Текст книги "Порт"
Автор книги: Борис Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Порт
ПОСЛЕДНИЙ БИЧ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Кнехт был мокрый и шершавый. Чугунной его основательности больше подходило бы русское слово, а не короткое, как чих, заграничное. Он высовывался из досок причала будто гриб боровичок, хороший, крепкий с толстой ножкой и шляпкой, слегка приплюснутой.
Петли швартовых концов сидели на нем неровно. Нижний, от «Пикши», перехлестнут был концом с «Елабуги». Буксир уже расчистил «Пикше» дорогу, развел по сторонам третий и четвертый корпус, а на «Елабуге» все людей не могли найти, чтобы кончик этот потравить. С «Пикши» «Елабугу» материли. Уже и буксир голос подал. Штурман на «Елабуге» метался по крылу, заглядывая то на нос, то на корму, но внизу на палубе никто не появлялся.
Веня перемахнул с причала через низкий борт и как был без рукавиц, схватил железный швартов, накинул на барабан шпиля пару шлагов и потравил.
Штурман с мостика его признал, крикнул что-то приветливое, но Веня не ответил, только головой кивнул; обратно, на причал, скинул петлю с кнехта, и она поползла, как живая, с причала плюхнулась в воду и оттуда, этакой змейкой, быстро вдоль борта проплыла и – наверх, на палубу «Пикши».
– Все, Веня, порядок! – кричали с борта ребята. – Скоро придем, жди!
– Давай, давай, топайте, – тихо сказал Веня. – Шесть футов вам.
Будто не им сказал – за них просил кого-то, от кого зависят их судьбы, и вылов рыбы, и хорошая погода.
А они шустро на палубе двигались, концы прибирали, крутили шпиль, но все же успевали еще головы повернуть и ручкой Вене сделать и крикнуть те последние слова, которые сами по себе ничего не значат, да и не ему, наверное, предназначены, а тем, кто остался за проходной, но то, что они находили время и потребность эти слова произнести, – было Вене хорошо понятно.
Родная, теплая еще жизнь берега, привычной человеческой сути наполняла все закоулки их души и тела, они еще и энергией-то питались, запасенной дома, но иная сила отрывала их от земной плоти, требовала связать себя с водой и металлом.
«Пикша» стронулась, отошла от стенки, словно пласт земли, отваленный неведомым плугом. Черная вода плавно и мощно потянулась за кормой, казалось, струя повела судно вперед, тихо отдаляя от причала.
И вряд ли кто из тех, кто уходил сейчас, мог вспомнить, понять, зачем уходят они от земного уюта, куда их тянут, почему они должны напрягать свои силы, рвать по живому связи. Беспомощность, невозможность совладать с этим всеобщим – н а д о, превращала их в странных маленьких людей, занятых непонятным делом.
И сами они, по мере того как открывался и рос у них перед глазами огромный город, ощущали эту малость, одинокость и неспособность что-то изменить.
То, что хранили и несли они в себе, невысказанно прорывалось наружу излишней резкостью движений, угрюмой сосредоточенностью лиц да отрывистыми, злыми выкриками с добавлением ненужных слов, которые доносились до причала.
Это верно, люди мы земные, на земле должны жить, – посочувствовал им Веня, выискивая на палубе «крестного»: попрощаться хотелось.
С кормы тральщик гляделся забавно – будто амбар с трубой поехал, как в сказке – по щучьему велению. Из трубы пыхнул черный дым и пошел, слабый, сизоватый, только у самой трубы и видный, а черное облако висело над заливом, уже потеряв с судном связь, и странно было видеть, откуда эта инородная взвесь на ясном утреннем небе.
Прощальные гудки в порту запретили – слишком много пароходов стало. Если каждый гудеть будет да ему отвечать – это ведь не работа получится, а одно сплошное гудение. Ну, а с другой стороны – понять желание можно – попрощаться вот так, на ином уровне: новая живая единица, называемая тральщик, желает проститься с тем целым, от чего отрывается, с портом, с флотом, с городом. Поэтому иногда гудят в нарушение инструкций.
Постоял, послушал… Нет, не станут, далеко отошли. Уже на чистой воде развернулась «Пикша» в сторону моря и буксирчик отцепился. Приземистый, широкий, черный, как таракан, потопал куда-то по своим делам. А они, не останавливаясь, начали свой – длинный ли, короткий? – путь в Норвежское море.
По нынешним временам, когда и в Тихом океане промысел – это вообще не переход, так, прогулочка. Ну, а для Вени иное измерение: сам он из залива не выходил, и только один раз, лет десять назад, добрался с оказией до знаменитой Тюва-губы и увидел оттуда открытое море. И задохнулся, слова сказать не мог – так его поразила беспредельная, неземная синева… Посмотрел, запомнил, запечатлел и так испереживался за дорогу, что дал себе слово больше таких авантюр не совершать.
Его пароходы у стенки стоят. Куда бы они не уходили, к Африке или Антарктиде, его рейсы начинаются здесь, когда завершаются у тех, кто на них плавает. «Работа та же, только вода с одного борта, а не с двух», – утешал себя Веня. Так он их и воспринимает: один борт – слитый с землей, а за другим – даль неохватная.
Из этой вот из земной жизни подошел к нему сзади Ерохин, причальный матрос, осанистый, крепкий мужик лет сорока.
– Отправил уже? Ну и ладушки, – сказал он. – Я тебе малька подхарчиться принес. Сходи, в каптерке. Анна отвалила. Персонально, за мою хорошую работу.
– За твою хорошую работу – мне? – уточнил Веня.
– Ага, – подтвердил Ерохин, дохнув на него пивком и сытной едой. – Утром зашевелилась, придавила меня – не вздохнуть. Я уже тобой стал защищаться, ей как последний довод: мол, неудобно, Веня забесплатно меня подменяет. Так она мне рот закрыла – и в дорогу. А по утрянке-то оно, знаешь, как идет – не остановишься. Вот, значит, а тебе зарплата.
– Ты вроде не за этим подменить просил? – улыбаясь, осведомился Веня. – Как твой-то? Забрали?
– Ни хрена. Опять мордой об лавку, – возмутился Ерохин. – Завтрева пойду к военкому. У меня терпение лопнуло, да и деньги на исходе. Шутишь – третью неделю провожаем! У него уже волосы отросли.
– Ничего, выдюжишь. У тебя холка крепкая, – утешил Веня.
– Да эт ничего, не жалуюсь, – самодовольно усмехнулся Ерохин. – Пивко сосать надо, пивко. Знаешь анекдот?
– Знаю, знаю, – отозвался Веня, соображая, что ему дальше делать.
Хоть он не стеснен был административными нормами, но жизнь свою старался подстроить под общий людской порядок. На «Пикше» он работал две недели без выходных, еда на сегодня есть – по всему выходило, что у него нынче отгул.
– …А баба моя не слышала, – продолжал Ерохин. – Я ей сказал, так она сует мне бидончик – ага, говорит, сбегай, поправиться надо. Никакого чувства юмора. Пришлось бежать.
– Ну и ладно. Не помешало ведь?
– В самый раз. Она отгул на сегодня взяла. Пивка попили и опять в дорогу. Одну ездочку сделали. Она говорит: Вене твоему цены нет. Ему не то что пирогов – ему памятник при жизни поставить надо!
Веня задумался, прикидывая, как ему выходным своим распорядиться.
– Ты как сюда шел? – спросил он.
– Как обычно, молча. Но, веришь, нет, настроение такое – песню петь хотелось.
– Молодец, – похвалил Веня. – А через какую проходную?
– Через восьмую, конечно. Мне ближе всего. А ты что, никак в город собрался?
– Ну и кто там стоит? – не отвечая, поинтересовался Веня.
– А я знаю? Две бабы какие-то и старшина. Тебе зачем?
– Так, для справки, – отмахнулся Веня.
– Ты чего, Вень? Обиделся на меня? Я ведь, как договорились, может, чуток припозднился… – стал оправдываться Ерохин.
– Все нормально, Гена, не бери в голову, – успокоил его Веня. – Дело тут у меня.
– А, ну если дело – оно, конечно… – понимающе произнес Ерохин. – Какой ты странный, однако, человек! Ты ведь знаешь, Веня, ты мне как друг. Я тебя, по-честному, уважаю. Если бы ты нормальный был, я б тебя домой, в гости – эт всегда пожалуйста. Ну а так, ну чего с тобой, по-честному, как люди и не посидеть. А уважать тебя – эт да, все тебя уважают: и Анна, и Мишка мой, призывник, тоже тебя знает. Я б, говорит, с интересом на этого чудака посмотрел. Он у меня смышленый, стервец, любознательный – страсть. Тут весной он малька задурил, по глупости киоск ломанул с пацанами. Дак он и в милиции так сказал: мне, говорит, интересно узнать было, что там на ночь оставляют. Попервости отпустили, на курсы при ДОСААФе устроили. Так что он теперь в армию пойдет не как-нибудь – со специальностью.
– ДОСААФ, армия, – сказал Веня. – Видно, нельзя без этого.
В голосе его не было уверенности.
– Там из него дурь-то быстро вышибут. Вернется шелковый.
– Как же ее вышибут? – без выражения спросил Веня. Он уже знал, кого сегодня навестит. Конечно, давно пора. Полмесяца ее не видел. – Будь здоров, – сказал он Ерохину и пошел.
– Чудак-человек, – удивленно отозвался тот, глядя вслед.
От предчувствия скорой встречи Веня взбодрился, посвежел – бессонной ночи как не бывало. И порт словно помолодел и украсился. Медленно поднималось где-то за городом, за дальними сопками солнце. Осенний кустарник на той стороне залива весь горел от его лучей. Полоса света медленно двигалась по воде, высвечивала на рейде суда. Они становились лучистыми, ясными, в иллюминаторах вспыхивали огни, и шеренги маленьких солнц посылали зайчики в прохладную тень портовых строений.
Осветилась и «Пикша», послала с залива прощальный привет. Совсем маленькой она стала, словно игрушечной, даже непонятно, где там люди размещаются в тесных кубриках. И на палубе никого уже не разглядеть, хотя Веня знал, что моряков там сейчас много – зачехляют механизмы, груз крепят, стрелы торочат по-походному: палубная работа всегда на виду. А то, чего не видно, Веня представить может, словно взгляд его сквозь борт проникает, в самые потаенные недра: и трап последний, черный, что на площадку к дизелю ведет, и машинный телеграф, подсвеченный изнутри, с ручкой, словно маятник часов, и сам дизель – живой, грохочущий, напряженный. Скудный свет впитывают в себя решетчатые пайолы, прокопченные переборки, трубы, насосы, баллоны – всю бесчисленную завязь темного машинного хозяйства. А у телеграфа спокойный дед стоит, «крестный», в свежей робе, голову чуть набок склонил, слушает дизель, на приборы посматривает.
И тут видит Веня продолжение: по трапу спиной вперед спускается фигура. Коленки трясутся, волосы всклокочены. Огляделся – жутко, мрачно, ни на что не похоже. Увидел доску с приборами и в затылке чешет от удивления: «И-ии, сколько у вас часиков-то! И на всех время разное». Это и есть он, Веня. Первый раз в машину заявился. Если бы сказали ему тогда, что все эти темные устройства он узнает до тонкостей и полюбит, как живые, – Веня посмеялся бы неумной шутке. А вот же – правда, времени прошло достаточно – не только с насосами и системами разобрался, а и в самую святая святых проник: чистку главного дизеля дед доверял ему без опаски. А выше этого нет для механика квалификации.
С той поры часто он замечал: красивое и чистое снаружи при другом взгляде может быть грязным и прокопченным. Но это тоже еще не самая правда: под чернотой и копотью у того же дизеля сверкает никель и хром зеркальной пробы, но чтобы до этой чистоты добраться, времени надо много, и труда, и знаний. Так вот переходит одно в другое, обнажая за слоем слой, а самая истина, наверное, в том и состоит, чтобы сквозь слои эти раз за разом все глубже проникать…
Шел Веня по причалам, как по родной знакомой улице, привычно отмечая изменения в сложном портовом хозяйстве, окликал знакомых на палубах, здоровался. Ему приветливо отвечали, зазывали и в гости и на работу – спрос на него большой, но он вежливо отказывался: «сегодня выходной». Иногда замечания кое-какие делал и не стеснялся при случае короткий раздолбон устроить боцману ли, матросу, а то и штурману в рубку прокричать: «Максимыч! Ты что это на причале помойку развел? Погрузил продукты, так прибери за собой. Здесь жены нет, с веником ходить некому».
Народ на тральщиках служил отпетый. Они и штурмана, и капитана при случае могли подальше послать, зная свою силу и безнаказанность: ниже матроса не разжалуют, дальше моря не пошлют, – а вот поди ж ты, никто Вене грубого слова в ответ не бросил, никто не обложил, а только «ладно, Веня, сделаем», «добро, Веня, зайди покурить». А тот, Максимыч, без лишних слов выделил двух матросов для приборки да еще по громкой связи добавил: «По распоряжению капитана порта» – такое у Вени прозвище было.
Веня дождался, когда эти двое на причал поднялись. Один – знакомый, Миша Манила, а другой – новый, приблатненный, с нахальным цыганистым взглядом, видать, тот еще субчик.
– Етот, что ли, капитан? – держась за животик, заржал «цыган». – Эй, капитан, ты с какой параши слез?
Веня ответить не успел, потому как Миша Манила поднял «цыгана» за грудки одной рукой, потряс и на место поставил, пояснив коротко:
– Для шуток Веня – не объект.
В этот утренний час на «Вениной улице» было людно. Суда стояли по три, четыре корпуса – кто бункеровался, кто ремонтировался, кто выгрузки ожидал. Уймы разных грузов заполняли маленькие раздутые животы тральщиков и словно переваривались там, перерабатывались; и вот уже с судов, раскачиваясь на длинных стропах, шли на берег стампы с рыбой, бадьи с граксой, рублеными чистыми кубами плавно опускались ящики. Берег и море взаимодействовали. Шел обмен продуктов, обмен веществ, которым определялась вся жизнь портового организма.
Веня дошел до конца своей улицы, которая ограничивалась двадцатым причалом. Дальше стояли транспорты, базы, суда науки – туда он заходить опасался. Они отличались от тральщиков не только внушительными размерами, но и красотой и порядком. Казалось, они выстроены были для парада. Чистые, белые, с гладкими, стремительными обводами, они радовали взгляд, словно девичья улыбка. Но это были не его суда. Не на все человека хватает. Промысел ведь тоже не его был, как и жизнь за воротами порта. Это совсем не значит, что ему мало досталось.
Помимо «улицы» у него еще лесок свой собственный имелся, туда он намеревался зайти чуть позднее, а пока у Вени дело было личного, так сказать, свойства.
В двенадцать начиналась пересменка у постовых милиционеров, и Веня поспешил к «центру» – так он называл наиболее активную в порту восьмую проходную. Ворота там самые большие, сварные, из железной арматуры, выкрашенные бронзой. Узор на створах изображал солнце с лучами, расходящимися так плотно, что ни один человек сквозь них не пролезет. Красивые ворота, несмотря на свою противоречивую суть.
Днем они всегда распахнуты, но машины, подъезжая к ним и с той и с другой стороны, сами останавливались, а иногда и ждали по нескольку минут, пока из проходной выйдет милиционер, документы проверит и оглядит, что везут. Ворота существовали для того, чтобы порт соединить с городом, и были гостеприимно распахнуты – золотые ворота, проходите, господа. «Господа» проезжали на грузовиках, погрузчиках, автоцистернах, но проезжали-то не беспрепятственно – в этом и была для Вени суть противоречия. К воротам и дверям у него за жизнь в порту выявилось какое-то повышенное внимание, и всегда, когда они попадались ему на пути, он решал вопрос, для себя далеко не праздный: если принять, что предмет имеет назначение, выраженное словом «да», то он не может одновременно нести смысл «нет». Исходя из этого, Веня так и не мог себе ответить, для чего же существуют двери – соединять они должны или разделять? Те же ворота: вроде бы – для связи порта и города. Но ведь останавливаются машины, ждут, знают, что в другое государство въезжают и именно через ворота проходит раздел этих государств. Так для чего же они? Какова их истинная суть?
Одно время он так заболел этим вопросом, что даже у ребят стал выяснять. Миша Манила, мужик тертый, бывалый, сказал ему весомо: «Потому, Веня, тебя такие вопросы занимают, что живешь ты, как в камере. Там, бывает, и чокаются. Вобьют себе в тыкву… и начинают стелиться, пока в карцер не сядут. А там вылечиваются… Вредно это. Забудь свой вопрос. Ты ведь не симулянт?»
«Крестный», однако же, понял его, но честно признался, что вопрос запутанный и ответа он не знает. И тоже добавил: «Меньше о таком думай, а то сдвиг по фазе заработаешь… У тебя как, все нормально?» «Нормально», – ответил Веня. А «крестный» засмеялся: «Ну да, они, известно, про себя никогда не признаются».
…Веня, чтобы особо не светить, выбрал себе место за монтажным вагончиком и стоял, напряженно вглядываясь, наблюдая, как там жизнь идет на границе двух государств, в нейтральной пограничной зоне.
К воротам между тем подъехал «газон» сто первый, побитый, расхлябанный, груженный ржавыми моторами. Из кабины такой же расхлябанный, весь на шарнирах, длинный парень выскочил, открыл капот и замахал мосластой рукой:
– Курносая, скоренько, экстренный груз!
Кабина его остановилась за воротами, и он, должно быть, видел ту, которую звал.
Веня разом свое внимание переключил на этот «газон», к которому «курносая» должна была подойти, но особо-то не торопилась.
А парень вовсю демонстрировал спешку – кому уж так его металлолом необходим! – запрыгнул в кабину, посигналил, на подножку вылез.
Ну, сигналил-то он зря. Молодой еще, не знает, что этого здесь не любят. Здесь, брат, своя власть и свои порядки, а твое дело телячье: подъехал и стой, жди, пока внимание обратят. Это же власть общая, государственная, перед ней и настоящий капитан порта бессилен. И поторапливать ее ни в коем случае нельзя, тем паче, если сам торопишься.
А парень вылез и стал по ведру прицепленному стучать.
И тут Веня понял, что парень сгорел. Милицию-то не просто так ставят, их обучают, и психологии в том числе. А раз до Вени, необученного, дошло, то до них – тем более.
«Курносая» вышла с той стороны ворот, и Веня увидел, что это не она, не та, ради кого он сюда пришел, и сразу солнце словно за тучку зашло.
Шофер протянул «курносой» бумаги и что-то говорить стал в повышенном тоне, а она, обученная, ни кабину, ни мотор смотреть не стала; обошла машину, под задний мост заглянула, и парень сразу сник, смирный стал, руки длинные болтаются, и спина ссутулилась.
Хотя и жулик он, а жалко Вене его стало.
– Отвязывай, – видно, она ему велела, и он, бедолага, даже не подстелив, полез под кузов в хороших брюках.
– Оля, есть один! – крикнула эта «курносая». И Веня от имени вздрогнул и сделал от вагончика несколько шагов ближе.
Проходивший народ то и дело заслонял ему видимость, и он рискнул даже пройти через поток, чтобы машина оказалась на прямой наводке под его прицельным взглядом. Все равно довольно далеко было, но Веня сразу узнал ее.
Сердце у него повернулось так, что ребра стало сдавливать, и застучало сильно, отрывисто. Вот оно, хорошее утро и солнце над заливом, и море, никогда не виденное, и вся большая неделимая жизнь, – словно в точке сфокусировалось в белом личике под пилоткой с прядью пшеничных волос.
А она будто специально остановилась, чтобы он мог на нее насмотреться, обернулась в пол-лица и с кем-то невидимым за будкой продолжала говорить и улыбаться. А улыбка у нее такая – это он знал и помнил всегда – чище самого белого парохода.
На лице Вени появилось блаженное, счастливое выражение. Прохожие на нем взгляд задерживали, пожимали, плечами: стоит мужик бородатый посреди дороги и тихо лыбится. Чокнутый, что ли?
Засигналила сзади машина, прогоняя Веню. Он на прежнее место отошел и уже спокойно досмотрел, как «повязали» того хлопчика, который вылез из-под машины со связкой вяленых окуней, и повели. Оля впереди, а «курносая», разговаривая с парнем, чуть поотстала. И тут – что такое? – у воротного столба остановились, и парень без стеснения в карман кителя «курносой» полез, быстро, словно погладил и руку отдернул. Что случилось-то? Неужели так делается?
«Курносая» с рыбой пошла Ольгу догонять, а парень к машине вернулся, почти подножки не касаясь, лихо впрыгнул, хлопнул дверкой и с места рванул. Только пыль клубами.
– Не, показалось, – успокоил себя Веня. – Не может быть. Ольга бы не позволила.
А машина уже в горку мчалась, громыхая железом, и только пыль над сухим асфальтом медленно оседала.
2
В проходной в это время шла своя жизнь. Старший наряда, старшина Гаврилов, пока девчонки ходили к машине, стоял у дверей дежурки, зацепившись ногой за ногу, и небрежно взглядывал в открываемые перед ним пропуска.
Время было «не товарное». В обед мало несли и в порт и из порта. Он встал на «вход». «Выход» сам шел, быстро исчезая в открытых дверях.
Последние минуты смены тянулись медленно. Пропуска мелькали перед глазами, как карты фокусника. Мелкие фотографии он не успевал рассмотреть, только выхватывал взглядом характерную подпись инспектора Белолобовой. Белолобову он в глаза никогда не видел, хотя тысячи людей, словно пароль, предъявляли ежедневно эту фамилию. Роспись похожа была на дым из трубы в изображении трехлетнего сына. Тот упорно считал, что папка его имеет к пароходам самое прямое отношение. Впрочем, не без основания. Когда-то он собирался в море и подал после армии документы на флот, но капитан Свешников его перехватил и переагитировал…
Можно было расслабиться. Мыслями Гаврилов был далеко отсюда, переживал вчерашнюю ссору с женой, которая ревновала его к Ольге и требовала сменить команду, как будто он футбольный тренер, а не старшина милиции. Он пообещал – лишь бы замолкла, а теперь с напряжением ждал двенадцати, чтобы исчезнуть сразу же, не дожидаясь ее возможного появления. Хотя на территории порта есть столовая, Зинаида, ради проверки, непременно захочет выйти в город через эту проходную. Зная, что они с девчонками из коптильного часто кладут в кармашек по кусочку рыбы на обед, Гаврилов вдруг оживился от интересной мысли: подловить ее и дать делу ход по всем правилам. Он улыбнулся, представив, как будет она голосить, и понял, что силами наряда с нею не совладать.
Далась ей Ольга! Наталья вон по всем статьям ее перешибет – разбитная, фигуристая и холостая, к тому же сама идет в руки. Если уж и ревновать, то к ней. А вот поди ж ты, Ольга ей поперек дороги встала! В цехе подруги были – не разлей водой, а как та сюда перебралась – первый враг. Пойди разбери этих баб. Что-то он слышал такое, была у Ольги в цехе какая-то история, вроде бы с бичом она связалась и стала по судам шастать. Правда это или нет – только здесь про нее никто худого слова не скажет. Да и семья у нее. До того ли ей, чтобы романы крутить.
Ни одна из мыслей не отразилась у Гаврилова на лице. Оно оставалось сосредоточенным.
Вошла Ольга и сменила его. Гаврилов передвинулся на «выход», шагнул к дежурке, не остановив, пропустил два раскрытых портфеля, которые услужливо протягивали владельцы, хотя такой услужливости не любил: надо будет – сам попросит, а если совесть чиста – нечего заискивать. Мимо в дежурку прошествовала Наталья, помахивая связкой окуней, бросила их под стол, к конфискованной водке, небрежно обронив через плечо:
– Отпустила. Знакомый оказался.
– Шибко много у тебя их развелось, – недовольно проговорил Гаврилов.
– Что делать, начальник, все мы люди и у всех у нас есть знакомые, – улыбаясь красивыми губами, отозвалась Наталья.
Гаврилов ничего не ответил, но ее деловитость не понравилась. «Разболталась девушка. Надо ухо востро держать, а то оседлает – не скинешь», – подумал Гаврилов и решил при случае взять ее на крючок, хотя намек понял. Дружок по армии Коля Сизов попросил его прикрыть глаза, когда он будет проносить рокан-буксы. И, как на грех, нарвался на Наталью. Пришлось ей объяснить. Сейчас он подумал, что зря не пошел к машине, наверняка там не все чисто.
Через окно дежурки он наблюдал, как беспрерывно текут два встречных людских потока, чуть замедляясь в проходной, будто уступ преодолевая. Он видел, как к встрече с ним люди готовятся. Одни сбавляли шаг и уверенно тянулись к нагрудным карманам; другие, молодняк в основном, загодя начинали охлопывать себя, будто спички потеряли, и потом, держа пропуск открытым в вытянутой руке, так и входили в проходную; третьи бросали сигареты и застегивались, как перед начальством. Женщины подолгу рылись в сумочках, а если смеялись перед этим, становились серьезными.
Все это было привычно, знакомо и до ломоты в костях скучно. Раньше, чтобы поразвлечься, он любил выбрать дядю посолиднее, с портфелем, и потрясти его как следует. А впрочем, хоть солидные, хоть несолидные, если попадутся, все ведут себя одинаково: вначале права качают, потом унижаются и просят не сообщать; при этом кто откупиться пытается, кто еще чем умаслить. Плавсоставу иногда он прощал. За пять лет работы здесь понял, что безгрешных нет – все несут, но не все попадаются. Хоть батарейку, хоть пакет целлофановый, а когда-нибудь берут. Значит, каждый может быть в его власти.
Так и смотрел он на всех с видом скучающего превосходства, а если ловил на себе строптивый взгляд, говорил вполне корректно: «Пройдите в дежурку».
Ту власть и уважение, которые он получал, облачившись в государственную форму, он относил к своим личным достоинствам, и потому непонятно и унизительно было для него поведение его дражайшей половины. Зинаида в грош его не ставила; вечные подозрения, придирки и какая-то патологическая ревность к Ольге, хотя повода для этого никакого не было. Гаврилов уважал Ольгу как человека: скромная, исполнительная, трудолюбивая – этого ведь не скроешь. Так он и сказал Зинаиде, на что та озлилась и сказала двусмысленно: «Знаю я эту тихоню». Даже то, что у Ольги муж и ребенок – для нее не довод.
«По себе, что ли, судит, стерва?» – вдруг с озлоблением подумал Гаврилов, вспомнив свадебную ночь…
– Отойдите, гражданин, мешаете работать. Я же сказала, что не пущу, – услышал Гаврилов окрепший Ольгин голос и вышел на проход.
Молодой фасонистый парень, весь в джинсе, слегка налитой с утра. В принципе, такого можно и пропустить. Зря Ольга так строжится.
– Девушка, отход сегодня. Ну, забыл я его, че-слово, – напряженно говорил парень, и тянул к Ольге шею, и глаза прищуривал от излишней искренности.
– Пройдите в кадры. Выпишут разовый, – отстраняясь от его нечистого дыхания, ответила Ольга.
«Так он еще и без пропуска! У, нахалюга», – понял Гаврилов.
– Паспорт на судне. Я выскочил всего на час, переодеться. Без паспорта не выпишут, – все тянулся к ней парень.
– Как же так? – искренне удивилась Ольга. – Выскочил с пропуском, а вернулся – без?
– Хорошая, да поверь! Видишь, куртка на мне, а был в плаще. Через тебя же выходил. В плаще оставил, дома.
Парень врал. Гаврилов это видел. А Ольга верила, засомневалась, будто припоминая.
Парня этого звали Федей. Был он матросом с «Елабуги» и спешил не на отход, а на вахту, опоздав с загула к восьми утра.
Гаврилов не терпел вранья.
– И за час так набрался, – сказал он громко через головы проходивших.
Парень обернулся к нему и словно обрадовался:
– Старшина, че-слово, это со вчера. Ведь проводы, сам понимаешь. – И, не выдержав твердого взгляда, добавил: – Ну, чуток поправился… Пропусти, старшина, будь человеком.
Длинные волосы, джинсы, лицо с покрасневшими глазами и это фамильярное «старшина» – все не понравилось Гаврилову.
– Так, – сказал он и выдержал паузу. – Или ты исчезнешь, как дух Гамлета, или сейчас отдохнешь и надолго.
– Как дух отца Гамлета, – поправил его парень.
– Что?! – опешил от наглости Гаврилов.
– У Шекспира – дух отца Гамлета. Я недавно читал, – подтвердил парень.
«Читать, значит, любишь. Хорошо. Умный, значит. Ну, ну, умник, сейчас ты у меня запоешь».
– Гражданин, пройдите в дежурку, – сказал Гаврилов, ставя точку.
Но парень настырный оказался, принялся хорохориться, права качать – поддатые, они не понимают, когда разговор окончен.
Пришлось ему объяснить:
– Бежишь прямой дорожкой в вытрезвитель.
Но парень уже завелся:
– Подумаешь, напугал! Понасажали вас, дармоедов, на наши шеи. «Вытрезвитель!» – передразнил он, кривляясь. – Здесь ты можешь права качать! Ты в море пойди, там покачайся. Посмотрю я, какой ты герой!
И это Гаврилову было хорошо знакомо. Он встал ближе к выходу, чтобы загородить парню возможность отхода. Но тут услышал что-то новенькое:
– Порядок любишь, да? Меня без пропуска не пускаешь, лычку зарабатываешь! А в порту годами бичи жируют – тебе и дела нет. Что ж ты у них-то документа не спросишь?
Вопрос этот Гаврилова заинтересовал. Неделю назад капитан Свешников говорил на разводе, что кто-то в порту хорошо прижился. Просил приглядываться, прислушиваться.
– Кто жирует? – Гаврилов взял парня за руку, но тот вырвался.
– Без рук! Сказал – уйду, нечего меня хватать, я не баба. Своих… хватай.
Народ в проходной оглядывался, усмехался, выражал парию сочувствие.
Старшина держался невозмутимо. Сейчас ему важно было выведать у парня про бича. А поскольку прижать уже было чем, Гаврилов не спешил, чтобы не испортить дела. Надо дать человеку подумать, успокоиться. Если не дурак, сам все поймет. Не настолько ведь он пьян.
– Уйдешь потом, если уйдешь. А пока пройдешь вон туда, на лавочку, – указал Гаврилов. – Проводить или сам?
Пожилой старпом пробовал за него вступиться, но Федя что-то уловил в интонации Гаврилова и без спора прошел в дежурку. Сел и ждал, пока старшина внимательно изучил пропуск сердобольного старпома, похлопал его по карманам, а затем прочитал короткую нотацию.
Федя тем временем понял, что ситуация у него незавидная.
Старшина вошел и сказал:
– Вникай, моряк, повторять не буду: вытрезвитель – раз. Пятнадцать суток за оскорбление – два. Визу закроют – три. Гон с флота – четыре. Доволен? Хочешь этого? Устроим.
Федя – парень смышленый, вник, поэтому молчал и слушал.
– Все, что знаешь о том биче, – и пойдешь на свое судно. Договорились?
– Да он честный бич, работает, – все еще пробовал отвертеться Федя.
– Вот-вот, давай: где работает, как выглядит, куда ходит.
Федя, бедный, ерзал на лавке, понимая, что совершает предательство, но медленно, слово за словом, старшина вытянул из него все, что тот знал. К концу разговора Федя был красный, вспотевший и материл себя на чем свет стоит. А когда старшина отпустил его, сказал себе: «Все, брошу пить. Че-слово, брошу! Все беды от нее, от этой заразы». И морщась, расплевывая по сторонам, пошел на свою вахту.
Невдалеке от проходной промелькнула фигура, со спины напоминавшая Веню.
– Да он скроется, у него полпорта корешей – хрен кто Веню прикнокает! – слабо утешал себя Федя.
3
Чувство времени у Вени было очень развито. Он мог угадывать его с точностью до минуты, причем никакого напряжения для этого не требовалось. Наверное, оттого выработалось это свойство, что часов у него никогда не было. Время присутствовало в его жизни, как физическая величина, которую можно измерить без прибора, такая же, как расстояние, свет, температура. Никто ведь не удивляется, если человек может сказать, сколько градусов на улице. Парни дивились его способности, а Веня пояснял, что они избаловали себя часами – наручными, настенными, сигналами радио и потому не слышат хода времени. Веня был убежден, что от природы в человеке много разных свойств заложено, которые в жизни надлежит выявить и развить. Но люди, вместо того чтобы эти свойства реализовать, придумывают разные усовершенствования, ограждая себя от окружающей среды, и тем самым необратимо портят человеческое естество.
