Текст книги "Порт"
Автор книги: Борис Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
СБОЙ
1
Новый пароход Ярцеву понравился, хотя слово «новый» не совсем подходило к этому судну. Сам пароход был в работе пять лет, а Ярцев на флоте – почти в три раза больше, и на подобных судах работал, да и на этом как-то на стоянке. Может, и не очень близкое это было знакомство, но достаточное для того, чтобы даже в первый день не чувствовать себя на судне чужим.
Почти одновременно с ним на судне появились две приятельницы: Наталья Рыжова, с которой Ярцев до этого ходил на «Куинджи», и уборщица (она же – кастелянша по совместительству) Красильникова. Давно уже он не придавал понятию «уборщица» того значения, с которым оно связано на берегу. Судовой персонал – девушки броские, интересные, держатся с достоинством и специальности у них самые разнообразные. На судне можно встретить и агронома с высшим образованием, и воспитательницу детского сада или секретаря-машинистку. И хоть женщин с образованием берут в море неохотно, есть, кажется, в кадрах такая установка, они, народ энергичный, все-таки преодолевают препятствия.
По-разному женщины приходят в море, и совсем необязательно, чтобы причиной этому было береговое безденежье. Наверное, нигде нет такой возможности, как здесь, и себя показать и мир посмотреть. И себя показывают, и мир смотрят, а потом… Все-таки легче в море попасть, чем с ним расстаться.
Новая уборщица, девочка яркая, голосистая, всю стоянку была не то чтобы с похмелья, но со следами бессонных ночных авралов, от которых у нее на лице оставалось какое-то страстное, голодное выражение. Обычно, широко распахнув двери, она швыряла под умывальник ведро, швабру и, недобро оглядев владельца каюты, удалялась. Если через пару минут она снова заставала его в каюте, она напористым высоким голосом обрушивала на него целый поток слов, из которых далеко не все были печатными. Причем совершенно не считаясь с тем, молодые ли ребята, которые не дают ей прохода в коридоре, или зрелый комсостав.
Так же и к Ярцеву она ворвалась и нахально заявила: «Выметайтесь отсюда!» Когда он от неожиданности спросил «Куда?», она внятно и серьезно направила его по отдаленному адресу. Он попытался ее выгнать, сказал, что приборку сделает сам. Но она и не подумала выходить. Раздвинув шторки кровати, стала сгребать постельное белье и громко, так, что ребята слышали в коридоре, объяснила свои действия: «Нужны мне ваши… простыни! Сегодня – банный день!»
Ярцев, обалдев от ее нахальства, вышел из каюты и после долгое время даже здороваться с ней не мог. Здороваться не мог, но все же она попадала в поле его зрения и гортанный ее голос часто резал ему слух.
За двенадцать лет работы на флоте не доводилось ему встречать таких злых и нахальных девиц. Конечно, ангела в женском обличье здесь тоже не часто встретишь, но все же, как считал Ярцев, судовым женщинам больше свойственна доброта, естественность, душевность какая-то чисто русская, которая теперь только в селах да деревнях осталась, так почему-то ему казалось.
Образцом такой женщины Ярцев считал Наталью Рыжову, которая, не в пример Красильниковой, лет десять уже ходила в море. Часто, откормив команду ужином, она забегала к Ярцеву в каюту, и они целый вечер могли проболтать, вспоминая общих знакомых и добрые прежние времена.
Судовой персонал находился в ведении старпома, Альберта Петровича. Наталья помнила его еще зеленым четвертым штурманом, который оказывал ей знаки внимания в самом начале своей морской карьеры. Тогда она никак на это внимание не ответила, и он до сих пор не может ей этого простить – так Наталья объясняла возникшую между ними неприязнь. Она упорно называла его Турнепсом в память о какой-то истории, происшедшей с ним в те давние времена.
«Если бы я знала, что он на судне, ни в жизнь бы сюда не пошла. С ним по-нормальному ни одна женщина не сработается».
«Даже Красильникова?» – спросил Ярцев, который заметил, как внимателен и мягок бывает с ней старпом.
«Ну, Полина – девочка с прицелом. Она из него веревки вьет. Эти новые девочки умеют себя поставить».
Ярцев из опыта знал, как любят судовые женщины все служебные неурядицы сводить к взаимоотношениям личным, поэтому не очень-то ей верил, но однажды, еще на стоянке, Ярцев видел, как старпом отчитывал в коридоре юную скандалистку. Она выслушала его, смущая пристальным взглядом, потом повернулась и, не говоря ни слова, прошлась перед ним какой-то особой балетной походкой, по-лебяжьи выгибая стопу и плавно покачивая бедрами. Старпом, готовый к сокрушительному отпору, только рот раскрыл от удивления и больше всю стоянку к ней не подходил.
Рейс начался спокойно, как обычно и начинаются рейсы в тихую погоду. Команда отдыхала от берега.
Тихо в коридорах, не хлопают двери помещений, из кают не звучит магнитофонная музыка. Только в пересменку вахт слышны на трапах тяжелые шаги, глухие, короткие реплики и протяжные вздохи. Пустует кают-компания. «Шоколадница» Лиотара застыла с чашкой в руках, и если внимательно на нее посмотреть, то в ее волооком взоре можно прочесть недоумение: «Кому же ее отдать, эту чашку?» А с противоположной стороны, вечно женственная, ей улыбается ренуаровская Жанна Самари, которой ничего не надо объяснять.
Из всей команды, наверное, один дед, Василий Кириллович Саянов, был на ногах с утра до вечера, бродил по судну, как привидение, или, опустившись в машину, ощупывал, осматривал механизмы, вызывая этим ворчание вахтенных механиков.
Мимо Рыбачьего, Норд-Капа, вдоль берегов Норвегии идет пароход будто сам по себе. А машинный телеграф, застывший в положении «полный вперед», кажется, навечно определил число оборотов главной машины, которая гудит где-то внизу, наполняя судно частой и мелкой дрожью.
Винт бьет за кормой, вспарывая воду, молотит ее, крутит, отшвыривая назад, и далеко за полукружьем юта остается прямой, почти без рысканья след, который метит дорогу. Будто нить Ариадны – от своего причала, от ранней осени Баренцева моря до весны самого южного из морей, моря Уэделла.
Минул день, другой. Кончился период спячки. Динамик на переборке ожил, заговорил на разные штурманские голоса, в которые все уверенней вклинивался голос помполита, извещая о том, что общественная жизнь на судне началась.
Помполит, Василь Васильевич, на флот пришел недавно. Он приехал откуда-то из средней полосы, но так ему, видимо, нравились и море, и его должность, что с лица его не сходило выражение какой-то удивленной восторженности. И в голосе его эта восторженность звучала, когда он брал в руки микрофон и начинал любое сообщение со слов: «Товарищи моряки…»
А тут и судовое собрание подоспело: куда рейс, да какой план, да как в прошлый раз сработали. «Наш пароход прочно держит знамя флота в своих руках», – сообщает капитан. «А как с заходом?» С заходом – никак. Не будет захода. Дефицит валюты, перерасход фондов. Но вот вам новость: трех матросов сократили и кастеляншу. «Подвахту я вам могу обещать, а вот заход – извините». – «Ну, порадовал, ну, удружил! Мы так не договаривались!»
Нормальное собрание. Нормальные известия. Нормальная жизнь началась.
За Англией немножко покачало, как всегда бывает перед резкой сменой погоды, в Бискае еще гулял ветер и низко висела облачность, а наутро был полный штиль, ясная голубая вода, яркое солнце и густой влажный воздух, от которого стремительно падает изоляция. Кому радость – кому новые заботы.
Когда Ярцев спустился в центральный пост, изоляция на щите упала до ноля. Электрик Миша Рыбаков в нерешительности переминался у панелей. Ярцев отключил автомат прачечной, и стрелка медленно поползла вверх.
– Я же вчера чинил ее, – оправдываясь, сказал Миша. – С ней никакого сладу нет. Льет воду, где попало.
– Что чинил? Кто льет? – не понял Ярцев.
– Да прачка, кастелянша эта. Вчера отладил ей стиральную машину, а она опять залила.
– Давай быстро в прачечную и чтобы через час включил. Сегодня стирка, шуму не оберешься.
– Шуму и так не оберешься. Она голосит как грачиная стая, – заворчал Миша, но по тому, как быстро и послушно подхватил он сумку с инструментом, видно было, что идет он туда не без охоты.
Алик Сивцов, четвертый механик, проводил Мишу взглядом, сказал неравнодушно:
– Ну и хитрован! Побежал, обрадовался. А то он не знал! Не знал, что делать.
– Молодой еще, – сказал Ярцев, оглядывая приборы.
– Молодой, да ранний. Теперь просидит там до обеда. А старпом звонил уже, просил питание. Опять нашей вахте будет втык.
– Алик, вода-то, между прочим, из твоих труб течет.
– А что трубы, я их, что ли, делаю? Латать не успеваю. У тебя вон тоже, КЭТ опять не работает. За всеми не уследишь.
Ярцев повернулся к панели КЭТ и нажал пробный пуск. Печатная машинка стояла как вкопанная. На табло вспыхнули и замигали две красные лампочки.
– Эк они дружно перемигиваются, – подошел дед. – Опять мозговой центр отказал?
– Да, – сказал Ярцев, снимая сигнал. – Влажность.
– Конечно, – ворчал за спиной Алик. – От влажности все произойти может. Я вот рассказ читал, так там жена мужу изменила из-за влажности. Там и присказка была: «Эка важность – виновата влажность».
– Нам бы только температурку выхлопа видеть, – попросил дед. – Можно так сделать? Пусть только температуру показывает, а остальное не надо.
– Не получится, Василий Кириллович. КЭТ не такая, ей либо все – либо ничего. Я ей всерьез займусь, – пообещал Ярцев.
– Это, конечно, не к спеху, – словно извиняясь, сказал дед.
Ярцев потому и не приступал к ремонту КЭТ, что заниматься ею надо было всерьез, не отвлекаясь на другие работы, ежедневно и методично проходя по ее цепям, проверяя запутанную ее электронику. Последние дни он подчищал заведование, форсировал график ремонтных работ, чтобы освободить для нее время, но дальше тянуть было нельзя. Ошибки накапливались, наслаивались друг на друга. Еще немного – и вся система будет погребена под грузом собственных ошибок. Что делать, нет в системе надежности, сделана она без учета конкретных условий, а в принципе-то, по заводским рекомендациям, электромеханик вообще ее чинить не имеет права.
– Вот это да! Кто идет-то к нам! – присвистнул Алик Сивцов, кого-то разглядывая через стеклянную переборку.
Высоко в шахте машины порхала по трапам фигура в тропической форме. Ярцев узнал старпома.
– Ну вот, дождались, – сказал Алик, с укором глядя на Ярцева.
Перед площадкой центрального поста старпом остановился, посмотрел на свои ладони, одернул отглаженную куртку и решительным твердым шагом направился к дверям. Так и по ЦПУ, по центральному посту, он шел, целеустремленный, аккуратный, собранный, поводя плечами, на которых сверкали свежие погоны.
А мотористы были в мятых, заляпанных маслом ковбойках, в рабочих ботинках – гадах, в которых нога хорошо защищена, в брюках из плотной ткани, не шибко элегантных и чистых – словно рыбка золотая в стаю пескарей впорхнула.
Лицо деда расплылось в широкой улыбке:
– Альберт Петрович, какими судьбами?
Старпом обронил короткое «здраст» и недовольно оглядел машинный народ. Недовольство его можно было понять. Который раз уже первая вахта срывала ему распорядок утренних работ. Как только заступал четвертый механик, так начинались проблемы: «воды дать не можем», «пара дать не можем», «питания нет». Старпом подозревал, что Сивцов умышленно создает ситуации, которые мешают ему, молодому старпому, нормально работать. Был у него повод так думать. В одной каюте, где пересекались их интересы, Сивцов во всеуслышание заявил, что главное на судне – машина и, что бы мостик про себя ни думал, в конечном счете от машины зависит, как будет работать судно.
После этого, нет-нет да и раздавался ехидный звонок из прачечной: «Альберт Петрович, кто же у нас хозяин на пароходе?» И когда сегодня в банный день с прачечной вообще сняли питание, он сам решил спуститься в машину и показать в конце концов, кто настоящий хозяин на пароходе. Но то, что на мостике представлялось ему естественным и нужным, здесь, в незнакомой обстановке, перед обезоруживающей улыбкой добряка деда, выглядело не совсем уместным. На какой-то момент он это почувствовал, но тут за его спиной послышался едкий голос Сивцова: «Между прочим, в шортах в машину спускаться не полагается. Это нарушение техники безопасности».
Старпом круто обернулся и увидел наивно расширенные глаза четвертого механика, ухмылки мотористов, которые нахально, в упор разглядывали его новехонькую форму.
Еле сдерживая негодование, он отчеканил:
– До какой поры будет бардак на первой вахте!
– Альберт Петрович, дорогой, кто вас обидел? – дружелюбно осведомился дед.
Ему самое время было бы уйти сейчас, перенести разговор в другое место, но он не мог уйти так вот, сразу, не погасив на лицах ехидные усмешки, не утвердив здесь своей власти, и он произнес как можно весомей:
– Почему прачечной не обеспечен фронт работ?
– «Фронт работ» – что это такое? – рассуждал Алик. – Это что-то с войной связано, а у нас мирная, спокойная жизнь.
Старпом скосил на него глаза:
– Вам бы молчать надлежало, когда старшие разговаривают.
– Спокойно, спокойно, Альберт Петрович. К чему этот тон? Вы скажите, что произошло? – допытывался дед.
– У кастелянши такая же работа, как у всех. Почему ей систематически мешают работать?
– Напрасно вы так расстраиваетесь, Альберт Петрович, – сказал дед.
– Я хочу знать, что происходит? Почему четвертый механик постоянно игнорирует мои распоряжения?
– Помилуйте, он здесь не при чем. Там что-то с изоляцией у электромеханика.
– Ах, вот в чем дело, – сказал старпом, словно открытие сделал. – Тогда, может, он мне объяснит? – обернулся старпом к Ярцеву.
Ярцев отложил вахтенный журнал.
– Слушай, Петрович, у тебя что, настроение плохое? Шел бы ты отдыхать после вахты. Потом поговорим.
– Позвольте мне самому своим временем распоряжаться! – повысил голос старпом.
– Да распоряжайся на здоровье. Что ты из-за мелочей петушишься? Изоляция упала у двигателя. Через час подымем.
И тут старпом сорвался.
– На судне нет мелочей, – гаркнул он и, понимая, что сказал глупость, добавил угрожающе: – И вам это придется уяснить.
Бросив пронзительный взгляд на Ярцева, он стремительным шагом покинул ЦПУ.
– Какая муха его укусила? – удивился дед.
– Тут не муха, тут целая жужелица, – уточнил Алик.
Ярцев пожал плечами.
– Я в обход, по заведованию, – сказал он деду.
Чтобы не идти мимо прачечной, Ярцев свернул к медблоку и нарвался на доктора.
– Олег Иванович, вы мне УВЧ посмотреть обещали. Опять не греет.
Палуба в кабинете доктора была свеже протерта. Кое-где еще поблескивала влага.
«Значит, она только что здесь прибирала», – подумал Ярцев и увидел у порога ее ведро и перчатки.
– Хорошо, я загляну после обеда, – ответил Ярцев. Встречаться сейчас с кастеляншей у него не было никакого желания.
– Подождите, еще свет тут у меня в прихожей погас. Вы скажите электрику.
– Обязательно, – на ходу ответил Ярцев, усмехнувшись штатской терминологии дока.
В тамбуре свет действительно не горел, и только он перешагнул комингс, дверь на палубу открылась, ослепив его ярким лучом, тень качнулась перед глазами и что-то упругое толкнуло его в грудь.
– Это еще кто тут? – услышал он высокий голос кастелянши и потом ее небрежное: – А, это вы?
Она остановилась. Почему-то руки ее оказались на пояснице Ярцева, а он стоял, перенеся ногу через комингс, и, чтобы сохранить равновесие, держался за ее плечи.
– Ну, и долго мы так балдеть будем? – произнесла она не отстраняясь.
– Простите, – сказал Ярцев, отступив назад.
– Вот еще, и не подумаю. Вы зачем мне питание сняли с прачечной?
«Зачем она так кричит? Мы же рядом стоим», – поморщился Олег.
Дверь сзади нее оставалась открытой и гуляла в петлях, то освещая тамбур, то погружая в полумрак.
«У нее какие-то рысьи глаза. Они светятся в темноте», – подумал он.
Не говоря ни слова, Ярцев хотел было выйти на палубу, но она снова загородила ему дорогу.
– Так надо, – сказал Ярцев. – Разрешите…
– Ах, так надо! – возмутилась она. – Вы видали! Он разговаривать со мной не хочет… И вообще, почему вы со мной не здороваетесь? Вы очень культурный? Да? Вы образованный, воспитанный? Что вы стоите как истукан? Дайте мне пройти!
Ярцев посторонился.
– Мне работать надо, и всякие там ваши изоляции мне до лампочки. Белье я выгружать не буду. Я уже порошок всыпала.
– Его электрик выгрузит.
– Это который же? Рыбаков? – с каким-то напускным весельем произнесла она. – Ну-ну, пусть попробует.
«А она поспокойней стала, – заметил себе Ярцев, – слова у нее поскромней».
– Нельзя же так рассуждать, ваши дела, наши… – миролюбиво сказал Олег. – Я понимаю, неприятно, конечно, но мы прежде всего о вас заботимся…
– Плевать я хотела на вашу заботу. У вас одна забота – руки распускать.
– Ну знаете! – только и смог сказать Олег.
– А то не знаю! Вы, что ли, другой?
– Послушайте, – сказал Олег, – почему вы все время грубите? И кричите зачем? На судне ведь нет глухих. Это вас совсем не красит.
Она долго, пристально на него глядела и, сощурив свои рысьи глаза, выдохнула, как бы с сожалением.
«Черт знает что! Вздорная баба. Дал ведь себе зарок с ней не разговаривать. Сам и виноват, за каким лешим остановился, – с раздражением подумал Ярцев. – А ладно, что мне с ней, детей крестить?»
Солнце, блеск воды ослепили его. Так ярко, радостно ослепили, что он закрыл глаза и стоял минуту, запрокинув голову, глубоко, до головокружения вдыхая в себя утреннюю чистоту. Ритмичный шум волн о корпус шел из-за бортов, широко и вольно поднимаясь в воздух и растворяясь в его вышине.
Солнце припекало совсем по-южному. Дома холодно, заморозки начинаются. Народ уже теплые вещи вытаскивает из кладовок и жалуется на холодный неуют квартир. А мы вот убежали от зимы, от снега, – подумал Ярцев, обходя заведование.
Хоть и десять дней уже были в пути, но как-то быстро они промелькнули, и весь дом еще где-то рядом был, совсем близко, словно зайдешь вон за надстройку, и снова пронизывающий ветер в лицо, и мокрый снег, и осенняя слякоть под ногами. Какая-то неестественность и зыбкость была в этом вновь обретенном тепле, будто случайно оно, вот-вот исчезнет и надо побольше его хлебнуть, задержать в себе.
Все, кто с утра работает, нашли себе дело на палубе.
Ярцев с сожалением подумал, что выйти позагорать ему сегодня не удастся не только после обеда, но и после рабочего дня.
Сварщика Ярцев нашел на корме, за надстройкой. Вместе с Аббасом Али, сирийцем, курсантом мореходки, они делали печку, мастерили ее из железной бочки. По новым правилам даже в открытом море промасленную ветошь нельзя выбрасывать за борт – охрана среды.
Аббас Али был скромный парень, молчаливый, работящий, улыбчивый и такой худущий, что Олег как-то поинтересовался у ребят, ест ли он вообще что-нибудь. Оказалось, что ест, и весьма охотно, русская кухня ему нравится. Видимо, и сам ощущая неполноту своей комплекции, он каждый день, в любую погоду на ботдеке с гантелями, часа по два гремело на палубе железо. Но мышцы его упорно не хотели расти.
Сварщик выслушал Ярцева молча, продолжая заниматься своим делом. Пламя над горелкой было неразличимо. Сопло просто двигалось по металлу, а за ним оставался золотой, остывающий след.
Закончив шов, сварщик отложил горелку и, стянув с себя грубую асбестовую куртку, обнажил мощную, слегка заплывшую жиром мускулатуру.
– Слюшай, дорогой, зачем с этими кронштейнами пристаешь? А? Я обещал делать – буду делать. Двадцать дней, понимаешь, до промысла. Столько времени? Да?
Он родился где-то на юге и часто с большим старанием подделывался под грузина, хотя внешности был чисто славянской. Часто, но не всегда, а когда чувствовал за собой грех. Будто этот акцент мог его как-то оградить.
– Три дня назад с ведения главного механика вам был дан заказ. До сих пор работа не сделана, – сказал Ярцев.
Это «вы» и официальный тон несколько озадачили сварщика.
– Надо срочно – делаю срочно. Есть время – подожди. У меня что, начальника нет? Как дед скажет – так и будет. Так, Али? – обратился он за поддержкой.
Али пожал плечами и застенчиво улыбнулся.
Заниматься болтовней у Ярцева не было времени. С мостика, где он заменил дефектный датчик, Ярцев позвонил деду:
– Василий Кириллович, вентилятор стоит. Кронштейны на шланги до сих пор не сделаны. Вы же обещали…
– Как – не сделаны? – удивился дед. – Чем же он вчера занимался?
– Этого я не знаю, – с расстановкой ответил Ярцев, хотя видел, как сварщик вчера целый день мастерил штампы для моделей парусников.
– Я разберусь, – сказал дед. – Сейчас они пусть печь доделывают, а после обеда я вам обещаю. Вас это устроит?
– Ладно, – без энтузиазма согласился Ярцев.
К концу рабочего дня он едва успел развязаться со всеми появившимися от влажности неполадками. Когда он возвращался из рефотделения, у надстройки он снова увидел кастеляншу. Она крутила запор на железной двери, ведущей в ее владения, дергала колесо, трясла – дверь, закисшая от редкого пользования, не поддавалась. Она беспомощно опустила руки и даже с улыбкой вроде бы ожидала подходящего Ярцева.
«Шутишь, милая, – подумал Ярцев, разом вспомнив весь давешний разговор. – Я теперь ученый».
Не доходя до нее, Ярцев стал подниматься по трапу.
– Эй, – позвала она. – Эй, вы, помогите!
Ярцев сделал вид, что не замечает ее.
Внизу к ней подошел сварщик:
– Полина, ты что кричишь? Насилуют тебя, что ли?
– Ох, ты Иванушка, – мягко так и ласково пропела она.
– Ты что, не знаешь, что я Гриша, – обиженно произнес сварщик.
– Дурачок ты, поэтому Иванушка, – засмеялась она.
Несколько последующих дней Олег усиленно работал над КЭТ, но продвигался вперед медленно.
Дед недаром называл установку «мозговым центром». Между мозгом и ею было много общего, и функции и принцип работы тот же. Но если механизм мозга природа создавала тысячелетиями, методом проб и ошибок проверяя, перепроверяя сделанное, то система, созданная фирмой «Фауст Верке», видимо, такой длительной практикой не обладала, да и задачи ее были несколько скромнее. Вместо четырнадцати миллиардов клеток ей хватило сотни тысяч, чтобы следить и корректировать все ответственные судовые параметры.
Надеясь на счастье, Ярцев заменил несколько подозрительных модулей, которые находились на пути следования основных сигналов. Убедившись, что счастье ему не улыбается, он попытался определить для себя какую-то приемлемую систему поиска, чтобы не гоняться за каждым сигналом через все блоки.
Ситуация была незавидной. Он находился в положении врача, вынужденного лечить пациента, у которого все болит. Он даже у дока поинтересовался, как тот в подобных случаях поступает. «А это не женщина?» – спросил док. Ярцев подумал и сказал: – Скорее всего – мужчина, хоть зовется КЭТ». – «Тогда повез бы в ближайший порт». – «А если женщина?» – «Выписал бы на работу», – ответил док.
Оба варианта для Олега были неприемлемы. Оставалось только позавидовать доку, который имеет два таких определенных выхода.
– Ну, а если серьезно, – сказал док, – давно ведь известно, все болезни от нервов, кроме одной… В твоей этой химии я не очень разбираюсь, но если можно сравнить КЭТ с мозгом, тут я скажу, это мы проходили… Ты представляешь, что такое система? Ну так вот, организм и среда – это система. Если взять наше судно – это тоже система, то есть система – это определенная целостность, которая может существовать. Что делает мозг? – Он организует поведение этой системы так, чтобы вредные влияния среды ее не разрушили. Среда влияет на организмы, организм – на среду. Все эти связи идут в мозг…
– Это что же получается, – перебил его Ярцев, – организм меняет среду, если она его раздражает?
– Именно так. Иначе система погибнет. Ведь среда это не только окружающее пространство, это и те изменения, которые в нем происходят. Если ты, скажем, за борт свалишься, ты любым способом будешь наверх карабкаться, чтобы среду, в которой оказался, изменить. Но среда тебе сейчас не нужна, у тебя организм болен. Значит, отдели среду. Павлов, когда с рефлексами работал, считал, что должна быть полная изоляция от среды. У нас в физиологии как это делают? – дают наркоз, или спинной мозг перерезают, или корешки спинномозговых нервов – любым способом надо исключить действие обратных связей.
«А что, в этом есть свой резон, – подумал Ярцев. – Освободить КЭТ от влияния обратных связей. Станет намного проще искать». Доку можно доверять. Судя по тем слухам, которые ходили на судне, только какая-то случайность помешала ему защитить диссертацию, из-за чего он и оказался на флоте.
Ярцев настроил осциллограф, включил испытательный прибор, в «оконцах» которого вспыхнули зеленые сходящиеся лучи, и закрепил на нем карту сигналов.
Медленно вживался он в систему, словно крот, копая, углубляясь в материал схем, инструкций, описаний, откидывая назад просеянный грунт импульсов, сигналов, индикаций, и чем глубже он погружался, тем становился очевидней весь громадный объем предстоящей работы.
До ужина он работал, не вылезая из-за щита, стараясь не реагировать на телефонные звонки, на которые там, за щитом, кто-то отвечал, не отвлекаться на вой предупредительной сирены и щелчки включаемых автоматов.
Дед заглянул к нему за щит перед самой сменой вахт.
– Ха, вы здесь? – удивленно и радостно произнес он. – Знаете, как-то ощущается… Я тут перед щитом хожу и что-то меня одолевает… Чувствую, будто взгляд на затылке. Не по себе как-то. У нас никогда такого не бывало?
Ярцев распрямился, потирая затекшую поясницу.
– Что-то чувствительные мы больно стали, Василий Кириллович. Вы не находите?
– Может быть, ваша КЭТ на меня так влияет?
– От нее всего можно ожидать.
Ярцев щелкнул тумблером питания.
– На сегодня, пожалуй, хватит, – сказал он, глядя, как угасает в оконцах неоновый свет. Он вдруг представил, что если положить этот массивный прибор набок, он будет точной копией дома без архитектурных излишеств, дома, в окнах которого вдруг одновременно пропадает свет.
– Какая штучка у вас интересная. Чегой-то она делает? – наклонившись над прибором, поинтересовался дед.
– Наблюдает, что внутри этих шкафов происходит.
– Ну, а как там жизнь? Надежда-то есть?
– Одной надеждой и живем.
– Скажите, а нельзя ее как-нибудь к гаражу приспособить? У меня сосед, стармех, столько у себя всего накрутил! Я бы его этой штукой сразу убил, наповал.
– Можно, если только с высоты на голову.
– Жаль, не получится, – огорчился дед. – Сосед у меня высокий, а двери у гаража низкие.
– А что, надо его?
– Да пора уже. Он столько пароходов обобрал, что я думаю, мне бы ничего за него не было.
Дед любил побалагурить. Всю вахту он проводил в ЦПУ, давая возможность механику работать по своему заведованию. Четыре часа вынужденного молчания были для него тяжким испытанием.
– Жестокий вы человек, – сказал Ярцев. – Вас что, безнаказанность прельщает?
– В первую очередь. Ответственности мне на судне хватает.
С дедом у Ярцева сложились ровные, добрые отношения. Дед был всегда корректен, вежлив, обходителен, всех называл на «вы» и по имени-отчеству. Прекрасно зная машину, он все технические вопросы замыкал на себя и разрешал их всегда быстро и оперативно. Механикам с ним работать было одно удовольствие, хотя они порой и сетовали на отсутствие самостоятельности. Что же касается дел административных, организации службы – тут ему явно не хватало характера. Ремонтная бригада, в которую входили токарь, сварщик, слесарь, пальцем не хотела пошевелить без указания деда, и часто самое плевое дело превращалось в проблему. Деда приходилось тревожить по каждой мелочи. Но он словно рад был, всегда с готовностью спускался в машину, неизменно приветливый, в светлой ношеной «бобочке», в бумажных брюках с пузырями на коленях. И, спустившись, уже не вылезал из ЦПУ до конца вахты. Может быть, поэтому обстановка в машине была действительно мирной. При деде стеснялись ругани, крепких слов, и те нервные вспышки и мелкие ссоры, которые возникали в машине, быстро угасали, не успев перейти в затяжные конфликты, без которых в условиях долгого плавания редко обходится хоть один рейс.
Не только на машину распространялось влияние деда. Зная о его миролюбивом нраве, к нему часто обращались за разрешением спорных ситуаций на общесудовом уровне.
Помимо техснабжения судно везло для промысла картошку. И вот пять тонн ее оказались подмороженными. Старпом обвинял в этом рефмеханика, рефмеханик – старпома, платить за нее никому не хотелось. Когда капитан попросил деда быть судьей в споре и выявить виновного, дед, поговорив с поваром, решил так: виновных нет, недостачу до промысла можно покрыть за счет стола, потребляя вместо картошки крупы. «Нашли проблему, – с горечью произнес дед. – В Ленинграде блокаду пережили, а тут…»
Так Ярцев впервые услышал от деда про блокадный Ленинград, и теплое чувство близости шевельнулось в нем: Ленинград той поры не был Ярцеву чужим, хотя он почти ничего о нем не помнил.
Дед иногда зазывал Ярцева к себе, «скоротать вечерок», но последнее время Ярцев у него не бывал.
Дед совсем не умел пить, но почему-то на каждую встречу выставлял бутылку. Они выпивали по рюмке, и дед, мрачнея лицом и остро возбуждаясь, рассказывал ему истории о блокадном детстве. Ярцев слушал его внимательно и молчал. А дед, словно сам себя заряжая, схватив рюмку, опрокидывал ее между фразами, голос его крепчал, глаза набухали влажной краснотой. Ярцев видел, что ему больше нельзя пить, пытался отодвинуть от него бутылку. Но дед говорил «ага, давай», быстро плескал себе и продолжал говорить, уже сбиваясь, перескакивая на другие темы, но все так же без передышки, не давая Ярцеву вставить ни слова. Конец вечера, который переходил за полночь, завершался почти всегда одинаково: дед читал стихи Симонова о Леньке: «Раненый, но живой, нашли в сугробе Леньку с простреленной головой». Не стыдясь, не вытирая слез, дед кричал, разрубая воздух рукой: «Огонь! Летели снаряды. Огонь! Поднимался дым. Казалось, теперь оттуда никто не уйдет живым».
«Это про нас, про меня», – на выдохе говорил дед, не сдерживая всхлипов. Потом падал потной головой на руки и долго не поднимался.
Наутро он болел и, стыдливо глядя в глаза, вымученно улыбался: «Бес попутал». Ярцев не мог видеть эту улыбку и, оберегая покой деда, под разными предлогами от этих вечеров отказывался.
Дождавшись, пока Ярцев наведет у шкафов порядок, дед вместе с ним вышел из-за щита.
– Я иногда смотрю и удивляюсь, как же мы раньше работали, когда не было всей этой вашей автоматики! А ведь неплохо работали. Вы ходили на промысловиках? Помните, как там жилось.
Да, это Ярцев помнил. Вроде бы совсем недавно (а уже десять лет прошло!) ходил Ярцев на тральщике РТ-211. Жизнь была – «из ящика в ящик». Из рыбного ящика, в котором он подавал на подхвате рыбу на рыбодел, в «ящик»-койку с высоким бортом. По четырнадцать, шестнадцать часов приходилось работать. От усталости прямо в ящике, бывало, падал в рыбу, и уснул бы в этой рыбе, если бы его не поднимали несколько луженых глоток.
