Текст книги "На диком бреге"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
– А я в восемнадцать вышла замуж за Вячеслава Ананьевича… Я тогда в институте училась… – И, вздохнув, Дина задумчиво повторила припев: – «В жизни раз бывает восемнадцать лет..» – И вдруг потянулась к девушке, прижала ее к себе. – Только раз, Василек, ты слышишь!.. Запомни это. Обязательно запомни!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Как шутил Сакко Надточиев, безымянный город, рождавшийся в тайге, не имевший еще названия, но уже нареченный народной молвой Дивноярском, грозил стать роковым увлечением Федора Григорьевича Литвинова. Строительству электростанций Литвинов отдавал свой рабочий, не ограниченный никакими рамками день. Время, отведенное на отдых, как бы его ни оставалось мало, отдавалось городу. Начальник строительства сам вел переписку с виднейшими архитекторами, планировщиками, инженерами коммунального хозяйства, скрупулезно изучал каждый архитектурный план, вникал во все мелочи оформрения улиц и площадей, придирчиво рассматривал макет любой общественной постройки. Было известно, лучший способ погасить гнев Старика – это завести разговор о городе. В управлении говорили, что Юра Пшеничный, славившийся своим умением «подбирать отмычки» к начальственным сердцам, с нового года даже выписал себе журналы «Советская архитектура» и «Коммунальное хозяйство».
Эта страсть обходилась Литвинову недешево. Нелегко было устоять перед соблазном быстро решить жилищную проблему, окружив строительство барачными поселками. Он устоял. Смело пошел на создание «зеленых», то есть палаточных, городков, с тем чтобы получить возможность сразу начать строить социалистический Дивноярск. Нелегко было и отстоять такое решение. И в управлении, и в профсоюзной организации, и в областном комитете партии оказалось немало возражавших.
– Онь – это не Днепр, даже не Волга, – говорил секретарь обкома, щуря свои узенькие, но очень зоркие, насмешливые глазки. – Тут, Федор Григорьевич, Сибирь. Тут дед-мороз строгий, шутить не любит. К тебе люди со всей страны съехались. У тебя южан немало, а ну как ты их поморозишь? А?
– Замерзнуть и во дворце можно. Где дураку по пояс, там умный сух пройдет, – отшучивался Литвинов. – А я считаю, что лучше зиму-другую в утепленных палатках пережить, чем потом годы бедовать в бараках.
– Зачем же годы. Кто же говорит годы? – Узенькие глаза секретаря обкома посмеивались. – Вы вон как шагаете. Город построишь, бараки снесешь…
– Снесешь? – нетерпеливо перебивал Литвинов. – Разве тебе неизвестно: ничто так не долговечно, как временные сооружения… Москва – прекраснейший город, а с какой стороны
к ней ни подъезжай, она тебя издали бараками да дощатыми балаганами встретит. Что, не так?.. Чудо же, чудо мы вам здесь строим. Так какое же мы имеем право это чудо барачным хламом окружать! – И, все больше распаляясь, Литвинов кричал своим тонким голосом: – Нет, уж извините, неужели у нас с вами слов не найдется убедить рабочих потерпеть, пожить в палатках, чтобы потом сразу въехать в благоустроенные дома. А? Что, мы с вами с рабочим классом по душам разговаривать разучились? Люди у нас хорошие, умные, хозяйственные. Разве они не поймут?
Вячеслав Ананьевич Петин приводил против такого решения не менее веские доказательства.
– Партия поручила нам строить прежде всего электростанцию. За график основного объекта мы держим ответ, За город мы с вами не отвечаем. Наше дело обеспечить рабочих временным жильем. Социалистический Дивноярск!.. Это, конечно, красиво, но зачем распылять внимание, средства? Ради чего рисковать? Тем более что по этому вопросу не было и нет никаких специальных решений.
– Решения, указания, директивы, – перебивал Литвинов и стукал себя ладонью по лбу. – А это на что? А собственный разум? Мы с тобой пришли сюда, как ты сам любишь подчеркивать, не с киркой и грабаркой, с великой техникой, с высочайшей наукой. На нашу станцию человечество века любоваться будет, а мы возле нее всяческие там собачеевки да шанхайчики настроим. Имеем мы на то право? Ну! Мы что, бескрылые деляги? Люди первого и пятнадцатого числа? Или мы большевики? Ну?
Петин пожимал плечами.
– Решайте сами, Федор Григорьевич, вы начальник, но я считаю долгом предупредить… Наверху вас могут не понять. Будут большие неприятности…
И неприятности действительно были. Жилищные дела то и дело выплывали на собраниях. В печать шли письма. Одна из столичных газет опубликовала такое послание под заглавием «Оньские Маниловы». После этого вопрос в острой форме возник на областной партийной конференции. Литвинов яростно отстаивал свою идею. Он снова и снова повторял любимую фразу:
– Большевик должен на сегодняшний день смотреть из будущего, а не из прошлого. – Литвинов фанатически верил, что будущее за него, за прекрасный город, который в муках рождается в тайге, и редактору газеты, поместившей письмо, он послал телеграмму, оканчивавшуюся словами: «Время покажет: мы ли Маниловы или вы Собакевичи».
Но при всем том, опытный человек, он чувствовал, какую ответственность взвалил на свои плечи. Сразу поняв значение почина «домовых» и вообще всего дела, затеянного Ганной Поперечной и ее подругами, он ухватился за него: Когда развернулось строительство настоящего города и началось массовое переселение, движение «домовых» было уже немалой силой. Литвинов пригласил общественно-жилищных инспекторов, как теперь назывались «домовые», к себе на товарищеский чай. Толькидлявас получил приказ постараться. На столах, внесенных в кабинет начальника, было тесно от всяческих немудрых угощений. Литвинов пришел на вечер непривычно торжественный, в накрахмаленном воротничке, давившем ему шею.
– Товарищи женщины, – сказал он, – самое тяжелое миновало. Время зеленых городов кончается, и мы – управление, партком, профком – все низко кланяемся вам за то, что вы помогли без бед пережить и эту очень суровую зиму, – Он действительно отвесил гостям низкий поклон. – Теперь нам надо жить подробнее. – Он подумал и повторил: – Да, именно подробнее. И мы всем треугольником ждем, что вы нам и в этом поможете.
После чая Петрович был послан во Дворец культуры за баянистом. Зазвучали песни, начался пляс. Тоненьким своим голосом Литвинов сам завел «Вдоль да по речке…», и когда песня разгорелась, он, будто сбросив с плеч годков эдак тридцать, тридцать пять, стал выпевать задорный, смешной припев:
Сергей-поп,
Сергей-поп,
Сергей – валяный сапог,
Пономарь Сергеевна, и звонарь
Сергеевна…
Женщины помоложе удивленно смолкли. Новое поколение не знало этого припева комсомольцев первых лет. Зато те, что постарше, вспомнили свою юность и с особым задором выкрикивали:
…Вся деревня про попа
Ламца дрица гоп-ца-ца разговаривает,
Ай да ребята, ай да комсомольцы,
Браво, браво, браво, молодцы.
И когда выкрикивали эти последние строки, начальник строительства, сунув в рот два согнутых пальца, по-разбойничьи подсвистывал хору.
Потом начались танцы. Проявляя совершенно неожиданную для его массивной, квадратной фигуры ловкость, Литвинов кружил в вальсе Ганну Поперечную, почти отрывая ее от пола. Он весь сиял, и все видели, что начальник веселится не меньше своих гостей, что ему приятно, что у него хорошо на душе. Синие глаза довольно щурились. Отведя на место свою уставшую даму и тяжело усевшись на стул рядом с Ладо Капа-надзе, он еле передохнул.
– Фу, аж взопрел!.. Ну как, есть порох в пороховницах! То-то… – И вдруг, как-то сразу отключившись от шумного веселья, заговорил задумчиво: – Молодость-то забывать нам нельзя. Нельзя! А в годы культа мы от нее открещиваться было стали. «Хозяин»… «Сам»… «Дал команду»… «Отрапортую»… Тьфу!.. Слова-то какие-то дохлые. Разве на командах да на рапортах далеко уедешь? Вон, Ладо, она пляшет, наша сила. Скомандуй, может, и подчинится, может, что-нибудь и сделает, а тронь ее за сердце – горы свернет. Помню, студентом я к себе в Тверь приехал. Учеба давалась тяжело, перед зачетами вымотаешься, все ляжки себе исщиплешь, чтобы не уснуть… Еду к землякам и мечтаю; вот уж отдохну. Приехал, а они город переделывают, трамвай сами на окраины ведут. И не в порядке там каких-нибудь директив или команд «сверху»… сами!.. Да с песнями, да с плясом… И забыл я про сон. Так и проотдыхал с киркой да с лопатой. – Литвинов помолчал и опять смачно плюнул: – «Хозяин приказал», «дал команду». Разве это коммунистическое? Слова эти не коммунизмом, казармой пахли…
Секретарь парткома с удивлением смотрел на начальника строительства. Литвинов словно помолодел, на массивном лице появилось что-то задорное, юное, комсомольское. Вдруг он спросил Капанадзе:
– А мы с тобой, Ладо, служителями культа не были? Были. Верили в него? Верили… И как верили!.. Портрет со стены снять, бюстик или какие-нибудь иные культтовары в чулан выбросить – дело плёвое… Осудить на собрании тоже недорого стоит… Надо нам этот культ из себя, как гной, выдавливать, вот что. – Литвинов помолчал, растроганно глядя в сторону веселящихся женщин. – Пляшут… А это ведь они нас с тобой, парторг, через эту трудную зиму целыми провели… Хорошо, а? Хорошо тебе сейчас? Эх, вспомним молодость, тряхнем стариной, – и скомандовал баянисту: – А ну, давай, начальник, барыню!
И с той же неожиданной для его фигуры легкостью, пританцовывая, пересек он свой кабинет и молодецки задробил перед пожилой, тощей женой машиниста электровоза, вызывая ее в круг.
– Ну как, из норы вашей скоро переезжаете? – спросил Литвинов у Поперечной, провожая до порога шумных своих гостей.
– Да нет, пообождем, Федор Григорьевич, – неопределенно ответила Ганна.
– Что так?
– Да уж так вот. Семьей решили…
Заселение еще четырех домов со всеми удобствами в центральной части Дивноярска шло полным ходом. Поперечные тоже получили приглашение переселяться, но на семейном совете решено было пообождать, пока не начнет застраиваться Птюшкино болото, как по старинке еще именовали город-спутник, возникавший чуть южнее основного жилого массива Дивноярска. Его предложили застроить небольшими двух – и че-тырехквартирными домами. Ганна и Олесь, любившие в свободную минуту покопаться в земле, решили именно здесь пускать корни. А для этого нужно было подождать, пока новый, недавно начавший работать домостроительный комбинат начнет печь маленькие стандартные домики, компактные и удобные, чертежи которых Литвинов добыл в мастерской одного еще малоизвестного, но очень ему понравившегося архитектора.
Городок, которому предстояло стать спутником Дивноярска, пока что существовал только в планах. Его улицы были отмечены колышками, торчавшими из снега. Названия им решено было дать от деревьев, которым предстояло быть посаженным аллейками вдоль тротуаров. Поперечным отвели домик по улице Березовой, 6. Супруги побывали там, полюбовались на колышки. Олесь сказал «добре» и больше туда не ходил. Выписанный из больницы на домашнее лечение, он захватил с собой некий несложный механизм, который ему теперь надлежало все время сжимать и разжимать. Тренируя руку, он утром вместе с экипажем отправлялся в забой. Забирался в кабину, садился возле брата и часами сидел рядом, слушая пение мотора, дребезг ковша, уханье земли, валившейся в кузова самосвалов. Гимнастику руки можно было делать и здесь, зато первый раз в жизни он наблюдал работу как бы со стороны. Подмечал неиспользованные возможности, давал брату советы. Рука заметно крепла, и Олесь радовался приближению дня, когда он сам снова сядет у рычагов этой машины, которая казалась ему прекрасной.
И возвращался он из забоя веселый, оживленный, полный замыслов и. надежд: хлопцы ждут, хлопцы дни считают, хлопцы любят его, заботятся о нем.
Но в этот день Олесь вернулся домой задолго до конца смены. Он прикатил на мотоцикле брата и, даже не оглянувшись на забрызганную грязью машину, рванул дверь. Дома была лишь Нина.
Она готовила у стола уроки.
– Где народ?
– Сашко в школе, а мамо… Ой, что сегодня у мамы вышло! – Толстушка соскользнула с табуретки, подошла к отцу.
– У мамы инциндент, – сказала она, раздельно произнося это слово.
– Она в домах, на Буйной улице. Там такие безобразия, такие безобразия… Штукатурка валится, какие-то дутики лопаются, форточки, как это… наперекосяк… Ужас, ужас… Мамо им там всем хвоста крутит.
– Крутит хвоста, а мы с тобой, Рыжик, как же?
– А что мы?.. Ах да, совсем забыла, мамо мне велела вас обедом накормить, – спохватилась девочка. Она развернула окутанную газетами кастрюльку. – Вот вам борщ, его со сметаной едят, но сметаны, кажется, нету. – И, достав из-под подушки покрытую тарелкой мисочку, поставила на стол. – А это вареники с сыром, только не все ешьте, маме оставьте. Она придет голодная как волк. – Сказав все это, девочка мять уселась на табурет. Посмотрела на отца… – Что же вы?
– Не лезет в меня сегодня что-то борщ, – сказал Олесь, отставляя тарелку… – Мама-то наша скоро придет?
– Вот накрутит хвоста и придет. Ешьте и не мешайте мне… Ой, да… – Девочка даже подскочила на табурете. – А я вашего Старика видела, этого, который хотел меня директором больницы сделать…
«Крутит там кому-то хвосты, а тут и поговорить не с кем», – грустно подумал Олесь, отодвигая и вареники. Он оделся, захватил машинку для тренировки руки, которую Нина называла пищалкой, и вышел на воздух. На миг остановился, ослепленный солнцем, постоял, поскрипел машинкой, не торопясь спустился с откоса, туда, где из талого снега торчала толстая колода, на ней любил он посидеть перед сном. Весь снег вокруг был забросан окурками, спичками. Сейчас его оставалось уже немного, этого крупитчатого, грязноватого, засыпанного хвоей снега. Ниже колоды с шумом, с грохотом катил свои мутные воды набухающий ручей. Глядя на него, Олесь задумался. Не теплой и ласковой, как в степях родной Полтавщины, а могучей, буйной, удалой была весна в таежных краях. Рядом с человечьим жильем клокотал ручей, тихо прятавшийся всю зиму подо льдом и снегом и превратившийся сейчас в мутную реку. Его шум напоминал грохот поезда, идущего по мосту. Он далеко разносился во влажном воздухе, напоенном ароматом нагретой солнцем хвои.
Поперечный сидел возле самой воды. Тончайшие брызги орошали лицо, руки. Хлопок дверцы автомашины, донесшийся сверху, заставил его вздрогнуть. Оглянувшись, он увидел совсем близко от этого дикого потока дверь в землянку. Нина развешивала на кустах можжевельника стираное белье. Ганна легко сбегала по тропинке с откоса. Усталая, с непокрытой головой, она присела на колоду рядом с мужем, собрала концом платка бисеринки пота, выступившие на переносице.
– У, добралась-таки до дома, любый мой… Столько дел. Тебя, батько, хоть накормили тут без меня? Сонечко, – крикнула она дочке, – уж поухаживай и за мамкой-гуленой, собери там что-нибудь поесть! – Она наклонилась, поцеловала больную руку Олеся. – Все скрипишь? В забой ездил? То-то, я вижу, Борькин мотоцикл у дверей валяется. Ну, как они без тебя бедуют?
Олесю не терпелось рассказать жене о том, что сегодня произошло в забое, поделиться мыслью, которая сегодня возникла у него и теперь не давала покоя. Но Ганна, задав свои вопросы, слушать ответа не стала и принялась сама рассказывать о безобразиях, которые они выявили в новых домах, о том, как «домовые» тыкали прораба носом в дутики, появившиеся на стенах, как взяли они в работу бригадира штукатурщиков, и что они ему сказали, и что он им ответил. От происшествия с дутиками она без передышки перешла на садочки, которые решено разбить возле домиков на Птюшкином болоте, и радостно сообщила, что опытная сельскохозяйственная станция Старосибирска обещает прислать для тех садков стелющиеся яблоньки.
– Они по земле пойдут, по жердочкам. Их на. зиму снег покроет. Никакой мороз им не страшен.
Перешли в землянку. Уселись за стол. Машинально и с аппетитом уничтожая борщ, должно быть не замечая, что она ест, Ганна рассказывала:
– А мы так и вишни в садочке посадим… Лимара Капанадзе, правда, не советует, говорит, первый мороз убьет. А я все-таки попробую. Укрывать их на зиму будем… Як же гарно у нас на Полтавщине, колы в садках вишни цвийтуть… Все биле та рожеве… Та ты не чуешь, чи що?
– Слушаю, слушаю. – Олесь старался прикрыть обиду улыбкой, и улыбка получалась кривая, напряженная: мысль, которая поначалу показалась ему самому странной, овладевала им все больше и больше. Захватывая воображение, она, эта мысль, требовала обсуждения, а Ганна бол-
тает там о каких-то вишнях и ничего не хочет замечать.
А волновало Олеся вот что. Впервые очутившись в забое в роли наблюдателя, он все время видел, как разно работают два одинаковых экскаватора – его и соседнего, где у рычагов сидел уже известный нам «Негатив». Обычно это доходило до него лишь в цифрах, и что там греха таить, где-то в глубине души Олесь испытывал даже приятное чувство оттого, что выработка его «хозяев» так выгодно отличалась от выработки несчастных «негативов». Теперь он видел не цифры, а самих этих людей, видел, как они мечутся в пустых стараниях, как зло посматривают друг на друга, а все вместе на незадачливого своего начальника и как, кончив смену, расходятся, стараясь не глядеть друг другу в глаза.
– Пособить бы им надо, – сказал Олесь брату.
– Им пособишь, – хохотнул Борис, – у них как у Шпаков. Помнишь, наискосок-от Шпаки жили? Все дрались по праздникам. Бывало, батько Шпак кричит старшему: «Сашка, подай топор!» Старший среднему: «Грицко, батько топор требует». Средний младшему: «Юрка, стервец, батьке топор нужен…» Им одна помощь – вместе с «Негативом» поганой метлой из забоя гнать, чтоб дела нашего не позорили.
– Чушь говоришь! – рассердился Олесь на брата. – Люди тонут, а ты мимо идешь.
– Ну, взяли бы да и помогли.
– И помогу…
«Помогу» – это легко сказать. Сколько уже раз Олесь толковал с «Негативом». Началось еще в больнице. Да и теперь вот подолгу беседовали они в перерывах. И опять «Негатив» слушал, кивал головой, со всем соглашался, что-то даже записывал. А все уходило, как в песок, не оставляя следа. И вот сегодня утром Олесь поднялся в кабину соседнего экскаватора. Поднялся и сразу почувствовал: встретили удивлением, недоумением, даже неприязнью. Розовое лицо «Негатива» стало темно-багровым. На потемневшем фоне еще отчетливее обозначились странные белые, будто прозрачные волосы.
– Попробуйте, попробуйте, Александр Трифонович! Испейте из моего стаканчика, – сказал он, неохотно уступая место.
В кабине наступило напряженное молчание. Пять пар глаз следили за каждым движением, и Олесь уже чувствовал, что покалеченная рука плохо слушается, что тут, на незнакомой машине, с незнакомыми людьми вряд ли у него что выйдет.
– Что, Александр Трифонович, невкусно? – спросил «Негатив» и с притворным смирением, сквозь которое угадывалось злорадство, торопливо добавил: – Вот и мне тоже…
Кровь бросилась в лицо Олеся: признать поражение, расписаться в своем бессилии? Да завтра же заговорят об этом по всем забоям. Ну нет, не бывать тому, хлопче. Сосредоточившись, Олесь постарался добиться того гармоничного слияния с мыслями и с машиной, какое сообщало работе истинную красоту, И ничего не получалось. Рука слушалась все хуже. Движения стали причинять резкую боль,
– А вы не надрывайтесь, не насилуйте себя, – громко, явно с расчетом на чужие уши советовал «Негатив».
И кто-то из его людей насмешливо фыркнул:
– Известно: чужую беду руками разведу. Олесь вспыхнул. Он уже понимал, механизмы не отлажены, управление не отрегулировано. Пока все это не приведешь в порядок, ничего не добьешься, а тут еще рука. Встать и уйти? Завтра же раззвонят по всем забоям. «Ах, дьявол, что же делать?»
Насмешливый голос опять произнес сзади:
– Чужой ворох ворошить. – только глаза порошить.
Олесь все-таки остановил машину, поднялся. «Негатив» стоял, опустив прозрачные ресницы. Остальные откровенно и напряженно ухмылялись.
– Рука вот не зажила, – с трудом выдавил из себя Поперечный стирая ладонью пот со лба. И тут же услышал:
– Это вам не пенки-сливочки снимать.
– Хватит! Поразвязали языки. Знаете же, что у Александра Трифоновича производственная травма. – «Негатив» с трудом скрывал свое торжество. Вместе с Поперечным он вылез из кабины и зашептал: – Убедились? С такими орлами, как ваши, всю землю перекопать можно. Вон они как без вас вкалывают. А с моими разве только за гробом ходить.
Он говорил тихо, но до кабины его слова все-таки долетели. Оттуда послышалось:
– За твоим гробом с полным удовольствием. Лицо «Негатива» будто кровью омылось, уши стали свекольного цвета.
– Ну, не сволочи, а?.. Паразиты, чужеспинники.
– …Зачем так о людях, – начал было Олесь.
– Люди! Разве это люди? – В словах «Негатива» звучала ненаигранная печаль. – Я тут подсчитал финансы. Прикинул заработок – ну и в «Индии» домишко заложил… А с такими разве заработаешь? До крыши дом поднял, а на шифер денег нет… Горю…
«Индия» – так прозвала людская молва поселок индивидуальных застройщиков, что начал расти на север от основного массива. Олесь никогда там не был, но знал, что такой посёлок существует. Появилась даже автобусная линия, которая так и называлась Котлован – «Индия».
– В долги по уши влез, – сетовал «Негатив». – Вам это разве понять? А вот сели бы в мою кабину, поработали бы с моими обормотами – сразу б все перья пооблетели, как у кенаря с плохой пищи…
Никогда никто не наносил Поперечному такой обиды: «пенки-сливочки», «перья пооблетели»».. Хотел людям помочь, а они… Не оглядываясь, дошел Олесь до своего забоя, взял у брата мотоцикл и, несясь по развалившейся дороге, сердито думал: «Если бы не рука, показал бы я этим чертям работу». И вдруг пришла мысль: «А что, может быть, действительно показать! Оставить своих на Борьку, пересесть на их драндулет, да и показать…»
Там внизу, возле потока, который с грохотом ворочал камни, нес бурелом, Олесь снова и снова возвращался к этой мысли. Многое было против. Легко ли бросить своих хлопцев – первый на строительстве экипаж коммунистического труда… Как он гордился, когда они все поднялись вслед за ним – в Дивноярске начинать все сызнова! Борис с третьего курса техникума ушел, двое хлопцев расстались с девушками. Такие люди! И их бросить? Но коммунистический труд – это значит думать не только о себе. Хлопцы опытные, неплохо работают с Борькой, а те… Вон они, будто наядренный чирей – дотронуться нельзя… «А что, в самом деле, если показать чертям чумазым, как это он пенки-сливочки снимает?..»
Вот об этих-то беспокойных мыслях и хотелось поскорее рассказать Ганне, рассказать обстоятельно, неторопливо, заново переживая, уже вместе, все, что сначала его обидело, затем озадачило, а теперь вот увлекло. Так уж у них было заведено. И именно так – обстоятельно, представляя всех в лицах и даже изображая эти лица, рассказывала ему жена о том, что она сегодня пережила.
– Постой трошки, Гануся, – в который уже раз пытался он останавливать ее и, видя, что это не получается, выпалил: – Я решил от своих хлопцев к «негативам» уйти. Понятно тебе это?
Ганну будто остановили на бегу – такое у нее на лице появилось выражение.
– Шуткуешь ты? Як це можлыво? – воскликнула она, как всегда в минуту крайнего волнения переходя на родной язык: – Да почему?
Почему? Этого Олесь и сам в ту минуту не знал. Решение пришло само собой, в сумбуре чувств. Но, еще не отдав себе отчета, почему он на это идет, Поперечный уже знал, что сделает именно так и уже никому не удастся его от этого отговорить.
– Олесь, Олесь же, – трясла его жена за руку. – Ведь шутишь. Ну, скажи: шучу… Хлопцам-то какая обида. У них только и разговору: вот Трифоныч вернется. Ну зачем тебе это, зачем?
– А разве людям помогать не надо? – задумчиво ответил Олесь.
– Да на кой бис сдались тебе эти «негативы»? Хлопцы – свои ребята, своя семья. Ты их поднял, а эти? Что тебе до них? И ещё – не молодые же годы! О себе подумай. – Женщина чуть не плакала.
– Не надо, Гануся, – сказал Олесь, ища по карманам сигареты. И добавил, вздохнув: – Это уже решено
Он вышел из землянки. Лишь с третьей спички удалось ему закурить, «Ну вот и жинка уже знает. Теперь самое тяжкое – известить хлопцев», – думал он. Во тьме, сотрясая землю, грохотал поток. То, что давеча мелькнуло лишь как некое предположение, как тема для обдумывания, для разговора с женой, уже отвердело. Хлопцы выгребли на стремнину, управляются без него. А «негативы» – они весь забой назад тянут, им нипочем одним не подняться, изверились, крылья опустили. Грохот потока не заглушал и малых весенних звуков. В зарослях можжевельника тихо журчал ручеек, пробивавшийся к большой воде. В кронах деревьев, в темноте продолжал жить неумолчный, по-весеннему тревожный шум. Сквозь ветви просвечивало несколько бледных огней, двигавшихся в одном направлении. Это обитатели Зеленого городка ехали заселять новые дома на улице Дивный Яр. Хлопнула дверца автомашины. Послышались знакомые голоса. Среди них выделялся голос Бориса. По-обыкновению своему, он на весь лес рассказывал что-то, что казалось ему интересным. Олесь торопливо притушил о ноготь сигарету: в таких делах лучше рубить одним взмахом. Он втоптал окурок в грязь и решительно двинулся на свет фонарика, опускавшегося по тропинке.
