Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Да, не зря парни улыбались и перемигивались, ожидая перемен – жизнь действительно вышла на новый уровень. Я понимал, какие это принесет осложнения тем, кто со мной в контакте, и заранее всех предупредил. Но это не помогло. Прихватить на судне всегда можно, а тем более если еще и нужно.

Кипятильники теперь бурлили в каждой каюте. Свет вырубался, меня дергали и днем и ночью.

– Когда это прекратится! – возмущался старпом. – Есть на судне электрослужба?

– Есть! – ответил я.

Пошел по каютам и набрал кипятильников полную охапку. Матросы старпому пожаловались, и он к старшему с претензией:

– Что это Обиходов своевольничает? Гегемонов оставил без каютного чая.

И тут старший – вот уж не ожидал от него – старпому разъяснил:

– Пользоваться кипятильниками запрещено по технике безопасности.

Вечером Сергеича вызвал капитан и потребовал на меня рапорт. Старший сказал, что не видит оснований, и хотел объясниться, но говорить ему не дали. Утром дед приказал наладить систему «Ноксов», которая не работала из-за отсутствия запасных деталей. И старший каждый день теперь, облачившись в робу, пропадал в тоннеле труб, где стояли датчики. Садился в тележку на дне тоннеля и, оттолкнувшись, исчезал с глаз долой до самого обеда – пытался что-то смастерить из сгнивших остатков. Тоннель – не лучшее место для работы: сквозняк, холодина, теснота, солярка по днищу гуляет, работать приходится лежа. А главное – бесполезно, все точки все равно не наладишь. Старший простудился, по телу пошли нарывы. Лицо осунулось, стало резким, злым – больно на него смотреть было.

Я предложил ему помочь, но он грубо обрезал:

– Не лезь!

И, закусив удила, продолжал свои поездки.

На Димыча тоже давили, призывая фиксировать мои упущения по вахте, но он только посмеивался. Дед стал с ним строго официален, прихватил за грязный трап, за «кофе-тайм», за шлюпочную лебедку. И все-таки вывел его из терпения. Димыч выбрал момент, когда они вдвоем остались в центральном посту, и вразумительно ему растолковал, что жаловаться, писать про пьянку он не будет, но если придирки не прекратятся, он поговорит с дедом, как мужчина с мужчиной, ему, мол, не привыкать. Дед поверил ему, засопел, налился краснотой и так хряснул железной дверью, что сработал датчик пожарной сигнализации.

Меня срочно вызвали на мостик, и я, оставив на мачте недоделанную люстру, спустился с верхотуры и пошел.

– Пока вас дождешься, – судно сгорит, – встретил меня третий штурман.

Высокий, упитанный, в фирменной рубашке и джинсах, туго обтягивающих плотный зад, он по-хозяйски вышагивал у стекла.

Раньше у нас с ним была стихийная неприязнь. Теперь он получил на нее официальное право и не упускал возможности этим воспользоваться, – видел же, шельма, что я на мачте сижу.

– Сработал пятый луч. Быстро выяснить и доложить, – интонационно подражая капитану, распорядился он.

– Пятый луч – это ЦПУ. Позвони, там скажут. Ложное срабатывание, – ответил я.

– Не позвони, а позвоните, – отчеканил он и твердо посмотрел на меня: – Вам что, не понятно распоряжение? Идите и выполняйте!

Без капитана на мосту он королем себя чувствует. Уселся в кресло-вертушку, развалился, взял с подоконника недопитую чашку.

– И что за моряк нынче пошел? – обратился он к Гоше Парижанину. – Никакой субординации!

Гоша животом навалился на колонку авторулевого, рукой щеку подпер, мотивчик какой-то мурлычет. Не очень-то он реагирует на слова начальника.

Я открыл дверь, набрал побольше воздуха и как гаркну через плечо:

– Капитан идет!

Штурман подскочил с кресла, будто встрепанный кот. Брызги кофе до самого стекла долетели, и чашка по палубе покатилась.

Я пошел вниз, в машину, не очень торопясь. Гоша сверху меня догнал с чашками в руках, веселый.

– Ты осторожней шути, заикой сделаешь человека, – засмеялся он на ходу и побежал на свою палубу.

Трепета перед начальником он не испытывает, это так, но посуду все же за ним моет, хоть и Парижанин.

Лучше бы его просто Французом назвать, потому что в Париже он не был, но во Франции точно, работал. На базе, на «Рыбном заливе». Толя мне сказал, а потом я уже сам услышал в подробностях. Что ни говори, а возможности у этого флота обширные. Шутка ли, полгода прожить во Франции. Гоша любит рассказывать про ту красивую жизнь. Так, примерно:

«Мы в Булоне стояли, на берегу Биская. Хорошо! Числишься в море, а стоишь на берегу. Где еще так повезет. Их суда гребут селедку в прибрежье и нас снабжают. Ну, а мы стараемся, месим ее почем зря. Рыбы навалом, берем по потребности, пресервы гоним по пятнадцать тысяч. Часть в уплату, остальное себе. Вечером кино смотрим. Спокойно, не качает, тепло, пай лохматим – будь здоров! Живем, как в сказке. Так бы и дальше было, если бы не французы. Ушлые они, не любят, когда у нас все спокойно. Вначале что? – у нас иллюминаторы как раз супротив причала, ну просто вровень. Они по нему гуляют и – вот же любопытные! – стали через них с нами общаться. А на базе не как здесь – рыбаков половина, сознательности ни на грош. Стали чейнч крутить, кто сигаретами обменяется, кто значками, сувенирами. Сказано – нельзя, не понимают. Ну тут еще ничего, наши быстро нашли выход – на иллюминаторы решетки наварили, узкие, чтобы рука не пролезла. Вроде бы опять все нормально. А тем неймется, скучная жизнь, видать, заняться нечем. Мы для них, как развлечение, не понимают, что мы работать пришли. Ходят по причалу, на нашу базу глазеют. Смотри, не жалко. Но они ведь что? – написали в своей газете статью. Работа, мол, сотрудничество – все это отразили, а в конце ехидный вопрос: «Почему их, нас то есть, на берег не выпускают?» Кто их просил? Будто за язык тянут. Какое ихнее собачье дело? Им невдомек, что нас орава двести с лишним, попробуй, выпусти! Все может получиться. Но они настырные оказались, до консула нашего дошли, дескать, хотим контакту. Ну, и нам уже ничего делать не оставалось, как их принять. Устроили экскурсию. Да еще какую! – тридцать девочек из медучилища. Ну праздник, никакого кино не надо! Такие все симпатичные, глазастые, бойкие, мы их прямо съели всех глазами, когда они по трапу поднимались. Первый помощник встретил их с улыбкой, радушно, как полагается, провел по пароходу, все показал. Он нас заранее предупредил, чтобы ближе трех метров к ним не подходили, мало ли что? Ну, и мы их сопровождаем взглядами, облизываемся. Экскурсией они очень довольны остались, а после собрались на вертолетке и попросили разрешения перекусить, наверное, сразу после занятий пришли, дома не успели.

Они хозяйственные, эти француженки. Быстренько стол накрыли на щите от пинг-понга. Все у них с собой оказалось: и скатерка бумажная, и закуски, и бутылки, даже стаканчики, брезговали, что ли, из наших пить. Красиво все разместили, они это умеют, их в школе учат, и стали нас зазывать. А мы стоим в кружок, обступили и не подходим. Смешной они народ, не понимают, что им же хуже будет! Мы уже четыре месяца в море, если по каютам пойдет веселье – не соберешь. Да и не ясно еще, мужиков, правда, с ними не было, но и без них можно конфликт спровоцировать, они это умеют. Потом доказывай, что сами хотели. Может, они специально таких хорошеньких подобрали? Стали сами закусывать, из стаканчиков пить и все нас жестами приглашают, заманивают. Они не знают, конечно, что у нас сухой закон на судне и до конца работы еще два месяца. Кому охота раньше времени домой ехать от такого пая. Помполит нам твердо обещал, что если кто-то подойдет, соблазнится, то на судне останется максимум двадцать четыре часа, а потом уже дома будет закусывать. В общем, проявили мы сознательность, марку выдержали, ни один не сорвался.

Они какие-то чокнутые оказались, минут пятнадцать посидели у стола и ушли, все оставили. А на другой день пришел на судно консул, принес газету и показал, как они об экскурсии отзываются! За наш теплый прием они нас оскорбили в самое сердце: там в конце высказано предположение, что на судне работают или заключенные, или импотенты. Правда, может, мы и сами в какой-то степени дали этому повод: у нас, как обычно в длинном рейсе, полкоманды постриглось наголо. Консул про это знать не хотел, за нас обиделся и велел продолжать контакт. Мы-то понимали, что пользы от этого не будет, но против начальства не попрешь, тем более за границей.

Наши решили нас в кино сводить, организованно, двумя группами. Французы пошли навстречу и предложили автобусы. Но ведь тут проколоться можно запросто. У них кино всякие есть, и с порнографией, и с пропагандой. Наши правильно рассудили, чтобы впросак не попасть, дождались, когда пошел советский фильм «Освобождение», у нас его к тому же на судне не было, и повезли. Первая группа нормально сходила, без происшествий. Ну, а вторая уже опытная пошла, все ходы, выхода знала. Два наших рыбобоя сориентировались и, пока сеанс шел, умудрились выскочить втихаря, по рюмке приняли, да, наверное, не по одной. И сразу три нарушения. Во-первых, от группы отлучились, во-вторых, чейнч крутанули, хоть они и говорят, что их угостили, и, в-третьих, сухой закон нарушили. Так что плачевно наши контакты завершились. Их, конечно, в двадцать четыре часа выслали. А нас-то за что? Оттащили на рейд, и оставшийся месяц мы уже там кантовались».

Димыч встретил меня с улыбкой, про стычку с дедом рассказал и напутствовал:

– Иди, трудись спокойно.

Но спокойно не получалось. Стоило на палубе работу начать, как сразу же начинались осложнения.

Только я двигатель шпиля открыл – им сразу же питание на шпиль потребовалось, концы мотать.

– Не могу дать, – говорю, – изоляция упала.

Штурман моментально подключился:

– Поднять немедленно!

– Но, граждане дорогие, – внушаю им, – нельзя немедленно, это же не свайка. Видишь же, – говорю боцману, – твои молодцы идут с брандспойтами как в атаке. Залили двигатель. Урезонь их!

А он ворчит:

– Тебя бы кто урезонил. – Старпому по инстанции: – Не могу работать.

Тот высвистел из тоннеля старшего, а Сергеич уже не знает, как и быть.

– Ладно, – говорит мне, – в другой раз.

– Какой другой? Подпалим ведь двигатель!

– Авось обойдется.

Полчаса я все-таки выждал, а на меня уже рапорт. Рапортов этих на меня штук пять скопилось. Но это все так, вагончики, а нужен еще и паровоз.

Я уж вниз, на самое дно спустился, светильники в трюме перебираю. Здесь-то, думаю, не достанут. Ошибся. Второй штурман затеял перекладку тары.

Какая тара! Помилуй бог! До промысла еще две недели!

– Не ваша забота. Обеспечьте фронт работ! – подавай им свет.

Я в отчаянии на мачту забрался, нашел, кажется, спокойное место. Нет, и тут отыскали. Ну что ты скажешь! Такое внимание электрогруппе, будто она одна и существует на судне. По трансляции только и слышно, как вахтенного электрика вызывают.

Толя Охрименко, не привычный к такой заботе, грустный ходит, ворчит, косится. Ящик чая у него подмок в провизионке, труба пресная там сочилась. Нормальный чай, брали бы за милую душу, индийский, второй сорт. Нет, запретили торговать и весь ящик на Толю повесили. Может, и случайность, но он меня обвиняет.

Из нашей службы только Сашу Румянцева долго не могли взять на крючок, потому что нет, наверное, на судне такого человека, который бы ему не симпатизировал. Для Саши все свои, что машина, что палуба. И он всем свой. У него подпольная кличка Отрок. Саша светленький, голубоглазый и краснеет при женщинах, будто их никогда не видел. Как уж там, в своем институте, они его к делу не пристегнули? Он такой чистый, словно всегда умытый, и улыбка у него нежная, как у девушки. Я, признаться, таких ребят на флоте не встречал. Себя он совершенно не ощущает, словно дух святой. Будто у него ни тела нет, ни своих потребностей – все для других.

Народ, как раскусил, что он такой – повалил к нему валом. За пару дней выпотрошили весь запас съестного, что он на рейс принес, только кофе не смогли. Кто-то из нас еще на стоянке обмолвился, что неплохо бы кофе запастись. Саша заявил, чтобы не беспокоились, кофе он на всех возьмет. И приволок четыре килограмма. В ведро высыпали – полное. Народ прет к нему, чуть не в очередь, а он кипятит да радуется. Уют у себя создал, изречения разные по стенкам развесил, разрисовал. Журналы, книги на столике, магнитофон – прямо тебе культурный центр. И разговоры вначале все под культуру подверстывал. Но шибко-то эту тему не поддерживали, быстро сворачивали на травлю. А он не противится, смеется вместе со всеми. Помполит на него общественные дела навесил: ребята-заочники из ЗШМ с заданиями своими детскими лезут, я, грешным делом, тоже; со вторым механиком они какую-то рацуху изобретают. Когда парень спит – непонятно. Не осилит, боюсь, сорвется – столько на себя нагрузил.

Я ему говорю:

– Саша, ты что делаешь? Остынь.

А он отвечает:

– Я живу.

Была у него одна странность с прогулками. Народ – кто как гуляет, кто бегает, кто железо ворочает, помполит пешком ходит, кругами, и глубоко дышит, женщины по одному борту взад-вперед. А Саша позднее всех на палубе задерживается. Перед самой темнотой обход делаешь, а он сидит один на юте, на сизалевой бухте примостился, как йог, поджав ноги, и смотрит на море, лицом к закату. Где-то прочитал про зеленый луч и вот выходит каждый вечер его ловить. Пока к нему не подойдешь да не окликнешь, он тебя и не заметит. И пасмурно когда – сидит. Море серое, однообразное, чайки в воздухе, как подвешенные, а он радуется:

– Гляди, – говорит, – как они нас полюбили, не отпускают с самого порта. Вон у той, я заметил, черное пятнышко на груди, она ниже всех опускается. Интересно, как они нас видят? Что мы для них?

Холодно, скалы у Норвегии в снегу, а ему ничего, грудь распахнута, ветер в лицо, волосы полощутся. Скажешь ему:

– Саш, хорош балдеть, простудишься!

Он будто не слышит. Уставится на горизонт, глаза сощурит, слезу смаргивает, не отвернется. Вдруг за руку схватит:

– Кто это, Миша! Смотри, смотри, с нами параллельно идет! Необычный кто-то!

Я ничего не вижу. Что ему померещилось?

А он сердится:

– Да вон же, вон! Ну как ты не видишь? Похоже – парусник!

Разглядишь – какая-то букашка вдалеке чешет, скажешь:

– Может быть.

Он разволнуется, вскочит, к борту подбежит:

– Точно, парусник! Ну точно же. Эх, черт, жалко, что не сблизимся. Ты подумай, настоящий парусник. И ход какой – нам не уступит.

Так бывало до самой темноты и просидит.

Кто бы мог подумать, что из-за этой невинной странности Саша тоже обретет могущественного недруга.

Как-то насиделся Саша на юте, намерзся и шел в каюту. Чувствует, тепло банное, сухое гонит по коридору. Зашел в баню – пусто. Парилку открыл – никого, жаром так и пышет. Забрался он на полок, шапку натянул на уши и дрожит, согреться никак не может.

В это время проходил мимо старпом. Видит, дверь открыта – не порядок. Заглянул в парную – Саша сидит на верхотуре, в сапогах, в ватнике, смотрит на старпома круглыми глазами и зубами клацает. Старпом развернулся и бегом к доктору.

А Саша сообразил, что выглядит он в парной не совсем естественно, и быстренько в каюту убежал. Разделся, сапоги в рундук, за стол сел – книжку читает. Через пару минут старпом с доктором вваливаются.

Старпом спрашивает:

– Ты где был?

Саша смотрит на него голубыми глазами:

– Нигде. Я Трифонова читаю.

Доктор интересуется:

– Давно?

– Часа полтора, – отвечает Саша.

Доктор на обложку взглянул и пожал плечами:

– Что же вы, Геннадий Андреевич?

У старпома челюсть отвисла, молчит, не может в ситуацию врубиться. Доктор осторожно взял его за руку и повел. И тот пошел безропотно.

А через четверть часа врывается и кричит:

– Ты что меня позоришь! Признавайся, мамин сын, ты сидел?

Саша поднял на него свои ясные очи и говорит:

– Не кричите, Геннадий Андреевич, а то я опять доктора позову.

Старпом вылетел из каюты, как наскипидаренный.

А по судну уже слух пошел: старпом того… картины видит.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Переход из холода в тепло всегда непогодой сопровождается. Это естественно, встречаются две разные жизни – северная и южная, и на грани, на самой кромке они должны как-то взаимодействовать. Не захват, не вражда – никто на чужую территорию не претендует – просто вынужденное существование на границе двух сред. Все равно ведь север – севером остается, а юг – югом, никто никому претензий не предъявляет.

Пока мы эту границу преодолели, нас изрядно покачало. Но мы без натуги проткнули ее своим острым носом, словно стежок сделали, и теперь вышли в спокойные воды и тянули за собой след, затягивали нитку. Ровное водное пространство, вокруг никого. Вверху, внизу тоже пусто – одни катим по океану. Но какие мы катим-то, что на борту делается? – завыть хочется. Братцы, совесть-то у нас есть? Никто ведь не мешает, все в наших собственных руках – райскую жизнь можно наладить! Так что же мы, не умеем мирно жить, не хотим? Сами с собой? Сами для себя? В крови у нас, что ли, это неумение. Или все проще – не будь меня, плыли бы себе спокойно и забот не знали? Но я есть, куда же мне деваться, за борт прыгнуть?

Обстановка на судне настолько накалилась, что забеспокоился и Василь Василич. Он вызвал меня к себе и говорил со мной мягко, сострадательно, будто я прихворнул малость, а он своим добрым словом пытается меня вылечить. Интересовался, что мешает моей работе, почему с командой не лажу, какие претензии к администрации.

Из его слов следовало, что стоит мне покаяться в своих грехах и попросить у капитана прощения, и меня оставят в покое.

Я попытался рассказать ему о жизни на тральщике, но от самого слова «тральщик» он сморщился, будто в каюте дурно запахло, и сказал, вспомнив о своем строительном прошлом:

– Ну что вы! Тральщик – это же нулевой цикл. А мы все-таки на этажах живем и дом наш, знаете, не из последних. Вам надо приспосабливаться к новому положению.

Он благожелательно мне пояснил, что если я буду упорствовать, то ему придется согласиться с капитаном и в интересах коллектива позаботиться о том, чтобы меня скорейшим образом нейтрализовать. Лас-Пальмас не за горами, но время подумать еще есть. Он будет ждать от меня окончательного ответа до прихода.

– Когда приход? – спросил я.

– Завтра будет собрание, значит, послезавтра приход, – сказал он так, будто от собрания зависело, придем мы или нет.

Когда объявили собраться, я вошел в салон и словно в цветник попал. Воздух благоухал ароматами. Опаленные свежим загаром, краснели лица. Мощные бицепсы, мускулистые шеи растягивали мягкий трикотаж иностранных футболок. От ярких букв, рисунков, расцветок рябило в глазах. Ниже столиков, по проходу, благородной металлической синью отсвечивала джинсовая ткань. Таким нарядным и красочным я салон не видел. Но все же это был еще не сам праздник, а как бы генеральная репетиция перед ним.

Я опустился на банку и заинтересовался историей мирового самолетостроения, которая была изображена на широкой спине передо мной. Хорошие самолетики строили, из жердочек, планок, перекрытий, уютные такие этажерки. Они на Рыбачьем на любом озере могли бы сесть, даже на Палве, в горах.

Шум примолк. Помполит стоял у киноэкрана и поджидал последних опаздывающих. Они пробегали наклонившись, словно кино уже шло, и быстро падали на свободные места.

Поначалу ничего нового я не услышал. За время нашего перехода обстановка там к лучшему не изменилась – те же люди ходят с магнитофонами, так же «Супер Перрис» заманивает, бывшая «Аврора». Но он напомнил об этом и дальше пошел. А дальше был другой вопрос, о коллективной ответственности. Толя тогда, на отходе, мне не все до конца рассказал. Те двое досмотровых, которые не обнаружили в динамике деньги и были уволены с флота, парни те инициативными оказались и подали на администрацию в суд. И суд их оправдал, потому что законных оснований для увольнения не нашел – они нанимались рыбу грузить, а не вскрывать переборки. А вот теперь, чтобы исключить такую инициативу, мы должны сами, добровольно подписаться под письмом, которое и будет законным основанием для наказания.

Я когда суть ухватил, у меня даже лоб зачесался. Ситуация очень напомнила мне предотходную, будто я снова стою перед неведомым инспектором, ловлю его мощный кулак, набиваю себе шишку.

– Кто же за это проголосует? – удивился я.

– Все проголосуют. Все сознательные члены команды, – уверенно проговорил помполит. – Мы не чужие друг другу люди, мы тут одна семья, – развивал он мысль. – Поэтому должны не только о себе заботиться, а и друг о друге. Будете ходить, присматриваться, кто что покупает, у кого сколько денег осталось и не появились ли лишние. Теперь мы все друг за друга отвечаем. Ну, а по приходу для проверки с чеками – прошу в дежурку.

– Значит, я несознательный, – признался я. – Я против.

– Так и запишем, значит, один – против.

Коля Заботин, не спеша, внес это в протокол.

– А как же «друг, товарищ и брат»? Уже отменяется? – спросил я.

– Нисколько, – любезно улыбнулся Василь Василич. – Вот и будем по-дружески, по-товарищески. Надо проще смотреть на вещи, Обиходов. В одном доме живем, из одного котла хлебаем, все по-семейному, так сказать. Поменьше демагогии.

– Чего там, ясно! – закричали парни. – Давай кино!

– Кино! Кино! «Полосатый рейс»! – загалдел народ.

Курсант Василий только и ждал команды. Свет потух, и пошли титры.

Чертыхаясь, я вышел из салона и наткнулся на помполита, он словно поджидал меня.

– Все-то, Обиходов, вам у нас не нравится, – сказал он с сочувствием. – Сдается мне, что вы не в тот поезд сели.

И он горестно вздохнул.

– Это не разговор, Василь Василич, – ответил я. – Вы что же, хотите, чтобы я из поезда выпрыгнул, если в купе грязно? Я лучше подмету.

– Смотри ты, какой чистюля, – искренне изумился он.

Когда мы пришли в этот самый Лас-Пальмас, капитан лихо пришвартовался и, словно вожжи бросив, сказал своим подчиненным:

– Вы тут командуйте. Я через пару дней буду. Загрузил подъехавшую легковушку какими-то ящиками и исчез.

Всем увольнением помполит ведал, и ему, видно, не сладко приходилось – то одного, то другого вызывал к себе по трансляции, и голос у него был такой взвинченный, что, казалось, вот-вот сорвется. В коридорах сутолока, нафранченные парни рыскают по каютам, группы свои ищут, деньги получают, пропуска – суета, от которой нигде не спрячешься, кроме своей каюты. Я закрылся, на стук не отвечаю, трансляцию вырубил. Попробовал было интегралы решать, но душа к ним что-то не лежала. В дверь толкались все реже, и я уж думал, меня оставили в покое. Но тут телефон зазвонил – помполит срочно требовал к себе, и едва я войти успел, как он на меня напустился:

– Вечно с вами проблемы!.. До каких пор… Вы последний остались! – Он хотел знать, почему я не получаю пропуск и задерживаю группу.

Я ему ответил, что при сложившихся условиях идти в увольнение не могу.

– Я ожидал, – сказал он тихо, закрыл глаза и пару раз шумно вздохнул. И сразу спокойным стал, рассудительным, начал меня уговаривать не делать этого.

– Вам-то что? – сказал я. – Не хочу и не иду. Не вахта – дело добровольное.

– Так только кажется. Все идут, а вы нет – это демонстрация.

– Да поймите вы, – принялся я объяснять, – я не могу идти, потому что не принял на себя эту вашу ответственность. Надо же быть последовательным.

– Никакой тут связи нет, – настаивал он. – Твой отказ выглядит как пренебрежение. Это вообще ЧП, такого никто не делал. Что я в рейсовом донесении укажу? Сходи, без всякой ответственности. И вообще, ты все воспринимаешь слишком в лоб. Ответственность эта чисто формальная. Проголосовали, и все. Кто теперь про нее помнит!

– Я помню.

– Вот ты один и помнишь, а остальные давно забыть успели. Твой жест все равно что голодовка. Кто же от блага своего запросто так отказывается? Ты этим протест выражаешь – вот ведь какая картина.

Я, признаться, про это не подумал и озадачился. А тут он старшего вызвал, и тот охотно подключился: сходи да сходи, ну что ты нарываешься, отношения и так на грани фола, зачем давать новый повод…

– Ладно, – говорю, – раз ты считаешь.

Но как-то тягостно у меня было на душе.

Ребята из моей группы уже на причале стояли, у разукрашенного лобастого рафика и дружно меня материли. В рафик народу набилось чуть не полкоманды, все скрюченные, сдавленные, ругаются.

– Куда едем? – спросил я, лежа на чьих-то коленях.

– В «Супер Перрис», – ответили мне. – В бывшую «Аврору».

– Что! – вскрикнул я.

– Не боись, забесплатно.

Я стал вырываться. Но тут открылась передняя дверка, и на сиденье рядом с водителем-испанцем плюхнулся помполит и скомандовал:

– Поехали!

Привезли нас к алюминиевым рифленым воротам, маленькую дверь открыли, и мы вошли. Будто склад какой-то, тюки лежат с товарами, местные тетки в халатах ходят. Прошли чуток и оказались в магазине.

У них самообслуживание. Прилавки по всему залу расставлены. Товары грудами лежат. А между рядами ходят наши, русские парни, прицениваются, щупают, выбирают. Я обрадовался, к ним подскочил:

– Кто? С какого парохода? Откуда?

Но они шибко озабочены были, мне не ответили и вроде бы отстранились, обиделись, что с неуместными вопросами лезу. Свои все рассосались по магазину. Я прошелся по рядам, посмотрел товары и сел на стульчик, ближе к выходу, группу свою ждать.

Несколько раз ко мне подходили молодые продавцы, заговаривали, спрашивали по-русски, чего хочу, сколько денег. Но я, помня наставления, мужественно молчал, и они удивлялись и, наконец, оставили меня в покое. Я сидел, томился, слушал рекламный ролик, специально для русских сделанный. Они там весело магазин свой расхваливали, не стесняясь в выражениях, а в конце восклицали: «Почему у нас так все дешево?» И сами отвечали: «А хрен его знает!» Только они не «хрен» говорили. Изредка мне на глаза попадались свои, сосредоточенные, с блестящими от пота лицами, с горящими глазами и снова пропадали в горах наваленного товара за витринами и стеллажами. Мне одиноко было, грустно, пусто как-то. Похабный ролик нервировал. Я подумал, возможно, и в самом деле я не совсем нормальный, потому что не может так быть, что все не правы и на судне и здесь, а один прав. Так уж, видно, меня изуродовали на СРТ, что от настоящей жизни я отстал, не могу к ней приспособиться и делать мне на белых пароходах нечего. На них нельзя жить единой жизнью, а нужно как бы раздваиваться, и то, что считаешь правильным – держать при себе или высказывать другу в каюте, а для общественной жизни надо вырабатывать какие-то условные нормы поведения, чтобы не мешать тому, что заведено неизвестно кем, что катится независимо от жизни и имеет свой внешний, формальный и непонятный мне смысл.

Через два часа наша группа собралась – Вася-ухман, курсант Василий и доктор старшим – и мы пошли. Парни, не остыв еще от покупного азарта, громко горланили, перебивая друг друга, рассказывали, как они успешно торговались, сколько сэкономили и что купили, а я, как отщепенец, шел рядом и молчал. В просвете домов мелькнул пляж и белые гребни прибоя, но я понял уже, что туда нам дороги нет, потому что на руках еще оставалась валюта и надо зайти на рынок и в «Совиспан». Скопища газующих машин на светофорах перегораживали нам дорогу, и от бензинового чада становилось трудно дышать. Бесконечной чередой тянулись мимо пестрые, блестящие витрины, нерусские надписи назойливо лезли в глаза. От тщетной попытки их прочесть и понять голова становилась тяжелой, тупой и бессмысленной.

Обратно мы очень торопились, чтобы не опоздать, и к порту вышли на полчаса раньше. Невдалеке уже виден был наш красивый белый пароход, а перед портом стояла древняя полуобвалившаяся стена с бойницами, ручеек ясный журчал, в тени деревьев стояли скамейки.

– Стоп! Привал! – скомандовал доктор.

Но все и так уже шли к скамейкам, доставали фотоаппараты, рассаживались. Я понял, что останавливаться здесь что-то вроде традиции.

Парни зашуровали в карманах, выгребая остатки мелочи, моя неразмененная бумажка очень их воодушевила. Больше всех обрадовался курсант Василий, зажал в кулаке деньги и побежал на спортивных ногах в ближний киоск. Вернулся он с красочной бутылкой и белыми пластиковыми стаканчиками.

– Наш пострел везде успел, – довольный, хохотнул доктор.

– А как же, на том стоим, – Василий нахально вскинул глаза и сразу же их отвел. Но самоуверенная улыбка с губ не сошла. Не нравился он мне сегодня. Что-то нечистое было в его суетной, напоказ, активности.

Густая, почти черная струя тяжело упала в стакан и стала медленно его наполнять. Горлышко бутылки слегка дрожало. Василий заметил это, рука его, закрывавшая этикетку, напряглась так, что побелели суставы.

Вася приподнял свой стакан:

– Ну, поихалы! Шоб дома не журились!

И вылил в себя, не глотая.

Доктор пил медленно, причмокивая, смакуя, перемежая глотки с затяжками сигареты. А я смотрел на курсанта и никак не мог поймать его взгляд.

– Что же ты, давай! – тянулся ко мне Василий и кивал головой. Немодная косая челка падала ему на лоб и почти закрывала глаза.

– Хочешь, чтобы я выпил? – обратился я к нему.

– Миша, не пей, если не хочешь, – обеспокоился Вася-ухман. – Отдай мне.

– Отдать, да? – спросил я, будто сомневался.

– Мне-то что, не пей, – курсант словно через силу поднял глаза. В них нахальство сочеталось с растерянностью. – Я думал так, по-товарищески…

– Ну, ну, товарищ, – сказал я. – Друг, товарищ и брат. Твое здоровье!

Вино было кисло-сладкое, вкусное. Курсант Василий выпил вслед за мной и расслабленно откинулся на спинку скамейки.

Все молчали. Вася собрал стаканчики, навинтил на бутылку пробку и сунул к себе в сумку.

– Чего замолкли-то? Студент, фотографируй, да двигать пора.

– Пошли не торопясь, – поднялся доктор.

Так в молчании мы подошли к своему борту и стали подниматься наверх.

Помполит был уже на борту. Он стоял на шкафуте, при входе в надстройку и проверял покупки. Либеральничал Василь Василич. Сумки перед ним открывали, докладывали, что купили, а он улыбался доверительно, не смотрел, только головой кивал и пропускал народ.

Курсант-Василий первый из наших проскочил, развел в стороны ручки пакета, и Василь Василич ему тоже кивнул и обласкал взглядом.

Я ничего не покупал и уже занес ногу над комингсом, но помполит меня приостановил.

– Минуточку, отойдемте сюда, – придвинулся он к переборке. У него шевельнулись ноздри, и он прерывисто вдохнул.

– Пили?

– В каком смысле? – спросил я.

– Не прикидывайтесь, Обиходов, в самом прямом: алкогольные напитки потребляли?

– А, это? – сказал я и вспомнил, как у Василия дрожали руки. Значит, все подтверждается.

– Вот именно – э т о.  Э т о  на флоте категорически запрещено. Вы что, не знаете?

– Да ладно, что вы как маленький!

Не хватало еще, чтобы он мне мораль читал.