Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

У Саши Румянцева семья была морская на сто процентов – и отец, и мать в прошлом моряки. Да, да, мать тоже моряк, первая на севере женщина – судовой механик. Сашу это нисколько не удивляло. Раз до войны брали женщин в мореходки, туда и шли все разумные женщины, ну а мужчины – само собой. Саша, кажется, с рождения знал, что он будет моряком, хотя родители этого не очень-то хотели. К великой радости мамы в мореходку он не попал из-за плоскостопия. Он поступил в гражданский вуз, но в вузе этом была морская специальность. В первые же каникулы, с трудом отбившись от колхоза, он вернулся домой и устроился матросом на лихтер – пора было набираться морского опыта. Три месяца он «пахал» как заведенный, вжился в морской, быт, освоил жаргон, на всю жизнь подружился с ребятами и понял, что ожидание счастья было не напрасным – лучшей жизни, чем в море, не бывает. Вернулся в Ленинград он просоленным, тертым мореманом, и его рассказам о штормах и большой рыбе не было конца. Ребята с завистью его выслушивали, столичные девочки посмеивались и иронизировали, а Марина смотрела на все это с тайной тревогой. На следующий год Саше удалось получить «корочки» электрика и добиться направления на приличную базу.

Все складывалось прекрасно. К концу учебы он почти выплавал ценз, защитил диплом, оформил себе вызов из дома. Но тут комиссия по распределению наотрез отказалась признать его моряком. Пришлось много хлопотать, в Москву мотаться, подключать общественные силы, но все же в родной флот он пробился.

Вся эта кутерьма с распределением теперь воспринималась не иначе как с улыбкой. Мама о ней даже не знала. Она хлопотала по дому, готовила Сашу в рейс, и в доме так вкусно пахло пирогами.

– Сынок, я тебя провожать пойду, – сказала мама.

Сашу аж в жар бросило.

– Да ты что, куда ты пойдешь? У нас и судно на рейде. Да и пропуск в порт нужен. Ты что думаешь, как в кино: от причала пошли и ты платочком машешь?

– Нет, я знаю. Но ведь у меня есть пропуск. Я и на рейд могу. А потом вернусь рейдовым катером.

Саша на минуту только представил, как его, тертого моряка, она идет провожать, как они поднимаются на судно, и это видят ребята, еще и не знакомые почти, как они перемигиваются, шуточки отпускают, а потом весь рейс про это поминают… А энергичная мама станет по-деловому их приветствовать: «Здравствуйте, товарищи!» – а потом начнет всем интересоваться, представляясь: «Я мама Саши Румянцева». А тут – отходные тревоги и нужно бегать, суетиться, да еще вахту нести. Да нет, да что ты, ни под каким видом. Стыда весь рейс не оберешься.

– Нельзя, мама. Это не принято, во-первых, а во-вторых, я там сразу с головой в работу. Куда я тебя дену? Ты мешать будешь.

– Да я тихо, правда, в каюте посижу, – жалобно просила она.

– А по трапу вверх ползти? Не, ма, не заберешься, у тебя нормы ГТО не сданы.

– Ну, пожалуйста, мне очень хочется, – уговаривала она.

– Вот встречать приходи. Я тебя на приход впишу, – пообещал Саша.

– Ну уж это мог бы не говорить, – твердо, как она умела, сказала мама. – Я все равно приду. Впишешь – не впишешь. Хочешь – не хочешь.

– Хочу, конечно, – обрадовался он. – Очень даже хочу, – повторил с облегчением.

«И чего расстраивается, – недоумевал Саша. – Раньше уходил. – никаких эмоций, а теперь, первый раз законно, по направлению, и горюет. Тоже мне, морячка. Сама ходила, а чтобы я – не хочет».

– Какое у вас водоизмещение? – спросила мама.

– Около пятнадцати тысяч, а дедвейт – десять, – зная, что поразит ее размерами, ответил Саша.

– Ну хоть судно большое, качать не будет. Меня, знаешь, как укачивало вначале, до кровавой рвоты.

– Знаю, знаю, – поморщился Саша. Он слышал про это тысячу раз. – А потом тебе кочегар какой-то соленых огурчиков принес, ты и поправилась.

– Не кочегар, а третий механик Саша Черемных. Он после войны еще долго ходил, а потом в аварию попал на «Якове Зевине» и ему руку оторвало. Ты смотри, сынок, осторожней.

– Да ладно, мама. Ты что думаешь, там паровая машина? Там электроника и логические схемы.

– Я знаю, конечно, техника теперь надежная, но все равно бывает. Вот Дима Копытов, с первого этажа – видел? У него щека мятая. Это его топливом обожгло.

Да что она заладила, Дима, Саша. Что ему до них? У него последний вечер перед отходом. Он идет на четыре месяца. Надо все обдумать, все сделать, сосредоточиться. А чего-то такого, главного, он никак не мог вспомнить, очень существенного, без чего потом – ну никак! Саша раздражался и мучился оттого, что это главное забыл, и снова перебирал в уме по пунктам разложенные дела, но мама все сбивала его, и он начинал сначала. Лески, крючки, шорты положил, с ребятами простился. Там с инструментом неважно, надо свой взять, батя простит. Шел, доставал из настенного ящика, укладывал в сумку и снова вспоминал. Бритвенный станок есть. Мишке лодку отдал. Маринке позвонил, документы, книги, кассеты… На глаза ему попался старый домашний будильник, здоровый, как чайник. Во, идея! Будильник возьму! Милое дело, тогда уж точно на вахту не проспишь.

– Ма, я возьму будильник?

– Зачем? – удивилась она.

– Ну так, вообще, на вахту.

– Возьми, конечно, если надо. Только знаешь, – она будто извинялась, – раньше не принято как-то было, с будильником на вахту.

– Да я не на вахту с будильником! – в отчаянии выкрикнул Саша. – А на вахту – не проспать. Мы вечером собираемся, пьем кофе, музыку слушаем, понимаешь, а потом сон крепкий, вдруг проспишь.

– Ну конечно, Сашенька. А я так совсем после кофе спать не могу. Даже если в семь часов выпью. Старая, наверное, стала.

– Мама, ну при чем здесь ты! Там каюту чью-нибудь делаем как кафе, украшаем ее, музыку приносим, журналы разные и вечером у нас большой сбор.

Что-то нужное, про что он забыл, где-то рядышком промелькнуло, и он уже готов был вспомнить, но мама снова отвлекла его вопросом:

– А эта каюта, которая кафе, она может твоей оказаться? – спросила она осторожно.

– Конечно, может. Скорее всего так и будет, – скрывая досаду, ответил он.

– Но тогда послушай, Саша, – только не сердись, пожалуйста, не сердись, – торопливо предупредила она. – Если большой сбор и весь рейс кофе, то ведь это очень накладно?

– Да что ты, мама! Это же море! Там на это не смотрят. Я, он – какая разница. Мы все там живем как одна семья, – объяснил Саша. – И потом, у меня подъемные. Для чего они мне? Я ведь домой приехал!

– Ну хорошо, хорошо, – успокоила она. – Я же сказала, не сердись.

И тут он вспомнил: кофе! Он же сказал ребятам, что кофе возьмет на весь рейс.

– Я побежал. Мне в магазин надо.

Он натянул на ноги нерасшнурованные кроссовки и выскочил из квартиры. Он шел пританцовывая, фиксируя ногой каждую ступеньку, и все в нем ликовало от близкого, такого доступного уже счастья. Море, скорей бы! Сегодня вечер как-нибудь дожить, заснуть быстрее, а завтра – в море. И потом, еще целых четыре месяца! И ничего больше не надо. Как прекрасно, что оно есть, и это его судьба. Какие люди бедные, несчастные! Как они живут за дверями? Дожить бы до завтра!

Ступеньки кончились, впереди светилась распахнутая дверь – из полумрака подъезда, как живая, яркая картина. Он увидел любимый дворик, в котором копошилась мелюзга, синенький детский заборчик, казавшийся когда-то таким высоким, и куст рябины с желтыми листьями, с тяжелыми гроздьями оранжевых ягод.

Саша переступил порог и сам слился с этой картиной, стройный, высокий, легкий. А из окна смотрела мама. Стекло отсвечивало голубым небом, и Саша не мог видеть, что в глазах у нее застыли слезы.

Вахту я отстоял без приключений, а когда утром сменил меня Саша Румянцев, увольнения уже не было – судно на отходе. Я остался на борту.

Отход вообще – дело непростое, это даже не завод пустить – целый город с места стронуть. Поэтому сетовать на разные комиссии, проверки и тревоги не приходится. Я метался по судну, как шарик от пинг-понга, стараясь наверх не очень выскакивать, чтобы перед мастером не засветиться, но потом понял, что опасаться мне уже нечего: раз в судовую роль вписан, никуда ему от меня не деться. Ну, а мне, естественно, от него.

Вместе со мной еще шестьдесят человек на месте не стояли, и разрозненные, не всегда понятные изнутри движения привели к тому, что часам к восемнадцати, все-таки, измочаленные и выжатые, мы сдали судно портовым властям.

Проверяющие, подзадержавшись наверху, стали спускаться на катер. Слегка покрасневшие и благодушные, они неторопливо переговаривались и уже не были похожи на строгих, неумолимых вершителей нашей судьбы.

Буксирчики зааукали у борта, подцепили нас и поволокли по заливу. Мы вышли на Северный рейд, поближе к выходу, и бросили якорь. Корму стало медленно водить по течению. В иллюминаторе появился берег с пологими, каменистыми сопками, потом залив проплыл и несколько наших собратьев, взнузданных якорями, и снова город надвинулся серыми каменными стенами, оголенный без зелени, словно неживой. Мы сейчас отойдем, а он медленно, медленно будет отдаляться, таять, задвигаться сопками.

Беленький береговой катер подрулил к нашему борту, и какие-то цивильные мужики на нем стали ловить трап. Мужики были солидные, деловые, их вышел встречать старпом. А по трансляции объявили: «Всем собираться на загранинструктаж».

Что это такое, я не знал и пришел в салон в числе первых. Мужик, который этот инструктаж проводил, знакомым оказался еще по кадрам. Он был похож на отставного борца-тяжеловеса, и лицо добродушное, совсем нетипичное для кадровика. Когда я на его вопросы отвечал, выяснилось, что мы вместе в Польше стояли, в одно время: он капитаном на базе, ремонтировался, а я новое судно получал. Что в одном городе жизнь прожили – не влияет, а вот что в Польше вместе стояли – это сразу нас сблизило, и мы с ним хорошо потолковали.

Он меня тоже узнал, кивнул и указал на место в первом ряду. Я сел сзади, с нетерпением стал ждать, когда народ соберется, и действительно много интересного услышал. Там, оказывается, небезопасно, в этом распрекрасном Пальмасе.

Одних организаций, тех, что за нами охотятся, я чуть не десяток насчитал. Пальмас на перепутье стоит, суда наши часто заходят, и они это учли. Всякие разные НТСы, Посевы, религиозные общины, диссиденты выехавшие – кто-там только не почкуется. Какой-то Саша Бочилов с магнитофоном ходит и представляется русским журналистом, берет интервью, искажает его и где-то там публикует. Нам его портрет дали, он не самый страшный. Опасней женщина Катя Молодцова, интересная блондинка, держится вольно и заводит знакомства. А парни, проявляя русское радушие, идут навстречу и часто говорят лишнее. И вот как интересно у них работа учитывается: если мы заинтересуемся, будем спрашивать, отвечать, поддерживать разговор – все это на магнитофон фиксируется и им в зачет идет, как свидетельство хорошей работы. А если сразу оборвать, послать их подальше («по-нашему, по-морскому», – здоровяк сказал), тогда все, им хана, сразу прокол. «Так что вы в разговор не вступайте и пару крепких выражений себе заготовьте», – улыбнулся он. (Ну, готовить, я думаю, не надо, когда это мы разучиться успели?) «Покупайте в «Совиспане», там все, что вам надо, есть».

Стал он перечислять магазины, куда ходить не рекомендуется, и я пожалел, что карандаш не взял, так их много оказалось. Чудно́, у них, оказывается, есть магазины «Жуков», и «Волга», и «Одесса». А особенно, говорит, «Супер Перрис» опасайтесь, бывшую «Аврору», она на дотации от их спецслужб. Цены там, может, и пониже, но считайте, что это скидка для привлечения, так что, и сами вы, покупая, как бы из той же дотации черпаете и становитесь соучастниками.

Ну и дела! Я смотрел на ребят новыми глазами и невольное уважение к ним испытывал. Шутка ли, каждый рейс такую осаду выдерживать, и никто не подзалетел. Хотелось мне поговорить с ними, выяснить подробности, но парни заморенные сидели, вялые и, еле дождавшись конца, разошлись. Только у Саши в голубых глазах я увидел жадный блеск. Мы с ним состыковались и пошли к нему кофе пить и обменяться впечатлениями. Но только сварили, отхлебнули по глоточку – объявили список досмотровых групп, и моя фамилия в нем тоже значилась. Саша мне помочь не мог, и я побежал к помполиту узнать, что же мне в связи с этим делать.

У Василь Василича толпился народ, все что-то выясняют, лезут через головы, шумят. Он отругивался, потный, красный, как из парной, сунул мне какой-то список. «Ваши объекты, – говорит, – распишитесь». Я тоже выяснять стал, что с ними делать. «Как что, контрабанду ищите». – «Я тут – с какого боку? Я же электрик?» – удивился я. Но он руками замахал: «Потом, потом. Быстрее. Задерживаем отход».

Кто? Я задерживаю?

На мне повисли десять кают, кладовка и два гальюна. Я зашел в первую, к Толе Охрименко, а что делать, не знаю.

– Покажь контрабанду, – говорю. – Что это такое? С чем ее едят?

Толе тоже нелегко было. Он только утром вернулся, сказал «плохо» и в подробности не стал вдаваться. Сидел сейчас за столом, подперев щеку рукой, и старался держать глаза открытыми.

– Что искать-то, покажи? – отвлек я его.

– Бронзу, ртуть и деньги, – отозвался он с неохотой.

– Как искать? Где? – допытывался я.

– Везде искать надо. Было дело, в динамике сто рублей нашли, и досмотровый сгорел, визы лишился и парохода.

– Мне гореть нельзя, – сказал я.

– Ну вот и ищи, а меня не кантуй.

– Так что, и динамики вскрывать и часы настенные? – наседал я.

– Конечно. И рундуки, и вещи, и карманы.

– А в гальюнах бачки? А ящики в кладовке?

– Все, все надо досматривать. Ты за все отвечаешь.

– Так это же на два дня работы! – изумился я.

– Можно и быстрее, если базарить прекратишь.

– Слушай, а для чего же тогда таможня? – не понял я.

– Миша, пошел бы ты, – сказал Толя устало. – Веришь, нет, я ночью ни часу не спал.

Открыл я рундук, посмотрел на Толины шмотки, но перетряхивать их у меня рука не поднялась. Пошел в кладовку рыться. У нас там пять стеллажей, доверху забитых ящиками. И тяжеленные есть, одному не выволочь. Поработал и понял, что безнадежное это дело. Видно, не так что-то делаю. Поднялся опять к помполиту.

– Василь Василич, – говорю ему, – это выше человеческих сил, и физических, и моральных – ребят обыскивать.

– Что! Что такое? – простонал он. – Опять у вас, Обиходов, проблемы?

Объяснил ему: я двадцать ящиков перебрал, ничего не нашел. Осталось еще пятьдесят, не меньше. Каюты не успеваю и в гальюнах бачки вскрыть – там все проржавело. Вода, поясняю, морская, а болты железные. Тогда бы хоть латунные ставили, что ли.

– Какие бачки? При чем тут ящики? Все досмотрели? Таможня выехала!

– Так я же за все отвечаю! – втолковываю ему.

– Ну и прекрасно. Никто с вас ответственности не снимает.

Что было делать? Стал я дальше досматривать. Но ведь и дергают еще – то взять декларацию, то сдать декларацию, то паспорта вернуть.

Старший меня увидел, посочувствовал:

– Понимаю, неразумно. Ты первый раз, опыта нет. Но постарайся, потом переиграем, уберем из досмотра.

Я его спросил, зачем же потом убирать, если опыт у меня уже будет?

Он почесал в затылке и ушел недовольный.

А кто довольный-то? Довольных я не видел, правда, и не смотрел, не до того было. Мокрый, запыхавшийся, да еще локоть разбил, кровь течет под рубашкой – совсем я остервенел, швыряю ящики, только доски трещат. Уже не роюсь, только сверху гляну, и хорошо. До самого верха добрался – старший опять вывернулся, стоит в дверях, тень наводит.

– Ты что делаешь? – спрашивает, будто не видит.

– Купаюсь, – говорю, – в дерьме.

– Прости, но у меня нет слов. Нормальные люди так не поступают.

– Кто? Я дурак! – грохнул ящик ему под ноги так, что стекла брызнули. – Садисты, изуверы! Сколько можно над человеком издеваться!

– Извини, извини, – забормотал он. – Все натурально, положено. Только ты уж больно рьяно. Так на совесть обычно не смотрят.

– А я смотрю на совесть, – взвился я. – И сейчас к тебе в каюту приду, переборки вскрою, рундук выпотрошу. Готовь шмотки! Раз положено – хлебайте!

– Тише, тише, ты что? Народ кругом, – испугался он.

Народу и впрямь интересно, рты поразевали.

Больше слов у меня не было. Швырнул ящик на стеллаж и отправился к себе.

– Что? Куда? Как ты смеешь! – закричал он мне вдогонку.

Ничего, смею, своим движением я еще могу управлять.

Каютная прохлада меня остудила. Я высунулся в иллюминатор, дышал, не мог надышаться. За спиной слышал какие-то команды, топот ног по коридору, хлопанье дверей – все это меня не волновало. Передо мной расстилался залив. Ближняя сопка тлела опавшей листвой. Верх ее, опушенный кустарником, мягко спадал в седловину, и оттуда широким, плавным развалом поднималась новая волна. Сопки тянулись по кромке залива и смыкали на выходе берега. Вдали они окутывались дымкой, синели, и вплотную подобравшись к набухшему тяжелому небу, обрезали горизонт покатыми, как океанская зыбь, волнами.

Залив медленно нес воды в море, проводя чаек вдоль борта. Отлив тянул нас с собой из прибрежной лужи, на волю, на простор без берегов. Луна определяла наше движение, и положение звезд нам благоприятствовало. А мы не торопились, завязли якорем в нефтяном иле, в захламленном, загаженном родном дне, где на каждый квадратный метр десять пустых бутылок. Знакомый водолаз мне рассказывал – все дно залива выстлано стеклянной тарой.

Ветер хлынул в лицо, затрепетала шторка, и чей-то голос сзади строго спросил:

– Вы что там делаете?

До чего же любопытный народ, поздороваться не успеют, а уже вопросы задают.

Два мужика вошли в форме таможенников, и тот, который помоложе, отстранил меня, высунулся в иллюминатор и борт внизу осмотрел. Старший стал вопросы задавать, какие-то странные. Есть ли у меня изобретения? Сколько денег с собой? Где лежат лотерейные билеты?

Я сказал, что я досмотровый и работу им облегчил, в кладовке чисто, за гальюны я ручаюсь, бачки с постройки никто не вскрывал.

– Шутки здесь неуместны, – сказал старший и попросил показать личные вещи, которые молодой уже тряс.

– Если вы досмотровым не доверяете, зачем же я искал? – поинтересовался я.

– То, что вы досмотровый, – это ваше судовое дело.

– Значит, можно было не искать?

– Это вам первый помощник должен был объяснить, что и зачем. Странно, если он этого не сделал, – сказал старший и как-то значительно взглянул на молодого.

– Да у нас отход был суматошный, – стал оправдываться я.

– Значит, не сделал, – повторил старший, и молодой кивнул.

– Да нет, сделал, – сказал я, – говорю же, отход был, я запамятовал.

– Вы что, первый рейс идете? – он посмотрел на меня, будто ощупал взглядом.

– Отчего же, – ответил я небрежно. – В Польше был.

– Понятно, – сказал он. – Пойдем. – И вышел.

Молодой подзадержался и с нахальцей спросил у меня пару батареек, которые приметил в столе.

– Магазин «Электротовары» находится на улице Самойловой, – проинформировал я.

Он усмехнулся недобро и пошел начальника догонять.

Вслед за таможенниками погранцы пришли, краснощекие, сильные ребята. Их целый взвод на судно поднялся, и трое ко мне заглянули. Постояли, покурили, хлебнули кофейку остывшего, поглядывая на дверь, посетовали, что работы много, и отвалили, топая сапогами.

Потом я всех еще раз встретил, в машине. Обе команды в комбинезонах, со щупами и фонарями вскрывали дизеля, горловины танков, лазали под пайолами. Один шустрый пограничник, из тех, кто ко мне заглядывал, подошел бочком и по-свойски поинтересовался, где то место, куда можно контрабанду спрятать?

Я тоже, по-свойски, спросил:

– Тебе сколько служить осталось?

– Год еще, – вздохнув, ответил он.

– Ищи, время есть, до конца службы как раз хватит.

Он взглянул на меня с укором, будто я лишил его премиального отпуска, и погреб к своим.

Вообще-то они молодцы, на совесть работали, как в трюме на подхвате. Ничего не нашли. Я уж думал, они нас подзадержат, чтобы не в понедельник отойти. Но они в двадцать три свои дела закончили. Через полчаса мы якорь вывирали и дали ход. Капитан у нас – тоже молодец, современный, ни в дых, ни в чох не верит, ни в морскую традицию: полчаса подождать не мог. Зачем ему нужна такая самодеятельность?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Только вышли из залива, и капитан исчез. Уже несколько дней не видать его, не слыхать, правда, обонять можно было: с дедом заперлись наверху в своем отсеке и гудели, не переставая, только дух бражный через филенку просачивался. Лялька таскала наверх подносы, накрытые крахмальной салфеткой, и рассказывала, как они резвились там под гитару – дед играет, а мастер поет. Хорошо, говорит, получается. Пробовали Ляльку под свой аккомпанемент приспособить, но не обломилось, Лялька – девка с норовом.

Обстановка для меня не то чтобы новая – своеобразная. Мы, бывало, раньше тоже весело отходили, после Тювы в дрейф ложились, приходили в чувства. Но меру знали. Во-первых, больше дня себе не позволяли, а во-вторых, верхнего этажа там нет, одна шатия-братия, и гуляем, и работаем – все вместе. Эти же солисты так глотают, будто последний раз перед разлукой. И никто не ропщет. Парни ходят трезвые, стоят вахты и даже вроде бы гордятся, что мастер у них такой лихой, круто мажет и ничего ему не делается. Наверх поглядывают и перемигиваются: «Наш-то, во дает! Силен!» Любят его, что бы ни вытворял – все равно лучше его нет. За хороший рейс готовы ему все грехи отпустить, холопские души!

Я все ждал, когда он появится, чтобы прояснились наши с ним взаимоотношения, но он не торопился. Я у Толи Охрименко поинтересовался, на сколько обычно берегового запаса хватает, и Толя меня утешил:

– Ты не бойся, он не запойный. Сам себе срок назначит, и – шабаш, как обрезал. А запас есть, мы не бедные, хорошо живем.

Фактически судном управлял Василь Василич, помполит, но поскольку он строитель по специальности, меня вопрос интересовал, куда же мы с таким управлением придем, но, кажется, никого, кроме меня, это не заботило. Шли себе и шли. Будто по инерции, раз от берега оттолкнулись и скользим через моря. Уже и Баренцево миновали, и в Норвежское зашли.

Когда я утром выглянул в иллюминатор, меня ослепило. Солнце отражалось от мелких ребристых волн, и я не сразу разглядел скалистую гряду Норвегии. В каюте просторно, никто не толкает, не ворчит, что мешаю спать или одеваться, стой, любуйся, сколько хочешь, и я не мог оторваться, будто впервые увидел. Остроугольные розовые глыбы тянулись вдоль левого борта. Их ледяные вершины казались прозрачными, и лед был тоже розовым, искрящимся и граненым, будто хрусталь. Смотреть на них, насыщаться, впитывать – кажется, лучше ничего не видел.

Вроде бы недавно совсем по судну рыскал как угорелый, чувствовал, что в этом железе, над головой, с бортов, под ногами вся жизнь сосредоточена. Какие там горы! – не было их вовсе. А теперь вот подарок, краше их нет, и тянешься к ним взглядом, перепрыгнуть хочется через морскую зыбь и оказаться на крутых, обледенелых склонах, таких же, как на Рыбачьем, когда, надсадно дыша, одолеваешь Муста-Тунтури. Не столько озеро на той стороне влечет, сколько высота к себе манит. И вот уже одолел последний ледничок, остановился на вершине и не можешь насмотреться, насытиться высотой своего нового роста – так горизонт раздвинулся и открыл необъятную красоту. Тогда кажется, что знаешь, где живешь. Отдышался, насмотрелся, видишь – по морю движется крохотная точка, пароходик с дымным шлейфом, и уже не можешь его отпустить, приближаешь, словно в окуляре меняя масштаб, и различаешь палубы, надстройки, отсеки. Уже и иллюминатор видишь со сдвинутой шторкой, и человеческое лицо. А за спиной уже струится прогретый воздух, ощущается дрожь машины в переборках, видны железные пролеты трапов, убегающих в глубину… И жизнь товарищей рядом, и ты – среди них. Жизнь эта накрывает, словно панцирем, и нельзя выбраться за очерченный ею свод. Так вот и плывешь по миру своим домом. Изнутри он кажется большим, серьезным, значительным. Но вот вдруг приоткроется иллюминатор, глянут в него далекие горы, и тогда только ахнешь: насколько же он мал, почти невидим! Несогласен, недовольство внутри пузырится – «я не то, я – это!» А крыть-то нечем. Словно две разные жизни идут параллельно, а где, как они соприкасаются – никому не ведомо. Натянешь робу и с головой в дела, чтобы не думать. И все на свои места вроде становится, какой-то смысл появляется. Понятно, что надо делать, чего – нет; не всегда, правда.

Не знаю, успел ли капитан распорядиться, как со мной быть, но Василь Василич особого расположения мне не выказывал. И Димыч, и старший мне говорили, что он интересовался моими производственными успехами и, как им показалось, ответами не был удовлетворен. Он посоветовал быть внимательней ко мне и намекнул, что я не так прост, как кажусь, и у него уже из-за меня неприятности были. Димыч со старшим ему не поверили, но слух разнесся. Наверное, из-за этого обстановка в салоне создалась неуютная. Стоит мне войти, как разговоры примолкают, парни косятся, отсесть норовят.

Я человек необидчивый, но не люблю праздного шевеления. Я им сказал:

– Дорогие пахари моря! Чтобы вам не дергаться с мисками и не расплескивать ценные калории, кратко информирую: всегда буду сидеть на этом самом месте. Кому не нравится соседство, прошу устраиваться подальше.

– Ты не командуй, – насупился боцман. – Я хозяин салона. И столы тут маркированные, правый борт – машина, левый – палуба. Твое счастье, что сел, где надо, а то бы я тебя пересадил.

Я, признаться, такого деления не замечал, а когда узнал, мне это не понравилось.

– Это ты так придумал? – спрашиваю.

– Такой порядок на флоте испокон веку. И не тебе, ешкин кот, его менять. Ты тут вообще по ошибке.

– «Ошибки можно совершать, но незначительные, и сразу же их исправлять», – сказал я запомнившуюся фразу.

Боцман был озадачен:

– Ну и чего?

– Того, исправлять надо. Зачем нам искусственно обособляться, когда мы можем естественно сблизиться, – предложил я мировую. – Надо поддерживать начинания других флотов – на СРТ такого порядка нет.

– Ты нас со своим тюлькиным флотом не равняй. Как было, так и будет, – сказал он определенно.

– Добро, вижу, ты еще не созрел. Подумаешь – согласишься. Обособление – свойство мелкобуржуазной натуры, собственнический инстинкт, который надо давить в зародыше. А тут его пестуют.

– Я знаю, кого надо давить, – усмехнулся боцман и, довольный, оглядел ребят.

Парни действительно чувствовали, что он хозяин, не перебивали, поддерживали молчаливым согласием. Даже Толя Охрименко на меня не смотрел.

– Нет, братья, так нельзя, – сказал я. – Мы плывем по морю, и куда мы так приплывем – одному богу известно.

– Ага, и тебе, ты один у нас умный, все знаешь, – с ухмылкой произнес Гоша Гаврилов и стал в зубах ковырять – как-то это не к лицу Парижанину.

– Один – не один, зачем считаться, Гоша? Ты посмотри: такой большой, такой красивый белый пароход плывет по морю. И на нем шестьдесят человек, сплоченные посулами и местным порядком. Но до чего же счастливые на нем люди! Они даже думать не хотят, что судно идет без капитана. Управляет им бывший строитель, а знаменитый капитан, которому вверили они свои души, третий день мажет по-черному и горланит под гитару срамные песни. Кто бы усомнился, можно ему жизни-то доверять?

– Ах ты пес троекуровский!

– Докажи!

– Привлечь его за клевету!

– Оставили как человека, а он оскорбляет!

– Наглая рожа, по сопатке его! – Ожил салон, разогрелся.

Вообще-то их сплоченность мне чем-то даже нравилась.

– А ты видел, кнут? – кипел боцман.

Нет, я не видел. И никто этого видеть не мог, потому что в тамбуре у каюты капитана безвылазно находится красавец Шантурия и никого, кроме Ляльки, к нему не пускает. Друзья его на палубе, врачуют железо, а он сидит на комингсе, покуривает. «Что тут делаешь, Шантурия?» – спросил я, когда его увидел. «Служу. Не стой. Проходи», – с достоинством ответил он.

– Вот, сплетни разносит, – торжествующе произнес боцман. – Обсудить его на судкоме и влупить выговор, чтоб неповадно было. Николай, Заботин, ты что молчишь?

– Ну уж сразу… Ты остынь, не гони. Мало ли что по запарке вырвется. Случайно сказал человек. Он и не подтверждает. – Коля обратился ко мне вежливо и проникновенно: – Миша сказал не подумавши, да? В пылу спора, так сказать…

– Давай еще, Коля. Скажи еще что-нибудь? – попросил я.

– Ну, Миша, ну что мы, дети? Ну кончай ты! Чего в бутылку лезешь? Видишь же, обстановка… – уговаривал он.

Лялька сновала от столиков к буфету и вроде бы внимания не обращала на салонный разговор, а тут, когда базар начался, большую тарелку со вторым передо мной водрузила:

– Ешь, Михаил, и никого не слушай. Понятно? Дайте поесть человеку, замолкните, – скомандовала она, не хуже чем боцман.

Народ и правда утихомирился. Толя Охрименко даже голос подал в мою защиту:

– Чего, парни, он же новый: еще не обжился. Порядков наших не знает.

Но боцману это не понравилось:

– Если не обжился, да такой резвый, что же потом будет? Ладно, мы тут с Колей сами все решим.

– Ага, давай, решай, – подбодрила его Лялька. – Если свидетель нужен – пожалуйста. Подтверждаю, он правду сказал. Все? Кому добавки?

Никто добавки не захотел.

– На пару, значит, работаете, понятно, – запыхтел обозленный боцман и поднялся из-за стола.

– Да, да, на пару, иди себе, за нас не беспокойся, – со смешком сказала Лялька.

Боцман вышел. За ним потянулась его команда.

– Степану трудно, у него должность такая, – сказал Толя, стараясь поймать Лялькин взгляд. – Если боцман будет сознательным – пароход развалится.

Лялька, не взглянув на него, понесла в раздаточную посуду, и Толина фраза повисла в воздухе. Он сам, наверное, не очень понимал, что хотел сказать. У него так бывает.

Я ждал, чтобы с ним вместе выйти, был у меня к нему вопрос. Но Лялька вернулась, и Толя опять воодушевился:

– Мы везем на корпусе тонны старой краски. Вникните! Какой огромаднейший слой! – призывал Толя. – Мы как в броню одеты – если не счищать, мы бы давно потонули. А кто нас освобождает? Боцман и его команда. Это санитары, можно сказать…

Я понял, Толя не то чтобы боцмана выгораживает, он импровизирует на вольную тему, стараясь привлечь к себе внимание.

– Санитары леса – вороны, – сказала Лялька.

– И не только это, – обрадовался ее вниманию Толя. – Если вдуматься – сотни судов бороздят просторы и на каждом десятки тонн шелудивой краски. Она бы накапливалась годами. Краска снаружи, краска внутри, емкости заняты, рыбу везти не в чем. В итоге – продовольственная программа трещит по швам, дети недополучают ценный фосфор, мозги истощаются без подкормки. – Толя уже не в силах был уняться. – И потому боцман не одинок. Лучшие наши специалисты создали свою облегченную краску, которая состоит из воздушной взвеси и эфирных масел, проникающих в самые поры металла и не требующих повторной обработки…