355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Полевой » На диком бреге » Текст книги (страница 30)
На диком бреге
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 22:52

Текст книги "На диком бреге"


Автор книги: Борис Полевой



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– Ну как же. Я однажды привел Зойку к нам, в дворницкую, пусть-ка отец глянет на профессорскую дочку. Он поил нас чаем, и я видел: усмехается. Когда, проводив ее, я вернулся, домой, отец сидел насупившись. «Ну как, спрашиваю, понравилась?» – «Ничего, говорит, востренькая. Только что же это ты, Павел, собрался род Дю-жевых на мышей переводить?» И пояснил: это, мол, в смысле комплекции…» Ну, а потом ты… Ты ему сразу понравилась.

– Послушался отцова совета: большая, здоровая.

– …и умная и красивая.

– А ты в Сивцев Вражек не ходил? Дворницкая-то ваша цела… Я в тот край на консультации езжу – каждый раз смотрю, вспоминаю…

– Нет, не ходил… Зачем? В Москве есть на что поглядеть. Бреду из института пешком разными маршрутами и все радуюсь.

– …А помнишь, Павел, как я пришла к вам и полы вымыла? – Ольга засмеялась, и от этого лицо ее сразу помолодело и даже резкие морщины на нем будто разгладились. – Я ведь знала, что Зойка у вас провалилась. Она все фыркала: «Дворник, дворник и есть». А я как-то пришла без тебя, дядя Вася был один. Я вскипятила воду и вымыла полы, протерла стекла. Дядя Вася усадил меня пить этот его липовый чай. Помнишь? У вас только липовый и пили.

– Ну как же. Самый наипервейший напиток. Настоящий-то чай кержакам раньше вера запрещала, а отец в те дни был твердый…

Иногда им навстречу попадались студенты, в одиночку и стайками возвращавшиеся с лекций. Здороваясь с Ольгой Игнатьевной, они с любопытством разглядывали ее спутника. Так дошли до хирургической клиники, остановились. Юность сразу оставила их, а о сегодняшнем говорить было нечего. Постояли молча. Ольга посмотрела на часы.

– Нет, я не пойду к Олегу, – сказал Дюжев.

– Отдумал?.. Ну что ж, может быть, ты и прав… – как-то очень быстро согласилась она. – Я сегодня практикантов собираю. Нет, нет, не беспокойся, время еще есть. Мы можем…

– Прощай, Ольга. – Дюжев протянул ей

руку.

– Неужели так и разойдемся? – почти вскрикнула она. И они обнялись, поцеловались. Лица у них при этом были печальные, слезы стояли в ее глазах.

– Ну, всего вам хорошего, – заокал Дюжев, отстраняясь. – Пришли фотографию Олежка.

– Пришлю… Если бы ты знал, как он на тебя похож… Ну, до свидания, до свидания.

– Прощай, Ольга, – твердо повторил Дюжев и пошел, не оглядываясь, решительным шагом, высокий, прямой человек, в старой офицерской шинели, каких давно уже не носили, и в папахе, увеличивавшей и без того немалый его рост.

Вернувшись в гостиницу, он, не раздеваясь, не зажигая света, сел на кровать. Бутылка коньяку, наполовину полная, высвечивалась в полумраке отблеском уличных фонарей. Остро пахло лимоном. Сколько просидел так Дюжев, он потом не мог вспомнить. Но помнил, как встал, как шагнул к столу и вылил в стакан все, что оставалось в бутылке…

Потом коридорная доложила дежурному администратору, что жилец из 818-го исчез. Тот сейчас же сообщил в милицию, рассказал, что тот вышел ночью сильно под хмельком и с тех пор не возвращается. Инженер Казаков, пришедший вечером тащить Дюжева к себе на блины и. узнавший о том же, принялся сам обзванивать ближайшие отделения милиции, лечебницу Склифосовского, столичные морги. Нигде ничего о гражданине по фамилии Дюжев не знали. Директор института, где работал Дюжев, был вынужден на третий день уведомить Литвинова об исчезновении командированного.

Только на четвертый день в институт позвонили из милиции и сообщили, что ночью в старом доме по Сивцеву Вражку, в подворотне, куда выходили окошки дворницкой, в состоянии тяжелого опьянения подобран человек в военном без знаков различия. Паспорта при нем не оказалось, но, согласно институтскому пропуску, это некий Дюжев Павел Васильевич, каковым он себя и называет. Сопротивления не оказал. В состоянии полной прострации доставлен в районный вытрезвитель, где находится и сейчас.

– …Если ваш, забирайте, – закончил официальный милицейский голос и уже неофициально добавил: – Кажется, неплохой парень. Мы тут посоветовались – протокола решили не составлять…

…Когда Дюжев, небритый, весь измятый, появился наконец в вестибюле гостиницы, дежурный администратор с головой, рассеченной пробором, сочувственно посмотрел на матовое, отечное лицо и мутные глаза номера 818-го. Посмотрел, вздохнул и, ничего не спросив, протянул три телеграммы. Дюжев взял. Дрожащей рукой разорвал бумажные пояски. «Немедленно возвращайся Нач Оньстроя Литвинов», – гласила одна. «Не задерживайтесь не останавливайтесь нигде Привет Партком Капанадзе», – гласила другая. Третья была подлиннее: «Павел ждем нетерпением Много новостей Есть хорошие Торопись Крепко жмем руку Сакко Дина».

Эту последнюю Дюжев подержал в руках. Потом скомкал все три, пошарил вокруг глазами, но, увидев урну, все же сунул их в карман. Почему-то опять миновав лифт, стал он подниматься по лестнице. Шел, придерживаясь рукой за перила, тяжело дышал, останавливался на каждой площадке. Опять вспомнилось ему, как он, студент, прирабатывая к стипендии, таскает на «козе» кирпичи. Только сегодня, казалось ему, лег на «козу» тот самый лишний кирпич, от которого, по уверению старых каменщиков, «может лопнуть что-то внутрях»,

3

Отправив Дюжеву телеграмму, Дина и Надто-чиев в молчании вышли на улицу. Было холодно. По проспекту Электрификации вскачь неслась поземка, бросая в лицо сухой снег, колючий, жалящий, точно песок. Редкие прохожие торопились, подняв воротники, кутаясь в шали, опустив наушники шапок и завязав под подбородком их тесемки. Надточиев открыл дверцу машины. Оттуда пахнуло сухим теплом. Уютно мурлыкали радио. Бурун, нетерпеливо завиляв шелковистым хвостом, теплым языком лизнул лицо хозяина.

– Сакко, милый, если можно, пройдемся пешком, – попросила Дина.

Не было уже на ней кокетливой меховой парки с капюшоном и унт, не напоминала она плюшевого медвежонка и по одежде мало чем отличалась от остальных обитательниц Дивноярска: шапка-ушанка, светлый полушубочек, из тех, что «забросил» сюда в эту зиму местный торг, распродававший армейские запасы.

– Ну что ж, пешком так пешком, – согласился Надточиев и, выключив в машине радио, скомандовал: – Бурун, ждать!

Инженер взял Дину под руку, и они неторопливо двинулись по переулкам со странными для непривычного уха названиями «Дивный Яр», «Бычий Лоб», «Буйный». Строители молодого города хотели сохранить хотя бы на домовых фонарях древние названия порога и утесов, которым суждено было вскоре оказаться на дне нового Сибирского моря. Шли молча. Они думали о Дюжеве, но говорить о нем почему-то стеснялись. От друга их отделяли тысячи километров. Чем ему поможешь? Единственное, что они придумали, было сообщение о хороших новостях.

Новости же, наоборот, были скверные. Валя, с которой Дина теперь обитала в двадцать восьмой «девичьей» палатке Зеленого городка, по секрету сообщила: Старик взбешен. Получив из института телеграмму, он на чем свет стоит ругал «чертову пьянь», послал строгий вызов. Валя попробовала было заступиться, но ей было приказано держать язык за зубами. Она никому ничего не сказала, но весть, что Дюжев, находясь в ответственнейшей командировке, запил, все-таки как-то просочилась в управление, быстро распространилась среди сотрудников. Вскоре многие в Дивноярске знали, что новый инженер, которому Литвинов оказал такое доверие, очутившись в столице, «вошел в пике». Новость быстро обрастала подробностями… В пьяном виде потерял чертежи… Пропив все, что можно, оставил под залог командировочное удостоверение… Избил постового и привлекается за хулиганство…

И хотя Василиса, недавно вернувшаяся из похода геологов на Усть-Чернаву, повзрослевшая, с лицом, покрытым тяжелым зимним загаром, „забежав вечером к Дине, уверяла ее, что, начав загул, Павел Васильевич и ребенка не обидит, что в таких случаях он уходит один с ружьем в тайгу или со снастью на реку, никого не тревожит, что он памяти при этом не теряет и даже худых слов не говорит, – все это мало утешало. В Москве нет ни тайги, ни рыбных рек. И люди там другие и по-другому смотрят на нарушение правил общежития. А тут еще, возмущенная его поступком, группа молодых инженеров во главе с Юрием Пшеничным послала на имя начальника строительства письмо, в котором требовала привлечь к ответу пьяницу, опозорившего честь славного Дивноярска. Такое же письмо, по слухам, будто бы получил и партком.

Но главное, мучила неизвестность. Что ж там действительно произошло? А тут еще к Надточиеву пришла из Москвы странная телеграмма: «Наш друг в тяжелом положении тчк. Прошу тире сделайте на месте все возможное тчк. Не бросайте его». Подпись была длинная: «Инженер, доцент Казаков, лауреат Ленинской премии, депутат Моссовета». Но что, что можно сделать на месте?..

Так вот и шли Дина и Сакко, думая о друге и разговаривая о разных малозначительных вещах, о колючей поземке, о том, как поздно приходит в эти края весна, о шахматной партии на сорока досках, которую должен был дать в Див-ноярске экс-чемпион мира и которая, наверное, не состоится, ибо вряд ли в такую метель самолет вылетит из Старосибирска… Говорили и о том, что Старик, всегда благоволивший к Вячеславу Ананьевичу Петину, в последнее время почему-то изменил к нему отношение. Со дня ухода Дины из дома не прошло и трех месяцев, но о Вячеславе Ананьевиче она говорила и думала спокойно, как о знакомом, но малоинтересном человеке. Даже самой странным казалось: прожила с ним больше пяти лет, была его тенью, его эхом, и вот будто разом вычеркнула его из жизни.

Семейные строители за лето почти все перебрались в новые дома Дивноярска и в город-спутник на бывшем Птюшкином болоте, которому недавно официально присвоили название Партизанск. Но Зеленые городки еще существовали. В них зимовали молодежь да одиночки вроде Дины, не спешившие заводить свое хозяйство. Палатки утеплили еще надежнее, в центре городков выстроили столовые открыли буфеты. Когда кровь греет, нет еще стремления завести на земле собственный угол, палатки не такая уж плохая вещь. Молодежь приспособилась к зиме; в самые лютые морозы, когда старые дуплистые сосны, охая, трескались, доносились взрывы смеха, шум споров, иногда и ссор. В эту зиму на смену радиолам шли магнитофоны, и сквозь шум метелей и вой ветра то там, то здесь выли, сипели, причитали мировые мастера джаза и, как бурятский шаман, сонным, многозначительным голосом напевал под гитару свои странные, похожие на заклинания песенки Булат Окуджава.

Очутившись в одной из таких палаток, заняв койку знаменитой Мурки Правобережной, перебравшейся наконец к мужу, Дина будто бы вернулась в свои студенческие времена. Даже после затянувшегося приема в больнице, вернувшись усталая, с «разламывающейся» головой в палатку, где вечно кто-то шумел, пересказывал виденный фильм, декламировал стихи, разговаривал или ворчал, она чувствовала себя лучше, чем последние месяцы на Набережной, в тишине столь любовно свитого ею самой гнезда…

– Диночка Васильночка, вы теперь стали какая-то совсем другая, – сказала однажды Василиса, забежав к ней по пути в штаб Оньской речной экспедиции, и предложила: – У меня сейчас дел мало – этикетки на пробы наклеиваю… Сходим в тайгу, белок сейчас там… А?..

– В тайгу, – грустно улыбнулась Дина. – Когда же мне в тайгу? Я теперь человек служащий. – И вдруг спросила: – Вот ты всех с животными сравниваешь. Ну, а Вячеслав Ананьевич? Кто он, по твоей классификации?.. Теперь-то ведь можно сказать.

– Теперь скажу. – Василиса мотнула русыми кудрями. – Он хорек. Есть такие зверьки, небольшие, несильные, но страшно злые… Он такой красивенький, гладкий, гибкий, но к нему не подходи: брызнет такой вонючей слизью, что потом не отмоешься. Даже лисица хорька не берет. Обходит. Не верите? Честное комсомольское, спросите любого охотника…

– Хорек? – задумчиво переспросила Дина.

– Ага, – подтвердила Василиса. – И любимое занятие у хорька – нюхать хвост. Когда он думает, что его никто не видит, он вертится вокруг и нюхает свой хвост.

Дина думала: «Хорек, придет же такое в голову!» А девушка, уже позабыв о Вячеславе Ананьевиче и о хорьке, рассказывала о своей работе в геологической партии, о каменном угле, выходы которого обнаружены недалеко от реки, о ружье, которым премировало ее начальство, об Илмаре Сирмайсе, возглавлявшем комсомольскую геологическую партию, и о том, что если уж ей, таежной девчонке, и суждено кем-то стать, так только геологом… «Вот наука! Сколько богатств природа попрятала в своих сундуках, схороненных тут, в тайге!..» И опять говорила об Илмаре, который в начале зимы сделал такую находку, что сам Старик аж взвился. Илмара в Москву. вызывали с образцами в Академию наук, в министерство…

– Но, – девушка вздохнула, – даже вам ничего не скажу. Секрет…

– Ас медициной как же? – спросила Дина, грустно улыбаясь.

– Прости-прощай медицина! – с бездумьем юности отмахнулась девушка и добавила: – Прой– " денный этап.

– Wirst du die deutsche Sprache studieren? {Ты продолжаешь учить немецкий?}

– O-o-o, ja, unbedingt. Sie ist doch und fur den Geologen notig {О да, непременно. Он ведь и геологам нужен. }.

К удивлению Дины, девушка довольно бойко, гораздо лучше, чем прежде, ответила по-немецки, правильно сконструировав фразу.

– Откуда? Ты что же, еще и учиться успеваешь?

– Учусь помаленьку. То есть нет, не учусь, но Илмар… Словом, он говорит по-немецки. Ну и… немножко со мной занимается.

– Да кто же этот таинственный Илмар?

– Его фамилия – Сирмайс. Он латыш. Он служил действительную на флоте, на море, новее время мечтал о земле, о геологии. Парень – гвоздь! И вы бы тоже в него влюбились. В него всё девчонки в нашей экспедиции влюблены…

– А Ново-Кряжево? А этот Тольша? Что же, выходит, Иннокентий Савватеич понапрасну дом с двумя крыльцами строил?

Лицо девушки как-то сразу без переходов из веселого стало грустным.

– Тольша тоже хороший, он просто замечательный. – Девушка погрустнела еще больше. – Видели бы вы, как он ругал меня, когда я остригла косы! Чудак! В экспедиции коса за каждый куст цепляется, да иной раз и голову мыть некогда. Еще колтун заведешь. – И она своенравно встряхнула обильными, жестковатыми кудрями…

Так и жила Дина все это последнее время, имея койку, тумбочку да чемодан. Почти сразу после того, как администрация Больничного городка предоставила ей место в двадцать восьмой палатке, явился Толькидлявас с ордером на внеочередное получение комнаты. Она сразу поняла, чья это забота. Поняла, устало улыбнулась.

– Не надо, не хочу я никуда больше переезжать. Вот мама приедет, может быть, тогда…

И вот теперь, когда шли они с Надточиевым сквозь шелестящую поземку, бившую им в лицо, будто из пескоструйного аппарата, она с удовольствием думала о своем уголке в палатке, о юных своих соседках, которых она увидит, о жестяной, потрескивающей от жара печке, о возможности сесть возле нее, разуться, вытянуть к огню босые ноги и, потянувшись, сказать не без удовольствия: «Ох, как я сегодня, девочки, устала!»

У палатки они спугнули пару, которая сразу Чае отступила в метельную мглу. Но Надточиев все-таки успел различить долговязую фигуру Бер-шадского.

– Слушайте, Макароныч, – сказал он во тьму. – Ваша подпись была под этим скверным письмом молодых специалистов о Дюжеве. Это удар ниже пояса…

– Сакко Иванович, но ведь это же верно, что там написано, – донеслось из мглы. – Этот человек опозорил честь Оньстроя. Разве не так?

– …Ну чего ты извиняешься? Кто он такой? Подумаешь, птица Сакко! Разве от него мы квартиру получим? Сам в Доме приезжих живет… – сердито зашептал женский голосок, явно не рассчитывавший на то, что ветер, дувший в сторону Надточиева, донесет эти слова. И уже громко тот же голосок сказал: – Учтите, Сакко Иванович, что вы при свидетелях зажимаете критику всяческих забулдыг и тунеядцев.

– Макароныч, – сказал Надточиев, пропуская мимо ушей и шепот и реплику. – На меня, например, пишите кому угодно. Не возражаю. Но лежачего не бьют… Поссоримся. Слышите?

Сквозь полог палатки, по которому хлестала и шлепала метель, просачивалось тонкое пение скрипки. Играли что-то грустное, душевное. Стащив с головы сибирский с длинными ушами треух, Надточиев послушал музыку, потом поцеловал руку Дины и скрылся в метельной каше. Женщина медленно открыла скрипучую дверь. Из тамбура пахнуло жаркое тепло, насыщенное смесью дешевых духов и вкусным ароматом печеной картошки. Палатка двадцать восемь, как и все остальные, освещалась электролампочкой, свисавшей над столом прямо на проводе. Еще летом кто-то из девушек соорудил для нее из плотной прозрачной бумаги конусообразный абажур. Потом Валя, большая затейница во всяческом рукоделии, налепила на бумагу высушенные в книжке травы. Теперь помещение заполнял полумрак, тени трав, большие, сочные, лежали на стенах. Неяркий свет вырисовывал мальчишеское личико Вали… Смычок, как стриж, порхал над скрипкой. Девушка делала то резкие, то плавные движения, будто устремляясь за ним куда-то в своенравном потоке звуков. Два гостя, худощавый, угловатый Игорь Капустин, комсорг строительства, и румяный светловолосый Юрий Пшеничный, сидели у стола. Окрапленное веснушками лицо Игоря было задумчиво обращено к жерлу горящей печки. Пшеничный с открытой улыбкой следил за лицом скрипачки. На месте Дины, поджав ноги в чулках, сидела бывшая Мурка Правобережная. Она только покосилась на владелицу койки и, когда та подошла, подвинулась, освобождая место. Ее задорное, нагловатое лицо было растрогано, пухлый рот приоткрыт, меж ресниц сверкали точно бы глицериновые слезы.

– Приветик доктору Айболиту, – шепнула она, прижимаясь к Дине, и опять замерла. Впрочем, стоило скрипке смолкнуть, как она тотчас распрямилась, будто пружинка, спрыгнула с кровати и, вскочив на стол, озорным голосом закричала: – Девочки, музыкальный момент окончен. Продолжим наши занятия. – И пояснила Дине: – У Нас тут курсы семейной жизни. Урок второй. А это, – она показала ногой на Игоря и Пшеничного, – это наглядные пособия… Так вот мы остановились на том, что мужей надо держать вот так. – На столе лежала пыжиковая шапка Пшеничного, и Мурка, приподняв юбку, величественно наступила на нее. – В этом, девочки, главное, понимаете? И чтобы из этой позиции, – она указала на шапку, крепко притиснутую стройной ножкой, – вот отсюда, он вылезал разве что по воскресеньям и в большие революционные праздники… Пшеничный, отвернись, ослепнешь. – Она одернула юбку и лекторским голосом продолжала: – Но для Вики – особая консультация, – обратилась она к худенькой бледной девушке, только что появившейся в палатке и остановившейся в дверях, отряхивая снег с шапочки, с жакета. – Ты, конечно, сейчас, завела себе ультрамодную прическу «Вошкин домик». – Мурка показала руками, как Вика взбивает свои богатые пепельные косы. – Но ты этим своим сооружением Макаронычу голову не морочь. Квартиру вам Петин все равно без «домовых» дать не может, а «домовые» не дуры. Они знают, кто вам, – она сердито, даже зло, посмотрела на Пшеничного, – кто эти письма «молодых специалистов» диктует… Вам это всем понятно?

Мурка легко соскочила со стола, обняла Дину, влепила ей поцелуй, оставив на щеке мазок помады модного, морковного цвета. Но тотчас же послюнила кончик носового платка и осторожно сняла этот след.

– …Правильно я их учила. Ведь да? – И вдруг, взглянув на часы, вскричала: – Ой, девчонки! Мой молоток уже минут пять по метели блукает! Как же это я? – И стала торопливо одеваться.

– Ну, а как живете, Маша?

– Лучше всех. Скоро получу самый высокий пост – буду над вами всеми на кране кататься. Видали, на Дивном Яре кран монтируют? Сила! Вот на нем. Уже обещано…

– А на Правобережье без вас до сих пор скучают, – сказал Пшеничный. Явно смущенный упоминанием про письмо, он выжидательно следил за торопливо одевающейся Муркой.

– …Скучают! Если скучают, пусть деньги платят и в цирк идут. Там клоуны постоянно ломаются. Я теперь замужем, мне нельзя у ковра кататься на общественных началах. Я вон и масть меняю. – Она тряхнула коротко остриженными волосами… Проходя мимо Пшеничного, она просто шепнула: – Не стыдно, а? Ябедники! – И уже от двери помахала пестрой рукавичкой: – Приветик коллективу!

К Дине подошла грустная, озабоченная Валя. Молча подала номер «Старосибирской правды», развернутой так, что сразу бросился в глаза ма-лгнький фельетон. «Алкоголик на гастролях» назывался он. Дина все поняла, и еще тоскливей стало у нее на душе…

– Старик видел? – тихо спросила она.

– Конечно. Я сразу ему показала.

– Ну и что?

– Такое, что я и повторить не решусь… Весь день был у него испорчен… Дина Васильевна, вы не очень устали?.. Можно еще поиграть? Ребята просят. Пшеничный, он так понимает музыку!

И снова сквозь шум метели, будто боксерской перчаткой бившей в брезент, бросавшей в окна горсти сухого снега, сквозь первобытный гуд пламени в чугунной печке и потрескивание раскалявшейся трубы, потекли чистые, хрустальные звуки, такие странные в этой обстановке…

Дина прилегла на койке. Закрыла глаза. Запах резких духов еще оставался после гостьи. «Странная, – думала о ней женщина. – Кто она, откуда? Как сложился такой противоречивый характер? Ведь никому о своем прошлом не говорит». Вспомнилось, как однажды стояли они с Муркой вечером возле палатки. Совсем как в прекрасной песне Михаила Исаковского, одиноко бродил, что-то задумчиво наигрывая, гармонист. «Вот судьба чья-то ходит», – совсем по-деревенски сказала Мурка, А в другой раз говорили о молодых писателях, о талантливых, своеобразных книгах, которые сразу завоевали читателя. Дине нравилось своеобразие языка авторов, даже их привычка пересыпать речь необычными, смешными словечками «молоток», «до лампочки», «пахан», «чувак», «чувиха», часто мелькавшими и в словаре самой Мурки. Та слушала, ухмыляясь, и вдруг сказала: «Чудаки, думают: открыли новые краски. Какое же это новаторство? Это – чистейшее эпигонство. Это все из блатной музыки…» Она произнесла это, как литературный критик на диспуте… Очень странная, и не поймешь, где она играет, а где настоящая… Потом вспомнилось, как однажды она спросила Мурку, сколько ей лет.

– А сколько дадите? – встрепенулась та.

– Двадцать два – двадцать три.

– Верно! – радостно вскричала Мурка.

– …А иногда взглянешь на вас – под тридцать, а то и больше – усталая женщина.

Мурка сразу погрустнела:

– И это верно. – Но тут же тряхнула волосами, которые тогда еще носили оранжевый цвет. – Э, что там, мы еще на земле пошумим, мы еще разок за хорошего человека замуж сходим!

«…А пошла за этого смешного Петровича. Почему? Ей, при ее темпераменте и обаянии, нетрудно было бы вскружить голову молодому парню, ну, вон хотя бы Юре Пшеничному, что ли. Вон он как на нее смотрел…»

Играла скрипка. Шумела метель. На тумбочке возле Дины лежала газета… «Алкоголик на гастролях»… Маленький фельетон… На сердце у женщины было тоскливо и тревожно. Думалось: где сейчас он, этот мужественный и несчастный человек? Что он делает? Как он встретил новую беду? Хотелось оказаться где-то рядом, помочь ему. И удивляло, даже пугало: почему она в последнее время столько о нем думает?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю