Текст книги "На диком бреге"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
4
И еще одно необыкновенное происшествие взбудоражило умы в молодом, городе Дивноярске. Переходящее знамя автотранспортников Оньстроя было торжественно вручено пятой автобазе большегрузных машин, той самой, которую еще недавно именовали «родимым пятном капитализма». В зимние месяцы база эта не имела ни одной аварии. Именно там возникло соревнование, развернувшееся под лозунгом «Два дня работы на сэкономленном за месяц горючем», подхваченное потом всеми шоферами стройки.
– Ребята, мы это знамя автогеном к нашей базе приварим. Никто у нас теперь его не отымет! – кричал с грузовика усатый механик дядя Тихон, которому было поручено принять знамя от имени коллектива. – У нас его разве что вместе с руками вырвешь…
Но не успел номер «Огней тайги», где описывалось это событие, дойти до читателей, как утром, до того как двери парткома были отперты, возле них на крылечке появился тот самый механик, что торжественно принял знамя.
Перехватив Капанадзе на пороге парткома, он начал горестное повествование о том, как люди базы, о которых так тепло говорилось в газете, откупив вчера в ресторане малый зал, на радостях так гульнули, что произошло ЧП. Подрались. В драке опрокинули стол, разбили вазу, являвшуюся гордостью ресторана, и двое из них, а именно бригадиры, по этому случаю выглядят сегодня далеко не так симпатично, как их изобразили в «Огнях»,
Капанадзе, так и не заглянув к себе в кабинет, сел в кабину самосвала, и вскоре оба входили под шатер гаража. Большинство машин ушло на линию. Немногие люди, что оказались налицо, пребывали в самом траурном настроении. Начальник базы, с недавних пор принятый в кандидаты партии, стоял у тисков и яростно шабрил какую-то деталь.
– Филоны, сявки вшивые, – бормотал он сквозь зубы. – Вам не почетное переходное Красное знамя, а поганую метлу надо вручить в торжественной обстановке!..
Увидев приближавшегося Капанадзе, он положил инструмент. Стоял, сбычась, не поднимая взгляда. Ожидал. И вдруг, подставив свою круглую физиономию парторгу, закричал:
– На, бей, Ладо Ильич, с маху бей, не жалей… Заслужил, чтобы фотографией вдоль и поперек по мостовой возили… Ведь это же надо: товарищеский ужин для этих подонков… Бей, парторг, бей! Прошу, легче будет!
– Эй, друг, – сказал Капанадзе слесарю, работавшему на соседних тисках. – Поди в медпункт, спроси валерьянки. Побольше пусть накапают, не жалеют… Вон как начальство распсиховалось.
– Смеетесь? Вам смешно, – плаксивым голосом тянул Петрович, – а мне хоть сейчас в петлю, хоть погодя… Мне моя такое учинила по системе педагога Макаренки… Товарищеский ужин для этих урок… Балда! – И он сам треснул себя по физиономии.
– Где тут у тебя контора? Сядем, все по порядку расскажешь, – сказал парторг.
И в маленьком, отгороженном от цеха кабине-тике Петрович горестным голосом поведал историю взлета и падения пятой автобазы. Вкратце она сводилась к следующему: после его программной речи, ставшей для базы в некотором роде исторической, он, поймав с поличным на краже бензина, выгнал двух шоферов. Выгнал с треском, хотя это были мастера своего дела. Столь суровая мера произвела впечатление. Потом, хорошо уже изучив всех своих людей, все надводные и подводные течения общественного мнения на базе, он отобрал трех мастеровистых и самых отчаянных парней. Они держали в руках всех, кто пришел в гараж, отбыв наказание в местах заключения. Петрович вызвал их к себе и сказал им:
– Что вы за гуси-лебеди, я знаю. Что вы тут до меня и при мне выделывали, – знаю. Повторяю: у закона обратного хода нет. Но ребята вы с башкой, не какое-нибудь там пшено. Агитировать за советскую власть мне вас некогда. Она сама за себя сагитирует. Я вам предлагаю: хотите стать бригадирами смен?.. Ставочки у бригадиров знаете?.. А премиальные, что потопаешь, то и полопаешь. Я полагаю так: не век же таким фартовым ребятам за баранкой сидеть…
– …Я ж, Ладо Ильич, их всех как облупленных вижу, – рассказывал Петрович. – Хорошее слово их шкуру не пробивает. Надо за спесь блатную их как следует дернуть или перед носом сотенной пошуршать… Смейтесь, смейтесь, недаром же нашу базу «родимым пятном» звали. Есть люди, как порошковое молоко, – калорий в нем сколько полагается, а пить противно. А эти – эссенция в неразбавленном виде: пить вовсе нельзя, глотку обожжешь… Так вот сказался им это…
Тройка избранных была поражена сделанным ей предложением. Петрович не торопил. Отправил ребят на линию, а после смены попросил зайти. Пришли еще более настороженные: не разыгрывают ли их, не смеются ли над ними? Кто его знает, этого нового начальника с чем его едят?..
Сели. Сидели молча. Петрович перебирал на столе какие-то бумажки. Не торопил.
– Ну, коли оно всерьез… – осторожно начал один.
– Да что там всерьез, обеими руками голосуем! – сказал другой.
– Обеими руками работать надо, а голосовать надо одной. Понятно? – назидательно произнес Петрович. – Теперь вот вы все трое будете у меня соревноваться как миленькие. Показатели – как у всех людей на базах, а для ваших ребят персональные: ни одной левой ездки, ни одного литра бензина налево, ни одного шухера на линии. Допустил – летишь со всех показателей в сортир, вниз головой. Ясно?..
– Позволь, друг, – остановил Ладо рассказчика, – социалистическое соревнование – дело добровольное. Как же ты им условия ставил?
– Добровольное, это когда люди, а когда это непереваренные филоны, их призывать – все равно что в гроб стучать. А так, какое начали соревнование – ух ты! Не только за своими ребятами, друг за дружкой в оба следили… Тут как-то случилось ЧП, один мне стучит: такой-то со стороны бензин не то выкалымил, не то купил, чтобы показать экономию. Я тому: условия не забыл? В сортир окунем. А тот разошелся: «Голословное обвинение, обелитируй меня, начальник, не то я этому стукачу пером брюхо распишу!» Их ведь, Ладо Ильич, за сердце тронь, гордость в них расковыряй, до души докопайся – золотые ребята, чтоб им сдохнуть! Только бдить надо, ухо востро держать…
– А вчерашнее? – проглотив улыбку, строго спросил Капанадзе.
– А вчерашнее, я считаю, они пересоревновались, а я недобдел… Родимое пятно не прыщик какой – его не сколупнешь, его выжигать надо… Я лопух, сопли распустил: ну как же – первое место… Знамя – это же не жук на палочке. Дай, думаю, ребят порадую, товарищеский ужин им устрою. Сдружились, все с охотой, заработок да премия – густо нынче вышло. Откупили бесколонный зал нашего ресторана «Онь». На столе шампанское да минералку паршивую выставили; все чин чином. Иные из ребят у меня уж оженились – так – те с женами, иные с милыми пришли.
Речи толкают, тосты завинчивают. Один другого нахваливает. Вот тут-то, Ладо Ильич, я и недобдел: пронесли-таки в карманах рабоче-крестьянскую. И в большой дозе. Допустил политическую близорукость…
Петрович горестно покрутил головой. – Тут, друг, не политическая, тут у тебя стратегическая близорукость проявилась. Тактику ты принял правильную, а вот стратегия… – И Капанадзе невольно улыбнулся.
– Напрасно. Вам смешки, а мне слезки.
– Ты рассказывай про сам инцидент.
– Да что инцидент! Вам поди-ка наш новый парторг дядя Тихон по дороге уже все разрисовал. Инцидент, можно сказать, достойный кисти Айвазовского… Уже к концу все и шло, за шапку пора браться, а тут встает один, вроде и не сильно выпивши, и говорит: «А теперь, говорит, за то, чтобы дальше у нас соревнование чистое было. Чтобы баки друг другу не вкручивать. Крапленую карту в кон не кидать». Я радуюсь: вот, мол, какие речи! Попер, мол, капитализм из сознания вон. И как раз тут-то другой бригадир и вскакивает: «На кого намек?» – «На тебя! Ты ж бензин покупаешь». – «Я покупаю?» – «Ты покупаешь». – «Повтори еще раз, ну!» – «И повторю: покупаешь». – «Ах, я, выходит, жулик!» – и хрясь по морде… «Ах ты, гад, на товарищеском ужине, как в шалмане!» Хрясь, хрясь… А остальные, знаете их нрав: не держи, пусть додерутся. Гляжу, в руках уже вилки. Спасибо, мне тут непочатая бутылка шампанского подвернулась. Я пробку вынул – да им в морды, как из пожарной кишки. Ну, помогло, затормозили… А что с того? Вазу разбили? Разбили. Шухер был? Был, Морды друг другу расписали? Расписали… И опять мы не краснознаменная база, а поганое родимое пятно.
Капанадзе смотрел на взволнованного человека и, не очень уж слушая его сетования, думал: «Вот совсем недавно веселым жуликоватым колобком катился по дорожкам жизни, а тут сидит, переживает происшествие, в котором он сам, в сущности, и не виноват». Когда-то, когда усатый механик, только что избранный партгрупоргом, пришел к Капанадзе потолковать о странных методах воспитания коллектива, применяемых начальником базы, Капанадзе посоветовал ему почитать «Педагогическую поэму». Посоветовал полушутя. И вот результат: преображение самого начальника. На глазах меняется человек.
Закончив свое горестное повествование, Петрович вздохнул:
– Считаю, что за все это происшествие я, как кандидат в члены КПСС, заслужил выговор. Только, Ладо Ильич, не исключайте. Мне моя сегодня так и сказала: «Исключат – уйду. Очень мне надо жить с таким окурком!» А она у меня псих-самовзвод – уйдет и не вспомнит.
Толстые губы на круглой физиономии Петровича кривились, выпуклые глаза были полны беспокойства. И пришлось Ладо Капанадзе, вместо того чтобы отчитывать, утешать проштрафившегося коммуниста. Прощаясь, он сказал:
– Супруге кланяйся. Скажи, друг, все Правобережье по ней скучает.
Петрович просиял:
– Спасибо… Только ведь она ж там, на Правобережье, и осталась. На кране катается, бетон в котлован подает. Не знаете?
– Она крановщица? – удивился Капанадзе. Он хорошо помнил эту курносую, ярко раскрашенную девицу, матовую смуглоту ее лица, полные губы, вызывающий взгляд карих глаз, оранжевого цвета волосы. Помнил, как шумела она однажды у него в кабинете насчет квартиры. Так и проникал во все щели ее резкий голос: «Огурцам в бочке и то свободнее. Меж ними хоть рассол есть. Что ж нам, огурцам завидовать, что ли? Тоже мне стройка коммунизма!» Ее легко было представить на клубной танцульке, где-нибудь за столиком в кафе, но в будку крана, в это маленькое застекленное гнездо, высоко вознесенное над строительным хаосом, она как-то совершенно не вписывалась. – Ведь это же сложнейшая специальность – крановщик!
– Вы ее, Ладо Ильич, не знаете, ей все нипочем. Способная – до ужаса, захочет – сделает. Десятник у них там из боцманов, ругатель первый на весь бетон: все стекла вокруг из-за него матовые стали. Так она что? Подвела к нему кран, подвесила над ним бадью две тонны бетона и кричит сверху: «Будешь выражаться при дамах, все на тебя спущу!» Ходу ему потом ребята не давали. И что думаете? Смолк. Жестами теперь выражается, а рот открывать боится. – В тоне, каким Петрович рассказывал про жену, звучали и досада, и восхищение, и любовь.
– Ладно, генацвали, доложи своему главнокомандующему, что твою партийную карточку мы трогать пока не собираемся. Мой сын Гриша из детского сада такую считалку принес: в первый раз прощается, второй – запрещается. Понятно? Как тут твои интеллигенты выражаются, так уж и быть, обелитируем тебя и знамя вам пока оставим. Но уж чтобы больше…
– Ладо Ильич, их так прошуруплю!..
По старой флотской манере парторг встал, будто готовясь отдать приказ, и Петрович тотчас же вскочил и даже вытянул руки по швам.
– Чтобы это было последнее ЧП, чтобы капитализм тут больше не отрыгался.
– Бу сде!..
Поднимаясь в высокую будку большегрузного самосвала, дожидавшегося его, Капанадзе не сомневался, что этот шустрый человек сделает все, что можно, даже больше, чем может, чтобы восстановить честь базы. «Люди растут, меняются. По всей стране… Такие годы…» Капанадзе когда-то любил наблюдать преображение простых, порою неотесанных парней-новобранцев в дисциплинированных, вышколенных матросов. На таежной стройке, куда со всех концов страны стянулась такая масса людей, этот процесс шел бурно, сложно, отличался несчетным многообразием… Старику легко: для него эта стройка – одна из страниц биографии. Пестрая среда ему родная, он в ней будто рыба в воде. Капанадзе даже казалось, что Старику нравится «приводить к одному знаменателю» все эти кричащие противоречия – биографий, характеров, судеб. Нравится лепить строителей из сырого, упрямого материала. А вот ему, Капанадзе, после флота, с его строго очерченным бытом, ох, нелегко!..
Но сегодняшним днем парторг был доволен. Трясясь на жестком сиденье в кабине самосвала, он думал: «Сколько людей, столько задач! И ни одной похожей. И все эти задачи ты, Ладо, должен решить». Вот одна из самых сложных – Дюжев. Его поступок. Идет всенародная борьба с пьянством. Этот маленький фельетон, гневное письмо молодых инженеров… Юрий Пшеничный, принесший его в партком, дрожал от негодования. И он прав в этом своем возмущении. А с другой стороны, изломанная судьба, последний шанс человека вернуться на прежнее место в жизни. Дюжев заслуживает суровой партийной кары. Но любая кара может снова, и уже окончательно, сбить его с ног. Не заметить? Пойти против общественности? Игнорировать сигнал печати? Подставить борт под огонь всех своих противников?
В эту минуту Капанадзе просто ненавидел партработников из кинофильмов облегченного типа, голубых людей, которые, зная все наперед, решительной походкой выходят на экран в последней части фильма для того, чтобы вывести заблуд-шегося на дорогу, помирить готовых разойтись супругов или вырвать рационализаторское предложение из лап бюрократа…
Вернувшись в партком, Ладо Капанадзе и написал ту самую телеграмму, которую среди других Дюжеву передал дежурный администратор гостиницы «Москва».
5
День был воскресный, но Валя проснулась еще затемно. Лыжи, стоявшие в изголовье койки и с вечера натертые, источали приятный запах дегтя. Именно этот запах, напоминавший о Москве, о школьных товарищах, о вылазках в Серебряный бор, который для краткости именовался «Сереб-чики», обо всем том дорогом мире, от которого девушка оторвалась, разбудил ее и теперь не давал уснуть. Ну конечно же, в эту ночь дежурила по печке лентяйка Вика… С вечера Макароныч наносил за нее дров, но в палатке была померзень. Сама дежурная спала, навалив на себя все теплое, что у нее было. Дыхание вырывалось изо рта курчавым паром.
Валя соскочила с койки, поправила одеяло у своей соседки, Дины Васильевны. Греясь, сделала несколько гимнастических упражнений. Босиком подбежала к печке, быстро растопила ее и, вернувшись под одеяло, ласково погладила лыжи по лоснящейся от мази поверхности. Эти лыжи вместе с шерстяными носками прислал ей на Новый год отец, полагавший, что без лыж зимою в Сибири шагу ступить нельзя. Подарок пришелся кстати. И если теперь выдавался свободный вечер, Валя ходила по тайге вокруг Зеленого городка, и на протоптанной ею кольцевой лыжне появлялись попеременно то Игорь Капустин, то Юра Пшеничный.
Сегодня договорились совершить втроем далекую прогулку на реку Ясную в Ново-Кряжево, в гости к Василисе. И вот сейчас натертые с вечера лыжи не давали девушке уснуть. Московская квартира, всегда полная музыки, энергичная мама, погруженный в свои мысли отец, близнецы-братья, до смешного похожие друг на друга. «И чего они ко мне сегодня привязались? Разве я неинтересно живу? Вон почтенная Вика просто вянет от зависти: такая карьера… Этому, конечно, только Вика и может завидовать. Подумаешь, дело – стеречь предбанник у Старика! Вот у Юры Пшеничного карьера. Двадцать четыре года, и уж правая рука Петина. Или Игорь. Сколько уж он достиг за то же время: бульдозерист, десятник землероев и вот теперь – комсомольский организатор строительства!.. А какие славные они оба! Пшеничный, конечно, ярче, у него крылья, а Игорь – тот ходит по земле. Весь день разнесен у него по клеточкам: во столько-то ноль-ноль – это, во столько-то ноль-ноль – то. Зато при всей массе комсомольских дел еще и учиться ухитряется, занимается спортом… Нет, он, конечно, тоже хороший. Только скучноват. Вот если бы ему да крылья Пшеничного!» Валя усмехается: совсем как у Гоголя – вот если бы губы Никанора-Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича… Игорь, конечно, интересно расскажет и о сложной игре империалистов в Конго, и почему так трудно поладить между собой лаосским принцам; отыщет самое интересное место в каком-нибудь важном докладе и умно его прокомментирует. Но зато как прекрасно читал намедни Пшеничный стихи Назыма Хикмета! Как это здорово у него прозвучало:
И если ты гореть не будешь, И если мы гореть не будем, И если я гореть не буду, Так кто ж тогда рассеет тьму?
И, возвращаясь к накаляющейся печке, постепенно наполнявшей теплом палатку, девушка загадала: если сегодня первым придет Пшеничный, поездка удастся, если Игорь, будет так себе.
Они пришли вместе. Пшеничный с блеснами инея на белокуром, выбивавшемся из-под вязаной шапочки чубе и Игорь, задержавшийся в тамбуре осмотреть выставленные туда Валей лыжи. Девушка решила: Пшеничный все-таки пришел первым, – и обрадовалась.
И в самом деле, день обещал быть интересным. Светило солнце, лоснился под лыжами хрустящий наст. Холодно. Но по тонкому, стеклянистому ледку, покрывшему срезы снежных наметов, по густой синеве теней возле деревьев и даже по тому, как в полнейшем безветрии ровно шумели сосны, угадывалось, что весна, давно уже бушевавшая на юге страны, робко, на цыпочках входит и в эту девственную тайгу.
Договорились: молодые люди будут по очереди прокладывать лыжню, а Валя по компасу следить за направлением. Все трое были одеты по-спортивному легко, но шли споро, и мороз, сначала пощипывавший щеки и подбородки, быстро отстал. Лыжникам стало жарко. На кудри Вали, выбивавшиеся из-под берета, на щеточки бровей, на дужки очков легли кристаллики инея. Девушка шла обычным спортивным шагом, но ей казалось: она летит. Казалось, никогда еще в жизни она не чувствовала себя так хорошо. Тайга, все еще пугавшая ее своей суровостью, сегодня при ярком солнце раскрывала свои затаенные прелести. А там впереди свидание с Василисой, может быть, охота или подледное ужение. И, во всяком случае, настоящие сибирские пельмени, обещанные им подружкой.
Все-все, будто сговорившись, радовало девушку. Ни с того ни с сего слетали с деревьев снежные подушки, оставлявшие в воздухе сверкающий след. В пазухе ветвей на елях, где золотели шишки, суетились серые изящные белочки. Ледяные коленчатые сосульки тянулись с ветвей на солнечной стороне. Они многоцветно искрились. Белый заяц, возникший будто прямо из сугроба, встал на задние лапки, постоял столбиком и неторопливо поскакал прочь, уступая дорогу лыжникам.
– Эх, ружье бы, я бы его с одного выстрела снял! – воскликнул Пшеничный и отчаянным голосом закричал: – Ату, ату!
– Это зайчиха… Их сейчас бить нельзя, – рассудительно произнес Игорь и начал рассказывать, что зайчата-мартовички появляются на свет совершенно готовенькими и в желудочке у каждого сгусточек жира. Это мать, выпуская их в свет, дает им сухой паек на дорогу и сейчас же оставляет, чтобы не навести на их след хищников. Любая другая зайчиха, которую встретит малыш, остановится и накормит его.
«Рассказывает, будто по Брему читает, – подумала Валя. – Милый, хороший, все знает. Но почему он такой какой-то слишком уж добропорядочный, что ли?» И, снова увидев зайчиху, притаившуюся за сугробом, тоже закричала:
– Ату, ату!
А когда зайчиха в ответ только скептически пошевелила ушами, девушка рассмеялась так, что пришлось потом снимать очки и протирать глаза. «Ах, как хорошо! Удивительно красива эта сибирская природа, – растроганно думала девушка. – И как это здорово, что я, простая московская девчонка, выросшая в каком-то Кривоколенном переулке, сейчас среди тех, кто первыми пришел зажигать здесь электрические огни…»
– Ребята, собак-то сколько пробежало! За лисой, наверное, гнались, – сказал Пшеничный, останавливаясь и указывая палкой на множество следов, пересекавших опушку.
– Это волки, – сказал Игорь, наклоняясь и рассматривая следы, скрывавшиеся в леске.
– Тю, волки, – усмехнулся Пшеничный, – где это видано, чтобы волки ходили стаями? Типичный собачий гон. Я как-то с одним большим человеком охотился в Завидовском заповеднике на лис. Вот так же собаки лису гнали. Страшно интересно. Недаром классики любили описывать псовую охоту.
– Нет, это волки, – упрямо повторил Игорь. – Весною они сбиваются в стаи. Я не охотился и волков видел только в зоопарке, но об этом столько говорится в книгах.
– В книгах, – усмехнулась Валя. – Ты слишком много читаешь. – И, вскрикнув: – Ребята, догоняйте! – бросилась во весь дух с пологого ската, огибая кусты и исчезая на поворотах в белой дымке сверкающей пыли.
Около полудня, уставшие, проголодавшиеся, они вышли на накатанную дорогу. Следы шин и тракторных гусениц вскоре привели их к большому селу, открывшемуся перед ними на пригорке, над рекой. К странному селу, представлявшему собой какой-то не виданный еще молодыми людьми гибрид деревни и города. Домики выстроились ровными шеренгами вдоль широкой улицы. Они походили на те сборные финские, что гнездами возникали после войны в пригородных поселках. Ровная, точно бы по линейке очерченная площадь была окружена какими-то общественными зданиями, и над ней поднималась деревянная трибуна, опоясанная выгоревшим полотнищем кумача. Село стояло на голом месте. После буйства таежных красок оно казалось серым и будто уже состарившимся.
– А Василиса его расписывала… – разочарованно сказала Валя. – «Московский проект»… «Дома, как на выставке».
– Она вообще фантазерка, эта наша Васи-лиса Прекрасная, – усмехнулся Пшеничный. – Уверяет, будто ее дед недавно сорокового медведя взял, а прадед будто бы полсотни и будто бы она тоже на медведя ходила – семь верст до небес, и все лесом… Я спорить не стал: красива чувиха.
Но, думаю себе, милочка, кого ты обманываешь, в Москве дураки – дефицитный товар…
– Зачем ей. врать? Тут и звери и птицы, как нигде. – Игорь с интересом оглядывал Ново-Кряжево.
– Тоже в книжке вычитал? Или в газете: Сибирь – край гигантских возможностей.
– А почему и не поверить человеку, который никогда тебя не обманывал? И потом один наш комсомолец, ходивший с их партией, говорил: целую неделю ели медвежатину – Илмар Сирмайс матерую медведицу возле самых палаток уложил… Кстати, они все в восторге от этой Василисы.
– Бабка красивая, кто спорит.
– При чем тут красота? Они говорят: и по болоту и по бурелому здоровенные парни за ней не поспевают. В «Комсомольскую правду» о ней писать собираются.
– Втюрились. И есть в кого…
В селе начались невезения. Дом председателя отыскали легко. Он был побольше других и выходил на улицу двумя крылечками. Но выяснилось: Василисы нет. Пожилая женщина в черном сказала, что Иннокентий с сыном уехали на пасеку к больному деду, а Василису вызвали в Дивноярск по какому-то срочному делу. Но о приезде друзей она предупредила. Женщина отвела гостей на кухню, обычную городскую кухню, усадила на стол, принесла кринку густого, коричневого, круто топленного молока с сухой припеченной пенкой, нарезала ломтики хлеба от свежего каравая, поставила на стол тарелку с медом, другую – с кедровыми орехами и, оглядев все это, ушла, оставив лыжников одних. Впрочем, угощать их не приходилось. Все уничтожалось с аппетитом.
Только к концу импровизированного обеда женщина вернулась. Молча встала у окна, смотря на улицу. Потом обернулась к гостям. На замкнутом лице ее появилась озабоченность:
– Вам обождать бы лучше. Мороз-то закреп-чал, а одежонка у вас ветром подбита. Дойти не успеете – метель займется.
Все трое засмеялись. Что им мороз, когда и сейчас еще теплые спортивные куртки влажны от пота.
– Мы, мамаша, дадим такой темпик, что тайге жарко станет.
– Ну, вам лучше знать, – спокойно ответила женщина. А потом вынесла и протянула Вале толстые, вязаные, с красным узором варежки – В твоих-то разве что за гармошкой ходить. Надень, только не забудь Васенке нашей отдать. Она к тебе на обратном пути, наверное, завернет.
– Спасибо. – Девушка, догадываясь, что это и есть таинственная Глафира, хранительница лесной партизанской могилы, о которой однажды в присутствии Вали разговаривали Старик и Надточиев. – Вот вы таежница, объясните нам: видели мы по дороге много собачьих следов. Кто же тут охотится?
– Волчишки играют. Течка у них, они сейчас голодные, злые. Говорю, вам лучше пообождать… Вечером в Дивноярск-та от нас цистерна с молоком побежит, вот и подвезла бы…
Но друзья, представив себе, какую обильную пищу они дали бы всем остроумцам Зеленого городка, вернувшись на молоковозе, отказались и двинулись в обратный путь. Действительно, теперь, когда солнце начало сходить с невысокого небосвода, заметно похолодало. Порывистый ветер бил справа. Их лыжню тускло, но четко обозначавшуюся на снегу, метель местами как бы уже стерла. Но, отдохнув, молодые люди двигались споро, рассчитывая засветло выйти к Див-ноярску.
Они прошли уже треть пути, когда случилась беда. Съезжая с горки, Валя, обогнув куст, вдруг увидела прямо перед собой пенек, торчащий из снега. Инерция бросала ее на этот пенек; делать поворот было поздно, и, чтобы не разбиться, девушка в последнее мгновение попыталась освободиться от лыж. Ее кинуло на снег, перевернуло, вмяло в сугроб. Тотчас же вскочив, она обрадовалась: цела, невредима, даже не очень ушиблась. Только куда-то делись очки, все вокруг точно бы посерело и расплывалось. Впрочем, Пшеничный быстро отыскал их. Вытерев и погрев за воротом своей кофты, он оседлал ими коротенький носик владелицы. Девушку отряхнули, погрели в ладонях ее руки, пока они не стали горячими. Собрались было уже в путь, и тут выяснилось, что одна из лыж, та самая, что попала в рогатку пня, сломана попалам.
– Папин подарок, – огорченно сказала Валя, осмотрев обломки, которые Игорь держал в руках.
– Не горюй, купим лучше, – утешил Пшеничный. – Я видел у нас в «Культтоварах» эстонские, великолепные.
Игорь продолжал озабоченно осматривать обломки. И до Вали вдруг дошло, что они в тайге, что от магазина «Культтоваров», да и вообще от любого жилья их отделяют снежные дали, что мороз крепчает, ветер усиливается. И сразу на память пришли следы на снегу. Все трое почувствовали, как озябли, как коробятся на плечах их вспотевшие и уже начинающие подмерзать куртки, что руки окоченели и плохо слушаются.
– Как бы там ни было, надо двигаться, – заторопил Пшеничный.
– А я?.. жалобно сказала Валя, показывая обломки лыжи.
И сразу всем стал ясен трагизм положения. Кто-то один должен был остаться в лесу, пока двое остальных сбегают за лыжами или за помощью.
– А я как же? – повторила Валя, и две крупные слезы выкатились из-под стекол ее очков.
Лыжа сломана посредине. Пытаться чинить бесполезно. Несмотря на мороз, обжигавший щеки, молодые люди почувствовали, что бледнеют. Валя, слывшая в своей двадцать восьмой палатке образцом выдержки, вдруг расплакалась:
– Ребята, идите… Идите назад, – говорила она сквозь рыдания. – Я ничего, я тут посижу, я разожгу костер, большой костер. Идите. – Она произносила эти слова, а в голосе звучало: «Не бросайте меня, не оставляйте одну!» – Я сама виновата, а вы идите сейчас же, пока не поздно. Ну что же вы ждете? – бормотал рот/ а глаза, лицо, вся ее маленькая, съежившаяся фигурка просто вопила: «Не бросайте меня в лесу, я не выдержу, я умру от страха!»
Молодые люди смотрели друг на друга.
– Ей надо дать лыжи, – произнес Игорь. – Потянем жребий, кто отдаст. Ладно?
– Чепуха. Это не выход! – воскликнул Пшеничный. – Отдавать лыжи – чепуха… Давайте так. Ты останешься с ней здесь. Вы зажжете костер, согреетесь. А я уж как-нибудь добегу до села, принесу лыжи. Я бегаю лучше вас. Не беспокойтесь, не пройдет и часа…
Валя плакала. Молодые люди смотрели друг на друга.
– …Так ты побудешь тут с ней, Игорь? Идет? Вы будете вдвоем, а я один, но это ничего, я не боюсь… Ведь так, ребята?
Не дожидаясь ответа, Пшеничный, сильно оттолкнувшись палками, побежал размашистым, русским шагом. Игорь гневно следил, как мелькал среди мелкого соснячка и наконец скрылся в нем яркий свитер Пшеничного.
«Костер? Но даже спички он увез с собой… Ждать – это замерзнуть через час, через два, через пять, но замерзнуть, – пронеслось в голове Игоря. – Дурак, шел в тайгу и не взял спичек… Нет, выбираться, никого и ничего не дожидаясь, выбираться во что бы то ни стало, пока вот тут, на этой горке… – Он оттолкнул от себя возникшую перед глазами картину. – …И идти не назад, в село; туда без лыж не доберешься… На дорогу… Где-то тут южнее дорога, по которой колхоз возит в Дивноярск молоко».
Решив это, Игорь быстро отстегнул лыжи, но Валя, поняв, что он собирается делать, яростно замотала головой. Протестуя, она оступилась и чуть не упала в снег.
– Игорек, милый, никогда… Я сама сломала, и я не хочу…
– Не разговаривать! – грубо сказал Игорь. Бесцеремонно поставил ее ногу в замок лыжи и застегнул вилку.
– Да нет же! – еще упрямее крикнула девушка, смотревшая на него с испугом и благодарностью.
– Ты хочешь, чтобы через час здесь сидели два ледяных манекена? Этого ты хочешь? – зло крикнул он. – Дома будешь реветь, а сейчас иди. Слышишь!
С неожиданной покорностью девушка, встав на лыжи, двинулась в указанном направлении. Игорь пошел за ней. Так и продолжали путь: она, прокладывая лыжню, утрамбовывала снег, он по ее следу, с трудом вырывая ноги из сугроба. На открытых местах, где наст был прихвачен морозом, двигались быстрее, почти бегом. Но кончалась поляна, и снова приходило мучительное ощущение кошмара, когда снится: нечто страшное гонится за тобой, настигает, ты стараешься убежать, а ноги точно прихватывает магнит и никак не можешь оторвать их, от земли. Льдистый ветер крепчал, но пот катил с лица Игоря, куртки обоих курились, как прорубь в студеный день. Где-то в пути Валя остановилась, решительно расстегнула крепления. Выбившийся из сил Игорь спорить не стал. Они поменялись местами. В короткое время, которое потребовалось на эту остановку, мороз снова схватил их влажную одежду, она стала коробиться.
Двигались еще медленнее. Потом Валя опустилась прямо на снег, прикрыла глаза. Слезинки вытекли из-под очков, упали на шарф и тут же превратились в белые ледяные шарики.
– Все. Я больше не пойду. Сейчас или в километре отсюда, какая разница? – сказала она еле слышно. – Оставь меня, Игорь, прошу. – И она зарыдала.
Их одежда быстро задубеневала на ветру.
– Встать! Сейчас же встать! – свирепо закричал Игорь. – Встать, черт тебя побери, девчонка! – произнес он тоном, каким командовал курсовой воспитатель в их суворовском училище. – Надеть лыжи! Быстро!
