Текст книги "На диком бреге"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)
11
«Набережная» – это уже не название на архитектурном плане. Это ряд хорошеньких деревянных домов, стоявших на расстоянии друг от друга. Их крылечки, калитки палисадников выходят на проезд, вдоль которого сейчас шеренгой стояли молодые, только что переселившиеся из тайги лиственницы. Балконы и терраски домиков, располагавшиеся с другой стороны, пока что выходили к лесу, сбегавшему в долину. Но глаз романтиков, строивших город, уже нареченный народной молвой Дивноярском, видел здесь южный берег нового сибирского моря.
Так вот в дом номер два, что стоял по Набережной рядом с домом Петиных, и перебрался из своей палатки начальник строительства вместе со своим «верным Личардо» Петровичем, как именовал его Сакко Надточиев.
– Как прикажете обставить? – спрашивал Толькидлявас, радуясь возможности наконец-то развернуться.
– А как хочешь! – отмахнулся Литвинов.
На строительстве были горячие дни. С верховьев сообщали: приближался паводок. И как всегда в таких случаях, сразу обнаружилось: тут недоделано, там неготово, в третьем месте из затопляемой зоны не вывезен материал, в четвертом – не отведены машины. Литвинов только побросал в ладони связку врученных ему ключей и добавил:
– Покумекайте там что-нибудь с Петровичем. Не до того мне.
И Толькидлявас с Петровичем покумекали. Когда ночью, усталый, занятый все теми же весенними хлопотами, Литвинов открыл еще туго отворявшуюся дверь и по скрипевшим половицам – вошел в свой дом, он увидел всю ту роскошь, которую в свое время так безжалостно повытаскала на террасу Дина Васильевна Петина.
Стены, крашенные по трафарету «под муар», занавеси и портьеры тяжелого рытого бархата, полированное дерево. На стенах весь классический ансамбль живописных копий в тяжелых золотых рамах. И, конечно же, шишкинское «Утро в сосновом лесу», и, конечно же, перовские «Охотники на привале». Была даже и «Незнакомка» Крамского. На копии была даже сделана, так сказать, «поправка на современность», и дама в роскошном ландо сидела на фоне… гостиницы «Москва» На самом видном месте висело, конечно же, оригинальное полотно «Счастливая старость».
Литвинов торопливо прошел по комнатам, сопровождаемый двумя виновниками торжества. Стоял в кабинете и думал, понравится ли все это Степаниде Емельяновне. Решил: «Наверное, понравится», – и удовлетворенно произнес:
– М-да, кажется, ничего.
– Старались, – сказал Толькидлявас, весь сияя улыбочками, обнаружившими ямочки на щеках и на подбородке. – А вы на этот шедевр взгляните, Федор Григорьевич! Рафаэль! Современный. Рафаэль!.. Какие краски!.. В Староси-бирске мне из-за нее с директором Дворца культуры просто драться пришлось… Смотрите, смотрите, лица как настоящие. А, глаза, так и глядят… Вон у того старика: все волосы на голове пересчитать можно. Мастерство!
В самом деле, старики, сгруппированные на этой картине, один к одному сияли сочным, марципановым румянцем. Они были, наверное, разные, но общее выражение тупого самодовольства, старательно запечатленное художником, сообщало им что-то родственное. Черноволосая темноокая девица, подававшая им на картине фрукты, показалась Литвинову знакомой. Он тут же вспомнил, откуда переманили ее в компанию Марцика —, новых старцев.
– Тут, брат, не только современный Рафаэль, тут и современный Брюллов, – хмыкнул Литвинов. Потрогал уголок нарисованного на полотне коврика. – Ловко написано… Вот, брат, если такой Рафаэль сотенные подделывать начнет… От настоящей и не отличишь.
– Я же говорю, – таял от восторга Толькидлявас. – Все как живое. На костюм поглядишь и скажешь – какая материя, как значится по артикулу, сколько стоит – ей-богу!.. Не хотели отдавать, только для вас и уступили…
Звонок телефона резко разнесся по необжитым комнатам. Звонили из штаба паводка. Прочли полученную с верховьев радиограмму: половодье приближается…
– Докладывайте каждые полчаса, – распорядился Литвинов. – Куда? Как куда? Конечно, ко мне домой… Куда домой? – он довольно хохотнул. – Набережная, два. Ясно?
Чувствовалось: ему приятно произносить свой новый адрес. Повесив трубку, он еще раз прошелся по комнатам, постоял у двери, ведущей на террасу, за которой мерцали звезды и в мутной сини голубых снегов темнели кроны деревьев, сбегавших по откосу.
– …Вот балкон, це добре. – Он отомкнул шпингалеты, взялся за ручку, рванул, посыпалась на пол замазка, и в комнату вместе с влажным ароматом талого снега вошел по-весеннему возбужденный шум тайги. – За это сугубое спасибо! – И Литвинов пропел, из «Князя Игоря»: «…И гибель всех моих полков, честно, за Русь голову сложивших».
С балкона был хорошо виден домик Петиных, освещенное окно столовой. Чья-то тень двигалась по занавеске: Литвинов набрал нужный номер. Услышал знакомый голосок: «Да-а…».
– …Привет соседке. Вот нору свою осматриваю. Хлопцы тут… – он оглянулся на Толькидля-вас и на Петровича, ухмылявшихся у него за спиной, – отлично меня здесь устроили. Приходите с супругом чай пить.
Повесил трубку, еще раз осмотрелся.
– Отводок телефона – в кабинет. А возле поставьте койку. Петрович, слышишь? Ту, нашу из палатки, – распорядился он.
– Бу сде, Федор Григорьевич!.
Но кто был особенно рад переезду, так это Петрович. Как-то в добрый час, после того как пришло извещение, что Седых и его земляки сами отказываются от своих претензий, начальник пришел в отличное расположение духа, и, воспользовавшись этим, Петрович выпросил у него разрешение соорудить при гараже, как он объяснил, «дежурку». Получив согласие, он, покрутившись вокруг строительного начальства с фотоаппаратом, вручив кому надо по комплекту снимочков, устроил так, что дежурка превратилась в самостоятельную комнату в два окошечка, с дверями, ведущими в гараж и на улицу.
И вот теперь, рядом с гаражом, где впервые с удобствами расположился столько за эти годы перенесший, но не потерявший своего моложавого, бодрого вида литвиновский лимузин, у шофера было свое жилье. С помощью все того же всемогущего фотоискусства оно было обставлено кое-какой меблишкой и украшено все теми же медведями и охотниками уже в литографированных копиях. Был и чуланчик, оборудованный под фотолабораторию. Увидев, как обернулось его разрешение, Литвинов только головой покрутил: ну и бестия, мол, – но ничего не сказал.
У Петровича были свои резоны и своя мечта. Красотка, чей голос целыми днями гремел над карьерами, незаметно для него заняла все его любвеобильное сердце. Попытка захватить Правобережную кавалерийским налетом, как нам уже известно, успеха не имела. Получив отпор, Петрович начал упорное наступление и наконец осаду. Теперь частенько возле дощатой будочки на фоне бесконечных огней стройки, в ночи, пронзаемой иглистыми молниями электросварки, можно было видеть темную фигуру, слоняющуюся поблизости. Кончалась, смена, живые человеческие ручейки сбегались в озерцо у автобусов. Петрович торжественно вел свою даму мимо остановок, по дорогам, где ему был теперь знаком каждый камешек. Среди знакомых Мурка Правобережная не славилась постоянством. Любила подурить, потанцевать в шумной компании, не прочь была выпить. На танцевальной площадке вокруг нее всегда вертелось множество кавалеров, и провожали ее в Зеленый городок почти всегда разные парни. А тут вдруг остепенилась и, к удивлению сопалаточниц из «восемнадцатой непобедимой», не скрывала своего интереса к этому кругленькому человеку, которого девушки меж собой звали Колобок.
Впрочем, особого повода для разговоров не было: ну провожает, ну раза три поужинали в новом ресторане «Космос», открывшемся на площади Гидростроителей. Но ни к нему заходить, ни гулять по уединенным тропкам, каких немало уже протоптали влюбленные в окрестностях Зеленого городка, она себе не позволяла. И когда Петрович, начинавший уже страдать в этих непривычных для него жестких рамках, сетовал, что негде им ни присесть, ни поговорить, она со свойственной ей прямотой отвечала:
– Знаем мы эти разговоры. Пушкина читала? Читала. Шолохова читала? Читала. И за пазуху…
– Мне просто морально тяжело слышать от вас такие слова, – огорчался Петрович.
– А тяжело, так ступайте к тем, с которыми легко. Я, так и быть, по дружбе парочку адресов подкину, взамен тех, что вы из-за меня растеряли.
– Данкишон, и без ваших адресков обойдусь, – сердился Петрович.
– Данке шён, – поправляла спутница. – И сколько я вам говорила – не смейте при мне калечить немецкий… С захватчиками и так Советская Армия за все рассчиталась. «Данкишон»… Глупо, только серость свою показываете…
– Бу сде, – поспешно отшучивался Петрович.
– И это «бу сде» тоже не хочу слышать. Чего вы ломаетесь? Рыжий в цирке за это твердую зарплату получает, а вам чем платят? И кто?..
– А вы чего меня шпыняете? – не вытерпел однажды Петрович. – Какое вы на это имеете полное право?
– Ай-яй, обидела бедного мальчика, – насмешливо произнесла девушка и вдруг, оттолкнув его руку, бросилась вдогонку за проходившим автобусом, по-мальчишески пробежалась за ним, держась за ручку, вскочила на подножку и, удаляясь, помахала рукавичкой: – Приветик!
На следующий день в диспетчерской будке зазвонил телефон.
– Мария Филипповна! Я глубоко извиняюсь за вчерашние свои грубые слова, – смиренно говорил голос, в котором не было и тени шутливости…
Однажды, когда на пути в управление лимузин встряхнуло на ухабе, из-за светового козырька выскочила и рассыпалась на коленях у Литвинова пачка фотографий. С них смотрело одно и то же задорное женское лицо, с взлохмаченными кудрями, с ровными дужками выщипанных бровей, с тупым, чуть вздернутым носом и полными губами. Оно смеялось, улыбалось, хмурилось, глядело задумчиво, даже грустно, но при всем том даже в грусти сохранялось выражение вызова. Литвинов, вспомнив зто лицо, даже поглядел на то место на руке, где когда-то оставили следы острые зубы.
– Она?
Петрович покраснел, сунул фото в карман. Покосился на начальника.
– Ну что ж, сколько вору не воровать, а тюрьмы не миновать.
– Вам, Фёдор Григорьевич, все бы только смеяться, а вот мне не до смешков. Поймала она меня, как судака на двойной крючок, – и водит и водит. Рванусь – отпустит, а потом помаленьку катушку назад мотает. А я все хожу, хожу, а леска-то все короче, вот-вот сачком тебя подденет… А вам смех.
– Любил кататься, люби и саночки возить. Девка-то хоть стоящая? Привел бы уж, что ли, смотрины бы устроили. Ведь все равно в посаженые отцы звать придется…
– Говорил я ей, не идет. Моя диспозиция ее не устраивает. По ее регламенту я вроде бы слуга.
– Слуга? Ну!.. А что, она, брат, не дура. Кто такая?
Петрович совсем смутился.
– Она?.. Да ее тут все знают. Может быть, слышали о диспетчере с Правобережья?
– Это знаменитая Мурка! – воскликнул Литвинов. – А ну, давай свои фотографии. – Он развернул их веером. – Так вот она какая, Мурка! Сугубо интересно:.. Ну что ж, добре. Юмор в жизни вещь наипервейшая. Он, как чеснок, с ним любую дрянь съешь, да еще и облизнешься… Гм, так…
Помолчал, с кем-то раскланялся сквозь стекло, кому-то помахал рукой.
– Обязательно приведи, слышишь? Будет отказываться, екажи – с милицией вызову. – И, улыбаясь, Литвинов снова пропел свою единственную оперную фразу: «И гибель всех моих полков…»
12
Половодья в Дивноярском ждали. К нему готовились. В места, которым могли угрожать льды и вода, были завезены горы фашинника, песок, железные балки, тол. Подъехала из Старосибир-ска и разбила возле Зеленого городка свои собственные палатки саперная часть. Солдаты обследовали берега, связали все угрожаемые участки нитями полевого телефона. В помощь саперам комсомольцы выставили свои посты. А воды все не было, и по вечерам возле военных палаток, где мокрый снег успели уже поутоптать, пел баян, шел пляс, и девчата ходили косяками, как рыба в нерест.
И началось половодье, как никогда не начинается оно нигде, кроме Сибири. На рассвете, в розоватой морозной мгле, вдруг раздался глухой, раскатистый гром. Он нарастал. Комсомольцы, дежурившие на обоих берегах, у недреманного и зимою Буяна, вдруг увидели, как ледяной панцирь реки у ее средины будто бы вспучивается, пухнет на глазах. Снова загрохотало, и по завьюженной ледяной глади сначала посредине, потом от средины к берегам побежали извилистые зеленые трещины, из которых хлынула вода. И прежде чем дежурные успели соединиться со штабом, по всему немалому пространству от Буяна до двух утесов, у подножия которых шли работы, закипела, заклокотала, неся вниз свои вспухающие воды, великая Онь, мгновение назад казавшаяся сонной и неподвижной.
За считанные минуты вода поднялась на несколько метров, и надпись «Мы покорим тебя, Онь!», выведенная комсомольцами на стенке бетонной гряды, оградившей большой котлован, и обошедшая уже на фотоснимках всю советскую печать, оказалась погребенной. Вскоре прибрежные скалы, откосы обоих берегов, все их уступы и морщины казались будто намазанными зернистой икрой – столько людей высыпало смотреть пробуждение сибирского гиганта.
Но Онь на этот раз вела себя относительно благопристойно и не подвела гидрологов. Как змея прорывает старую кожу, прорвала она толстый ледяной покров, выползла из него и, затопив почти все бойцы порога Буян, степенно проплывала мимо сооружений Большого котлована. Сотни глаз день и ночь следили за полосатыми линейками, отмечавшими уровень воды. В конторе строительного управления Правобережья работал паводковый штаб. По диспетчерскому радио звучали уже не шутки и остроты Мурки, а голос начальника штаба Надточиева.
Двое суток Литвинов не покидал домика, вознесенного над Большим котлованом и рекой. Отсюда, не выпуская из виду движения льда, руководил он строительством, сюда приходили к нему люди со срочными делами, отсюда он говорил с Москвой, со Старосибирском. Лишь утром на третьи сутки, когда река заметно поутихла и над водой снова появились окутанные кипучей пеной бойцы Буяна, он прикорнул на клеенчатом диване.
Дверь закрыли. Кто-то повесил на ней бумажку: «Тихо! Старик спит». Но бумажка висела зря, ибо разбудить начальника оказалось делом нелегким даже под вечер, когда за это взялся Петрович.
– Федор Григорьевич, Федор Григорьевич, – бормотал он, как военный телефонист в трубку аппарата, связь с которым была уже прервана. – Федор Григорьевич, домой пора!
– М-м-м… К черту!.. – отвечал начальник, натягивая на себя тулуп сторожа.
– Да ну вставайте же, Федор Григорьевич! – И вдруг, осененный идеей, Петрович негромко, но взволнованно произнес: – Река дамбу рвет…
Литвинов вскочил, точно подброшенный пружиной. Круглое лицо, густо обметанное за эти дни серым жестким волосом, сразу скинуло сонливость, глаза смотрели остро, цепко:
– Дамбу, где, на каком участке?
– …Что вы, какая дамба? – с невинным видом удивился Петрович. – Это я вас бужу, домой пора ехать. Поглядитесь на себя в зеркало: не лицо – щетка…
Лениво потягиваясь, скребя ногтями волосатую грудь, Литвинов сказал сквозь зевок:
– А мне приснилось, кто-то кричит: беда… Ну вот что, брат, катись ты отсюда, а я уж тут досплю.
– Нельзя, Федор Григорьевич, у нас же сегодня гости, вы забыли?
– Гости? Какие гости, что ты мелешь?
– Она… – многозначительно произнес Петрович. – Без милиции согласилась спросила только, не вру ли насчет вас. – И, видя, что начальник все еще колеблется, завел плаксивым голосом: – Столько вас вожу, ни отпусков, ни выходных не знаю, а вам жалко одолжение человеку сделать.
Литвинов встал, по привычке поискал глазами гирю, которая всегда лежала около его кровати. Гири, разумеется, не было. Но в углу стоял массивный аккумулятор, принесенный на случай аварии со светом. Подошел, поднял его несколько раз, сначала двумя руками, потом одной правой и одной левой. Поставил на место, высунул руку в форточку, сгреб снегу, обтер лицо. Осушил рукавом: – Ну уж, поехали, Ромео.
– Очень прошу вас, в смысле предупреждаю. Уж вы, пожалуйста, без Ромеев.
Отдав Надточиеву, сидевшему в соседней комнате, распоряжение по свертыванию штабных дел, начальник спустился с холма вниз.
– Вот она, ее клеточка, – нежно сказал Петрович, показывая на будочку из горбыля. – Вы и представления не имеете, какая она тут пупулярная.
В столовой своего домика, где Литвинов со дня въезда так ни разу и не удосужился пообедать, вспыхнула и засияла подвесками увесистая люстра. Стол оказался накрытым накрахмаленной скатертью, сервирован на три прибора с такой тщательностью, что начальник строительства даже остановился в недоумении.
– Это я все на свои любезные, вашего тут – перец да соль, – пояснил Петрович. – А посуду у Дины Васильевны одолжил, сказал, что вы сегодня ждете видного гостя.
Литвинов только поерошил на голове бобрик, подумав, не пошли бы по стройке слухи по поводу столь роскошного приема начальником «пу-пулярной Мурки». Но, ничего не сказав, пошел в ванную бриться, разрешив Петровичу сгонять на машине за гостьей. Всякое случалось в отношениях начальника стройки к своему шоферу: и сердился он на него за лень, сибаритство и баб-ничество, и, выведенный из себя каким-нибудь «номером», в бешенстве выталкивал его за дверь. Даже грозил отдать под суд. Но только теперь он начал понимать, что значит для него этот человек, с которым они вместе проездили немалый отрезок жизни. «М-да… двойной крючок, не сорвется, пожалуй…» – думал он, с хрустом соскребая бритвой жесткую щетину. А из прихожей в ванную уже доносился хрипловатый, напористый, столь хорошо знакомый рабочим Правобережья голосок:
– Товарищ начальник, вы верно меня приглашали или он врет?
– Приглашал, приглашал. Надо ж поглядеть, кого это без моего разрешения он в моей машине катает, – ворчливым тоном ответил Литвинов, наблюдая через зеркало в открытую дверь, как уверенно сбросила гостья на руки Петровичу свое сверхмодное мешкоподобное пальто, как выскочила из валенок и заменила их туфельками, принесенными в газете, как встряхнула кудрями необыкновенного цвета и уверенно подправила помаду на пухлых губах. «А губа у Петрова не дура, есть в ней что-то».
Несколько церемонно протягивая ему руку, гостья рекомендовалась:
– Мария. Будем знакомы.
– Да мы уж знакомы. Зубки-то у вас ох какие острые, – улыбнулся Литвинов.
– Нашли о чем вспоминать, – не смущаясь, ответила девушка. – Дом ваш можно посмотреть?
Вместе с Петровичем она без стеснения обошла комнаты. Из кабинета гостья вернулась с уже известной нам, заключенной в рамку телеграммой.
– А это что? Стоит вместо портрета. Литвинов охотно рассказал, как, будучи на Днепрострое, он, начинающий инженер, тогда бригадир комсомольцев-бетонщиков, получил однажды эту телеграмму.
– От наркома Серго – чуешь, курносая? От наркома! С тех пор вот уже тридцать лет вожу с собой, чтобы она напоминала, как большевику с людьми обращаться надо. – И повернулся к Петровичу: – Сегодня ты хозяин, зови нас к столу. Мне, признаться, с устатку хочется стопку цод селедку хлопнуть.
Каждый новый, необыкновенный человек казался Литвинову задачей. Задачей, которую он с интересом решал. Чем сложнее она была, чем больше было в ней неизвестных, тем сильнее увлекал процесс решения. И вот теперь, не переставая, впрочем, энергично действовать ножом, вилкой, не оставляя в покое и стопку, он бросал на гостью короткие взгляды: не глупа. В речи странно мешаются и самые что ни на есть блатные и интеллигентские обороты. Эту разухабистость она, наверное, на себя напускает. Зачем? Неизвестно. И откуда у нее эта уверенность? Опять неизвестно. Сколько ей лет? То будто совсем девчонка, то вдруг устало задумается, опустит голову, и почудится в ней зрелая женщина. Уж не одна ли она из тех, что приезжают на дальние стройки, отбыв наказание, с тем чтобы начать новую биографию тут, где человека ценят по сегодняшнему, а не по вчерашнему и позавчерашнему дню. И опять, пожалуй, нет: слишком уверенно держится…
Так ничего не разгадав, только еще больше заинтересовавшись, Литвинов усмешливо поглядывал на своего шофера. Тот был в ударе. Подвязав вместо фартука какую-то белую накидку, он со вкусом выполнял роль гостеприимной хозяйки.
– Вот, Федор Григорьевич, она говорит: не любит толстых. Разве я толстый был, когда мыс вами воевали? Одной пряжкой, без ремня подпоясывался. Подтвердите это Марии Филипповне, – без умолку тараторил он. – А полнота, она от здешних, несовершенных калорий: все мучное да крупяное, а это в жир… И опять же полнота: раз человек в хорошем габарите, значит, характер мягкий. А нынче мягкий характер в большом дефиците, где его найдешь?
«Да, брат, теперь уж не сорвешься»., – думал начальник строительства, которому нерешенная эта задача все же пришлась по душе.
