Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 1"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Во дворе появляется Франсуа Араго. Александр и Савари направляются к нему, чтобы узнать о результатах совещания. Их беседу приводит в своей «Истории десяти лет» Луи Блан: «Выйдя во двор, Араго встретил там г-на Савари и г-на Александра Дюма, ученого и поэта; страшно увлеченные друг другом, они не сразу узнали о том, что только что произошло у г-на Лаффита, продолжали свои страстные речи, полные горечи, утверждая, что Париж только и ждал сигнала к восстанию и что все они виноваты перед своей страной в готовности депутатов дезавуировать усилия народа». Не в первый и не в последний, к сожалению, раз интеллектуалы, по собственной воле отстранившиеся от участия в революции, оплакивают ее провал по вине других.

«– Ну что, – спросил Франсуа Араго, – еще не конец?

– Нет, – ответил человек из народа, оказавшийся поблизости и прислушивавшийся к нашему разговору, – слышен набат церкви Сен-Мерри, а раз больной хрипит, стало быть, еще не умер».

Однако агония была недолгой, 6-го во второй половине дня «люди из монастыря Сен-Мерри пали, но пали героями, как и должно было быть», – пишет Александру Этьен Араго под впечатлением постановления о приводе. Добропорядочные буржуа из Национальной гвардии сбрасывали раненых с крыш и из окон или же приканчивали их, растягивая удовольствие. Здоровых пленников они долго истязали при помощи штыков, прежде чем расстрелять. В своем высшем милосердии король-груша мог бы гордиться своей «любимой гвардией».

Александр отдает последний долг замученным. На этот раз рискуя самым серьезным образом, ибо уже в начале следующего года он без колебаний заявит в своих «Впечатлениях о путешествии в Швейцарию»: «Но есть и другие, сударыня, для кого честь Франции священна и они не желают, чтобы ее марали; для кого данное слово свято и они не могут без содрогания видеть, как оно нарушается, даже если это слово короля, данное народу; чей благородный и всеобъемлющий союз распространяется на каждую страдающую страну, на каждую пробуждающуюся нацию; они проливали свою кровь в Бельгии, в Италии, в Польше и вернулись, чтобы пасть или оказаться схваченными в монастыре Сен-Мерри: речь идет о пуританах и мучениках, сударыня. Настанет день, когда не только вспомнят о тех, кто сослан, не только откроют темницы тех, кто пленен, но и разыщут тела павших, чтобы возвести им гробницы. Единственное, в чем можно их упрекнуть, так это в том, что они опередили свое время, родившись лет на тридцать раньше».

Речи как нельзя более несоответствующие окружающей политической и моральной атмосфере, в том числе и в литературной среде, в результате чего у Александра появится несколько новых могущественных недоброжелателей. В своих «Мемуарах» он дает высказаться более подробно одному из уцелевших в аду Сен-Мерри, тогда четырнадцатилетнему подростку, вроде Фабрицио при Ватерлоо. Самое впечатляющее в этом свидетельстве парижского мальчишки не столько жестокость, проявленная по отношению к республиканцам, сколько безумный героизм самих республиканцев. Так, на вершине каждой баррикады, презирая пули, стоял человек, размахивающий красным знаменем. Если его убивали, тотчас на его место вставал другой и так до конца. Чтобы войти в состояние такой экзальтации вплоть до самозабвения, какой же степени отчаяния должны были достичь эти молодые люди?!

До крайности недовольный собой на следующий день после восстания, когда оказалось, что многие из друзей-республиканцев погибли, другие в тюрьме или в бегах, дело с Гайарде продолжается, желчные статьи по-прежнему выходят, сохраняя имидж тяжело больного и в то же время неся бремя семейной жизни с Белль и встречаясь украдкой с Идой Феррье, Александр испытывает лишь одно желание – бежать из Парижа, этой бойни, полной трупов расстрелянных революционеров и погибших от холеры. Однако это невозможно, так как он должен закончить «Сына эмигранта», пьесу, которую пишет для Жорж, чтобы она сыграла там женщину из народа. И главным образом ему нужно примириться с самим собой. Соответственно он пытается убедить себя, что 5 и 6 июня был весьма серьезно скомпрометирован. «В форме артиллериста меня видели и узнали на бульварах». Подавляющее большинство артиллеристов не участвовало в восстании, их форма не была запрещена, и если бы после похорон Ламарка Александр снял свою, то речь могла бы идти скорее об оскорблении общественной морали. «Я раздавал оружие в театре «Порт Сен-Мартен». Но за ним как будто никто не следил, и в любом случае Гарель мог бы засвидетельствовать, что он не то чтобы «раздавал» его ружья, а, напротив, сохранил четыре пятых его арсенала. «Я был предупрежден адъютантом короля, что вероятность моего ареста всерьез обсуждалась; мне советовали на два-три месяца уехать за границу и лишь потом вернуться в Париж: к моему возвращению все бы уже утихло». Но чтобы осуществить столь внезапный отъезд, ему понадобилось пятьдесят пять дней.

К счастью, юмор входит в свои права. «9 июня я прочел в легитимистском листке, что был схвачен с оружием в руках, судим по делу о монастыре Сен-Мерри военным судом в ту же ночь и расстрелян в три часа утра. Они оплакивали преждевременную смерть молодого драматурга, подававшего такие большие надежды!

Новость носила столь правдоподобный характер, детали моей казни, во время которой, кстати, я держался необычайно мужественно, были так обстоятельны, сведения происходили из столь надежного источника, что в какой-то момент у меня возникли сомнения. Я стал себя ощупывать». После чего он пишет автору несколько благодарных слов. Нодье, знавший осторожность Александра и прекрасно понимавший, что Александр не дал бы себя увлечь движению, которое он не одобрял, прислал ему письмо: «Только что я прочел в газете, что вы были расстреляны 6 июня в три часа утра. Соблаговолите сообщить, помешает ли это вам прийти завтра пообедать в Арсенале с Доза, Тэйлором, Биксио, то есть все с теми же нашими друзьями. Ваш старый добрый друг Шарль Нодье, который будет счастлив случаю узнать у вас новости о загробном мире».

Идея «Сына эмигранта» принадлежала Анисе Буржуа. Александр в одиночку написал первые три акта и вместе с Буржуа – остальные. Результат он находит «отвратительным». Так ли это? Пьеса никогда не была издана, и лишь четвертый акт фигурирует в биографии Александра, но в Библиотеке Арсенала можно познакомиться с копией рукописи, некогда принадлежавшей Вертею, секретарю Гареля[127]127
  Резюме трех первых актов и полностью весь четвертый акт были опубликованы в книге: L. Henry Lecomte, Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses oeuvres. Рукопись «Сына эмигранта» хранится в библиотеке Арсенала в Отделе театральных искусств, Fonds Rondel, m. 484.


[Закрыть]. Даже если принять, что данная копия, предназначенная для постановщика или для актеров, представляет собой один из вариантов по отношению к оригинальному тексту, все равно нельзя не поразиться той неистовой силе, мощи, которые делают из «Сына эмигранта» шедевр мелодрамы, такого же уровня, как «Нельская башня». Как и в случае с «Ричардом Дарлингтоном», речь идет о пьесе политической, посвященной не тому, как происходят выборы в Англии, а полному разложению аристократии во Франции. Из ненависти к народу некий маркизик-эмигрант вступает в австрийскую армию. Затем случайно ночной порой оказывается в постели жены французского оружейника, живущего в Швейцарии. От этого противоестественного союза рождается мальчик. Позднее у него появится сводный брат. Каков отец, таков и сын. Законный сын оружейника – славный малый, а сын аристократа – мерзавец. В то время как маркизик, уже предавший родину, становится доносчиком при Людовике XVIII, сын его обирает собственную мать, а потом становится вором и убийцей. Оба встречаются в одной тюрьме на короткое время. Первый должен отправиться на каторгу, второй – на эшафот. В последней сцене хороший сводный брат должен по приказу матери наблюдать через окошечко казнь, что очень тяжело переносит. Занавес падает на моральном комментарии тюремного привратника: «Алле, оп!.. Вот и еще один для Кламарского кладбища!»

Именно сюжет, а не литературные качества пьесы возмутил и публику, и критику. С Гарелем как бы то ни было договорились, что имя Александра названо не будет. Он готовится к путешествию. «Мне всегда очень хотелось посетить Швейцарию. Это великолепная страна, хребет Европы, источник трех великих рек, текущих на север, восток и юг нашего континента. Потом, это республика, и, ей Богу! как бы мала она ни была, я ничего не имею против того, чтобы увидеть республику». Книгоиздателю Гослену он предлагает изложить свои впечатления от Швейцарии в двух томах. Гослен отказывает, считая, что «Швейцария – страна банальная, о которой нечего уже больше написать; все там уже были». Тем не менее Александр запасается бумагой и чернилами. От Гареля он получает три тысячи франков вознаграждения за «Сына эмигранта» плюс вексель на две тысячи франков. 21 июля он уезжает вместе с Белль[128]128
  Quid de Dumas, opus cite, p. 1203.


[Закрыть] в качестве некой подпольной пассажирки, которую он ни разу не упомянет в своих рассказах, как будто путешествовал один. После Вандеи он снова идет по следам Генерала, командовавшего армией в Альпах.

Три месяца странствий по воле своей фантазии в швейцарских, французских, итальянских Альпах, вдоль рек, озер и лугов, по широким дорогам и узким горным тропинкам. «Путешествовать – значит жить во всей полноте этого слова; значит забыть прошлое и будущее ради настоящего; значит дышать полной грудью, радоваться всему, предаваться творчеству как настоящему твоему делу, искать в земле никем не тронутые залежи золота, а в воздухе – никем не виданные чудеса; значит идти вслед за толпой и подбирать в траве жемчуг и брильянты, которые она, невежественная и беззаботная, принимала за снежные хлопья и капельки росы.

Разумеется, все сказанное мною правда. Многие прошли до меня там, где я прошел, и не увидели того, что я увидел, и не услышали тех рассказов, что были поведаны мне, и не вернулись, наполненные теми тысячами поэтических воспоминаний, которые ноги мои высекали из почвы, с большим трудом расчищая порою пыль ушедших лет»[129]129
  Цитируются «Впечатления о путешествии в Швейцарию» в издании Francois Maspero-La Decouverte, Paris, 2 volumes, 1982.


[Закрыть].

Со времен Руссо дорожные рассказы вошли в моду. Однако написанные Александром «Впечатления от путешествия в Швейцарию» заставляют вспомнить не о туристических путеводителях, заполоненных бесконечными описаниями природы и развалин, а также трезвых и отвлеченных рассуждений, никак не обнаруживающих живую душу рассказчика (чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать «Путешествие из Парижа в Иерусалим» смехотворного Шатобриана), но о Гейне и его «Reisebilder» (что можно перевести скорее как «Образы», а не «Картины путешествия», хотя Гейне настоял на сохранении немецкого названия во французском издании). У того и у другого писателя тот же пыл, та же радость, та же ясность, то же чувство братства к людям, та же высокая цель и та же политическая независимость в сочетании с уничтожающим юмором, характерным для обоих. Александр, конечно же, знал Гейне, который с мая 1831 года жил в Париже, сотрудничал в нескольких литературных изданиях и которого наперебой зазывали парижские салоны. И, кстати, как бы мог он не заметить того, кого их общий друг Теофиль Готье описал следующим образом: «Прекрасен, как сама красота, нос несколько еврейский [само собой]; представьте себе помесь Аполлона с Мефистофелем»[130]130
  Encyclopoedia Universalis, opus cite, tome 11, p. 265.


[Закрыть]. И хотя нигде и никогда он не упоминал ни автора, ни его произведения, совершенно немыслимо, чтобы Александр не испытал влияния «Reisebilder», уже широко известного во Франции. Тем не менее есть принципиальная разница между двумя произведениями: Александр изъясняется прозой, а Гейне прежде всего великий поэт.

В путешествии Александр одержим, как он заявляет, «страстью задавать вопросы». Он хочет все увидеть, узнать обо всех местных достопримечательностях, традициях и людях. Он исследует библиотеки и расспрашивает жителей. Если он хочет, например, рассказать о битве при Грансоне, где швейцарцы одолели Карла Смелого, так отправляется на место действия со старинными летописями в руках, чтобы проверить содержащиеся в них топографические указания. Так появились его исторические новеллы «Храбрый Жан» и «Гильом Тель», образцы жанра. Прошлое снабдило его также множеством легенд. Ему удается их собрать, так как он умеет слушать, но, кроме того, и денег не жалеет. Один старый перевозчик очень удивился, когда он предложил ему пять франков в обмен на подлинную историю Понтия Пилата: «Что же вы делаете с этими историями, если покупаете их за этакую цену?»

В числе прочих посещает он новаторский Институт педагогики для глухих и слепых детей и образцовую тюрьму. Между делом узнает, что девиз Конфедерации – «Один за всех и все за одного», то есть тот, что наивно приписывают его собственной фантазии в «Трех мушкетерах». Несмотря на свою склонность к головокружениям, смело лезет в гору вместе с проводником Габриелем Пэйо: воля должна возобладать над телесным недугом. Он выигрывает конкурс по стрельбе в тире. В охоте на серну он равен Генералу. Ему пошли на пользу суровые уроки, преподанные Морисом, молодым гостиничным слугой. Дело было в Бексе, кантон Вале, куда они прибыли с Белль. Уже поздно, к ужину подали восхитительную форель. Александр заказывает такую же на завтрак. Хозяин постоялого двора будит Мориса и велит ему взять нож и фонарь, чтобы идти на рыбалку. Александр заинтригован.

«– Ну что, вы идете? – говорит мне Морис, видя, что я намерен идти за ним.

– Конечно, – отвечаю. – Такая рыбалка представляется мне весьма оригинальной…

– Ну да, – бормочет он сквозь зубы, – уж так оригинально посмотреть, как бедный малый будет шлепать по пояс в воде, вместо того чтобы в такой-то час спать, зарывшись по горло в сено. Хотите тоже нож и фонарь? Тоже порыбачите, и будет еще оригинальней».

Морис идет слишком быстро. Александр запутывается в натянутой цепи, растягивается, чертыхается. «Морис осмотрел мои раны, выслушал стенания и, когда я перестал отряхивать пыль с одежды и извлекать не менее чем дюжину камешков, впившихся в виде мозаики в мои ладони, произнес:

«– Вот что значит ходить на рыбалку в половине десятого ночи».

Они приходят к оврагу, в глубине которого стремительно несется поток. Морис начинает спускаться, но у Александра закружилась голова, и Морису приходится его поддерживать. Морис заходит по пояс в воду. Александр пробует воду рукой и восклицает: «Но она ледяная!» Морис пожимает плечами: пусть даже он заболеет воспалением легких и умрет от этого, как его предшественник, но он состоит при гостинице рыбаком, и ему полагается удовлетворять любой каприз клиента. Александр пускается в рассуждения об удовольствиях, которые доставляют охота и рыбная ловля. Морис не возражает и прерывает его лишь один раз: удовольствие для тех, кто удит и охотится для себя.

«Я уронил голову на грудь, не отрывая глаз от человека, который только что, и не подозревая об этом, опустил такой веский аргумент на чашу весов человеческой справедливости. Среди гор, в Альпах, в стране вечных снегов, орлов и свободы начался без всякой надежды на выигрыш процесс тех, кто ничем не владеет, против тех, кто владеет всем».

Из уважения к себе подобному Александр входит в поток вслед за молодым человеком. Форель устремляется к свету фонаря. Морис оглушает ее ударами ножа. Александру кажется, что и он в состоянии сделать то же. Он берет фонарь, рыба приближается, и он наносит ей «удар, способный расколоть бревно.

Бедная тварь распалась пополам.

Морис берет ее в руки, рассматривает и с презрением выбрасывает в реку со словами:

– Она опозорена».

Кроме всего прочего, Александр подхватывает насморк. Все действительные и выдуманные истории он записывает каждый вечер, сидя в ванной: «Ванна служила мне рабочим кабинетом, в ней я вел свои каждодневные записи, и я бы не рискнул утверждать, что блаженное состояние, в котором я пребывал, предаваясь этому занятию, не оказало влияния на то доброжелательное отношение к людям и восхищение всем сущим, которое я обнаруживаю и сегодня в моем альбоме от первой до последней страницы».

Путешествие – это еще и встречи. Парижские знакомые в затерянном в горах постоялом дворе странным образом воссоздают некий светский салон. Порою целые космополитические группы путешествующих терпят бедствия: «Когда мы принялись сортировать эту смесь, оказалось, что она состоит из десяти американцев, одного немца и одного англичанина, все в самом плачевном состоянии, ибо американцев выловили из озера, немца – из-под снега, а англичанин, зацепившись за ветку, висел на дереве над пропастью глубиной в тысячу футов». Был еще молодой художник из Парижа, которого Александр назовет Альфред де Нерваль (не путать с Жераром!), который путешествовал с таинственной молодой дамой, пораженной неизлечимой болезнью. Видимо, она напомнит ему ту молодую новобрачную, которую Александр провожал на корабль, направляющийся в Гваделупу. Поэтому он назовет ее Полиной и сделает героиней романа, носящего это имя, тем самым выполнив некогда данное обещание.

Еще одна встреча – с беднягой англичанином, сто тысяч ливров годового дохода, находящимся в состоянии глубокого сплина по причине болезненной застенчивости. Чтобы узнать его историю, Александр спаивает его, при этом составляя ему компанию. Попутно следует заметить, что Александр, который нередко признается, что не курит и испытывает отвращение к алкоголю, в Швейцарии весьма охотно позволяет себе и сигару, и вишневую водочку. Трагедия англичанина оказывается уморительной до колик[131]131
  Impressions de voyage en Suisse, opus cite, tome II, pp. 116–160.


[Закрыть]. Он безумно влюблен в дочку соседа-баронета, и тот однажды приглашает его в гости. Баронет страдает от подагры, и скромник начинает с того, что ломает ему пальцы на ногах. Дальше – больше: он опрокидывает на бесценный ковер чернильницу, пытается промокнуть пятно своим носовым платком, при этом садится на кошку, стоически переносит раны от ее острых когтей и выходит победителем из схватки с этим любимым домашним животным, удушив кошку. За столом он выливает на себя суп, роняет соусник, начинает жадно есть пудинг в тот самый момент, когда его поджигают, выплевывает кусок, залпом опрокидывает стакан водки, думая, что это вода, закашливается, обильно срыгивает, обильно же потеет, вытирает потное лицо носовым платком, черным от свежих чернил. После всего этого ему не остается ничего другого, как бежать в Швейцарию и заключить там самоубийственное пари: он спустится на лодке по рейнским водопадам.

Другая чудесная новелла, вплетенная во «Впечатления», – история Алкида Жоливе[132]132
  Idem, tome II, pp. 70–91.


[Закрыть], парижского коммивояжера и бонапартиста, которого по первому знакомству Александр счел вульгарным. Жоливе спровоцировал некоего англичанина на дуэль с невероятно жесткими условиями: противники должны были идти друг другу навстречу с двумя пистолетами в руках и стрелять в любое время, как им заблагорассудится. Невозможно не процитировать Александра, свидетеля этой дуэли: «Что до меня, то я, как зачарованный, не мог оторвать взгляда от этого молодого человека, в котором еще накануне вечером видел лишь комедианта плохого вкуса, а сейчас следил за ним так, как если бы это был мой друг. Он откинул волосы назад, и лицо его потеряло обычное для него выражение банальной шутки; его черные глаза, красота которых открылась мне лишь теперь, были отважно устремлены прямо на противника, приоткрытые уста позволяли видеть яростно сжатые зубы. Походка больше не казалась вульгарной: он шел выпрямившись, с высоко поднятой головой, и опасность придавала ему некую поэтичность, которой ранее я не мог в нем и заподозрить. Между тем расстояние между ними стремительно сокращалось; оба шли размеренным и твердым шагом. Когда оставалось не более двадцати шагов, англичанин делает свой первый выстрел. Как будто облачко набежало на чело его противника, однако он продолжал идти вперед. В пятнадцати шагах англичанин сделал свой второй выстрел. Алкид как будто бы пошатнулся, но продолжал идти вперед. По мере того как он приближался, его бледнеющее лицо принимало ужасающее выражение. Наконец, он остановился в одном туазе, не больше; однако ему этого показалось мало, и он сделал еще шаг, и потом еще один. Зрелища этого невозможно было вынести.

– Алкид! – крикнул я ему, – вы что, собираетесь убить человека? Стреляйте в воздух, черт побери! В воздух!

– Легко вам советовать, – отвечал коммивояжер, распахивая сюртук и показывая свою окровавленную грудь, – не вам ведь всадили две пули в живот.

При этих словах он вытянул руку и в упор выстрелил в лоб англичанину.

– Все равно, – сказал он, присаживаясь на разбитый обелиск, – моя песенка спета; но, по крайней мере, я убил хоть одного из этих разбойников-англичан, виноватых в смерти моего императора!..»

Эпилог счастливый: проезжая через то же место, Александр нашел Жоливе оправившимся от ран и рассчитывающим в скором времени на брак с дочкой трактирщика. На этот раз Александр быть свидетелем отказался:

«– Никак не могу, друг мой. Разве я знаю, где окажусь через три недели. В Швейцарии мне осталось пробыть не больше полутора месяцев, меня отзывают во Францию. У меня не так, как у вас: образцы моих драм за границей не держу, сбываю их на месте, дома».

Случались также и встречи, которые Александр не прочь был бы и спровоцировать. Он вбил себе в голову, что непременно должен познакомиться с демократичным автором «Гения христианства», которым безмерно восхищается, и это его право. Уже несколько месяцев Шатобриан живет в уединении в Швейцарии, бесповоротно решив вернуться во Францию только в том случае, если герцогиня Беррийская будет арестована, то есть довольно скоро. Он знал Александра по имени – и не только как преуспевающего драматурга, но и как бывшего директора «Психеи», которой когда-то не пренебрегал в качестве автора. В Люцерне он остановился в «Отеле орла»; вопреки его взглядам, нелегко все же вообразить его в «Отеле голубки» и еще в меньшей степени в гостинице «Голубок». Итак, Александр появляется в этом достойном отеле. Ему сообщают, что Шатобриан в данный момент кормит своих курочек. Александр предполагает, что тот занялся фермерством, но свою визитную карточку все же оставляет и вскоре вознагражден письмом с приглашением отобедать. Он отправляется с бьющимся сердцем, краснея, заикаясь от волнения, примерно так, как когда-то перед визитом к Тальма, посвятившим его в поэты; ныне он хочет быть большим писателем, и вот он уже в процессе переиздания своего былого творения: «Клянусь честью, я хотел бы пасть на колени перед этим человеком, до такой степени я находил его великим и в то же время простым!..» Ему удалось вовремя себя сдержать.

Шатобриан освободился от всего – от людей и от идей, сторонником которых он себя считал. «Я пребывал в уверенности, что г-н Шатобриан рассматривал отныне партию, к которой принадлежал, как погубленную, видел будущее в республиканском образе мыслей общества, но оставался тем более верен своему делу именно потому, что полагал его не столько стоящим, сколько обреченным». Александр заметил ему, что он – как раз и есть республиканец, хотя и сам того не знает. Не до такой степени, поскольку у Шатобриана случались и проблески трезвости во взглядах на политику. Вместе они вышли пройтись по городу. Мимо памятника, воздвигнутого в память о швейцарцах, защищавших Тюильри 10 августа 1792 года. Только вот для Шатобриана это хорошее воспоминание, а для Александра:

«– Беда лишь в том, что пролитая за монархию кровь была куплена у республики, и гибель швейцарской гвардии была по существу аккуратной платой по векселю».

На памятнике выбиты имена солдат, павших в тот день. Александр задает каверзный вопрос: какие дворянские имена могли бы фигурировать на подобном же памятнике, будь он поставлен во Франции? Шатобриан вздыхает:

«– Ни одно, – говорит он.

– Можете вы это понять?

– Отличнейшим образом: мертвые не дают себя убить».

И ему трудно возразить. Они вступили на мост над одним из рукавов озера. «Г-н Шатобриан достал из кармана кусок хлеба, положенный туда за обедом, и начал крошить его в озеро; тотчас с дюжину водяных курочек отделились от камышового островка и спешно бросились оспаривать друг у дружки еду, приготовленную для них в этот час рукой, написавшей «Гения христианства», «Мучеников» и «Историю последнего из Абенсераджей»[133]133
  Точное название: Les aventures du dernier Abencerage.


[Закрыть]. К счастью для них, водяные курочки в принципе читать не умеют. «Со временем полученное мною впечатление все разрасталось, и я никогда больше не пытался свидеться с г-ном Шатобрианом из страха, что он окажется не таким, каким я его тогда увидел, и что эта перемена нанесет удар по тому религиозному чувству, которое я к нему питал». Вот причина, по которой через несколько лет божественный автор «Гения христианства» станет свидетелем на свадьбе у Александра в мэрии, а не в церкви.

Порою реальная действительность настигает Александра. Он читает в швейцарской газете сообщение об осуждении на смерть двух республиканцев, захваченных в Сен-Мерри. Муки совести, отвращение, усталость. «О! Когда же будет закрыта эта книга [расчетов, «в пользу смерти, ведущаяся между народом и королевской властью»] и брошена со словом «свобода» на печати в могилу последнего мученика?

Я шел, и эти мысли волновали мне кровь, я шел, не замечая ни времени, ни расстояния, видя вокруг себя кровавые сцены июля и июня, слыша крики, пушечные и ружейные выстрелы; я шел, как тяжело больной, поднявшийся с постели и бредущий в бреду в сопровождении призраков своей агонии». Пошел дождь, тишина. Совсем молоденький юноша Франческо подходит к нему и предлагает свои услуги в качестве гида. Александр нанимает его и в последующие недели проникается к нему почти отцовскими чувствами. И еще не наступил час их мучительного расставания, когда Александр оставляет однажды свою визитную карточку в замке Араненберг, недалеко от Констанца. Здесь в изгнании живет Гортензия де Богарне, дочь Жозефины, ставшая герцогиней де Сен-Лё, экс-королева Голландии, после того как против своей воли была выдана своим отчимом Наполеоном за Луи Бонапарта, вместе с которым они произвели на свет Наполеона III Малого. Кстати, Александр не упускает случая повстречаться с этим молодым человеком и пожать ему руку[134]134
  В книге «По Швейцарии» Александр «молодого человека» не называет, но напоминает об этом рукопожатии с Наполеоном Малым в письме к нему от 10 августа 1864 года, в котором протестует против запрещения «Парижских могикан» (См. Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses oeuvres, pp. 69 et 70.


[Закрыть].

Болезненная застенчивость Александра Великого известна. Стоило ему войти в парк Араненберг, как он уже «скорее расположен вернуться назад, чем продолжать мой путь». Вдруг на повороте в аллею замечает он Гортензию и ее отпрыска. «Первым моим движением было обратиться в бегство; но было слишком поздно, меня заметили». Он приближается смиренно, еле сдерживая себя, чтобы не упасть на колени, кланяется. Целует руку, получает приглашение на ужин, ликует, теперь он не бедный сирота, которого из милости принимают в замке, теперь он известный писатель, одно имя которого открывает ему все двери. Гортензии сорок девять лет, она неплохо сохранилась, не стоит описывать в высшей степени уважительные ухаживания Александра. На десерт объявляют мадам Рекамье. Он трепещет, «еще одна королева, королева красоты и разума», и доказательство тому – в числе других – ее любовные связи с Бенжаменом Констаном и Шатобрианом. Сколько же лет ей может быть? «Держу пари, что не больше двадцати пяти», на самом деле – тридцать с небольшим, «правда, я видел ее только вечером, в черном платье, голова и шея под вуалью того же цвета» и при выигрышном для нее свете свечей. Уже ребенком Александр умел нравиться пожилым дамам, он простирает руки, умоляя Гортензию сесть за пианино и спеть романсы, музыку к которым сочинила она сама, она обладала этим небольшим светским талантом и не слишком заставила себя упрашивать. Александр никак не хочет спуститься на землю: помните, тот, который вы написали по просьбе вашей матери, когда император уже обдумывал свой развод с нею? Печальное воспоминание, Гортензия осушает слезу, плохо то, что у нее случаются провалы в памяти. Но не у Александра, старшая сестра часто пела ему этот романс когда-то, и, кроме того, как всегда, он серьезно подготовился к визиту и вот уже декламирует вслух вирши, которые играют роль слов романса. Гортензии удается преодолеть волнение:

«Она пробежалась пальцами по клавишам, послышалась жалобная прелюдия, потом она запела, вкладывая в пение всю душу, и с тем же самым акцентом, с которым, должно быть, пела она и Наполеону.

Не думаю, чтобы кто-нибудь испытал то же, что я, в тот вечер».

Еще раз спасибо, что пришли, надо бы еще увидеться, хотя бы раз, почему бы вам не прийти завтра утром позавтракать вместе с нами, Александр не может отказать. Прогулка перед завтраком, Гортензия повисла у него на руке. Она спрашивает о парижских новостях. Он рассказывает об июньских волнениях, он их видел собственными глазами, но не участвовал, будучи сторонником «республиканского образа мыслей общества», а от «республиканцев-революционеров» он отошел. Гортензия плохо понимает эти нюансы. Тогда он дает ей урок республиканской типологии. Первая категория – социалисты, или «республянцы», это невежды и безумцы. «Правительство делает вид, что страшно их боится, и очень бы рассердилось, если бы их не было, так как их теории – это колчан, из которого оно берет свои стрелы». Затем следуют «республиканисты», которые хотели бы применить для Франции «швейцарскую, английскую и американскую конституции», не понимая в «своем искусственном применении, что народная конституция может лишь тогда оказаться действенной, когда рождается из географической ситуации, следует из национальности народа и гармонически сочетается с его нравами».

Есть еще и другие, полагающие, что мнение – это не что иное, как васильковый сюртук, жилет с широкими лацканами, развевающийся галстук и остроконечная шляпа; крикуны и пародисты, они провоцируют мятежи, но остерегаются принимать в них участие, возводят баррикады, но умирать на них предоставляют другим, компрометируют друзей, но скрываются, как будто скомпрометировали их самих; так вот эти – тоже еще не республиканцы, а «республикеты». Возможно, что здесь Александр дает портрет Пешё д’Эрбенвиля, но уж точно, что он годится и для Жюля Леконта, который вскоре перевернет всю жизнь Александра.

«Истинные республиканцы» – это «пуритане и мученики», убитые или захваченные в Сен-Мерри, и похвальное слово которым, произнесенное Александром, мы только что цитировали. Он ими восхищается, но в их число больше не входит. Он перестал быть врагом правительства, не принимая его, но и не отвергая, просто терпит. Гортензии кажется, что с подобными убеждениями он, должно быть, считает Наполеона тираном. Но все гораздо сложнее. Александр охотно берет на себя функции педагога, когда речь идет об экс-королевах. Конечно, для Франции Наполеон был «человеком реакционным», но «всюду, где он прошел, он посеял зерна революции», отсюда ее всходы повсюду в Европе одновременно с национализмом. Гортензия возобновляет попытку: а если бы герцог Рейхштадский не умер меньше чем три месяца назад, был ли у него хоть малейший шанс заменить однажды своего отца? Александр непреклонен: