже превратилась в ангела, время от времени проверяет, растут ли у нее крылья, и прыщик на ее плече представился ему недавно счастливым признаком этого роста, значит, скоро они вместе смогут парить над пригородом. Александр горько смеется:

«– В таком случае, дорогая, прими мои искренние поздравления, так как Виньи, во-первых, поэт огромного таланта; во-вторых, это настоящий дворянин, то есть более стоящая фигура, чем я, несчастный мулат».

Тем не менее он тут же и немедленно делает попытку лишить ее предрассудков. Она же уверяет, что просто стала бесполой и расизм здесь ни при чем. Тогда он ей предъявляет своего «Антони». Увидя это, она бросается к нему на шею, целует, оказывается, достаточно просто поговорить с артисткой. Он готовится прочесть пьесу. Она предлагает ему выпить. Он просит воды. Она звонит горничной:

«– Луиза! – говорит Дорваль с потрясающим достоинством, – стакан воды для господина Дюма.

– Луиза!.. и тазик с водой, – добавил я.

– Наглец! – говорит Дорваль.

Она бросается на меня и лупит изо всех сил».

Во время этой любовной борьбы докладывают о Виньи. И, как в хорошей бульварной комедии, Александр удирает через черный ход, обещая вернуться вечером. В назначенный срок Мари заставляет его поклясться, что он больше никогда не будет за ней ухаживать: сил ему сопротивляться у нее нет, а наставлять рога Виньи было бы с их стороны недостойно. Александр отдает поклон. При этом Мари, которая «только и играла что базарных торговок», в высшей степени жаждет сыграть светскую даму. Александр начинает читать. Она приникает к его спине, чтобы следить за текстом из-за его плеча. В конце первого акта она награждает его поцелуем в лоб. Во втором она плачет от полноты чувств. Обняв как следует, он благодарит ее и продолжает чтение, она сильнее прижимается к его спине, потрясенная сценой насилия над Аделью; в конце третьего акта «она двумя руками обняла меня за шею, и не только грудь ее опускалась и поднималась, но самое сердце ее билось у моего плеча». Четвертый акт вызвал у нее такой энтузиазм, что она чуть не задушила Александра:

«– Твои пьесы играть нетрудно, но только от этого рвется сердце… О! ля, ля, дай же мне поплакать, ладно? Ах же ты, старый пес! Откуда ты так знаешь женщин? Ты же наизусть их знаешь!»

Зато пятый акт ей не нравится: слишком дрябло. Александр вынужден был его смягчить по указаниям мадемуазель Марс. Мари требует, чтобы он тотчас же переделал его в спальне у мужа, который, к счастью, сегодня дома не ночует, а утром Александр прочтет ей написанное прямо «в кроватке». Он подчиняется. Она в восторге, для роли Антони предлагает Бокажа. Александр не в восторге, «Бокаж был тогда красивым малым тридцати четырех-тридцати пяти лет, прекрасные черные волосы, прекрасные белые зубы и прекрасные глаза с поволокой, способные выразить три важнейшие в театре вещи: суровость, волю, меланхолию; что касается физических недостатков, то у него были острые коленки, большие ступни, ноги он волочил и говорил в нос». Но поскольку три первых недостатка не так уж существенны, Мари стоит на своем.

Бокаж приходит завтракать. Александр снова читает «Антони». Бокаж захвачен: «Это не пьеса, не драма, не трагедия, не роман в чистом виде, но все вместе». Он берет на себя переговоры с Кронье. Александр называет свои условия, те же, что у Гюго. Пьеса должна быть принята без рассмотрения какими то ни было комитетами и после принятия и официального чтения у директора он получает аванс в тысячу франков. Кронье встречается с ним на следующий же день. «Я начал читать. В третьем акте Кронье вежливо боролся со сном, в четвертом он спал, максимально соблюдая приличия, в пятом он захрапел». Александр расписывается в получении тысячи франков и на цыпочках уходит.

Начинаются репетиции. Впервые после своего народного театра в Виллер-Котре Александр сам занимается постановкой. Прежний опыт и тот, что он приобрел, глядя, как ставят его пьесы в театрах Водевиль, Комеди-Франсез или Одеон, помогает актерам использовать «качества, которых они сами у себя не подозревали. Дорваль, наряду с сердечностью, продемонстрировала достоинства, которых я за ней совершенно не предполагал; да и у Бокажа, за которым я признавал вначале лишь некое дикарство мизантропа, были моменты поэтической печали и мечтательной меланхолии, прежде свойственные лишь Тальма».

Часто появляется ангел Виньи – из чистой дружбы к Александру, а вовсе не потому, что присматривает за Мари. И дает «кое-какие полезные советы. Я сделал из Антони атеиста. Он заставил меня убрать из роли этот оттенок». 6 февраля перед судом присяжных начинается процесс девятнадцати республиканцев. Александр прерывает репетиции с 12 по 15 февраля, чтобы присутствовать на обвинительной и защитительной речах. Как в большинстве политических процессов, атакует защита, но в XIX веке, когда революция не была делом рук людей, подыхающих от голода и отчаяния, она любила рядиться в перья и кружева. Так, Пешё д’Эрбенвиль, обвиняемый в распространении оружия, был «красивым молодым человеком двадцати двух – двадцати трех лет, ухоженным блондином с деликатными манерами. Патроны, которые у него нашли, были завернуты в шелковую бумагу и украшены розовыми ленточками». Он надменно доказывает свое право раздавать оружие, захваченное народом у солдат, которые в народ стреляли. Потом настала очередь Годфруа Кавеньяка, сына члена Конвента:

«– Вы обвиняете меня в том, что я республиканец, – говорит он, – принимаю обвинение и как почетное звание, и как отцовское наследие».

Александр напрягает внимание, слова Кавеньяка отзываются в нем. Дитя своих деяний, а позднее – дитя своей литературной деятельности, он тоже получил в наследство только принципы, тем более продуктивные, что они были усвоены через эпос, созданный вместе с Мари-Луизой. И когда Кавеньяк вскричал в озарении:

«– Революция! Господа, вы нападаете на Революцию. Безумцы! Так знайте, Революция – это вся нация целиком минус те, кто ею пользуется», – Александр первым дал сигнал публике к аплодисментам. Президент трибунала не стал удалять публику из зала. Уже при Реставрации правосудие демонстрировало некую независимость по отношению к власти. У короля-груши не было времени, чтобы подмять его под себя, и девятнадцать республиканцев были оправданы.

Генеральная репетиция «Антони» при закрытых дверях. Не был приглашен ни один из друзей, даже ангел Виньи. Разумеется, он внял его советам, но не в большей и не в меньшей степени, чем советам, которые ему расточали «в процессе репетиций актеры, пожарные, машинисты сцены, статисты, то есть весь этот мир, живущий театром и знающий театр лучше, нежели доктора наук и всевозможные академики».

Премьера состоялась 3 мая 1831 года. Зал переполнен. Александр следит за последними приготовлениями. Взгляд в зал, дабы убедиться, что Порше и его клакеры на местах. Фердинанд как раз устраивается в своей ложе, с ним прелестная молодая особа, с которой Александр пока что не знаком. Фердинанд ободряюще ему улыбается. Александр кланяется, на сердце у него тепло. Вдруг он вздрагивает, заметя Меланию. Из приличия он послал ей места с тайной надеждой, что она ими не воспользуется. Она глядит на него, совершенно изможденная; зловещий призрак худобы, как назвал ее Виктор Гюго. Воплощенный упрек, она превратилась в настоящую мегеру, одну из трех Эриний, которые преследовали Ореста, после того как он убил свою мать, волосы ее, как клубок змей, плачет она кровавыми слезами. Александр безуспешно пытается соединить свои разрозненные мифологические знания: мегера Эриния как будто носила черное, а кожа ее – как вороново крыло. Та же, которую он считал им прирученной, бледна как смерть, и платье на ней в этот вечер красное – вырви глаз, он вежливо с нею раскланивается.