Текст книги "Порт"
Автор книги: Борис Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда я первый раз «Высшую математику» открыл, мне захотелось поскорее ее закрыть и никогда больше не притрагиваться. Азбука инопланетян мне казалась предпочтительней, поскольку осваивая ее, можно было утешиться, что никто до тебя ее не знал и ты что-то новое делаешь и полезное. Высшую же математику человек пятнадцать на судне уже изучили, затратили год-другой и, наделенные этим могучим знанием, живут рядом, как простые люди, ничем не проявляя своей умственной насыщенности. Я спросил у старшего, что такое интеграл? Он бодро взял карандаш и поставил закорючку. «Это вот как обозначается». Больше он ничего сказать не мог. «А тебе когда-нибудь приходилось с ними…?» – «Нет, – честно глядя мне в глаза, признался он. – За все двадцать лет ни разу их не рисовал. Но ты учи, – тут же спохватился. – Там из него много чего вылезает. Без высшей математики труба!» – «Спасибо», – сказал я. «С этими самыми загогулинами ты давай к Саше. Он у нас умный, все переходные процессы знает. Изнасиловал меня, мочи нет». – «Слушай, а как же ты учился? Ведь сдавал когда-то?» – «Миша, дорогой, то когда было! Ты бы еще спросил, когда я невинности лишился! Со всеми это происходит и всем поначалу кажется несбыточным. Ерунда, справишься. Только приступать страшно».
А Саша обрадовался, когда я пришел: «Мы с тобой быстро все пройдем, здесь большой сложности нет». И стал заниматься со мной как репетитор. Мало-помалу я пошел вперед, вначале со скрипом, а потом ничего, во вкус вошел и стал решать с удовольствием. Минута выпадает свободная – я сразу за стол, задачник открываю и в дорогу. Меня уже тянуть стало к интегралам, как к хорошей книге. С каким-нибудь движком вожусь, кручу болты и чувствую приятное что-то впереди. Остановишься: «Что же это такое?» – и вспомнишь: интеграл ждет нерешенный! Или поговоришь неприятно, настроение испорчено, никого видеть, слышать не хочется – быстрей в каюту, за стол сел – интеграл! От всех забот отдохновение.
Вечером сидел я вот так в каюте, красивый интеграл расписывал и все никак постоянные не мог отшелушить. Вдруг дверь хлестко распахнулась, ударившись о койку, и Толя влетел ко мне, как мяч с пенальти. Оглядел каюту шальными глазами и заорал:
– Где она?
Я снова над тетрадкой склонился, давая ему остыть, а Толя метался по каюте, выкрикивая ругательства, видимо принимая мое молчание за соучастие в каком-то сговоре.
– Молчишь! Тебя спрашивают, была она здесь?
Я смекнул, что молчание его только распаляет, и пояснил, что он давно школу кончил и, наверное, забыл, что местоимение употребляется вместо существительного, и если неизвестно, о ком речь, употреблять его бессмысленно.
– Видал я таких умников! – выкрикнул Толя, но уже тоном пониже, вроде сам не уверен, видал или нет.
– Сядь, успокойся и поведай, – предложил я.
Толя отхлебнул остывшего чая, упал в кресло и сказал, что сегодня, как договорились, занял на Ляльку хорошие места в кино – она божилась, что придет – а сама куда-то исчезла, и бедный Толя даже по вахте рыскает по всему судну и все не может ее отыскать.
– Всего делов-то, – удивился я.
Толя покряхтел, поохал, сказал пару нелестных эпитетов и продолжал.
Оказывается, связь у них длится уже два года. У него намерения самые серьезные и чувства тоже, чего нельзя, видимо, сказать про нее. Время от времени она от него отходит и тогда прибегает к таким вот неэтичным исчезновениям. Причины исчезновения ему известны, и Толя обычно предвидит направление. Но в этот раз, как ни старался, не может определить, кто же виноват, и, грешным делом, уже и меня подозревает, хотя шестое чувство говорит ему, что я не тот.
– Почему же ты к такому выводу пришел? – поинтересовался я.
– А потому, – говорит, – что я тебя раскусил, в тебе чувство товарищества глубоко сидит, и ты другу своему подлянку сделать не сможешь.
Тут мы немножко поспорили, как чувство товарищества понимать, потому что я предположил, что чувства могут существовать и помимо товарищества. Толя в поддержку себе привел слова известной песни: «третий должен уйти». Я же оказал, что с песней согласен, но вот кто третий в этой ситуации, стоит задуматься, мне кажется. Третьим как раз он может оказаться. Толя стал накаляться, но я, что-то сглотнув, объяснил, что пока ни на что не претендую.
– Я ведь, что ты думаешь, – гнул свою линию Толя, – я ведь всей душой к ней и сердцем, замуж предлагал сколько раз и сейчас настаиваю, хоть и вижу ее легкомыслие и все такое. А она ни да, ни нет. То испытательный срок назначит. То молод, говорит, – у нас год разницы – вот и жди год, когда сравняемся, она-то ведь не стареет. А то вообще пошлет подальше, покуролесит, а потом сама же и возвращается. Прости, говорит, совершила ошибку. У меня от ее ошибок последние волосы скоро вылезут.
Сколько раз давал себе слово, все, завязал, вырвал ее из души и сердца. Но ведь, шельма, так подъедет, всю душу разбередит, вывернет наизнанку. Меня же еще и каяться заставит, будто это я виноват, не удовлетворяю ее высоким запросам. Объясни ты мне, откуда такие бабы ядовитые берутся! Это же форменное отравление души и тела. Так жить невозможно. Сколько я из-за нее ехидных насмешек перенес, сколько клеток невосполнимых истратил – никто не сосчитает. Все же на людях, все глядят на нас и все видят. Я уж просил ее потише свои отходы совершать. А она что! Вначале все тихо, не углядишь, а потом будто угорелая, на все плевать, люди не люди, она гуляет, у нее чувства, остальное трын-трава.
Толя оглядел каюту шальным взглядом и перевел дыхание.
С Лялькой мы больше не общались. «Где это пропадает сестрица?» – подумал я. Я не испытывал перед Толей угрызений совести, скорее, понимание и сочувствие он вызывал. Пришлось, ох пришлось мне помытариться, пока до развода дело дошло. Ситуация Толина очень мою напомнила. Но что-то в Толином рассказе меня настораживало, не вязались где-то концы с концами. Знал я, что он баламут порядочный и любит сам себя доводить до такого накала, что уже и сам забывает, где у него правда, а где воображение. Возможно, и сейчас он накрутил лишнего для занимательности. И потому, хоть и вызывал он у меня сочувствие, какое-то недоверие к нему оставалось.
– Может, тебе с судна уйти, пароход поменять, – посоветовал я.
– Нет, что ты, – сразу ощетинился Толя. – Я без нее не могу. В ней вся моя жизнь.
– А как же… – И тут я вспомнил отход, свою затянувшуюся береговую вахту, и у меня аж голос перехватило от возмущения: – Ты что же, сволота, мне кудри вьешь! У тебя ведь жена и дочь.
Он глаза на меня вылупил и ко лбу приложился. Ты, говорит, Миша, перезанимался, сходи проветрись. Я, говорит, честный человек, и у меня не то что жены и дочери, даже незаконнорожденного сына нигде нет. А когда я ему напомнил, он стал клясться и божиться, что не за того меня принял, мало знал и настоящему другу никогда бы такую подлянку не сделал. А день тот ему был нужен, чтобы ехать с Лялькой на турбазу, потому что она тогда уже начинала финтить и отпускать ее одну было небезопасно. Теперь-то я знаю его ситуацию и могу его понять и простить, потому что с ними, с бабами, потеряешь последние остатки благородства и порой совершаешь поступки, за которые потом горько раскаиваешься и искренне себя казнишь.
Совсем он, холера, мне мозги запорошил. Я уже не знал, что думать, что сказать.
– Я, – говорю, – Толя, устал. У меня, – говорю, – Толя, интеграл не берется.
Он удивленно посмотрел на меня, покачал головой и произнес непонятно к чему: «Нехорошо».
Толя ушел. У Саши еще слышалась музыка, там раньше двух не расходились. Голова была тяжелая, чумная, ничего не соображал. Оставил интеграл, разделся и завалился в люлю. И только заснул – жена ко мне заявилась с каким-то отставным актером. Красивая была, голодная, изводила меня просьбами жить втроем, и я никак не мог их выставить. Потом телефон зазвонил, и я проснулся, нащупал впотьмах трубку и услышал голос вахтенного штурмана. Он меня извещал, что в каютах по правому борту не горит свет, и велел немедленно его сделать.
– Есть вахтенная служба. Звони в центральный пост, – пробурчал я и снова полез в койку, но добраться не успел, звонок вернул меня, и штурман раздраженно сказал, что такая, видно, у нас служба, при которой вахтенного электрика не найти, а коль это мое заведение – мне надо идти и исправлять.
Я зажег свет и посмотрел на часы. Сменившаяся вахта пила в каютах ночной чай, всовывая в банки самодельные кипятильники. Начал одеваться и вдруг усомнился, набрал телефон электромастерской и услышал бодрый голос Саши Румянцева: «Вахтенный электрик слушает!» Я передал ему просьбу, и он удивился: «Чего это ты не спишь?» – «Собираюсь», – сказал я.
Сон не шел. Тишина стояла почти береговая. Просторно, воздух свежий, никто не сопит рядом, не вскрикивает. На «Пикше» о таких условиях не мечталось. И засыпал там быстро, глубоко, без сновидений, будто не на койку бросал тяжелое тело, а сразу в сон. А рядом живые души дышали, жизнь плотной была, спрессованной. Нас там четверо в кубрике местилось на пяти квадратных метрах. Когда бодрствуешь, сосед тебе каждую минуту виден, если не лицо, то рука чья-нибудь с койки свешивается, грудь вздымается, горбится спина. Полгода с ним бок о бок трешься и в каюте, и у рыбодела, и настолько притираешься, что сосед уже как бы частью тебя самого становится. Знаешь, что нельзя ему делать того, что тебе самому бы не понравилось, потому что он такой же, как ты, и в тебе самом нет никакой исключительности – как бы одно тело о четырех головах. И в каждом кубрике обитает такое существо.
Желания человека легко различимы. В них он одинаков. Каждому хочется уважения к себе, добрых чувств, внимания, хоть на «Пикше», хоть на транспорте. Но там нельзя этого добиться должностью или силой. Даже если кто-то очень сильный, гордый и себя любит так, что других не видит, все равно у него нет возможности насильно возвыситься. Драка у нас – хуже воровства, а кричать, что ты хороший – бесполезно, не услышат, не поймут. Есть только один способ получить всеобщее признание – отдавать себя без остатка. Да и то не как Василий Крюков – с добром надо отдавать, без надрыва и корысти, как в том свидетельстве, когда правая рука не знает, что делает левая. Тогда и получается – никто насильно не гонит, а по шестнадцать часов работаешь. Вот если на таком уровне сможешь существовать, тогда будешь удовлетворен, а иначе на СРТ не плавать. Все наоборот выходит: чем больше человек хочет себе добра и сам для себя его делает, тем меньше получает. Только если себя совсем забудешь – ты для всех, каждый для всех – тогда и получаешь его полной мерой от каждого, вся команда для тебя старается. При таком абсолюте собственная исключительность уже бессмысленной становится, а смысл приобретает общая жизнь, которой подчинено все.
Растревоженный воспоминаниями, я проворочался до утра и только начал засыпать, как объявили подъем.
Гегемон с утра занят своим безнадежным делом. Шкрябать, красить, концы мотать можно до бесконечности. Тупая эта работа в северных широтах мало кого воодушевляет. Только и слышно их урчание да поминание родственников до седьмого колена. Боцман на разводе их заряжает, и они потом, с теми же песнями, на палубу вываливают. Физиономии мятые, глаза рыскают нелюдимо – пока еще они проснутся да разомнутся. Попадись тут кто-нибудь из машины, враз обласкают, шланг сомнут, кабель дернут, самого толкнут, будто невзначай – дай дорогу! – люди на холод идут, на ветер, на дурную работу, а здесь бездельники в тепле окопались. Обидно, а деньги те же.
Я их спрашиваю:
– Что вы, братья, такие смурные? Почему не радуют вас трудовые будни?
Они меня увидели, обрадовались, есть на ком разрядиться.
– Твоих братьев, – говорят, – волной всех за борт смыло. Один ты еще по ошибке лампочки вкручиваешь.
Я к боцману обратился:
– Степан, ты зачем людей антагонизмом заряжаешь? Ты куда их послал с утра пораньше? Они же из другого миропорядка.
У Степы ус задергался, и он прогудел, довольный:
– Вот мастер очнулся. Будет тебе теперь порядок.
Нет, здесь по утрам с людьми шутить нельзя. Я поправил на плече сумку и пошел обход делать. Помещений здесь столько, что связка с ключами в карман не влезает, и всюду щиты, приборы, двигатели, исключительно высокая насыщенность. Но мне только результаты проверить и исправность, а то, что всем этим управляет, «логика» эта самая, скрыта в железных шкафах, там уже старшего ведомство. Я поначалу не согласился, подумаешь, решил, большое дело, что я, электроники не видел? Была бы схема. Открыл шкаф и присмирел: разноцветные ящички с цифрами набраны в кассеты – ни диодов, ни триодов, ничего похожего. На схему глянул, а на ней какая-то геометрия, треугольники, квадраты, полукруги. Понял, что мне пока в его заведование хода нет. Да мне вообще-то и своего хватает, вся тягловая сила на мне, шпили, брашпили, лебедки.
Когда я на палубе появился, матросы уже рассосались по ее неохватной территории. Неподвижные спины склонились у фальшборта и трюма, будто кто-то за ночь разбросал по палубе валуны. Шумел ветер, шаркали шкрябки, откуда-то доносились гортанные, похожие на чаячьи, крики боцмана.
Я забрался на тумбочку к лебедкам и стал болты откручивать у окон двигателя. На тамбучине ветер сильнее дул. Чайка висела низко, над самой головой, будто привязанная. Недвижимые крылья опираются на встречный поток, головой вертит туда-сюда, наблюдает, что на судне происходит.
Сверху и правда обзор интересней. Боцман не просто раскидал людей по палубе, а выстроил их шеренгой и повел в наступление на врага. Там, где склонялись фигуры, из-под шаровой краски появлялись ржавые пятна, будто йодом мазали больное тело. Морская вода – это вообще не вода, а насыщенный химический раствор, от которого трудно уберечься. На что уж двигатель надежно упакован, обжат резиной, сверху чехлом укрыт, а и туда она проникла. Я когда его открыл, даже удивился: на таком белом пароходе и такой позеленевший коллектор.
Чайка взмахнула крылом и круто, наискось пошла вверх. Описала круг, как бумеранг, и снова зависла. Черный глаз на меня выставила и моргает. Вот глупая, ничего ведь не понимает, а оторваться не хочет. Что ей двигатели и лебедки, и мы, и весь этот белый, спешащий пароход?
Я чистил коллектор, обжимал концы, притирал смененные щетки, а в это время с противоположной стороны тамбучины уже взбирался наверх Вася-ухман со шлангом наперевес. Я стал выдувать мехами угольную пыль, а Вася, крепко упершись ногами и направив шланг, крикнул вниз: «Давай!» Мощная струя забортной воды напружинила шланг, и Вася, сосредоточенный, устремленный, пошел вперед. Струя шипела, отскакивала от палубы веером, и брызги застучали по телогрейке. Я закрыл окно грудью, как амбразуру.
– Вася, шакал! – заорал я, повернув к нему голову.
– Ого, привет! – радостно оскалился он и отвел шланг в сторону. – Замыкай свою хреновину. Я здесь работать буду.
У меня к нему возникло сразу много слов, но все они уместились в коротком выражении:
– Ты что?…!
– А чего! Мне боцман приказал, – не унывая, ответил Вася и стал помахивать шлангом.
Я знал, что Вася костьми ляжет, а выполнит приказ. Наскоро завинтив крышку, я побежал вниз искать на них управу. Но на полпути понял, что обратиться не к кому. Старший на крючке. Дед проигнорирует. Штурман, старпом, капитан?
Я пристопорил ход и поглядел на мостик. Чья-то физиономия белела у лобового стекла.
Ясно, что на палубе мне сегодня работать не дадут. Но без работы как-то неуютно было, и я полез по трюмам проверять освещение. Потом спустился в центральный пост к Димычу, поведал ему о палубных настроениях. Если кто-то против, у него всегда можно найти поддержку.
– Все нормально, – весело засмеялся Димыч. – Не то еще будет. Говорил тебе, здесь не приживешься. Не послушал, теперь хлебай.
– Думаешь, все это специально? – спросил я.
– А тут и думать нечего. Инородное тело в чужой среде либо на дно идет, либо выталкивается, либо растворяется. Раствориться ты не можешь, ты же привык жить в республике, даже в общине, а здесь монархия, – о себе забудь. Твое счастье, что ты гегемон, и, может, в этом твое спасение, на судьбу не повлияет. Но с судна вылетишь, как стрела из лука, – чем больше сопротивление, тем дальше усвистишь. Однако взрыва не будет, не как у меня. Тебе еще тридцать, а мне сорок три, и я все еще в четвертых хожу, как пацан. Десять лет лбом в стену стучался, а про года не думал, свои собственные не считал – все за нее, за общую жизнь. Ну вот и достучался. А теперь и думаю: своя собственная-то на что ушла? Ничего нет. Ни сейчас, ни впереди, и на берегу пусто, и в море. Спохватился, дал отбой, послушным сделался, а уже не исправишь. Прокатилась гусеницами, не заметила и пошла дальше отмахивать. Она ведь назад не вернется, по новой не даст пробовать. Не скажет, что в ней природа есть, любовь, красота. Разменял ее на рейсы, заходы, судовые дрязги, решал, кто прав, кто виноват. Все делом оправдываемся, есть дело, оно прежде всего, а жизнь мимо. Вот о него все и расшибается. Но делом-то мы не заправляем, мы ему служим, поэтому не претендуй и дуди в общую дуду. А нет – уходи на берег. Ничего изменить нельзя, и голос твой никому не нужен – пока это поймешь – уже плешь на макушке. Детей надо воспитывать, жен любить, смотреть, как земля просыпается, а не маяться сытым бездельем. Мы уже ненормальные, только сами-то этого не чувствуем. И поделом, что нас, уродов, бросают.
Димыч начал, как всегда, с усмешечкой, но потом разогрелся, подзавел сам себя. Глаза его остро блестели, а в глубине их угадывалось раскаяние. Забытая улыбка на губах придавала лицу растерянное, жалкое выражение.
– Вот я и говорю тебе – не ломись. Спишут, уйдешь на берег. Жалей себя, береги. У тебя еще не кончилось.
– Спасибо, утешил, – усмехнулся я.
– А чего? Человеческой жизнью заживешь, женишься. Жена-то прежняя ушла?
– Ушла, – признался я, будто виноватый.
– Ну вот, видишь! Все нормально! – обрадовался он. – У меня тоже. Пришел – дома стены голые и милостивая записка к обоям пришпилена: «Спасибо за все!»
– Нет, у меня иначе, – сказал я.
Я по третьему году служил и тогда получил письмо. Дурак, зачем он писал? Сам же, с ним же она и закрутила. Ее начальник. Подробно все описал, как она к нему в кабинет пришла после работы, про диван кожаный и вообще, всякие подробности. Я узнал потом, что его по общественной линии прижали – жена его шум подняла – и он якобы осознал и вот, в грехах своих, значит, так кается. Странное, одним словом, письмо, но чувствуется, что правдивое.
Прошла неделя, и вдруг она ко мне приезжает. С работы, говорит, рассчиталась, жилье бросила, не могу без тебя, и точка. Здесь же, в городе, сняла гостиницу и живет.
Я в увольнение отпросился и пришел. Как ты, спрашиваю, рассчиталась и зачем? И вот тут ситуация: я-то все знаю, и с подробностями, даже какое вино когда пили, а она мне свое гнет: «Хочу быть ближе к тебе, соскучилась». Но поняла. Ни слова сказано не было, а почувствовала. Нервничает сильно, но позиций не сдает. И я не говорю. Она накаляется и, вижу, собой уже не владеет. Подошла к перилам и уже качнулась через них. Я успел ее в воздухе схватить, отнес в комнату. «Ладно, – говорю, – жизнь – есть жизнь. Что было – не было». Тут и моя вина есть, на флоте три года служат. Это ведь срок!
Поклялась она мне, и я поверил. После службы стал в море ходить, надо было хозяйством обзаводиться. Но и тут недолго мы с ней ладом жили. И народ говорит про нее, и сама она совсем без совести. К примеру так: беру я билеты в кино. Она идти не хочет. Я уже догадываюсь – почему, и настаиваю. Мы идем пешком мимо магазина «Глобус», так она захотела, а около магазина стоит тот ее, инженер, про которого я слышал. Она извиняется передо мной и как бы по служебному делу к нему, предупредить, что свидание переносится.
«Ну так, – сказал я ей, – ты подумай и решай сама: или мы будем жить по-людски, или мы расходимся, и я тебя больше не вижу. Жизнь – есть жизнь, но должна же и она какой-то предел терпения иметь. Не торопись, – говорю, – подумай, но решай окончательно». Она в плач, дурно с ней сделалось. «Без тебя, – говорит, – нет мне жизни. Если ты уйдешь, я погибну. Поверь мне в последний раз».
Искренне она это сказала, и я ей простил и не поминал.
Я уже в мореходку поступил на заочное, когда после Польши пришли мы раньше времени домой. До сих пор не пойму, зачем чемодан сдал в камеру хранения. За границу я первый раз тогда попал и все старался подарки ей всякие… Себе даже пиво не брал, хотел порадовать. И весь чемодан для нее. Сел в такси и домой.
Открываю дверь своим ключом и вижу картину – я так оценил – трехдневной пьянки. Жена с подругой и два парня спят мертвым сном. Дверь за мной сильно хлопнула, и жена проснулась. Затрясло ее, лицо белее простыни, только губы черные, накусанные.
Я, так спокойно, прошел к столу, поднял всех и объясняю: «Пока я еще здесь хозяин квартиры и прошу меня слушаться». Жене говорю: «Выйди!» Мужчина с подругой сами выскользнули. Остались мы с парнем вдвоем. Закрыл я дверь на ключ и говорю ему: «А теперь рассказывай!» Он тоже моряк. Познакомился с ней в троллейбусе. Она ему сказала, что с мужем не живет. Встречаются они уже полгода. Так, полгода. А я три месяца как в рейс ушел.
Зову ее, велю одеться. Она безропотно одевается. Колотит ее всю, как в сететряске, никак пуговицы не застегнет. Глаза круглые сделались, невидящие, как у сумасшедшей, трудно в них смотреть. «Выходи», говорю. У нее ужас в глазах: «Нет, – кричит, – нет, не надо!» Но идет. Вывожу ее на улицу и, не глядя, быстро шагаю. Она не поспевает за мной, бежит вприпрыжку и только одно твердит как заведенная: «Миленький, не надо. Миленький, не надо». За руку меня уцепить норовит.
Так я ни слова до самого вокзала и не сказал. Завел ее вниз к подвальным помещениям, оставил одну. «Стой здесь». Она прислонилась к стенке, головой мотает и губы пересохшие у нее шевелятся. Сходил я в камеру хранения, взял чемодан, перед ней поставил. Она вдруг как закричит: «Родной мой, не надо, Мишенька!» – и рукой загородилась, будто я ее ударить хочу. Я ключ положил на чемодан, повернулся и ушел.
Потом два года тянулся развод. Не соглашалась, хоть ты что! Предлоги всякие придумывала, то беременность, то размен квартиры, то прописка. Я в море уйду, а она наговорит в суде всякого, они слушают и не разводят. Она оптимистичная женщина оказалась. Я иногда по делам с ней встречался. «Зачем ты, – спрашиваю, – так нечестно поступаешь?» А она уверена: «Мы все равно будем вместе». И все просит, чтобы я к ней зашел, хоть на минутку. Но я, как чувствовал, не заходил.
Вдруг на отходе списывают меня с судна. Жалко было пароход терять, а главное, с чего? Пошел я в кадры ругаться. А мне там строго вручают повестку в суд, да еще и удивляются, что я такое натворил. «Не ожидали, – говорят, – тихим прикидывался». Я, конечно, усмехаюсь: «В тюрьму, ребята, забирают. Прощайте, родные, прощайте, друзья!»
Следователь мне не верит. «Напрасно, – говорит, – вы веселитесь. Дело серьезнее, чем вам кажется, поскольку по обвинению, предъявленному вам, вы можете сесть от двух до пяти лет». – «Ладно, – отвечаю, – сами разберетесь». Встал я, чтобы уйти, а он зычно так: «Сидеть! Скажите спасибо вашей жене, что вы еще на свободе. Отвечайте на вопросы!» Где был такого-то? Что делал? Видел ли в тот день жену? Я не сразу сообразил, что это за день такой был, а потом вспомнил, что провел его с ребятами, и в душе порадовался, потому что, если и в самом деле что-то затевается, будут у меня на худой конец свидетели.
Дело же, как выяснилось, состояло в следующем. Жена написала заявление, в котором сообщила, что такого-то числа я ворвался к ней в квартиру и, угрожая ножом, пытался изнасиловать. Ее подруга, появившись на пороге, помешала мне совершить преступление. Показания подруги точь-в-точь совпадают с обвинением жены.
Начало дело раскручиваться, очные ставки, вызовы свидетелей, допросы. И чем дальше оно продвигалось, тем яснее становилось, что я попал в западню, из которой выбраться мне без срока не представляется возможным.
Ее версия была строго продумана. Коль к себе привести меня ей не удалось, она решила сделать иначе. Увидела меня в тот день в окно ресторана, запомнила время и на этом построила обвинение.
Оказывается, у меня нет алиби. Мои свидетели – не свидетели вовсе. Потому что, как следователь пояснил, не могли же они со мной в туалет ходить или держать в поле зрения каждую минуту. Он по секундомеру проверил, что двадцати минут мне хватило бы, чтобы выскочить из ресторана, на такси добраться до ее дома, сделать, что хотел, и вернуться как ни в чем не бывало. У нее же свидетельница железная. И вместе и врозь их спрашивали – слово в слово у них все совпадает. Даже жест, каким я нож занес и как повернул ее голову, они в натуре показали, и настолько убедительно, что я и сам бы поверил, не знай я правды. Вижу, что и следователь им верит, а мне нет. Неприветливо со мной разговаривает и давить начинает.
Кинулся я к друзьям: «Помогите. Что делать?» Они мне и посоветовали: «Ты, – говорят, – напиши, что следователь тебя не устраивает, откажись от него. Это по закону разрешается».
Написал я, как они мне сказали. Дело на новый круг вышло, но чувствую, лучше мне от этого не стало, только оттяжка времени.
Прокурор меня вызвал к себе и сказал прямо: «Я вам верю. Вы честный человек. Но спасти вас может только чудо». Совсем я загрустил. «Как же так? Ведь я не виновен. Разве можно невинного в тюрьму сажать?» Он посочувствовал мне, пожал плечами. «Погоди, я попробую сам ими заняться».
Назначает день. Меня вызвал, их. Перед кабинетом встретились. Жена такая счастливая, улыбчивая. «Все, – говорит, – Мишенька, отбегался ты. Один у тебя выход – обратно ко мне, и я это дело закрою». «Не, – отвечаю, – я уж лучше в тюрьму». Она мне не поверила: «Никуда ты не денешься, миленький!»
Прокурор обстановку создал строгую. Взял с них подписки об ответственности за ложные показания. Рассадил по комнатам и начал допрос.
Я уже тысячи раз эти речи слышал и понял, что ничего нового он не добьется. Тут он жену спрашивает про дверь: осталась ли дверь открытой после того, как я вошел?
«Не до дверей ему было, – отвечает жена. – Ворвался и сразу ко мне». – «И даже пальто не снял?» – «Он был в костюме». – «Какого цвета?» – «Коричневого, в котором сейчас». – «А двери остались открытыми?» – «Точно». – «Щель большая?» – «Вот такая», – она пальцы развела. «Хорошо, пройдите в комнату. В другую, не в ту, где подруга».
Она спокойная очень, в себе уверенная, красивая, в комнату прошла. Я обалдел немного от ее уверенности и тогда понял, что в ней великая актриса погибла.
Вошла подруга, волнуется, но нахальства и ей не занимать: «Товарищ прокурор, сколько можно воду в ступе толочь? Почему такое нам, женщинам, недоверие?» – «Садитесь!» И опять по кругу – когда, почему, как? Чувствую, что и у меня голова кругом идти начинает.
«Как вы вошли в квартиру? Расскажите», – попросил ее прокурор.
«Как вошла? – обыкновенно! Позвонила, никто не открывает. Я дверь дернула и вошла».
«А дверь?»
«Что дверь? – насторожилась подруга. – Что вы такое спрашиваете, я не пойму».
«Дверь была заперта, когда вы к ней подошли?»
«Не заперта, а закрыта. Как бы, интересно, я вошла, если бы она была заперта. Смешно мне даже!» – фыркнула подруга.
Эта тоже способная, лихо так отвечает. Но уровень все же не тот. Нервничает, если приглядеться, пальцы все время в движении.
«А вы не торопитесь, подумайте, как следует».
«Мне и думать нечего, закрыта была дверь. Я ее дернула, вошла, а он стоит над ней, голову запрокинул и нож у самого горла держит».
И она показать хотела, как это в натуре было.
«Спасибо, достаточно, – остановил ее прокурор. – Подпишите протокол допроса».
Ни голосом, ни взглядом он ничего ей понять не дал, и я уж подумал, не пропустил ли он самое главное расхождение.
Она подписала. Тогда он шумно выдохнул и попросил войти жену.
Ну, а дальше все ясно было. Мне то есть ясно и прокурору. Объяснили и им. Подруга в плач, во всем призналась. А жена твердит свое, и точка: «Вы, – говорит, – ее запугали. Вы пользовались недозволенными приемами. Я за честь свою оскорбленную буду стоять до конца и не остановлюсь на районном прокуроре».
«Дело считаю законченным, – не слушая ее, говорит прокурор. – Осталось только привлечь вас обеих к суду, если бывший подследственный того желает. Я бы на его месте непременно привлек».
С подругой дурно, ноги ее не держат. Я поднялся, рукой махнул:
«Пусть их бог судит или черти, а я пошел. Мне в море надо».
«Рано веселишься, миленький!» – жена мне вслед сказала.
Но ничего. Вот уже два года прошло – пока она меня не беспокоит. Иногда только радиограммы шлет без подписи.
И кто бы мог подумать? – мне этого в жизни не понять – радиограмм этих я жду больше всего на свете.
