Текст книги "На диком бреге"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)
– Надточиева! – бросил Литвинов на ходу. Щелкнул замок. Оказавшись один, Литвинов стал пить прямо из кувшина, потом подошел к окну, перегнулся через подоконник и остаток воды вылил себе на круглую стриженую седеющую голову. Он уже терзался досадой за то, что дал себе так распуститься. Седая голова Чемодана просунулась в дверь и шепотом доложила, что Надточиева нигде нет.
– Растяптяй! – снова взорвался Литвинов и сорвал с телефона трубку.
– Пятый, – ответил голос.
– Почему Пятый, где мой Седьмой?
– Я же говорила вам, она больна, у нее ангина. – Голос телефонистки дрожал.
– У, черт вас всех!.. – И трубка была брошена на рычаг.
Сидя в темноте, не зажигая огня, Литвинов успокоился. Рано или поздно это все надо было Петину сказать, обязательно сказать, но деловито, корректно. Браниться было не из-за чего. Что он такого, в сущности, сделал? Ну, написал о своих сомнениях и возражениях министру. И что? Идею всегда можно отстоять, если она хороша. Впрочем, если бы министр не получал бы когда-то под руководством Литвинова боевого инженерного крещения, если бы он не позвонил и не поинтересовался, что, мол, Федор Григорьевич, у вас происходит, из-за чего загорается сыр-бор, может быть, и провалилось бы дело. «Связи»… Ишь куда метнул! А может быть, Сакко прав, нужно быть с Петиным поосторожней? Н-да!
Покидая кабинет, Литвинов попросил соединить его со старшей телефонисткой.
– Слушай, две просьбы: когда прочихается этот ваш почтенный Седьмой, попроси его на досуге зайти ко мне в управление. И еще скажи своему Пятому, что, мол, перед ней извиняюсь, я ей черта ни за что ни про что в трубку запустил. Слышишь? Скажи Пятому, мол, не со зла, а в расстройстве чувств.
10
Выйдя из управления, Петин попросил шофера:
– Прокатите меня куда-нибудь.
– Хотите на Птюшкино болото? Туда сейчас асфальт проложили, фонари ставят.
– Ах, все равно…
Проспект Электрификации совсем потерял свой экзотический вид. Дома, обложенные желтой керамической плиткой, асфальтированный проезд. Пестрые петуньи на газонах вдоль тротуаров, деревья, привезенные из тайги и еще поддерживаемые проволочными расчалками, уже принялись, дают тень. Зеркальные окна, неоновое и аргоновое мерцание. И люди идут по тротуару такие же, как в Москве, или в Киеве, или в Тбилиси. Редко увидишь в толпе промасленный комбинезон, брезентовую робу, резиновые сапоги. Только и разницы, что накомарники на уловах. Да и те девушки ухитряются кокетливо носить набекрень, как широкополые шляпы с вуалетками.
Петин редко выезжал за пределы молодого города, и поэтому на каждом шагу его ждали сюрпризы. Ухабистая, разбитая таежная дорога превратилась в шоссе. Тонкие бетонные столбы, красиво изгибаясь, держат над ним сильные ртутные лампы, а на поворотах, как и прежде, фары выхватывают из тьмы стены вековечной тайги.
Социалистический город в тайге. Всякому другому дорого бы обошлись эти миллионные расходы в годы, когда экономят на персональных машинах, урезывают ставки министров, руководящих работников, по перышку ощипывают аппарат. А Литвинову все сходит: министра он когда-то вытащил в люди. В Совете Министров, в ЦК дружки. Ах, какого же дурака вы сваляли, уважаемый Вячеслав Ананьевич, недооценив это обстоятельство!..
Сегодняшний разговор поразил Петина. Старик позволил себе говорить, как с каким-нибудь желторотым инженеришкой, с ним, с Петиным, которого знают большие люди, ценят как человека принципиального, как новатора, непримиримого в борьбе с рутиной, и не только знают и ценят, но не раз приглашали на дачу на партию в преферанс. Первой мыслью Вячеслава Ананьевича было остановить начальника, объясниться, потребовать извинений и, если они не будут принесены, тут же заявить об уходе. Но второй такой электростанции нигде в мире не строят. Вспомнил мечты, с которыми он ехал сюда, на берега пустынной сибирской реки. Что ж, крах этим планам? Несколько лет будут мертвым промежутком в его такой яркой, насыщенной биографии? Конечно, Литвинов – мятый пар, отработанный, потерявший энергию. Конечно, он держится именем да связями, этот выдвиженец образца тридцатых годов. Но бросаться с ним в открытую схватку, не накопив и не расставив силы, не подготовив, исходные позиции, бросаться лишь для удовольствия проучить этого хама, – нет, такой роскоши умница Петин позволить себе не может…
Забраковав идею бурного объяснения, Вячеслав Ананьевич стал смотреть в опущенное стекло, стараясь успокоиться. Асфальт, фонари… Светофор… Совсем московский автобус… А пахнет лесом, и какая-то птица ухает во тьме… Город-спутник на Птюшкином болоте – это ведь тоже затея для «Крокодила». Кому они нужны, эти жалкие жилищные эксперименты, когда на строительстве величайшей в мире электростанции работа руководителей измеряется лишь опережением графика. Эх, если бы во главе строительства встал бы Вячеслав Ананьевич Петии – боевой, динамичный, современный человек!.. Он бы сразу показал, чего он стоит. Но. ничего, ничего, придет время. Терпение и еще раз терпение…
Решив, что думать об этом пока бесполезно, Петин, чтобы отвлечься, перекинулся мыслями в свой маленький домик. Но на душе стало еще тревожней. Как хорошо, как согласно жилось им с Диной в Москве! Какую очаровательную жену воспитал он для себя из этой тоненькой сероглазой студентки! Жену по своему вкусу: ласковую, умную, понимающую его с полуслова, проникнутую его заботами, думающую почти синхронно с ним. Как это приятно было чувствовать, что любая твоя мысль тотчас же находит отклик в этом чутком, послушном существе!.. А тут… Воздух, что ли, здесь какой-то особый, тлетворный?.. Этот резкий тон… Беспокойные, настороженные глаза… Это упрямство… Кто настраивает ее против него? Над-точиев?.. Или, может, Дюжев, с которым она познакомилась на острове?.. И откуда вдруг эта некрасивая, неженственная так не идущая к ней строптивость?.. Нет, все-таки он, должно быть, ошибся, взяв ее с собой… Не следовало. Но оставить одну в Москве… Нет, и об этом лучше сейчас не думать…
Машина медленно развертывалась на небольшой площади, которую обступали еще не достроенные, скромной архитектуры, здания. Возле одного из них стояла большегрузная машина. В кузовах на садовых скамейках располагался духовой оркестр. Он усердно изрыгал из своих труб какой-то пошленький мотивчик, а посреди площади яростно отплясывала молодежь. Каждый одет был на свой манер. Модницы, обмахивавшиеся накомарниками, как веерами, были даже в вечерних платьях. Это было особенно мило, потому что в паре с ними шли ребята в клетчатых рубахах, в штанах, заправленных в сапоги, а один, должно быть бросившийся в танцы прямо с работы, был в комбинезоне, пропитанном маслом. Руки у него были в мазуте. Чинно крутясь со своей дамой, он старался не касаться ее и поэтому оттопыривал ладони.
– Назад! – распорядился Петин, раздраженный этим безвкусным зрелищем. Чтобы развернуться во всю ширь своего таланта, он уехал от московских премьер, концертов, вернисажей в эту чертову глушь, где извольте любоваться вот эдакими жанровыми картинками.
– Ну что вы так медленно едете?
Машина уже бежала по проспекту Электрификации и остановилась у светофора перед поворотом на Набережную. Справа, совсем рядом, у ярко освещенного входа в библиотеку, Петин увидел жену. Она стояла с Надточиевым и каким-то другим верзилой. Маленькая, тоненькая, она оживленно разговаривала. Слов не было слышно. Вот Надточиев что-то сказал. Она улыбнулась. Третий, тот, что стоял спиной к машине, отрицательно покачал головой и тоже произнес какую-то фразу. Теперь смеялись все трое. Мужчины смеялись громко, и смех этот больно. отозвался в сердце Петина. Служба, дом – одно к одному! И как это вышло, что здесь, где близкий человек, являющийся твоим вторым «я», особенно дорог и нужен, вдруг соскочила с рельсов жизнь, которая, казалось, так надежно по ним катилась. Всегда была домоседкой. Могла целыми вечерами, не уставая, слушать его рассказы, обсуждать его замыслы, радовалась его радостям, любая его тревога находила в ней отклик. Как часто в ответ на предложение пойти в театр или в кино он слышал: «Нет, милый, давай посидим дома». Вечера почти всегда принадлежали им двоим. И вот…
Петин отпер дверь. Огни в доме погашены. Лишь в столовой маленькая лампочка освещает угол стола. Один прибор, записка, приколотая к салфетке: «Ушла в библиотеку. Первое, второе в духовке. Подогрей. Кипяток в термосе, заварка в чайнике». Как хороши были молчаливые ужины, вдвоем, в тишине!.. Первое и второе в духовке… Заварка… А сама болтает с этим дубиной Надточиевым и ещё с каким-то олухом.
Вячеслав Ананьевич не пошел на кухню, не разогрел первого и второго, не переоделся в пижаму и покойные на меху туфли, которые Дина сама соорудила по чукотской выкройке и преподнесла ему в день рождения. Всего год назад. Как этот год все изменил! Интересно, что он там отмочил, Надточиев, чему они смеялись… Нет, нет же, это совсем не ревность, ревность – это атавизм… Но неприятно же, черт возьми, есть подогретые котлеты и искать заварку, в то время как какой-то захолустный болтун чешет язык с твоей женой…
В двери заскрежетал замок. Дина, несколько смущенная, вошла в комнату. Увидела мужа в костюме и ботинках, увидела на столе нетронутый прибор.
– Куда-нибудь собираешься? – спросила она, и Петину почудилось, что ей было бы приятно, если бы он ответил: «Да, ухожу».
Она положила на стол медицинские журналы и книгу. В руках у нее остался букетик желтеньких таежных цветов. Ушла на кухню. Зашумела водой. Потом вернулась. Букет был уже в вазе. Поставила его на столик. Погладила Чио и, ничего не сказав, снова скрылась на кухне. Всё стихло. «Что она там делает?» – подумал Петин, стараясь подавить поднимавшееся в нем раздражение. Жена стояла у плиты и читала. Что-то кипело перед ней в кастрюльке, наполняя комнату вкусным запахом куриного бульона.
– Он же у тебя весь уйдет, – с мягким упреком произнес Вячеслав Ананьевич.
– Да, да, конечно… Наливай, сколько хочешь, хоть все, я уже ела. Вкусный бульон… Тут статья о полиомиелите… Как я дико отстала!.. За эти годы терапия сделала такой скачок…
– А может быть, дорогая, ты покормишь сначала голодного мужа? – Вячеслав Ананьевич уже не мог сдерживать обиду. У него такое событие, его оскорбили, бросили ему перчатку. Разговор с Литвиновым может бог знает чем кончиться, а тут журнал, терапия… – Мне думается, не стоит ломать наших добрых традиций. Пусть каждый из нас по-прежнему по мере своих сил выполняет свои обязанности в отношении общества и в отношении друг друга.
Проголодавшись, Вячеслав Ананьевич все-таки с удовольствием ел отливающий янтарем бульон. Жена продолжала листать журнал.
– Я не вижу перца. Дорогая, ты прости, я сегодня так устал. Может быть, ты все-таки поищешь перец?
Она оторвалась от журнала, принесла перец. Значительно, будто последнюю точку в письме, поставила его на стол.
– Еще что-нибудь понадобится? – спросила она.
– То есть как понадобится?
– А так, чтобы я могла принести все сразу и дочитать статью.
– Какую статью? Зачем она тебе нужна? Мне кажется, что милейший доктор Айболит давно уже превратился в очаровательную маленькую Дину Васильевну Петину, самую красивую даму Дивноярска, которой завидуют все женщины.
Дина смотрела куда-то в пространство. Лицо задумчиво. Трудно даже угадать, слушает она или нет. И Вячеслав Ананьевич подумал: «И еще эта привычка смотреть куда-то внутрь себя, это тоже новое…»
– Вот ты только что сказал «…мы должны выполнять свои обязанности…». С той самой поездки на остров, о которой ты мне не раз напоминал, я все думаю о своих обязанностях. В чем они? Быть пушистой домашней кошечкой? Мурлыкать, когда тебя гладят, и закрывать глазки, когда тебя чешут за ухом, любить сливочки и теплое место в уголке дивана? Кошечкой с двумя дипломами? В этом смысл? Да?
– Какие глупости! – возмутился Петин. – Какой идиот тебе все это внушает?
– Это не важно. Если, например, я назову Василису, от этого что-нибудь изменится?
– Ты зрелая женщина, Два высших образования – и слушаешь какую-то серую колхозную девчонку! И из ее болтовни выводишь целую ' теорию.
– …Тут как-то я разболталась с Толькидля-васом насчет ткани на занавески. И вдруг телефонистка Седьмой номер говорит в трубку: «Прерываю. Абонент нужен для деловых разговоров…» Ой, как мне вдруг стало стыдно! Вот что, – сказала она вдруг тем строптивым голосом, которого Вячеслав Ананьевич боялся, – запомни: домашней кошечки больше нет, исчезла, сбежала, сдохла – все равно. В твоем доме теперь будет жить врач, плохой, неопытный, неумелый врач, который все, что приобрел, растерял, но который все это найдет. Слышишь?..
– Как ты наивна!.. Тебе известны столичные клиники… Огромные окна, кафель, никель… А здесь на врача жалко смотреть. Их не хватает, они целый день на ногах, им в кино сходить некогда…
– Тем более… – Серые глаза, недавно внимательные, задумчивые, приобрели стальной оттенок, смотрели прямо, твердо. – И скажи, неужели тебе это не понятно?
– Мне понятно одно. – Петин постарался выгнать на лицо снисходительную, добрую улыбку, но это плохо получилось. – Мне понятно, что тебе скучно, нет людей твоего круга, ты стосковалась по Москве, по маме, по нашей милой квартире. Мне будет тут очень тяжело и пусто без тебя, без нашей любви. Но ради твоего покоя и здоровья я готов на любые жертвы. Поезжай-ка ты в Москву, отдохни… Я тебя понимаю.
Дина резко отстранилась.
– Нет, Вячеслав Ананьевич, не понимаете. Теперь мне вовсе не скучно. Я даже не вспоминаю о московской квартире. По маме я действительно стосковалась, но я ее выписываю сюда. – Сказав все это и будто почувствовав облегчение, она устало улыбнулась. – А теперь, Вячеслав, если хочешь, посидим на нашем диване. – И, сбросив туфли, она поджала под себя ноги.
Вячеслав Ананьевич примостился рядом, в костюме, в ботинках. Ему было неудобно, но он сидел тихо, боясь спугнуть это, по-видимому, еще не очень прочное умиротворение. Самое чучшее – с ней не спорить… Уедет, оторветс я от этой обстановки, отвлечется от этих людей, успокоится. Все станет на место.
– Дорогая, я сегодня видел тебя там, вовле библиотеки. Хотел тебя подвезти, но ты так была увлечена разговором. Кстати, кто еще был с вами? Я его что-то не узнал.
Дина насторожилась, спустила с дивана ноги. Опять стала холодной, колючей.
– Инженер Дюжев. Павел Васильевич Дюжев, тот самый, проект которого ты почему-то пытаешься провалить. Кстати, зачем тебе это нужно?
– Я уже говорил тебе, я на таком посту, что не обо всем могу рассказывать дома… А чему вы смеялись? Это не секрет?
Колючая, неприятная улыбка тронула губы Дины.
– Секрет? – Дина пожала плечами. – Говорили об этой идее – поставить на площади Гидростроителей памятник Ломоносову. За то, что он первым заговорил о Сибири. Помнишь его слова: «Российское могущество приумножаться будет Сибирью…» Кажется, так. Так вот Сакко сказал, что если бы тебе предложили сделать проект памятника, ты бы изобразил себя читающим Ломоносова. А Дюжев сказал: «Нет, он на это бы не пошел. Он изобразил бы себя читающим свою статью о Ломоносове».
Смуглое лицо Петина пошло белыми пятнами.
– А ты? – очень тихо спросил он. – Ты что сказала, когда при тебе оскорбляли твоего мужа?
Дина вспомнила только что состоявшийся разговор. Остроты друзей точно попадали в цель, и она невольно улыбнулась. Потом ей стало не по себе, она обиделась и, запретив себя провожать, почти бежала до дому. А теперь? Теперь, с вызовом глядя в глаза мужа, она ответила:.
– Ты же видел – я рассмеялась.
11
Подписав последние бумаги и оставив Чемодану распоряжения на завтра, начальник строительства обводил взглядом кабинет, припоминая, не забыл ли он что-нибудь сделать. Дверь открылась, показалась седая голова Чемодана. Флегматичный этот человек был чем-то взволнован.
– К вам, Федор Григорьевич, некая Валентина Егорова. Говорит, будто вы ее вызывали.
– Егорова? Кто такая? Никакой Егоровой я не вызывал.
– Нет, вызывали, – твердо выговорил за дверью напористый голос, заставивший Литвинова просиять.
– А, почтенная Семерочка, входи, входи… Дай хоть гляну на тебя, какая ты есть.
Обойдя Чемодана, застывшего в дверях, решительным шагом вошла маленькая, коренастая девушка, мальчишеское лицо которой показалось Литвинову знакомым. Ну да, где-то, и не в толпе, а при каких-то особых обстоятельствах видел он эту складную фигурку, это курносое лицо, короткие щеточки-бровки и эти светлые глаза, которые толстые линзы очков делали огромными.
– Стой, Седьмой, так я ж тебя где-то встречал?
– Меня зовут Валентина Николаевна, можно Валя. Действительно, однажды я обращалась к вам насчет работы. Может быть, вспомните, мы приходили к вам с Игорьком, то есть с Игорем Капустиным. Зимой.
– А! Товарищи по несчастью! – воскликнул Литвинов и звучно захохотал. – Вот в кресло садись и рассказывай. Это сугубо интересно. Так, значит, ты и есть Седьмой?
Валя молчала, мальчишеское лицо сохраняло независимое выражение.
– Ну, а этот – твой друг, что ли? Его ведь, кажется, отвели тогда по здоровью…
– А вы и о нем помните?.. Игорь – замечательный человек. Вот в нем действительно вы не ошиблись. Его же тогда после суворовского из-за слабых легких в офицерскую школу не приняли. Он здесь стал закаляться, занимался гимнастикой, обтирался снегом, гирю, вроде вашей, завел. Его теперь не узнаете…
– Ах, и славные же вы, черти! – умилился Литвинов, с удовольствием рассматривая курносое, задорное лицо посетительницы. – Ну, и куда же он тогда попал?
– Ой, это целая эпопея! – Валя оживилась. – Сначала на курсы бульдозеристов. Они в суворовском танки изучали. Он эти курсы вместо полугода за месяц окончил. С отличием. Стал бульдозеристом на дамбе, его там Сакко Иванович Надточиев заметил. «Учитесь, говорит, на десятника». Игорь: «Нехочу». Надточиев: «Приказываю!»
– Десятник – ого! Здорово шагает. Стой, а где же он десятничает?
– Он закончил и эти курсы, и тоже досрочно, но подесятвичать ему не удалось: не дали. Его выбрали… Да вы же его знаете. Он секретарь комсомольского комитета.
– Как? Капустин – это он?
– Я же вам с самого начала сказала: Игорь Капустин.
– Здорово! Знаю, конечно… Я тут слышал, как он наш учебный комбинат однажды отчитывал – министерская речь. Я еще подумал: вот этого бы сопляка да в директоры комбината.
– Ой, не надо, – всполошилась Валя, – пожалуйста, не сажайте его на комбинат! Да он и сам не пойдет.
– То есть как не пойдет? Это же должность.
– А его мы, комсомольцы, не отпустим. Знаете, как мы его любим? – Но, заметив, что Литвинов. ухмыляется, девушка строго сдвинула брови-щеточки. – Ну зачем же вы?.. Я же говорю в общественном смысле «любим».
– Ах, в общественном… Да, да, помню. Вы товарищи по несчастью.
Позади у Литвинова был трудный рабочий день, полчаса назад он мечтал поскорее добраться до дома, поесть, посидеть на крылечке, провожая солнце. Он любил эти богатые сибирские закаты, и хотя гнус, именовавшийся здесь мошкой, в этот час особенно зол, Литвинов, если было время, не упускал возможности посмотреть, как большое красное солнце окунается в тайгу. А сейчас вот, позабыв о машине, ожидавшей у подъезда, он сидел, развалившись в кресле, и с удовольствием болтал с этим смешным очкариком.
– Так, стало быть, ты и есть Седьмой?
– Меня зовут Валя.
– Вот что, Валентина Николаевна, я тут уже закруглился. Поедем ко мне пить чай с малиновым вареньем. Там и потолкуем о всех важных делах.
– Говорите здесь, я не поеду, – сказала Валя, сняла очки, стала протирать стекла. Лишенные привычной защиты, глаза ее, как бы сразу уменьшившись, смотрели беспомощными, и сама она выглядела почти девочкой.
– Это почему же? Сугубо интересно узнать, – спросил уязвленный Литвинов.
– Видите ли, как-то раз вечером к вам приезжала одна девушка. Вы знаете, о ком я говорю. На следующий день разговоров было…
– Что? – воскликнул Литвинов, даже привскакивая на кресле, потом, поняв, о ком речь, еще раз сказал: – Ч-т-о-о-о?
Собеседница водрузила очки на место и смотрела опять невозмутимо спокойно.
– Вот видите, вы даже и не знаете. А ведь сколько болтали! Мне-то известно, что она была невестой вашего шофера и он привозил ее к вам на смотрины.
– Ты и это знаешь? – Литвинов смотрел на Валю с изумлением.
– Знаю.
– Да откуда?
– Здесь все новости быстро распространяются. А с Мурой мы живем в одной палатке.
– С этой рыжей?
– Она не рыжая. Она яркая блондинка.
– Это что же еще за масть?
– Вы же видели – палевая. Но сейчас она уже не яркая блондинка. Она постриглась под мальчика. Она говорит: буду крановщицей, а крановщице нужна голова не апельсиновая, а настоящая…
– Так ты знаешь эту Мурку?
– Да, конечно. Я же сказала… Наши койки рядом.
– Стой! Ведь она же замуж вышла.
– Вышла, а живет у нас. Лучше, говорит, я приходящей женой буду, чем в какую-то паршивую комнатушку полезу… Она очень своеобразная, добрая. Вашему Петровичу с ней сейчас нелегко, но она из него человека сделает.
– Человека, а кто же он сейчас? Девушка улыбнулась, пожала плечами:
– Вы его лучше знаете.
Помолчали. Литвинов все с большим любопытством разглядывал собеседницу; та сидела совершенно невозмутимо, и это сочетание мальчишеской внешности с какой-то безулыбчивой серьезностью подчеркивалось очками в темной оправе.
– Так вот, Семерочка…
– Валя, – невозмутимо поправила девушка.
– Ну, Валя, Валя, экая ты строгая! Ты знаешь, как ты мне помогала? Вот слегла – у меня будто руки короче стали. Честное комсомольское.
– Нет, вы это серьезно? – На мальчишеском лице в первый раз за всю беседу появилась улыбка, сразу же обозначившая круглую ямочку на подбородке и две на щеках. – Нет, вы не шутите?
– Какой тут шучу! Сугубо серьезно, с тем и позвал.
– Товарищ Литвинов, я так рада! Знаете, почему? Когда я окончила школу, дома была дискуссия. Мой папа – скрипач, может быть, вы слышали? Вадим Егоров – это он. И оба мои брата, как особо одаренные, учились в школе Гнесиных. А я не особо одаренная, но тоже училась играть на скрипке. А мама у нас скрипичный фанатик – скрипка, скрипка, хоть в ресторанный оркестр, да скрипка. А мне захотелось сюда, в тайгу, на дикий берег. Ведь у Джека Лондона все маленькие и слабые люди в борьбе становились сильными. Я признаюсь: страшно люблю Джека Лондона, а тут не золотые какие-то жилы, а самая большая электростанция, и не жажда разбогатеть, а коммунизм… И я думала: вот я маленькая, подслеповатая маменькина дочка, неужели я не стану человеком, если очень захочу?.. Ну, в доме дискуссия, мама плачет, братья глядят, как на больную, папа говорит: «Намерения твои благородны, но куда ты, совенок, со своими окулярами? Будешь только у всех в ногах путаться». Словом, уехала.
– Ну, а скрипка?
– Скрипка со мной, но с ней случилась беда. Раздавили ее во время пожара на «Ермаке». Наши комсомольцы послали ее в Старосибирск, тамошние комсомольцы склеили, но голос сел. Я играю – девушки каждый вечер заставляют, и из других палаток приходят. Вы не были на молодежном балу?.. Жалко, хороший был бал!
– Вот что, Валентина Николаевна, – сказал Литвинов. – Тут у нас в управлении человек такой есть. Товарищ Толькидлявас. Не слыхала такую фамилию? Плохо. Великих людей не знаешь. Отнеси ему завтра свой инструмент, он в Москву лучшему мастеру пошлет – все голоса к ней вернутся. Это раз. Будешь маме писать – напиши, что тебя здесь благодарят за отличную работу, и еще напиши ей, что начальник строительства (есть, мол, тут такой хрыч, которого все мы Стариком зовем) предложил тебе стать своим секретарем. Это три. Понятно?
– Что вы сказали? – переспросила Валя, испуганно направляя свои окуляры на собеседника.
Литвинов был удивлен. Он любил делать приятное людям, которые ему нравились, и огорчился скудостью реакции. Девушка только переспросила:
– Вы предлагаете мне работать секретарем тут, в управлении? Так я вас поняла?
– Именно, – сердито буркнул Литвинов.
– Хорошо, я подумаю, – деловито ответила Валя. – Ко мне на телефонной так все хорошо относятся, премировали, девочки выбрали комсоргом. Они могут не отпустить.
– Ну, мы их попросим, может быть, уважат просьбу, – еле скрывая улыбку, сказал Литвинов.
Валя эту улыбку не заметила, слова приняла всерьез, кивнула головой.
– Ну, если так, я подумаю. Завтра сообщу свое решение. – Поднялась, поправила очки. – Можно идти?
– А может, все-таки попрощаешься?
– До свидания. – Валя вложила свою маленькую пухлую ручку в волосатую руку Литвинова.
Походка, как и речь, была у нее стремительная, напористая. Закрылась дверь, каблуки простучали по лестнице, а начальник строительства некоторое время сидел, улыбаясь, будто вспоминая какую-то веселую историю, а потом, запирая сейф, пропел себе под нос любимую музыкальную фразу из «Князя Игоря».
