Текст книги "На диком бреге"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

18

А время шло. В горячке последних приготовлений к перекрытию Они история с дутыми цифрами и приписками отошла на второй план, кривая выработки начала опять подниматься, теперь уже на «чистом сливочном масле». Вот тогда-то Вячеслав Ананьевич наконец поправился и приехал в управление. Литвинова в кабинете не оказалось. Он пропадал где-то на мосту. Петин сразу же взялся за дела и, вызывая людей, как бы при-чялся входить в курс дел,

На исходе рабочего дня Валя постучала в дверь петинского кабинета. У нее не было хорошей секретарской школы. Круглое мальчишеское лицо было красным от волнения, увеличенные линзами глаза смотрели сердито, и вся она походила на молодого петушка, готового броситься в драку.

– Федор Григорьевич приносит глубокое извинение за то, что он сам не зашел к вам, – решительно произнесла она, – Поэтому, если у вас найдется время и этот час для вас удобен, он… Пройдемте к нему.

– Хорошо, я сейчас, – ответил Петин, неторопливо снимая нарукавники, пряча их в стол. Проходя через приемную, он бросил по пути секретарю: – В случае срочных звонков я у товарища Литвинова.

С тем же спокойным достоинством вошел он в кабинет начальника, потряс ему руку, поздоровался с Капанадзе, сидевшим в сторонке у окна.

– …А вы уже горите на работе, Федор Григорьевич? Весь в делах? И напрасно, напрасно, жизнь человеку дается один раз.

– Вот поэтому-то и надо экономно расходовать каждый денек. Сугубо экономно, – закончил за Петина Литвинов. – Садитесь, Вячеслав Ананьевич, о многом надо поговорить. – Но сам он при этом встал, опираясь на мудреную свою палку.

«Ага, на «вы», и свидетелем запасся», – пронеслось в уме Петина, тотчас же оценившего ситуацию, горячий нрав, способность Литвинова вдруг вспылить, прийти в бешенство, под запалом наговорить лишнего, – все это было хорошо известно окружающим, и свидетель при таком разговоре, пожалуй, не помешает. Но Капанадзе поднялся.

– Так я попрощаюсь, Федор Григорьевич?

– Ступай, ступай, только материалы свои оставь. Они нам с Вячеславом Ананьевичем пригодятся.

– Да, пожалуйста. Вот письма, частично их товарищ Петин уже знает. – Капанадзе положил на стол папку. – Это протоколы партсобраний. Главное я заложил бумажками. А выводы комиссии Надточиева – в конце, в особой папочке.

Оставленные Капанадзе бумаги лежали на столе рядом с хорошо уже знакомой Петину толстой папкой выписок из «Дела по обвинению гражданина Дюжева П. В.». Хотя поза Петина была абсолютно невозмутима, бумаги эти против воли притягивали его взгляд. Капанадзе по. шел к двери, но Литвинов остановил:

– Да, Ладо, напомни-ка, как твой Григол объяснял слово «этика»… Вы знаете, Вячеслав Ананьевич, такой хитроумный у него мальчуган, ну просто беда…

Капанадзе остановился, удивленно глянул на начальника. Потом на мгновение губы под короткими усами тронула улыбка, но ответил он подчеркнуто серьезно:

– Он говорит: этика – если я дал Нине Поперечной пятьдесят копеек, а она по рассеянности вернула шестьдесят, сказать маме или нет, что получил лишний гривенник?

– Вячеслав Ананьевич, а? Вот растут ребята! – благодушно произнес Литвинов и, заметив, как на бледных висках Петина выступают бисеринки пота, добавил: – Да, Ладо, постой, мы с тобой позабыли поздравить Вячеслава Ананьевича: его ходатайство удовлетворено, и его отсюда отпускают в распоряжение министерства.

Петнн побледнел. Бисеринки на висках превратились в капли. Две большие капли поползли по побледневшим щекам. Он не заметил, не смахнул их. Они стекли на подбородок, слились в одну, и та тяжело упала на белоснежный воротничок. А Капанадзе уже шел к нему с протянутой рукой и, улыбаясь, показывал ровные белые зубы:

– Поздравляю, дорогой Вячеслав Ананьевич, поздравляю! Москва! Столица нашей родины! Большой театр, Филармония, Художественный… Ах, везет человеку?!

– Но я кажется… не подавал… – едва слышно сказал Петин, губы его дрожали, он уже не замечал и этого. – Я бы мог, мне кажется…

Достойный ответ, который он мучительно подбирал в уме, не складывался.

– Ну как же, голубчик, вы запамятовали… И правильно сделали, подав это заявление, сугубо правильно – здешний климат для вас слишком суров. Не всякий организм к нему приспособится, – с полнейшим доброжелательством продолжал Литвинов. – Так ты, Ладо, кланяйся там милой Ламарочке, поцелуй этого своего Эзопа… Этика! Выдумает же мальчишка!

Литвинов присел на уголке стола и позвонил.

– Валентина, никого не пускай, – распорядился он, глядя в упор на Петина. – Все ясно? Или начать мотивировать и обосновывать? – Рука начальника машинально начала перебирать на столе папки.

Петин, спокойный, выдержанный, весьма искушенный в аппаратных делах и управленческих интригах, Петин не знал, что говорить. Пока партийная организация узелок за узелком распутывала канитель с фальшивыми победными рапортами, разоблачала раздутые авторитеты, пока на собраниях гремели сердитые речи, он, лежа, дома, через своих людей с редким хладнокровием и упорством боролся, отводил от себя удары. Он знал: конкретные виновники фальшивой шумихи признают ошибки, обещают исправиться, знал, что им объявляют административные выговора, накладывают служебные взыскания. О нем будто бы и речи не было, и он уже начинал думать, что пронесло. Капанадзе, райком, обком, им выгодно уладить все на месте, оберегая славу строительства, не идти на открытый скандал. И вот эта старая лиса, этот демагог вышвыривает его, Петина, как консервную банку после того, как съедено ее содержимое. Он уже не мог скрыть ненависти, которую вызывало в нем это массивное, грубоватого склада лицо, мысок седых волос, сбегающих на лоб к переносице. Лицо Собакевича. Теперь, когда сошло наигранное благодушие, это лицо казалось Петииу уже страшным. Такой в запале возьмет да и ударит этой своей дурацкой суковатой дубиной.

И тут же мелькнула мысль: и пусть! Пусть будет скандал. Это выход. К Петину сразу вернулось хладнокровие. Удар дубиной! Замечательно! Москва узнает об этом, и конец Старику. Верный конец…

– Я понимаю, я вам больше не нужен, вы выжали из меня что могли. Теперь мой авторитет вам мешает, – сказал он, выгоняя на лицо саркастическую улыбку. – И все-таки вы вчерашний, а я сегодняшний день…

Литвинов спокоен. Маленькие васильковые глазки смотрят насмешливо из-под пшеничных ресниц.

– Раскрываете карты? Напрасно, у меня нет никакой охоты вести игру… – И снова, собрав в руки все папки, Литвинов внушительно стукнул ими по столу. – Все ясно?

Затрудненное дыхание с шумом вырывалось из просторной груди квадратного человека, но он, черт его возьми, казался спокойным. И Петин вдруг ощутил состояние тягостного оцепенения. Какая-то лампочка перегорела, и точнейшая машина его холодного аналитического мозга, умевшего проделывать тысячу операций в секунду, не смогла выбросить в лицо этому «распоясавшемуся Собакевичу» даже самого примитивного ответа.

– Вы человек с маленькой буквы, – звучал высокий хрипловатый голос, доносившийся, казалось, откуда-то издалека. – Я всерьез говорю: тут для вас неподходящий климат. Поняли?

Слово «да» Петин все-таки не произнес, а только кивнул головой.

– До свидания, Федор Григорьевич! – Петин колебался, но Литвинов уже сам тянул ему свою широкую короткопалую лапу.

– Прощайте, Вячеслав Ананьевич! Доброго пути! Если что потребуется с организацией переезда, я, как всегда… – И когда дверь за Пети-ным закрылась, он так рванул ворот, что две пуговицы отскочили и запрыгали по столу…

В приемной у двери сидел Пшеничный. Дождавшись шефа, он вскочил, побежал за ним, догнал в коридоре:

– Ну как?

Вместе они вошли в петинский кабинет.

– Ну как, Вячеслав Ананьевич?.. Поговорили?.. Чем кончилось?

Петин снова был спокоен, уравновешен и даже самодоволен.

– Федор Григорьевич был очень любезен, он во всем пошел мне навстречу… Он сказал, что ему, конечно, тяжело со мной расставаться, но мое здоровье… Он ведь сам болел, знает, что такое сердце… Словом, он по просьбе министра отпустил меня в Москву.

– Как? – Пшеничный был поранен.

– Не знаю, он сказал, что министр обеспокоен моей болезнью и сам просил его об этом. Оказывается, профессор-консультант, прилетавший сюда, доложил наверху, что здешний климат для меня губителен. Так что, Юра, спасибо за все и… до свидания!

Совершенно ошеломленный, Пшеничный вышел из кабинета. Потом, что-то сообразив, взглянул на часы и бросился в приемную Литвинова.

– Старик здесь? – спросил он Валю.

– Он нездоров, к нему нельзя, – холодно ответила девушка.

– Валенька, милая, солнышко! Это же очень важно. На минуточку, на секундочку. – Сдобное, пышущее румянцем лицо Пшеничного просило каждой своей черточкой. – Ну, Валенька. Ты же понимаешь, это вопрос всего моего будущего…

Ну, пожалей меня.

– Нет.

Мальчишеская физиономия Вали была сурова. Глаза, казавшиеся из-за больших круглых стекол огромными, смотрели непримиримо, презрительно щурились.

– Юрий, я готова была возненавидеть Игоря, когда он сказал мне, что тогда в тайге ты просто струсил и бросил нас. Но этот удар по Дюжеву, это письмо в обком, будто Петина тут травят, ведь ты же это организовывал?.. Нет, Игорь прав, ты нас тогда бросил, чтобы спасать свою шкуру.

– Валенька, родная, потом, потом я тебе все докажу, а сейчас… Ты ко мне всегда хорошо относилась, ну во имя нашей прошлой, ну… дружбы. Я же, наконец, могу быть полезен Федору

Григорьевичу. Ты знаешь, в технике я нечто собой представляю.

– Ты? – Брови-щеточки поднялись над дужкой очков. – Ты не нечто, ты ничто. Ничто в привлекательной упаковке. Василиса как-то сказала: Петин – хорек. А ты хвост хорька. Понятно это вам, Юрий Пшеничный?

19

Перекрытие одной из величайших рек мира – это событие, которого в Дивноярске, да и во всем Старосибирском крае ожидали с таким нетерпением, произошло, как это ни удивительно, в день, неожиданный для самих его организаторов.

Никогда и нигде человеку не доводилось еще обуздывать такую могучую и такую своенравную реку. Инженерам предстояло предусмотреть все неожиданности и сюрпризы, которые Онь может преподнести. И решено было до того, как приглашать гостей, провести, так сказать, генеральную репетицию перекрытия – проверить все звенья огромных, сложных работ, в которых будут участвовать тысячи людей, сотни машин и механизмов. Все это в час перекрытия должно было слиться в единую, организованную, четко действующую силу. Этой целенаправленной силе, этой сумме множества воль и предстояло побороть таежную красавицу, о крутом нраве которой в здешних краях сложено столько песен.

Но когда Павел Дюжев, возглавлявший штаб перекрытия, уже был готов дать из домика прорабства Правобережья команду начинать репетицию и привести весь гигантский механизм в движение, Онь, будто учуяв, что здесь против нее замыслено, выкинула один из самых неожиданных своих вольтов. Шаркая погода вызвала в горах бурное таяние льдов. Гидрологи Старосибирска телеграфировали на строительство: «Вода в верховьях поднялась на полтора метра и продолжает быстро прибывать. Неожиданное половодье катится вниз по течению. Готовьтесь».

Получив телеграмму, Литвинов даже зажмурил глаза: половодье, только этого не хватало. И теперь, когда все рассчитано, расставлено! Он вызвал Дюжева. Ничего еще не зная, тот явился в военной форме, худой, подтянутый, торжественный.

– Разрешите, товарищ начальник, доложить, что репетицию можно начинать… Все готово…

В ответ Литвинов молча протянул телеграмму. Дюжев вздрогнул и побледнел.

– Ну что ж, сыграем отбой? – хмуро спросил начальник.

Отбой сейчас, когда все выверено до мелочей, все рассчитано, предусмотрено?! Вместе с Вороховым Дюжев облазил весь фронт работ – участки, где нагромождены пирамиды песка и. гравия, каменоломни, где громоздились хребты диабазовых обломков с загнанными в них железными ушками, чтобы можно было легко и быстро кранами поднимать этот груз в самосвалы. Осмотрели каждую крепь, каждую доску настила, банкетного моста, в рекордные сроки построенного на сборно-бетонных опорах системы Дюжева. Ворохов со штабной скрупулезностью уже расставил людей, машины. Он завел карту района работ, всю ее испещрил цифрами, знаками. Команда – и все это придет в движение…

– Полковник, что с тобой? – спросил Ворохов, ползавший на животе по своей карте. Рядом с разноцветными карандашами, которыми он размечал ее, стоял пузырек с лекарством. Дюжев молча протянул ему телеграмму старосибирских гидрологов. Ворохов прочитал, на физиономии, которая, осунувшись, стала похожей на бульдожью, появилось выражение растерянности. Он вытряхнул из пузырька на ладонь какую-то пилюлю, подержал в руке и вдруг яростно бросил об пол.

– Ч-ч-черт! Везет тебе, полковник, как утопленнику. – И вдруг на обрюзгшем лице появилось прежнее «вороховское» хитрое выражение. —

Из каждого положения, полковник, есть два выхода. – Один – сказать: пойдем-ка, брат Карлуша, пить чай с Зойкиными вареньями; другой, – полковник, слушай сюда! Другой, – и он торжественно пояснил, – превратить репетицию в спектакль. А?! Вот это будет класс!

– Репетицию в спектакль? – Дюжев даже удивился, как эта простая мысль не пришла в голову ему самому. В его инженерном, привычном к точности мозгу уже летели, множились, делились, выстраивались в колонки цифры, и выходило, что, если все рассчитано правильно, если есть уверенность, что огромный механизм нигде не пробуксует, если все отобранные для этого люди окажутся на высоте, можно перекрыть реку до того, как к Дивному Яру докатится большая вода. Можно встретить ее непроницаемым валом, заставить свернуть в сторону и всей своей массой ринуться через бетонный гребень плотины. Ничего не ответив другу, все еще стоявшему на коленях на своей карте, Дюжев бросился на балкончик, выходивший к реке, где в глубоком «вольтеровском» кресле, неизвестно где добытом Толь-кидлявасом для этого торжественного случая, сидел хмурый Литвинов.

– Ну? – спросил он, смотря на Дюжева.

– Репетицию к чертям, начинаем спектакль… Разрешите?

Литвинов долго «смотрел на бородатого человека. Военная форма. Колодки орденских лент. До блеска начищенные сапоги. Светлые глаза возбужденно блестят. А усы, борода, которые Дюжев в последнее время вовсе позабыл расчесывать, совершенно спутались. Оба эти человека знали, что значит так вот сразу, без репетиции, без своевременного предупреждения Москвы, без разрешения министерства и приглашения гостей, начинать такое дело. Малейший просчет – Онь прорвет дамбу или собьет мост, унесет много миллионов рублей и авторитет их обоих. Но об этом не было произнесено ни слова.

– Кто у тебя на дамбе? – спросил Литвинов.

– Макароныч.

– На механизмах?

– Общее руководство, как всегда, у Сакко. – За автоколонны кто отвечает?

– Петрович.

Мгновение Литвинов думал, что-то прикидывая, взвешивая в уме.

– Координировать кто будет?

– Ворохов.

– Веришь ему?

– Как себе. Да ведь и я тут буду, рядом, Литвинов еще подумал.

– Ладно. Трусы в карты не играют. Валя, Москву! Центральный Комитет… Потом министра… Потом Старосибирск, обком партии, первого…

И через час после этого разговора, в разгар обычного рабочего дня, неожиданно для всех, кроме тех тысяч людей, разных профессий, которые были отобраны для участия в перекрытии, по диспетчерскому радио разнесся голос Дюжева – даже близкие его друзья не сразу узнали его, так он был взволнован:

– Товарищи! Мы приступаем к перекрытию реки Онь. – Короткая пауза. Взоры всех обратились к репродукторам. Голос, ставший уже обычным, отдавал распоряжения: – Всем покинуть котлован!.. Подняться до отметки критического уровня!.. Комендант Федоров, товарищ Федоров. проследите, чтобы в котловане не осталось ни души, и доложите в штаб!.. Проследите и доложите в штаб!..

В этот день Петрович с утра не был дома. Готовя своих ребят к репетиции, – он позабыл даже позавтракать. Машины с нарисованными на бортах номерами, со снятыми дверьми кабин, фырча и окутываясь сизым дымом, уже строились в колонну, когда приехал Капанадзе и попросил созвать участников репетиции. Все тотчас же собра| лись.

– Что-нибудь худое, Ладо Ильич? – спросил Петрович.

– Наоборот, хорошее, – ответил парторг, нетерпеливо следя, как водители сходятся к машине, у которой он стоял.

– А что?

– Репетиция отменяется. Будем перекрывать без репетиции. – И хотя слова эти были сказан вполголоса и слышали их немногие, эта весть каким-то образом сразу облетела всю площадку где теснились машины. Впрочем, это был самый короткий митинг из всех, в каких Петровичу ког да-либо доводилось участвовать.

– Ребята, – сказал Капанадзе, поднявшие на подножку и тиская в руках кепку. – Ребята начинается необычное дело. Пятой краснозназнамённой базе выпала честь идти головной колонной! Помните, ребята, за вами будут следить все советские люди. Все! Весь мир!

– Помним! – крикнул Петрович, и, прежде, чем вездеход парторга скрылся в направление карьеров, вся колонна, урча, окутываясь сизоватым дымом, стала перетасовываться в порядке номеров. А пока машины вястраивались, Петрович забежал домой, где, готовясь на смену, переодевалась жена. Он быстро сбросил «повседневный» пиджак и попросил:

– Давай кобеднишние штаны и чистую рубаху. И побыстрей, Мурочка, детка!

– Опять кошачья кличка! – грозно произнесла жена, но, должно быть, почувствовав, что происходит нечто йеобычное, бросилась к платяному шкафу, подала парадную тройку. – Ну что там у тебя?

– Перехитриваем.

– Кого? – Жена быстро застегивала ему пуговицы на рубашке.

– Кого же? Ее, Онь. – Петрович дрожащими от волнения руками приводил в порядок свой костюм, а жена, тоже заразившаяся его волнением, приглаживала ему щеткой голову, опрыскивала, одеколоном «Пиковая дама».

– Не надо бы на тебя такой хороший одеколон тратить. Ну, раз такое дело, дирекция на затраты не скупится. – И вдруг азартное выражение сошло с курносого лица, заменилось растроганной улыбкой. – Ладно уж, беги, а то выйдет, вокзал надул: купил билет и опоздал на поезд.

– Бу сде! – Петрович козырнул, сделал налево кругом, скрылся в дверях.

Жена видела, как он рысцой потрусил через двор, поправляя на ходу галстук. Машины продолжали реветь, двигаться, изрыгать дым.

Мария постояла у окна. Потом решительнс сбросила рабочие полуботинки, комбинезон, разделась, кинулась к шкафу. Она достала оттуда любимое пестрое платье, тонкие чулки, туфельки с каблуками-гвоздиками. Кинув все это у зеркала, она стала переодеваться и, переодеваясь, все время косилась на свое отражение. Ах, как лю-била она эту ловкую, складную фигурку: высокую грудь, тонкую талию, стройные маленькие ножки! Она могла подолгу вертеться нагишом перед зеркалом, напевая, пританцовывая, делая себе глазки. Теперь низ живота был большой, тяжелый, соски на груди набухли. Это портило всю картину. Мурка показала своему отражению язык, сердито отвернулась от него, но сейчас же, упрямо встряхнув волосами, ловко и туго перетянула живот плотным поясом, быстро оделась, подкрасила губы, чуть-чуть подсинила веки глаз. Снова взглянув в зеркало, осталась довольна и набросила плечо ремешок старого цейсовского бинокля, хранимого Петровичем, как память о счастливейшем трофейном периоде войны.

Идти на каблуках-гвоздиках было трудно. Не долго думая, Мурка разулась и с удовольствием зашлепала босыми ногами по нагретому солнцем асфальту.

– Мурка, куда так расфуфырилась? – крикнули ей какие-то ребята, не без интереса следившие за тем, как семенят маленькие стройные ножки..

– Как куда? Вы что, ёлупени, не знаете: сегодня Онь перекрывают!

Впрочем, о перекрытии знал весь город. Множество людей, свободных от работы, прифранченные, в одиночку, стайками, целыми семьями шли на реку. Двигались вдоль магистрали, по тропинкам, ибо дружинники с Красными повязками уже расчищали пути для самосвалов. Котлован был безлюден. Гигантская чаша его, которая вчера еще кишела людьми, как муравейник, была мертва. На краю перемычек с. двух сторон стояли наготове два экскаватора. Им предстояло проложить новый путь реке. И Мурка знала: в одном из них, в том, над которым сейчас в безветрии обвисает красный флажок, ее брат Константин Филиппович Третьяк.

– Товарищи солдаты, матросы, сержанты, офицеры и генералы, – тоном полководца, принимающего парад, произнесла Мурка, обращаясь к бетонщикам. – Поздравляю вас по случаю перекрытия великой сибирской реки Онь!

И, послав им воздушный поцелуй, она ловко, как циркачка, перехватываясь руками по скобам крана и мелькая крепкими полненькими икрами, стала подниматься в кабину. Приняв смену и едва успев отнести десяток бадей, она услышала, как над котлованами загремел голос:

– Всем на дамбе! Отойти за красную черту! – И чуть спустя: – Запал!

Земля вздрогнула так, что кран ощутительно качнуло. Над дамбой взвились вихри песка. Ударив в небо острыми иглами, они стали неторопливо оседать, и, когда крепчайший ветер отнес пыль, вся дамба оказалась как бы изгрызенной. Но вода еще не шла по новому пути. Два экскаватора, будто проснувшись, на противоположных ее концах быстро заработали ковшами. Они торопились разбросать земляную, все еще державшуюся преграду. Марии, наблюдавшей сверху, казалось, что дамба уже прорвана и что река почему-то медлит, задумчиво крутясь возле этой, уже невидной издали земляной кромки. И тут крановщица увидела, как из кабины, на которой краснел флажок, выбросился высокий человек в комбинезоне. Утопая в развороченном взрывом песке; он добежал почти до середины дамбы и начал быстро разгребать руками невидимую сверху преграду. И вот потоки мутных вод хлынули в маленький проход, который он ' прокопал. Онь яростно рванулась в котлован, сметая взрыхленные пески. Теперь человек в комбинезоне уже убегал от догонявшего его потока, быстро слизывавшего земляной вал. Мутные воды как бы стремились схватить его за пятки.

Он все-таки убежал. Поднялся в машину. Даже в своей стеклянной будочке, вознесенной на десятки метров, в значительном удалении от места действия Мурка услышала возбужденные крики… Кран работал, Мурка продолжала подавать бетон. Она поняла уже, кто этот человек, только что руками освободивший путь воде. Подбородок ее съежился. «Костька, братик, это ж ты! Варьят ты эдакий!» И тут же подумала: «Вот уж сегодня опишу все это маме».

Под шумное ликование на берегах река быстро заполняла котлован. В бешеном потоке, как солома, крутились бревна, доски. «Мы покорим тебя, Онь!» – эта надпись, выведенная на бетонном волнорезе котлована, над которой когда-то несколько ночей трудились комсомольцы с Игорем Капустиным, начала постепенно исчезать в грязной пене бешеных потоков, рвавшихся к бетонной гребенке. Бетонщики продолжали работать. Кран, эта стальная голенастая птица, у которой был сейчас хорошенький веселый мозг, все так же старательно поднимал своим длинным клювом огромные бадьи и, задумчиво катясь по рельсам, относил их на плотину. А между тем все уже слышали высокий, хрипловатый голос, который многим здесь был известен.

– Товарищи дивноярцы! – говорил Литвинов. – Мы, большевики, приказали реке Онь свернуть со своего пути. Видите, Онь послушалась нашего приказа. От имени Советского правительства, от имени нашей Коммунистической партии благодарю вас за отличную работу. Теперь мы, большевики, приказываем ей оставить старое русло…

– Начинаем перекрытие! – по-военному скомандовал уже другой человек, и Мурка сразу же угадала по голосу того самого симпатичного бородача, Дюжева, что частенько вместе с Надто-чиевым приходил в Зеленый городок навещать Дину Васильевну.

«Сейчас выйдет мой», – сказала она себе, ведя бинокль в сторону моста. У дамбы, изрыгая сизый дым, теснились вереницы самосвалов. Откос противоположного берега чернел от покрывшей его толпы. И вдруг до будки крана донесся взволнованный шум. «Что такое?» Поднося очередную бадью, Мария одной рукой наводила бинокль туда, где был экскаватор ее брата и куда, видимо, перешел теперь эпицентр событий. Нет, с машиной ничего не произошло. Экскаватор уверенно продолжал разгребать ковшом грунт, расширяя путь водному потоку. Но чуть повыше что-то живое, черное барахталось в несущейся воде. Мария уточнила наводку бинокля. Собака! Поток подхватил зазевавшуюся собаку и нес ее в котлован, на бетонный гребень, где яростная вода ломала и разносила в щепы толстые бревна. И люди на дамбе волновались о судьбе дворняжки, отчаянно боровшейся за свою маленькую жизнь.

И вдруг все стихло. Экскаватор, это огромное стальное чудовище, вдруг прекратил работу. Подняв свою зубастую лопату, он двинулся вперед и, как казалось сверху, остановился над пропастью. «Что он делает, сумасшедший?» – подумала Мурка про брата. И лишь когда машина, застыв над потоком, выбросила вперед стрелу, навесив ее над водой, поняла, в чем дело. В следующее мгновение лопата метнулась вниз, потом в облаке брызг поднялась вверх. Поток крутился, катясь вниз, а черного живого комка в нем уже не было. Стальная махина, как бы разжала пальцы своей лапы. На берегу раздались аплодисменты. Ошеломленная собачонка стояла на груде песка, смешно отряхивая воду, а стальной гигант занял свою прежнюю позицию и возобновил работу.

– Ах ты, варьят, варьят! – с восхищением произнесла крановщица.

– Экскаваторщик «тройки» Константин Третьяк! Не знаю, получишь ли ты за спасение утопающих медаль, а за дурацкий риск выговор себе обеспечил, – прокомментировало голосом Литвинова радио.

Голос Дюжева деловито скомандовал:

– Первая колонна пятого парка, вы слышите меня? Первая колонна пятого парка, выходите на банкет начинать перекрытие!

Вереница машин уже прошла дамбу. Гигантские двадцатипятитонные самосвалы, несущие на своем горбу гору каменных глыб, осторожно, будто на цыпочках ступали на мост. Над передней кабиной полоскалось на ветру красное полотнище. Ветер усиливался, и оно трепетало, будто стремилось вырваться и улететь. И тут люди на обоих берегах вдруг услышали быстрый диалог, происходивший в комнате штаба и явно не предназначенный для широкой публики:

– Двери сняты, но в первой машине двое. Дюжев, почему не выполнен приказ?

– Это Петрович. Видите, знамя, – ответил голос с грузинским акцентом. – Я говорил ему. И вот, пожалуйста, взял и поехал… Ну, я ему покажу!

Мария уже знала, что ради безопасности, на случай, если летящие вниз с моста глыбы опрокинут и увлекут за собою и сам самосвал, приказано снять двери, чтобы водитель мог выско-Я чить из падающей машины. По тому же приказу! в кабинах должно быть по одному человеку. Несколько хороших шоферов муж сам отвел от этого почетного, но опасного дела из-за того, что они не умели плавать. А вот не вытерпел, нарушил свое же распоряжение. Риск большой. Мария это знала. Но она не сердилась. Следя за тем, как машина с красным знаменем, развернувшись на мосту, пятится к кромке помоста, она впервые гордилась мужем. Гордилась и волновалась. Вот задний баллон машины уперся в бревно ограничителя. Кузов стал вздыбливаться над пропастью. Женщина замерла. В это мгновение у крана с крюка снимали бадью. Выпала свободная минута, она приложила бинокль к глазам.

Кузов начал подниматься. Из кабины, с той стороны, где ветер рвал знамя, показалась круглая голова. Мария замерла, но тут раздался грохот – огромные камни катились вниз. Передние колеса машины вскинулись, отделились от помоста, машина как бы вставала на дыбы. Мария вскрикнула по-белорусски: «Матулька!» Мост, машина – все скрылось в столбе брызг, поднятых падающими камнями. В следующее мгновение брызги опали. Женщина увидела мост, реку, самосвал. Он развертывался, уступая дорогу другому. Из кабины выпрыгнул приземистый человек. Какие-то люди жали ему руки, а на мост непрерывной чередой выезжали, урча, новые гиганты и, освобождаясь, от груза, уходили назад. Теперь казалось, эта вереница создала единую цепь, так ровны были интервалы между машинами. «Наверное, это и есть автоконвейер, который они с Поперечным придумали. Оказывается, действительно, вещь», – снисходительно признала Мурка и вдруг заметила, что в круглом зеркальце, прикрепленном ею к стальной раме кабинки, она видит глаза, заплывшие влагой, и что влага эта смывает с век темную зеленоватую краску. Лизнув палец, она быстро ликвидировала «аварию» и в это время услышала нетерпеливое постукивание по металлу. Только сейчас она прислушалась к голосу бородача, должно быть, уже не первый раз произносившего по радио:

– Внимание всех! Вниманию всех присутствующих на перекрытии. Получены сведения, что с севера приближается полоса шквального ветра с дождем и градом крупной величины. Ветер свыше десяти баллов. Штаб перекрытия рекомендует всем, не занятым на работах, немедленно разойтись по домам. Перекрытие продолжается. Штаб требует, чтобы все участники перекрытия при любых обстоятельствах оставались на посту. Остальным разойтись по домам. Разойтись по домам!..

«Шквал! Что такое теперь шквал? – раздумывала Мурка, беззаботно посматривая со своей вышки на то, как на востоке быстро темнеет небо. – Моего Петровича не снесет; не тот габарит… Экая чушь: боремся с такой рекой, и вот, пожалуйте, какой-то паршивый шквал». Да и люди, заполнявшие берега, откосы дамб, склоны утесов Дивный Яр и Бычий Лоб, не обрагили на призыв штаба внимания. Шквальный ветер, дождь, град. Сколько уже раз видал здесь все это каждый. А вот перекрытия такой реки не видел никто. Будто происходил матч между двумя лидирующими командами, будто, наслаждаясь игрой любимых футболистов, люди смотрели на однообразное движение машин между мостом и карьерами. Что им какой-то шквал!

Снова и снова и все тревожней звучало предупреждение штаба. Мария видела, как внизу милиционеры пытаются рассредоточить толпу. Вот группа молодых ребят, взявшихся за руки, старается оттеснить зрителей с откосов. Чудаки!.. Но ветер все сильней врывался в окошко кабины крана. И вдруг сухой грунт, будто бы пущенный из пескоструйного аппарата, секнул по лицу женщины. Она отпрянула, сердито опустила фортку. Кругом так потемнело, что пришлось включить лампочку на приборной доске и зажечь прожектор на стреле. Вихри песку взметывались вверх, и в них, порхая, как голуби перед грозой, полетели газеты, женские платки, чья-то соломенная шляпа. Черная туча волочила над всем этим мохнатое шерстистое брюхо. На фоне свинцового неба и сизой воды пестрая грива порога Буйный стала ослепительна белой. Порывы ветра встряхивали кран. Он вздрагивал. Стальные стропы гудели, будто струны гитары. И вот стекла омыл дождь. Все кругом точно стерлось. Внизу уже едва можно было различить людей, бежавших с берега к навесам, где хранился цемент. Кран пришлось остановить. В стекла барабанил крупный град. Казалось, кто-то в слепом бешенстве бросает щебень горсть за горстью, горсть за горстью…