Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 1"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Актеры Комеди-Франсез оказались не так требовательны, как друзья. Мадемуазель Жорж была с ним холодна, то ли потому, что он хвастался, как некогда в Виллер-Котре, придуманным счастливым приключением с ней, то ли потому, что он распространял слухи о том, как они делили соседние спальни во время родов «Наполеона»? Но как бы то ни было теперь она больше не сердится, благодаря роли Беранжеры, которую она считает скроенной прямо по своей крупногабаритной мерке. Александрина Нобле, со своей стороны, с радостью готова обратиться в Аньес Сорель, Даму красоты. Локруа лишен предрассудков и согласен на Якуба. Делафос проявит свою царственность в Карле VII, а Лижье – свою вассальность в графе Савойском. Зато Гарель после читки полон сомнений. Он не чует здесь большого успеха, и, вложив сто тысяч франков в «Наполеона», теперь мелочится по поводу простого чучела лани, необходимого для драматического развития в первом акте, или кирасы в четвертом, которая есть в тексте. Александр вынужден в результате добыть первый аксессуар на охоте в лесу Рэнси, а второй взять в артиллерийском музее, где еще не забыли, как он спас от мародеров доспехи Франциска I.

В середине сентября он переезжает в дом 40 на улице Сен-Лазар, в Орлеанском сквере: назначенные судьбой наименования существуют! Прекрасная квартира с иголочки на четвертом этаже и в качестве соседей – Этьен Араго и Циммерман. Вскоре на ту же улицу переселится и Мари Дорваль. Совместное проживание с Белль, репетиции «Карла VII» и выезды на охоту не мешают ему работать с Губо и Бёденом над «Ричардом Дарлингтоном», «современная окраска которого, политическое звучание, живое и даже несколько прямолинейное движение сюжета как нельзя лучше соответствовали моему возрасту и специфике». Снова бастард-Ричард, но, в противоположность Антони, который, презрев социальные условности, проживает свою страсть до конца, Ричард – молодой волк с бешеными амбициями. Первый брак ввел его в среду буржуазии и в Палату общин, то есть в правление короля-груши подобная нравственная история могла происходить только в Англии XVIII века. И вот он уже уважаемый и неподкупный депутат, защищающий интересы бедняков, и, чтобы его подкупить, цена нужна немалая, например, – новый брак с дочерью маркиза и звание пэра. Остается лишь избавиться от Дженни, первой жены. Губо предлагает на выбор – кинжал или яд. Александр качает головой: средства устарели. Губо не хватает фантазии:

«– Но если он ее не отравит или не заколет кинжалом, что же ему остается?

– Да выкинет в окошко к чертовой матери!»

Однако столь смелое новшество легче заявить, нежели реализовать. Итак, Ричард увлекает Дженни на балкон, но она, естественно, сопротивляется, и публика вряд ли хорошо воспримет эту стычку. Ричард пытается перекинуть ее через балконную решетку, но тут начнут задираться юбки, игриво, но снижает драматический эффект. Что же тогда? пистолет? веревка? вода? огонь? окись углерода? самодельная гильотина? Александр стоит на своем: Дженни должна вылететь в окно. Как сказано, так и должно быть сделано. Две недели он ищет решение этой сцены:

«Дженни: Что вы собираетесь сделать?

Ричард: Не знаю… но молитесь!»

Ричард закрывает дверь на двойной запор. Дженни устремляется к балкону, чтобы позвать на помощь. Он догоняет ее, распахивает балконную дверь. Крик. Он возвращается один, вот и все.

Не следует думать, что Александр потратил пятнадцать дней лишь на то, чтобы придумать, как убить бедную Дженни. Осенью 1831 года он уже работает «в литературном жанре, среднем между романом и драмой, в котором есть занимательность романа, сильное и непосредственное воздействие драмы, а диалог чередуется с повествованием; назывался этот литературный жанр: исторические сцены.

Используя уже имеющийся у меня опыт в драматургии, я принялся кроить, пересказывать и переводить в диалог исторические сцены, извлеченные из «Истории герцогов Бургундских» Проспера Брюжьера де Баранта». Первые две части будут напечатаны в декабре в «Revue des Deux Mondes», за ними, уже в следующем 1832 году, последуют еще восемь, а целиком «Изабелла Баварская» выйдет в 1836 году». Иногда и весьма неточно ее называют романом. Успех исторических сцен у публики приведет Александра к мысли «создать серию романов, охватывающих события от царствования Карла VII до наших дней», но осуществление замысла отложится на значительное время. На самом деле слишком часто обманчивая легкость, с которой Александр реализует себя в любом жанре, заставляет забывать о долгом периоде предварительного созревания замысла. Между «Майором из Страсбурга» и «Генрихом III» восемь лет исследований, проб и ошибок. Примерно такой же отрезок времени между «Современными новеллами» и «Детьми Мадонны». Еще больший срок – 11 лет – отделяет первый исторический роман «Акте» от его зародыша в «Бланш из Больё» через «Красную розу» и исторические сцены.

Это приятие медлительности, эта покорность писателя не могут однако рассматриваться в отрыве от грандиозной перспективы. «Мое первое желание всегда не имеет границ; мое первое устремление – всегда к невозможному. И только потому, что частично из гордости, частично из любви к искусству я упорствую в этом стремлении, мне удается достичь невозможного. Как? Попытаюсь вам объяснить, хотя и сам не очень понимаю: работая, как никто не работает, отсекая от жизни все детали, срезая верхушку». Правда и то, что, чем старше он становится, тем больше пишет – двенадцать-пятнадцать часов в сутки.

Но 20 октября 1831 года до этого еще не дошло. На премьере «Карла VII» зал переполнен, новая пьеса Александра – по-прежнему событие. Он привел в театр своего семилетнего сына: никогда не рано влить первую дозу яда от литературы. Бородатая, усатая и волосатая, молодая Франция присутствует в полном составе, одетая в униформу из кожаных шляп, рединготов с широкими отворотами, зеленых клеенчатых пальто, готовая как нельзя лучше оказать поддержку пьесе, но что же случилось с их главнокомандующим? Какой-то рецидив классицистской лихорадки, какое-то мурлыканье, скукота. К счастью, в четвертом акте Делафос – Карл VII несколько развеселил зал. Одетый в музейную кирасу, он должен был произнести свою тираду с поднятым забралом и опустить его в конце, перед уходом со сцены, как знак угрозы. Неудобство состояло в том, что, раз опустившись, забрало закрывалось герметически, и открыть его можно было лишь с помощью какой-нибудь отвертки, нажав на пружину. В тот вечер «в пылу декламации Делафос сделал жест столь яростный, что забрало упало само собой, не в силах справиться со своими эмоциями. Возможно также, что это была его манера аплодировать.

Как бы то ни было, Делафос был лишен возможности продолжать свой монолог: стихи, поначалу столь ясно звучащие, подкрепленные безупречной фразировкой, превратились в какое-то заунывное и неразборчивое мычание». Ситуацию спас конюший Карла VII, бросившись с кинжалом в руке к своему королю, он с ловкостью мастерового открыл забрало, и Делафос сумел закончить свою тираду. Вежливые аплодисменты, двенадцать представлений, нельзя сказать, чтобы полный провал, даже и поздравительные записки были: «Пьеса имела как раз столько второстепенных достоинств, чтобы никого от нее не отпугнуть».

Подавлено польское восстание. В Париже зловещий кретин Себастьяни выражает свой восторг по этому поводу перед Палатой депутатов: «Порядок правит в Варшаве», при помощи виселиц, тюрем, грабежа, ссылок в Сибирь. Александр навещает Распая, который все еще сидит в Сент-Пелажи вместе с Галуа и Бланки. Спрятав под апельсинами, он передает Распаю книги[116]116
  Souvenirs de Francois-Vincent Raspail, opus cite, p. 188.


[Закрыть]. Входил ли Александр в Общество Друзей народа, из которого родилось Общество Прав человека и которым железной рукой управлял Распай? Он кое-что сказал об этом, когда вдвоем с Биксио должен был осуществить похищение депутатов: «У нас была клятва, наподобие клятвы франк-масонов или карбонариев, в силу которой мы обязаны были повиноваться приказам командиров, не рассуждая». В таком случае его имя должно было бы фигурировать в картотеке, захваченной полицией у Распая, и ему надлежало, по крайней мере, еще однажды прибегнуть к тайному покровительству Фердинанда. Однако мы полагаем более вероятным его неучастие в Обществе Друзей народа в качестве активного члена, он мог просто симпатизировать ему в стороне от республиканских заговоров, оставаясь верным своей дружбе к Кавеньяку, Гинару, Бастиду, Араго и Распаю.

Смена декораций. 21 ноября он присутствует в Опере на премьере «Роберт-Дьявол» Мейербера. У тенора Адольфа Нурри совершенно сорванный голос, поскольку чуть раньше он слишком часто певал Марсельезу, одетый в форму национального гвардейца, с трехцветным знаменем в руках, приняв революцию 1830 года «в высшей степени серьезно». В антракте Александр встречает Россини. Со времен «Вильгельма Теля», то есть с 1829 года тридцатисемилетний знаменитый композитор ничего не написал, исключительно из-за собственной лени, по мнению одних, уязвленный модой на Мейербера, по мнению других. Неуспех «Роберта-Дьявола», который легко можно было предсказать, но который, увы, ограничился единственным спектаклем, не улучшил ему настроения. Он объяснил Александру, что и ноты больше не напишет, разве что лучший друг заставит его это сделать под угрозой пистолета. В тот вечер Александр не был вооружен. И следующие тридцать семь лет своей жизни, вплоть до смерти, Россини ничего не сочинил, за исключением нескольких пьес, которые он не разрешал публиковать. Закончился «Роберт-Дьявол». Нурри с уже сорванным голосом ухитрился еще сорваться в люк в первой кулисе Оперы и разбить себе лицо. Александр торопится навестить его в гримерной, дабы убедиться, что тенор пострадал не настолько, чтобы не смог представить его Мейерберу. Но контакта не возникает. «Мейербер, безусловно, очень умен <…>, но только состояние себе он составил не при помощи репутации, более того, можно было бы сказать, что репутацией своей он почти обязан состоянию».

B то время как в Опере разворачивались сии трагические события, восставшие ткачи берут власть в Лионе. Дело в том, что за пятнадцать лет их заработная плата упала с восьмидесяти су до «восемнадцати су в день за восемнадцатичасовой рабочий день. Су в час!..» Почувствовав взрывоопасность ситуации, префект Бувье-Дюмолар потребовал от господ-прюдомов установить гарантированный минимум зарплаты в 23 су. Подавляющее большинство хозяев отказалось принять это требование, «заявив, что не считают себя обязанными помогать людям, создавшим себе искусственные потребности <…> при восемнадцати су в день! Каковы сибариты!» Ткачи объявили забастовку. Колонна национальных гвардейцев, «состоящая целиком из фабрикантов», открыла огонь по мирной демонстрации. «Тогда гнев заставил этот немой от голода гигантский рой зажужжать. Каждый дом выбросил на улицу всех способных к борьбе мужчин: кого с палкой, кого с вилами, некоторых с ружьями. В одно мгновение построенные женщинами и детьми поднялись баррикады».

На следующий день, «в семь часов пополудни все было кончено, и войска отступили перед народом-победителем повсеместно». Руководство городом приняла рабочая комиссия из восьми человек, которая никак не могла прийти к взаимному соглашению и не очень представляла себе, что делать с властью. Чтобы отвоевать Лион, Казимир Перье посылает туда армию в тридцать шесть тысяч человек под командованием Сула и нежного Фердинанда. Страшные репрессии, минимум упразднен, Бувье-Дюмолар смещен, оставшиеся в живых ткачи продолжат умирать с голоду. Гюго и Ламартин невозмутимы. Кроме Александра, один лишь Гейне отдаст последний долг лионским повстанцам в «Силезских ткачах».

А «что же делал король в это время?». Время страшной нищеты не только в Лионе, но и в Париже, где «двадцать четыре тысячи человек, зарегистрированных [в отделе милосердия] в двенадцатом округе, остаются без хлеба и без одежды. Многие довольствуются охапкой сена, вместо постели». В это время король-груша диктовал своим министрам «ноту, в которой требовал от Палаты восемнадцать миллионов по цивильному листу <…>, в девять раз больше, чем весь бюджет народного образования, вместе со всеми субсидиями, премиями и национальными стипендиями». В припадке независимости депутаты дают согласие лишь на четырнадцать миллионов, то есть в семь раз больше, чем бюджет народного образования. К этому ли периоду относятся первые мимолетные ссоры по причине «республиканства»[117]117
  Ссора эта признана в качестве таковой лишь после выхода «Галлии и Франции» (июнь 1833). См.: «Г-н герцог и г-жа герцогиня Орлеанские», article cite, p. 22.


[Закрыть] между Александром и Фердинандом?

Приступили к репетициям «Ричарда Дарлингтона» в театре «Порт Сен-Мартен», руководство которым только что принял Гарель. В главной роли Фредерик Леметр, «тогда в расцвете своего таланта. Несравненный, как Кин <…>, непревзойденный, как и он <…>. В жизни уже тогда, как и сейчас, то был человек трудный, необщительный, капризный. Но, кстати, весьма разумный, внесший немало полезных предложений и по поводу пьесы, и по поводу своей роли, обращавший внимание не только на себя самого, но и на автора». Роль Дженни исполняла Александрина Нобле. Это «молодая и прелестная особа», с которой у Александра завязываются, увы, «чисто профессиональные отношения». Как всегда, когда он торопит успех, Гарель не скупится на расходы, связанные как с постановкой, так и с рекламой. «Вокруг «Ричарда» поднялся страшный шум. Заранее было известно, что у пьесы имеется политическая подоплека, и на самом высоком уровне, а возбужденные умонастроения в те времена способны были посеять бурю повсюду». В день премьеры 10 декабря «буквально ломали дверь, чтобы достать билеты. Перед началом спектакля казалось, что зал вот-вот обрушится». Если на репетициях Леметр был «великолепен», то на спектакле – «изумителен». Молодая Франция ревела от восторга. Единственная накладка – «неуставные отношения» бедняги Делафоса, играющего второстепенную роль, с предметами. На сей раз он был без кирасы и шлема, но зато с двумя пистолетами, из которых должен был пристрелить некоего персонажа по имени Томпсон. «Оба не выстрелили! Делафос не растерялся: он будто бы достал из кармана кинжал и одним ударом поразил Томпсона, раз уж не удалось разнести ему череп выстрелом».

Во время спектакля Гарель поднялся в ложу Александра и попросил разрешения назвать его вместе с Губо и Бёденом в качестве автора. Александр отказался, поскольку сюжет ему не принадлежал. Тогда Губо и Бёден, «отличные ребята и сердечные друзья», предложили ему фигурировать в качестве единственного автора. «Обняв их, я ответил отказом». Возвращается Гарель, потрясая тремя банкнотами по тысяче франков. Но Александр же не шлюха. «Я отказался, но не обнял его».

Уходя, Александр встретил Мюссе, который, как он утверждал, задыхался. Это недомогание Александр принимает «за самую высокую похвалу произведению: драма Ричарда и в самом деле сдавливает горло». Но можно понять Мюссе и иначе: то ли избыток алкоголя затруднял его дыхание, то ли от «Ричарда» его прошиб холодный пот. Забавные отношения сложились у Александра с собратом. Мюссе моложе его на восемь лет и, следовательно, одного возраста с Фердинандом, такой же стройный и светловолосый, с таким же тонким удлиненным лицом, но, в отличие от наследника короля-груши, его «длинные локоны свисают в беспорядке по одну сторону лица»[118]118
  Александр Дюма: «Альфред де Мюссе», в книге les Morts vont vite, edition Le Vasseur citee, volume 24, pp. 62–83. Цитаты, касающиеся Мюссе, извлечены из этой статьи. Письмо, в котором Мюссе говорит о «нашей старой и вечно молодой дружбе», фигурирует в «Переписке (1827–1857)», Paris, Mercure de France, 1907, p. 241.


[Закрыть]. Что нисколько не мешает ему быть «поэтом, самцом, производителем». Александру хотелось бы иметь его в друзьях, но напрасный труд. «Однажды у меня был случай оказать ему услугу. Думаю, что за это он стал относиться ко мне хуже». Услуга, о которой идет речь и которую Александр оказал с помощью Фердинанда, это назначение Мюссе в октябре 1838 года хранителем библиотеки Министерства внутренних дел с годовым жалованьем в три тысячи франков. В мае 1848-го он будет смещен со своей должности Ледрю-Ролленом. Александр выразит бурный протест против этого решения в своей газете «Le Mois» и во «France nouvelle». И напрасно будет тогда Мюссе горячо благодарить его «именем старой, но нестареющей дружбы», Александр не попадется на удочку этой запоздалой и конъюнктурной признательности. Со своей стороны, он испробовал всё, чтобы сблизиться с ним реально. «К несчастью, Мюссе состоит из шипов. На ласку он отвечает уколом <…>. Не в силах сделать его своим другом и не в состоянии его ненавидеть, я испытывал к нему странное чувство, выразить которое я могу лишь в следующих словах: я о нем скорбел».

Подходит к концу год 1831-й, и Александр подводит его литературные итоги. В его собственном творчестве это три пьесы: «одна плохая – «Наполеон Бонапарт», одна средняя – «Карл VII» и одна хорошая – «Ричард Дарлингтон». Потрясающая забывчивость: о превосходном «Антони» он даже не упоминает. Гюго, кроме «Марион Делорм», опубликовал «Собор Парижской Богоматери», «это больше, чем роман, это книга!», и «Осенние листья». Что до Бальзака, то он «выпустил «Шагреневую кожу», одно из самых раздражающих своих произведений». Это лишь частное мнение Александра. Само собой разумеется, что ему неизвестно, Пушкин только что закончил своего объемного «Евгения Онегина», над которым работал девять лет.

10, 11 и 12 января идет процесс над пятнадцатью республиканцами. Распай и Бониа осуждены на пятнадцать месяцев тюрьмы, Бланки – на год, остальные оправданы. На этот раз Александр в суде не присутствует. В салонах он по-прежнему «всерьез рассуждает о Республике и Революции»[119]119
  Journal intime Антуана Фонтане цитируется в «Трех Дюма», opus cite, p. 116.


[Закрыть]. В действительности он с режимом примирился. Не он ли через несколько месяцев объявит экс-королеве Гортензии де Богарне: «В течение целого года я был погружен в бездны прошлого; вначале мое мнение было основано лишь на инстинкте, но в конце концов – на разумном убеждении. Я видел, что революция 1830 года заставила нас продвинуться, правда, только на один шаг, но все же по пути от аристократической монархии к буржуазной, и что эта буржуазная монархия – целая эра, которая должна быть изжита, прежде чем мы дойдем до народного правления. Отныне, сударыня, не делая ничего, дабы приблизиться к правительству, от которого я отдалился, я перестал быть его врагом и спокойно наблюдаю за развитием того периода, конца которого, возможно, мне не суждено увидеть; я аплодирую всему хорошему, протестую против плохого, но то и другое – без энтузиазма и без ненависти; я не приемлю ни отвода, ни подчинения; считаю его не благом, но необходимостью»[120]120
  Alexandre Dumas, Impressions de voyage en Suisse, opus cite, volume II, p. 258.


[Закрыть]. Так что же, в тридцать лет прощай политика? Или это тайная мечта вернуться к ней другим путем? Королю-груше пятьдесят восемь лет, после его смерти на престол должен взойти герцог Орлеанский. Вполне вероятно, что Александр видит себя скорее в роли Ришелье, чем Мазарини, при любимом Фердинанде I, которого со всей возможной деликатностью он поведет к народной монархии – отличное средство примирить республиканские идеалы с любовью к королевской особе.

Его разрыв с политикой сочетается с угрызениями совести, когда он думает о друзьях, заключенных в тюрьму или продолжающих борьбу в подполье. Он уходит в усиленную работу, либо самостоятельную – над историческими сценами, либо совместную – для театра, и не строит никаких иллюзий на этот счет: «Беда первого сотрудничества в том, что оно влечет за собой второе; соавтор подобен человеку, сунувшему палец в прокатный стан: за пальцем последует кисть, за кистью – рука, за рукой – туловище! Все должно подвергнуться прокату, куда входишь человеком, а выходишь проволокой». Другая возможная неприятность – видеть свое имя под ничтожным опусом. Единственное преимущество: быстрый и щедрый доход, как в случае с «Ричардом Дарлингтоном», и лучше бы Александру было признать свое отцовство по отношению к нему, чем по отношению к следующей своей пьесе – «Тереза». Написанная по заказу Бокажа на сюжет Анисе Буржуа, она представляет собой комическую, а скорее даже отвратительно трагическую оперу на музыку Луи Вие и Рифо[121]121
  Reginald Hael et Pierrette Methe, Dictionnaire Dumas, Montreal, Guerin, 1990, p. 829.


[Закрыть], имена которых до потомства не дошли. И снова Александр трезво относится к своему детищу: «Мое мнение по поводу этой драмы: одна из самых худших у меня».

«Терезу» сыграли 6 февраля в зале Вантадур с успехом, «достаточным для самолюбия» и кошелька, и «недостаточным для произведения искусства». По поводу этого последнего заключения Александр как раз не мог не заметить совершенно идиотической и без его ведома появившейся соперницы своей теще Терезе, поскольку вторая была любовницей мужа первой, – не беда, что отношения здесь более запутаны, чем у Расина, – короче, двадцатилетней актрисы, приведенной Бокажем неизвестно на каких условиях. «У мадемуазель Иды был талант тонкий, грациозный, очень простой и далекий от всех театральных условностей». И это минимум того, что можно было бы сказать. Ида Ферье на сцене, а в жизни Маргарита Жозефина Ферран – блондинка, уже очень полная, с большими руками, длинными ногами, с зубами вкривь и вкось; дикция у нее была прескверная, говорила она в нос, подражала игре Мари Дорваль, но Александр уже так долго почти верен Белль, и потом было бы невежливо привередничать, когда тебе предлагают этот свежий дар из плоти, исполненный к тому же признательности к великому человеку, давшему этому ничтожному таланту возможность обнаружиться.

Беда никогда не приходит одна, в Париже холера. Восемнадцать тысяч четыреста умерших зарегистрировано в столице с марта по октябрь 1832 года и более ста тысяч по всей Франции. Эпидемия поражает в основном рабочие кварталы, неблагополучные в санитарном отношении, но, к несчастью, не вовсе обходит стороной и богатые районы, а правительство, вместе с властным Казимиром Перье вынуждено признаться в неспособности выявить холерную запятую, бацилу, обнаруженную Кохом лишь в 1883 году. Чаще всего «больного, или скорее обреченного, начинало слегка трясти, затем начинался первый период озноба, затем судороги, затем изнурительный и беспрерывный понос; сгущение крови останавливало кровообращение; капиляры набухали кровью; больной становился черным и умирал». В случаях так называемой молниеносной холеры все симптомы появлялись одновременно, но понос – последним. «Человек заболевал дома; двое соседей клали его на носилки и несли в ближайший госпиталь.

Нередко больной умирал по дороге, и место его на носилках занимал один из соседей, а то и двое». Столь же пугающей была сухая холера, то есть без поноса вначале. «Испуганные лица в кружок вокруг умирающего; крик из глубины этой толпы: человек, одна рука на груди, другая на животе, корчится, как эпилептик, падает на землю, бьется на мостовой, становится синим и испускает дух». В 1832 году показатели смертности от двух первых видов холеры колеблются, в зависимости от возраста, между шестьюдесятью и восьмьюдесятью процентами. Они снижаются до пятидесяти, если речь идет о сухой холере. Но для выживших, особенно если они были вполне здоровы до заболевания и получали хорошее питание после, выздоровление наступает относительно быстро, и через две-три недели они вполне здоровы без всяких осложнений.

«Неизвестно, откуда возникали самые странные слухи и повторялись народом с проклятиями и угрозами.

Говорили, что это правительство, дабы освободиться от излишков населения, загромождающего Париж, велело отравить фонтаны и жбаны торговцев вином. Какое-то безумие охватило Париж». Новый префект полиции Жиске приказал распространить листовки со следующим циркуляром: «Не правительство велело своим агентами отравить фонтаны и жбаны торговцев вином, дабы сократить население и отвратить внимание народа от политики – это республиканцы разбрасывают пузырьки с ядом по прилавкам мясников, чтобы лишить правительство Луи-Филиппа его народа!» <…>

В тот же день вокруг листовок начал собираться народ, потом они устремились громить.

Несчастных убивали ударами палок, уничтожали ножами, рвали на части женскими ногтями и собачьими зубами.

На человека стоило показать лишь пальцем, как начиналось его преследование; догнав, отправляли на тот свет!

Издалека я наблюдал одну из этих ужасных казней.

Толпа кинулась на ограждение; их было несколько тысяч человек; каждый напоминал волну разбушевавшегося океана; множество подмастерий мясников в их фартуках с кровавыми пятнами было вкраплено в этот жуткий разлив; и фартуки среди потока напоминали морскую пену.

Париж грозил превратиться больше, чем в груду мяса: он грозил стать гигантской бойней».

В этой галлюцинирующей атмосфере Александр заканчивает «Мужа вдовы», «одну из самых веселых моих комедий» и первую в его репертуаре. У Фирмена, решительно лучшего из его поставщиков, он встречает Каролину Дюпон, исполнявшую роли субреток в Комеди-Франсез. Она как раз добилась своего бенефиса и попросила Александра написать что-нибудь специально для нее. Ну как откажешь «самой дерзкой из Мартин, которых мне когда-либо приходилось видеть», «с ее смеющимися розовыми губами и безупречно белыми зубами» и с этой ее постоянной припиской в конце писем в качестве формулы вежливости «Вся ваша»? Поэтому в припадке щедрости, делающей ему честь, Александр обещает ей не просто сценку, но целую одноактную комедию, рассчитывая потратить на это один-два дня. Идею дарит Эжен Дюрьё: молодой человек ухаживает одновременно за теткой и за племянницей. Тетку считают вдовой, хотя на самом деле ее муж путешествует. Естественно, возвращается. Серия недоразумений. Ревность. Молодой человек женится на племяннице. Почему бы и нет, при условии, что играть-то будут отличные актеры. Александр поручает Дюрьё разработать сценарий вместе с Анисе Буржуа. Затем втроем они кроят и нумеруют сцены. Наконец, Александр в одиночку делает окончательный вариант, в то время как под его окнами в сторону кладбища Монпарнас тянется бесконечная процессия из похоронных дрог.

Мадемуазель Марс согласна сыграть молодую лже-вдову, это как раз ей по возрасту, и «она была не прочь со мной помириться <…>. Она аккуратно является на репетиции, несмотря на холеру, и с помощью этой одноактовки ей удается привести меня в такое бешенство, как если бы мы работали над пьесой из пяти актов. Каждый день она находила что исправить: я брал пьесу домой и исправлял». Зато с Анаис Обер, племянницей, никаких проблем. Монроз играет мужа, Каролина Дюпон – горничную, как и было задумано, а Менжо – молодого ловеласа. На премьере 4 апреля в зале, пахнущем хлоркой и камфорой, не более пятисот человек. «Город был во власти ужаса, на улицах вспыхивали мятежи», – отмечает в своем отчете «la Gazette de France». Успех средний. «Менжо, попав под проливной дождь, встряхиваясь, возвращался, в замок.

– Ну и погода! – говорил он, – во мне воды, как в разбавленном для школьников вине!

Кто-то из зрителей свистнул; видимо, хозяин школьного интерната».

На расстоянии, уже в «Мемуарах», юмор снимает горечь от свистка. В момент же происходящего Александр так удручен, что отказывается быть названным в качестве автора после спектакля, как это было принято[122]122
  Alexandre Dumas pere et la Comedie-Francaise, opus cite, p. 78.


[Закрыть]. Впрочем, и другие театры не в лучшем положении, в том числе и театр Гареля. Однако, неистощимый на идеи, он заполняет газеты рекламой: «Не без удивления замечено, что театральные залы – единственное из общественных мест, где, вне зависимости от количества зрителей, не случилось ни одного заболевания холерой. Сей НЕОСПОРИМЫЙ факт мы передаем ученым для исследования». Поскольку залы продолжают пустовать, его не могут обвинить в лживой рекламе. Он холоден с Гюго после провала «Марион Делорм». Он изводит Александра предложениями перестроить «Нельскую башню», в которой содержится «мысль, способная взбудоражить весь Париж». Александр не соглашается, однажды этот сюжет ему уже предлагал Роже де Бовуар, а в другой раз Анри Фуркад, брат директора школы в Виллер-Котре. Пока что он занят подготовкой материалов к своему исследованию «Галлия и Франция», на которое ставит куда больше, чем на исторические сцены в «La Revue de Deux Mondes».

«Холера шла своим ходом; но мы научились свыкаться и с холерой». Светская жизнь продолжается. Каждый вечер Александр и Белль принимают друзей – Листа, Гюго, Пьера Колена, Огюста де Шатийона, Буланже, Анри Фуркада, Корделье-Делану. «Иногда уговаривают Гюго почитать стихи; Лист, который никогда ни минуты не заставляет себя упрашивать, изо всех сил барабанит по клавишам скверного пианино, которое он бранит, усердно добивая». И как раз в конце одного из таких приемов Александр почувствовал вдруг легкое дрожание в ногах, потом во всем теле, потом озноб. Белль и горничная теряют самообладание. Он просит обмакнуть в эфир кусочек сахара и дать ему. Он слабеет на глазах, ложится. Горничная, вместо сахара, приносит ему стакан, на две трети наполненный эфиром. Не соображая, что делает, он залпом выпивает содержимое стакана и засыпает мертвым сном. «Когда я открыл глаза, я обнаружил себя в паровой бане, которую при помощи трубы устроил мне под одеялом мой доктор, в то время как добрая моя соседка через простыню прикладывала мне грелку с углями». Несколько дней он был совершенно разбит, потом могучая натура его взяла верх, он выздоровел. Статистически у него был один шанс из двух не умереть от сухой холеры, и однако излечением своим он был обязан не случаю, а использованию оригинальной терапии – «эфиризации».

Для Гареля холера – только пугало, которое, кстати, теряет силу, «он не окупал своих расходов», следовательно, момент был благоприятен, чтобы нанести решающий удар и вернуть публику в театр. И Александр тем с большим вниманием слушает компаньона Мадемуазель Жорж, что не чувствует пока в себе сил возобновить свои исторические изыскания по поводу Галлии и Франции. Плохо то, что на руках у него нет ничего готового. Разумеется, «голова у писателя редко когда бывает совсем уж пустой, в одном из ящичков этой великолепной мебели, именуемой мозг, всегда имеется две-три идеи в ожидании окончания инкубационного периода, необходимого каждой из них, чтобы выжить. К несчастью, а возможно, и к счастью, ни одна из этих идей не была готова вылупиться, и каждой требовались долгие месяцы вынашивания, дабы их явление в мир не сочли выкидышем». Гарель снова заговаривает с ним о «Нельской башне» некоего молодого человека по имени Фредерик Гайарде. Речь идет «о рукописи, содержащей некую идею, [которая, однако] не выражена драматически, в диалоге». Жанен пытался это сделать, но не сумел, он хоть и потрясающий критик, но не драматург.

Александр знал театральный нюх Гареля. Формально он еще сопротивляется, еще чувствует себя усталым, что неудивительно, поскольку его по-прежнему лихорадит. Последнее обстоятельство кажется в высшей степени неправдоподобным: одна из принципиальных примет холеры – как раз резкое снижение температуры, много ниже тридцати шести градусов, откуда и паровая баня, которую ему прописали. Обсуждение низменных материальных условий. Гарель считается собственником драмы по договору, который он подписал с Гайарде и Жаненом. Поскольку последний вышел из игры, Александр просто заменит его без всяких проблем. Возвратившись из Тоннера, с похорон отца, Гайарде будет как нельзя более счастлив приобрести нового гениального соавтора. Ошибка Александра была в том, что он поверил Гарелю на слово. Что касается прав, то в театре «Порт Сен-Мартен» авторы получали тогда семьдесят франков от сбора с каждого спектакля, то есть делили пополам. Александр от своей половины отказывается в пользу Гайарде. Для себя он требует применения прежних своих договорных отношений, по которым получает десять процентов с ежедневной выручки, плюс сорок франков на билеты. Таким образом, в случае успеха, он зарабатывает много денег, а в случае провала – ничего. Гарель согласен на все, даже на то, чтобы Александр не ставил под пьесой своей подписи. Эта бестия директор не только сплутует с данным Александру словом, но и Гайарде не заплатит ту часть, которую ему так щедро уступил Александр.