Текст книги "Порт"
Автор книги: Борис Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Вы меня понимаете, – сказал дед. – А Сивцов мне на днях заявил: «Разве это судно! Душа в каюте – и того нет!»
– Уголек бы ему покидать у топки, – поддержал деда Ярцев.
– Мне кажется, сейчас время сжалось. То, что раньше называлось «новое поколение», теперь приходит через десять лет. С вами у нас орбиты соседние, а с ними – через одну. Вы между мной и ими. Странно, вместе и днем и ночью, соединение, казалось бы, взаимопроникающее. Ан нет, только внешне, а суть белая, как пятно Антарктиды.
Открылась дверь ЦПУ, окатив их волной грохота и влажного насыщенного тепла. Вторая вахта была, как на подбор, молодые, рослые ребята. В ЦПУ стало шумно, людно, как всегда бывает перед концом вахты.
– Идемте, – сказал дед. – Так и без ужина остаться можно.
К себе в каюту Ярцев поднимался странно: через корму, мимо кают-компании и каюты, в которой жил обслуживающий персонал. Он и сам толком не знал, почему все последнее время он ходил этим, далеко не самым коротким путем.
Когда идет хороший фильм, места в салоне занимают «засветло», пока свет еще горит. Ярцев опоздал, и теперь выбирать не приходилось. Увидев свободное место за одним из столов, он, согнувшись, прошел под лучом и занял его. Впереди еще одно место было свободно, а рядом маячила чья-то лохматая голова. Он хотел было пересесть, но вовремя разобрал, что голова принадлежит кастелянше. Она смотрела на экран, позвякивая ключами от прачечной, но что-то не очень ее действие занимало, поглядывала вправо, влево, оглянулась назад. Ярцев услышал вздох и слова, которые ни к кому не относились: «Пришел наконец». Минуту она сидела спокойно, и Ярцев мог разобраться в действии фильма, но она снова оглянулась, блеснув в темноте острой полоской зубов, и, отвернувшись, села так, чтобы своей прической загородить весь экран. Смотреть на ее прическу у него не было никакой охоты. Он уже подумал было пересесть куда-нибудь, но места, кроме как рядом с ней, не было.
Вдруг чья-то фигура продвинулась перед его глазами, и на свободное место плюхнулся сварщик. По совместительству он занимал должность «кинщика». В кинобудке ему жарко было от нагретой аппаратуры, поэтому он без рубашки как был, так и вышел, распаренный, потный. Теперь Ярцев видел уже две головы, одна из которых склонилась к другой и что-то нашептывала на ухо. Кастелянша отстранилась, оттолкнув его локтем, но он цепко схватил ее за руку и потянул к себе. Звук пощечины прозвучал коротко и сухо.
– Кобель паршивый.
Она рывком поднялась, и Ярцеву показалось, что в глазах ее блеснули слезы. Он почувствовал, как стыд заливает ему лицо.
– Ты что же вытворяешь? – зло прошептал он.
– Зачем шуметь? – повел плечами сварщик.
– Здесь не положено сидеть голым. Выйди.
– А что я вам, мешаю? – пробубнил сварщик. Он встал и, отпечатавшись на экране, вразвалку зашагал в кинобудку.
Ярцев тоже поднялся и вышел. В конце коридора он увидел поспешно удалявшуюся фигуру Миши Рыбакова, который находился на вахте.
Ярцев остановил его и устроил ему такой разнос, что Миша заикаться стал, когда давал обещание, что этого больше не повторится.
2
– Слушай, Алик, а какой цвет – зеленый?
– Зеленый – он и есть зеленый, как трава, деревья.
– А ты уверен, что я его вижу так же, как ты?
– Ну, Серый, за тебя я никогда не могу быть уверенным.
– Нет, я серьезно. Я все цвета различаю. Но иногда мне кажется, что я зеленый цвет вижу красным.
– Ты комиссию-то проходил?
– Ну и что? Может ведь такое быть: она мне показывает зеленый – я и говорю – зеленый. А вижу-то я его как красный. Откуда ты знаешь, что мой зеленый цвет такой же, как твой?
– Бред какой-то. Все знают, что такое зеленый…
– Я вот читал, один художник рисовал картины, всех цветом удивлял, а к концу жизни узнал, что он дальтоник. Разные есть люди и по-разному видят. Чтобы мне видеть как ты, мне надо в твою тыкву залезть. Иного способа я не знаю. Но тогда это уже буду не я, а ты. На все придется глядеть твоим искривленным глазом.
Это разговаривают соседи Ярцева: четвертый механик Алик Сивцов и радист Сережа Сажин, Серый.
Перед нолем часов в каюте радиста работает молодежное кафе под названием «Фирма».
Стены «кафе» расцвечены рекламными проспектами с великолепной полиграфией. Изделия лучших фирм света украшают каюту: ракетки «Стига», спортивный инвентарь «Адидас», лыжи «Элан», радиоприемники «Ганибо», часы «Лонджинс», рыболовные снасти «Абуматик» – все глянцевое, контрастное, рельефное, в глазах рябит, как у них в магазинах. Не довольствуясь плакатами, Серый вырезает из проспектов буквы и наклеивает их на каютные предметы. И теперь у него часы «Ариган», вентилятор «Филлипс», динамик «Сони». Два года назад судно заходило в Японию, и как память об этом со стены улыбается Ямао Мамоуть, красивейшая девушка Японии, ее национальная гордость. Ничего в ней нет особенного. Японка как японка, таких на всех рекламах изображают. Говорят, поет она замечательно, но записей ее у Серого нет. У него разные другие модные ансамбли. Названия их Ярцев плохо запоминает, да и сами ансамбли с трудом отличает один от другого. Алик тоже их не очень жалует.
Алик любит машины. Не просто, по-дилетантски, а увлечен ими еще со школьных лет. Самая страстная его привязанность – это «формула I», гоночные машины с объемом цилиндра до 1500 кубиков. Он и Серого ими увлек.
«Ники Лауда – великий гонщик всех времен и народов». Ярцев листает чешский журнал «Мото», который выписывает Алик, и почти в каждом журнале встречает цветные фотографии этого гонщика. Странное у него лицо, словно маска, без бровей и ресниц, сожженных в последней аварии, и гладкая, натянутая кожа у глаз.
– Фантомас, – сказал Олег, а у Алика от возмущения раздулись ноздри.
– Ты знаешь, какой это человек! Такие люди рождаются раз в столетие.
Алик с жаром стал расписывать его спортивные подвиги.
– Надоел ты мне своим Лаудой. Андретти сделает его как миленького, – со знанием дела сказал Серый.
– Что? Андретти? Да он же старик. Если кто и сделает – только Рони Петерсон, в будущем, конечно.
– Ох, уморил, да твой Рони…
Они заспорили, азартно перебивая друг друга. Сыпались звучные имена, названия фирм, трассы.
– Мальчики, – пораженный их темпераментом, вклинился Ярцев, – вы вообще-то где живете?
Оба словно со всего маху на столб наскочили.
– Я – на «Полярных Зорях»… А Серый – в Москве теперь, – хихикнув, ответил Алик. – А что?
– При чем здесь Москва, – быстро отреагировал Серый. – Я где жил, там и буду.
О том, что Серый – «в Москве теперь», Ярцев слышал. Серый был юношей доверчивым, и поэтому весь пароход имел возможность наблюдать, как прямо в море, на таком же длинном переходе развивался его роман с девушкой, которая находилась в это время в радиоцентре города Москвы на Новой площади. Вначале было известно, что зовут ее Наташа, ей восемнадцать лет и что она с детства мечтает связать свою жизнь с морем. «За мечту надо бороться», – сказал Серый. В радиосеансах он рассказывал ей о тропическом море, о заходах в инпорты и о морской дружбе. Со временем их радиосвязь приобрела регулярный характер. Она знала уже половину команды и утвердилась в своем решении поступать в мореходку. Серый был этим очень доволен и консультировал ее по всем вопросам. Сам он находился в курсе повседневной жизни Москвы и постоянно приносил информацию о новых фильмах, выставках и столичных новостях. Заочно он познакомился с выпускниками десятого класса «А» сто тридцать пятой московской школы и со «школьным товарищем Витей», который звал ее путешествовать на плотах. Потом связь оборвалась, и Серый две недели ходил мрачнее тучи, ожидая, пока плот причалит к берегу. Когда же это произошло, Серый узнал, что от школьного товарища Вити Наташа получила предложение руки и сердца. Это случилось уже перед самым приходом, и в первый же день стоянки Серый улетел в Москву. Вернулся он сияющий, воодушевленный и со штампом в паспорте. Мечта Наташи сбылась, она связала свою жизнь с морем. И, судя по всему, была счастлива.
Но вот что-то последнее время грустноват бывал Серый. Как он признался за одним за чаепитий, в радиосеансах снова стали появляться сведения о школьном товарище Вите.
– У вас положение неравноправное, – как бы между прочим произнес Алик. – Она знает, где ты, а ты – даже не подозреваешь.
– А мне нечего подозревать. Я ей верю, – быстро сказал Серый и зашевелился в кресле.
– Ты молодец, – играя бровями, сказал Алик. – Я вообще страсть как не люблю ревнивых людей. Есть такие, ко всем ревнуют, даже к школьным товарищам.
– Отстань ты, – хмуро произнес Серый и выразительно посмотрел на часы. – Скоро сводка.
– Ты так сделай, – посоветовал Алик, – как только она тебе про школьного Витю, так ты ей – про новую кастеляншу.
– А что, она в порядке гирла, – оживился Серый.
– Стрёмная, – со знанием дела произнес Алик, что на его языке означало «вульгарная».
– Не скажи, у нее и юбка есть (имелась в виду фирменная джинсовая юбка).
– Еще бы, в море ходить да юбки не иметь.
– Так она недавно ходит. Она пришла в юбке.
– Ну и что, если в юбке, то центровая? Примитивно рассуждаешь.
– А вообще она не центром берет, а чем-то другим. Скажи, Иваныч, – обратился к Ярцеву Серый. – Как тебе кастелянша?
– Не знаю, ребята, вы уж сами разбирайтесь, – отмахнулся Олег и поднялся. – Ладно, ребята, мне пора.
– Ага, и мне тоже, – двинулся за ним Алик.
Когда они подошли к каюте Ярцева, Алик понизил голос и спросил не очень уверенно:
– Иваныч, у тебя кислота есть, травленая? Мне бы надо пять грамм.
– Решил заняться рукоделием? На парусник, что ли?
– Да нет, для дела мне, – замявшись, ответил Алик.
– У электриков есть. Скажешь, что я разрешил.
Войдя к себе, Ярцев зажег верхний свет, затемнил иллюминатор (каюта его находилась в лобовой надстройке, и свет мешал штурманам вести судно). Схемы КЭТ покрывали стол толстым слоем, свисая с краев.
Гладкие пластиковые покрытия стен отражали предметы, словно в запотевшем зеркале. На стенах у него почти не было украшений, цветных картинок, которые обычно развешиваются для уюта. Только карта земного шара, вся исчерченная маршрутами, и фотография из «Юности»: Шкловский, Каверин, Андроников на открытии клуба «Зеленая лампа». Он очень любил их всех, особенно Шкловского. «Пейте, друзья, пейте, великие и малые, горькую чашу любви! Здесь никому ничего не надо. Вход только по контрамаркам». Это он в двадцать с чем-то лет написал «Зоо или письма не о любви». Маяковский и Брик, Шкловский и Триоле, – удивительное переплетение судеб, чувств, отношений. История, современность? Все они живы или могли бы жить. И самый сильный из них, великий, ушел сам, глотнув из чаши. А Шкловский писал: «Вся человеческая культура создана по пути к любви».
В сетке над койкой лежал заложенный на середине «Моби Дик», которого он нашел в библиотеке.
С удивлением он обнаружил, что книга, которую он с таким упоением читал накануне, совсем его не занимает. Какие-то обрывки разговоров лезли в голову, цепи логических схем, словно ночные снимки столичных улиц, раздражающий голос в скрипе переборок, дразнящий смех. И что-то совсем другое, далекое, из юности: полумрак большой комнаты, в которой старинная люстра так высоко, что ее не видно, темная древняя мебель, как в кабинете Фауста, матовые отблески золотых тиснений в книжных шкафах и акварели старого Петербурга, приглушенные, мягкие от времени ли, от освещения… И волшебный трепет причастности, когда он немой и покоренный стоит у порога. Сухонькая седая женщина с агатовыми от времени глазами тихо ему говорит, как напутствует: «Какой ты счастливый, Олежек, тебе еще столько в жизни предстоит прочесть, столько сделать открытий».
Поворотный диск сцены мягко стронулся на оси. Замелькали, набирая скорость, фанерные домики, палисадники и скамейки. Растянутые в движении лица вылетали с круга и пропадали во тьме. Из черной бесконечной дали надвигался обмороженный каменный дом. Окна его были пусты. Подминая шелуху декораций, он занял собой всю сцену. Над арочным сводом подъезда, это он помнил точно, висел безрукий алебастровый мальчик.
Дядька мой был профессиональный военный. Перед самой войной послали его служить на Дальний Восток. Ну и видно, с куревом там плохо было, попросил он в письме прислать ему папиросы. Разные тогда папиросы были – «Бокс», «Шахтер», «Ракета». Мать ему самых лучших «Шахтер», накупила, коробку такую из-под ботинок, и коробка на столе лежала день или два – соблазняла меня очень. Вот пришел из школы, второй класс уже, здоровый парень – и решил восполнить пробел в своем воспитании. Открыл пачку, размял папиросу, как взрослые делают, засмолил. Ну, а потом, само собой, раскашлялся чуть не до рвоты, пачку эту со злости схватил и зашвырнул за шкаф.
Ну, а в сорок втором в феврале, когда мы уже все барахлишко спустили, сидим вечером без света, в комнате мороз, лопать нечего, сидим и головы ломаем – где бы чего достать. Я-то ничего, как взрослый уже шел, все понимаю, не клянчу, а брательнику – два года, он еще дурак дураком, вынь да положь ему хлеба. Сидит на койке, обои рвет полосками и жует, плюется и опять жует, а в перерывах – орет, заходится. Ну а где же чего достанешь? В комнате один шкаф остался да койка железная, остальное все пожгли. И вдруг меня осенило: как сейчас помню, я очень спокойный сделался, ничем радость не выдал, говорю матери уверенным тоном: «У нас есть целая пачка сигарет, папирос то есть, папирос «Шахтер».
Табак тогда – о! – это было – все! Любой продукт за него – пожалуйста. Дороже хлеба, дороже конины.
Мы с ней – сразу к шкафу, чтобы сдвинуть. Но где там, доходяги, нам бы за него подержаться, чтобы не упасть, а брательник-то понял, что там еда, и в одиночку этот шкаф давит. Шкаф большой, зеркальный, он ручонками прямо в зеркало уперся и давит. А из зеркала кто-то ему сопротивляется. Он кричит на того из зеркала и давит, не отходит.
Ну, потом снизу палкой – рейкой, не помню уже чем, мы эту пачку выцарапали и стали семейным советом думать, на что менять. Бабка предложила хлеб, мама – масло. И на меня смотрят, мне решать. А для меня вопроса не было. Масло, растительное!
Пошли с мамой вдвоем. Одной я ей не доверил, обманут, думаю, не заметит. Она уж совсем плоха была.
Тогда пробовать разрешали масло. Не каплей, нет, мазнуть пальцем по капле можно было, если папиросы покажешь. Я раз пять лизал, вот этот, указательный. Наконец столковались с мужиком, на пол-литра. Мы ему папиросы, он нам бутылку, полную, из зеленого стекла. Я ее за пазуху, к телу поближе, будто она уже греет. Пришли домой. У матери розеточки для варенья сохранились. Такие плоские, розовые, в пупырышках. Сели мы вокруг печки холодной, мать всем разлила, кушайте! Тут братишка как заорет и розетку об пол. Что такое? Мужик-то, оказывается, тот вместо масла олифы нам подсунул. Когда подменить успел? Все же на глазах! Я потом брату палец дал указательный, рассказал, что на нем масло было. Он так и заснул с моим пальцем во рту.
3
Неприметно, словно волны за бортом, проносились мимо дни, ничем внешне не отличаясь, они складывались в недельные циклы, которые объединялись тем, что по понедельникам надо заводить каютные часы, в среду и воскресенье вместо чая к завтраку подавался кофе и, традиционный сыр – свои вехи быстротекущих дней. Глянцевый календарик под стеклом лежит без употребления. Такие календарики есть почти в каждой каюте. Это Миша Сундер сует их в Санта-Крусе, когда в его магазине берут товары. «Русский магазин Миши Сундера» – такая у него вывеска. Вроде бы он – одессит, вроде бы выехал до революции. В магазине торгуют его родственники, но все они почему-то индусы, и, какая с Одессой связь, наверно, одному Мише ясно. Вкусы своих покупателей Миша изучил досконально, все, что пользуется спросом, у него есть: пластиковые пакеты, фирменные рубашки, жевательная резинка, сигареты, косынки, мохер, одеяла с тиграми, зажигалки и джинсы, джинсы, джинсы разных форм, фасонов, расцветок. Даже о настроении моряков Миша заботился. «Для настроения» у него продавалась уморительная игрушка – хохотунчик «Санька». Стоило нажать рычажок, и Санька начинал заразительно смеяться.
На заход еще надеялись, и когда вахтенный штурман объявил, что в двадцати милях на траверсе – Гранд Канарио, погас не один вожделенный взор.
Ярцев усиленно занимался КЭТ, но продвигался вперед медленно. Когда он работал с установкой, для него не существовало другого мира, кроме КЭТ, ее узлов, панелей, блоков. Луч осциллографа высвечивал их глубинную зависимость. В тридцати оконцах испытательного прибора сжимались, расходились, пульсировали два прямых, как столбики, луча, отражая участки жизни двух громадных, железных ящиков, в которых был помещен «мозг». Временами Ярцеву казалось, что он сам становится придатком системы, одним из ее узлов, будто она окрутила его, опутала, всосала в хитросплетения своего нутра, запустила неведомые щупальцы ему в подкорку и хозяйничает там, решая посредством его какие-то свои задачи, и противится, скрывая от него ошибку, направляя по ложным следам.
Раньше ему никогда не приходилось так тесно соприкасаться с системой, и он часто отгонял от себя нелепую мысль о том, что, может быть, опасаясь двухстороннего влияния, фирма и рекомендует находиться около установки не больше трех часов подряд. Голова начинала пухнуть от бесчисленных связей, обилия сигналов. Он снова заходил в тупик.
Тогда он выключал установку и шел наверх, весь еще в ее власти, заглушая в себе вспыхивающее желание вернуться и проверить новую цепь. И только когда он вываливался на палубу и слепо жмурился от нахлынувшего многоцветия моря, он с некоторым удивлением вдруг ощущал, что находится посреди океана на железном судне, которое идет за рыбой, что жизнь на судне движется по заведенному порядку, что матросы кончили шкрябать правый борт и подмазывают суриком очищенные места, от чего судно имеет нездоровый вид, будто ребенок, больной корью. КЭТ удалялась от него вниз по лабиринтам трапа, за главный щит, туда, где ей и положено быть, и ее важность для жизни судна приобретала ровно то значение, которое ей придают: «палуба» даже не знала о ее существовании.
Жизнь наверху была ясна, красива, привлекательна, но как ни приятно ему было здесь находиться, он не воспринимал эту жизнь как свою собственную. Спокойная, все еще непривычная щедрость южных широт, из-за которой он так и любил эти рейсы с их размеренной работой и полукурортным отдыхом среди зимы, теперь казалась ему излишне красочным оформлением будней. Он не вправе был воспользоваться ею. КЭТ засела у него в мозгу как заноза и не давала спокойно жить.
Занимаясь установкой, он несколько отошел от внутренней жизни судна и, может быть, совсем бы потерял с ней связь, если бы время от времени не информировала Наталья.
А между тем на судне возникали какие-то компании, что обычно бывает осенью, когда обновляется команда. Симпатии, антипатии приобретали свои конкретные выражения в поступках и наряду с результатами волейбольных матчей обсуждались в каютных кулуарах. С некоторым удивлением Олег узнал, что спокойный, уравновешенный док крупно поругался со старпомом. Док невзлюбил кастеляншу, которая недостаточно тщательно прибирала в медблоке. Старпом же собирался выдвинуть ее на поощрение ко Дню Нептуна и жалобу доктора проигнорировал. Чтобы не оставаться в долгу, док поставил камбузу за чистоту двойку и написал рапорт на шеф-повара, который развел тараканов. Тараканы, конечно, были, но какое же судно без тараканов. То ли в самом деле шеф-повар видел, то ли тоже решил досадить доку, но команде стало известно, что доктор регулярно подсыпает в компот успокоительное лекарство, чтобы по ночам не снились женщины. И кто-то подтвердил, что у дока, правда, есть такие инструкции. И хоть док отвергал эти «гнусные инсинуации» и в оправдание показывал пустые склянки из-под витамина «C», который он добавлял в компот, команда теперь пила газводу из сатуратора, а полные бачки с компотом выливались за борт.
Наталью все это остро задевало. Она даже попросила как-то Ярцева: «Олежек, поговорил бы с Турнепсом. Что он к доку-то вяжется?» Ярцев неохотно согласился, но когда попробовал разобраться в тех отношениях, которые клубком завязывались на камбузной основе – так ничего и не понял. Каждый из них сам по себе был прав. Он подумал, что и Наталья, наверное, права со своей точки зрения, да и Красильникова – тоже. Дело тут не в каждом отдельном поступке, а в тех взаимоотношениях, которые возникают при соприкосновении различных точек зрения.
«Ты не там ищешь, – сказал ему многознающий док. – Мы такой опыт делали: через пол клетки с двумя мышами пропускали слабый электроток. Мышей это нервировало. Они начинали носиться по клетке, визжать, друг на друга кидаться. Мыши – дуры. Не понимая, что их раздражает, они считали источником раздражения соседа и готовы были до смерти друг друга загрызть. Надо причину искать».
Не было у него ни времени, ни желания погружаться в эти камбузные дрязги. Так он и сказал Наталье.
Она часто к нему наведывалась по вечерам, откормив рядовой состав ужином. Чайку попить, вспомнить «Куинджи», на жизнь поплакаться. Она жила с кастеляншей в одной каюте. Давно зная Ярцева, она очень откровенно с ним разговаривала, и Олег был поражен, когда узнал, что чуть не треть команды бывает у них в каюте.
Старпом же, «Турнепс», как упорно называла его Наталья, сидит у них в каюте безвылазно. «Странное какое-то прозвище», – поинтересовался Олег, и Наталья поведала ему, откуда оно появилось.
Старпом тогда был уже третьим штурманом и ведал, помимо прочего, снабжением судов промысла. Когда предстоял заход на Канарские острова и суда сдавали заявки на продукты, несколько капитанов заказали ему турнепс. «Сколько?» – спросил удивленный штурман. «Сколько сможешь, побольше желательно», – ответили ему. «Ящиков по десять хватит?» – допытывался штурман. «Конечно, хватит. Только трудно ведь его достать», – усомнились промысловики. «Пусть это вас не заботит. Из-под земли вырою, а достану», – заверил энергичный штурман.
Во время захода он заказал шипшандлеру пятьдесят ящиков турнепса. Тот не поверял, переспросил, но ответ звучал все так же: именно турнепса и именно пятьдесят. Шипшандлер вернулся и огорченный поведал, что у них есть отличная репа, есть превосходная редиска и даже баклажаны можно найти специально для русских, но вот турнепса на их складе не оказалось. «Нет, – настаивал штурман, – только турнепс». – «Ну что ж, – сказал шипшандлер, – тогда снабжение завезут только вечером, так как сейчас фирма спешным порядком высылает на материк самолет за турнепсом».
И турнепс доставили. «Нет ничего невозможного, – так комментировал штурман свой успех. – Надо только очень захотеть».
Когда пришвартовался первый тральщик, штурман вышел к борту и вызвал капитана, чтобы лично доложить, что турнепс прибыл – что говорить, приятно людям делать маленькие радости. Но когда стали турнепс перегружать, он услышал в свой адрес такие эпитеты, что скрылся в каюте и больше на палубе не показывался.
Оказывается, «турнепсом» капитаны называли спиртное.
Наталья же сообщала ему и о Коле Ковалеве, давнем его приятеле, который теперь перевелся в тралфлот и сейчас ходит на «Зените». Три раза Ярцев попадал с ним на один пароход, и всегда они жили душа в душу, а на последнем, на «Куинджи», они так сошлись, что даже на берегу были вместе, вызывая этим ревнивую озабоченность жен. Когда Наталья вспоминала Колю, у нее лицо молодело и глаза становились лукавыми и озорными. Ладная у них тогда подобралась компания.
Наталья появилась, когда сигарета почти догорела.
– Привет, – небрежно бросила, поставила полное ведро и попросила закурить.
Лицо ее, несмотря на свежий легкий загар, выглядело утомленным. Облокотившись рядом на планшир, она жадно затянулась и, сильно выдохнув дым, спросила:
– Где идем-то? Канары уже прошли?
– Опомнилась! – удивился Ярцев. – Скоро тропики.
– Да ну, к лешему, с такой жизнью имя свое не вспомнишь. До трех часов сегодня в кинга играли, – будто упрекая кого-то, пожаловалась она.
– Азартную жизнь проводишь, – посочувствовал Олег.
– Если бы… Не каюта, а проходной двор. Турнепс вчера заявляет: «Вы почему на ключ закрываетесь? Не положено по уставу». Влез и просидел до трех. Еще Мишенька твой был.
– Так гоните вы их!
– Я шуганула старпома пару раз, так Полина обижается. Она за ним, как за каменной стеной.
– Сообразительная девочка.
– Она развлекается, а я, как дура, сиди. И спать – не заснешь, и уйти нельзя, чтобы не наследить. Мой чертушка мне уже сцены ревности закатывает.
– Это еще кто такой? – удивился Олег.
– А, ладно, будто не знаешь, – отмахнулась Наталья и вдруг схватила Олега за руку: – Смотри! Смот-три, кто это?
Метрах в ста от судна показалась черная блестящая спина огромной рыбы. Она вышла из глубины будто мина и, не двигаясь вперед, качалась на волне.
– Загорает, холера, – сказала Наталья и посмотрела на свое предплечье, – а тут и позагорать некогда. Ты тоже белый.
– На обратном пути, – ответил Олег, наблюдая, как рыба выставила вверх плавники и, лениво прихлопывая ими, стала медленно вращаться вокруг своей оси.
– Слушай, а почему ты к нам никогда не зайдешь? – спросила Наталья.
– Некогда, с работой зашиваюсь, – ответил Олег, хотя это ему и в голову не приходило.
– А Поля жаловалась, что ты неприветлив с ней, даже не здороваешься. Как же так, Олежек? Нехорошо.
– Нервы берегу. Обхамила меня на стоянке. Да и тут, на днях, бог знает куда послала.
Наталья прыснула, чуть дымом не поперхнулась.
– Это она умеет. Ты не сердись, на стоянке она занята была, судовая жизнь ее не интересовала.
– Чем занята-то?
– Ни чем, а кем. Парень у нее был, замуж собиралась.
– Освободилась, значит.
– Да ну, ее сам черт не разберет. У старпома – положение, у Али – доллары, у Мишеньки твоего – красота. Нонешние девочки ведь не как мы, они с оглядкой. У тебя вот – грубость. Столько поклонников. Она и развлекается.
– Я-то здесь при чем! – удивился Олег.
– Ой ли? Не скажи, я видела у тебя в каюте эбонит. Тоже парусники решил делать? – спросила она, усмехаясь.
– Ребята просили. А при чем здесь парусники?
– Ну как же! Будто не знаешь? Это она, Полька, выкамаривает. Сказала своим дуралеям, что мечтает о прощальном сувенире. Парусник – как раз подойдет. Ну и пообещала им что-то. Они и рады стараться.
– Она что, парусный флот решила собрать? Куда ей столько?
– Да ну, нужны они ей! Девочка так веселится.
– Веселая девочка.
– Она бросает море. Говорит, не женское это дело. Женское дело – цветочки приносить.
– Какие цветочки, – не понял Ярцев.
– Любимого встречать с цветочками, когда он возвращается из рейса… Она сказала, что если ты с ней не будешь здороваться, она тебя еще дальше пошлет.
– Куда уж дальше-то? – удивился Олег. – Дальше я не знаю.
– Ты еще много не знаешь, – многозначительно произнесла Наталья.
– Мне все равно, могу и здороваться, – сказал он безразличным тоном.
– Ох, Олежек, – хитро прищурилась Наталья, – кажется мне, что тебе не все равно.
– Креститься надо, если кажется, – хмуро сказал Олег.
Наталья бросила окурок за борт и, увидав, что сторона наветренная, пошла со своим ведром на корму, сказав ему с улыбкой:
– Приходи, у нас весело бывает.
Рыбина уже где-то за кормой медленно погрузилась раз, другой, как поплавок при хорошей поклевке. Потом нырнула и больше не показалась.
«Это луна-рыба, – догадался Олег. – Самая ленивая из рыб. Мясо у нее очень нежное».
С кастеляншей он не разговаривал, не здоровался и вообще делал вид, что не замечает ее. Но на судне она была едва ли не самым популярным человеком и ему все время о ней напоминали. То рефмеханик вдруг поведал, что она «школьница», ученица восьмого класса, и он, как внештатник заочной школы моряков, будет принимать у нее зачет по химии, то старпом пожаловался, что во время вахты застал электрика у нее в каюте, то Серый сообщил, что она, оказывается, «не глупо пляшет» и будет выступать в самодеятельности ко Дню Нептуна.
Когда он встречал ее в коридоре и, не поднимая глаз, проходил мимо, он чувствовал, что она на него смотрит. Иногда она специально загораживала ему дорогу, и он вынужден был прижиматься к самой переборке, чтоб не задеть ее.
«С жиру бесится, – думал Ярцев. – Поклонников ей не хватает».
Но все чаще и чаще он ловил себя на том, что не замечать ее с каждым днем становится труднее.
