Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Миша Кашин сидел у верстачка и что-то паял.

– А, явился, не запылился! – сказал Миша, будто давно его ждал. Но в голосе его Веня не услышал обычного радушия.

– Погреться зашел, – сказал он, оглядев стол с остатками еды и зеленый эмалированный чайник, из носика которого шел пар.

– Садись, раз зашел, – не поднимаясь с лавки, проговорил Кашин. – Что стоишь, как этот… как хвост у кобеля.

– Проверяющих не было? – спросил Веня, осторожно усаживаясь на табуретку у стола и отодвинув от себя бумагу с кружочками вареной колбасы.

– Вы что, встретиться не можете? Они тебя ищут, а ты их, – усмехнулся Кашин.

– Мне-то они ни к чему, – сказал Веня, грея руки о чайник.

– Я тоже так думаю. Ты поэтому долго-то не сиди, попей чаю и топай в свою нору. Мне никакого резона нет из-за тебя рисковать. Строго-настрого предупредили звонить, если появишься. Вон и телефон записан, – кивнул он на листок у аппарата. – Ты, оказывается, тот еще гусь. Чего натворил-то?

– Все то же, – устало отмахнулся Веня.

– То же, да не то. Жил столько лет – не трогали, а теперь, ну-ка, чуть не всесоюзный розыск. Нет, так у нас не бывает. В чем дело-то?

Веня молчал, сморенный теплом. Дурманяще пахла колбаса. Рот наполнился вязкой слюной.

– Разговаривать не хочешь – на хрен было приходить? Тут тебе не столовка и не зал ожидания. Пустили его за стол, как порядочного, а он вместо спасибо ручкой машет.

«Так ему спасибо моего не хватает», – устало подумал Веня.

– Другой на моем бы месте заложил тебя без звука, а я вот сижу как с родней, еще чаем угощаю, – распалял себя Кашин.

Он был сейчас у Кашина в руках, и тот волен поступить с ним, как захочет. Кашин чувствовал эту власть и жаждал благодарности, признания собственного благородства.

Веня сглотнул слюну.

«Что с ним стало? Дерьмо лезет из него, как тесто из квашни», – не узнавал он человека. Веня понял, что чай пить здесь он не будет, и словно тяжесть с плеч сбросил.

– Миш, скажи по дружбе, чего тебе не хватает? Чего тебе в жизни хочется?

– Ты ладно, ты мне зубы не заговаривай! Пей быстро и на выход. Мне с тобой лясы точить недосуг.

– Документы у тебя в порядке, квартира в городе есть, учишься в высшем заведении – неужели все это ничего не стоит? Не помогает человеком стать? – интересовался Веня.

– Ты что это? – подскочил со стула Мишка. – Ты на кого тянешь, бичовская рожа! Телефон – вон он стоит, не забывайся.

– Не ругайся, Миша, не злись, – успокоил его Веня. – Человек должен добром жить, а не злостью. Видишь, все у тебя есть, а чего-то не хватает, чего-то такого, главного, чтобы добрым быть. А в чем оно, это главное?

– Ты, видать, главное свое нашел. Недаром тебя три дня вся милиция ищет, – недобро усмехнулся Кашин.

– Если честно и окончательно, – сказал Веня, вставая, – если честно и окончательно – я еще в пути, но уже близко. И знаю, что путь мой верный.

– Ладно, ты мне лазаря не пой. Бич, он и есть бич, каким бы рядном ни прикрывался. Дружбу водить с тобой у меня ни времени, ни желания нет. Так что гудбай, покедова, и забудь сюда дорожку. В следующий раз предупреждать не стану.

– Ты по-английски волокешь? – спросил Веня. – Не скажешь, как «бич» переводится? Что это слово значит?

– Чеши отсюда, полиглот хренов! У меня терпение кончилось, – сказал Кашин, решительно подходя к телефону.

– Звони, звони, – сказал Веня. – Звони, если дерьма в тебе хватит. Я погляжу, какой ты красивый.

– Портовая сволочь! Ворье! – тонко крикнул Кашин, хватая телефонную трубку. – Бичовское отродье! Я тебя научу рылом хрен копать!

Веня стоял спокойно, оглядывая комнату. Тепло, светло, сытно в ней было.

Он без сожаления отсюда вышел.

Вой ветра напоминал истерический крик Кашина. «Страдалец, – усмехнулся Веня. – Ему бы настоящего бича повидать – тот бы с ним поговорил. А то кричат все «бич, бич», не зная, кто это такой. Слово-то больно хлесткое, оттого и прижилось, и ругательным стало. А бич-то в натуре, – другое означает!» Знал Веня про это, потому с легким сердцем и себя бичом называл, и на других не обижался. Просветил его Дугин, а потом уже сам из книг удостоверился и дивился общей безграмотности.

Не трутень, алкаш и выжига, не чирей на моряцком теле – совсем иное, в корне противоположное: сильный и свободный человек, навечно связавший себя с морем. «Бичкамбер» – вот откуда оно произошло, «чесатель побережий», морской бродяга. Не рукой к чужому стакану – душой к морю был устремлен, к воде, труду, простору. Это сейчас вон моряк жирует – квартира у него, семья, чемоданы. У тех ничего не было, только вольная страсть бродяжить – и море. Просоленные, прокопченные тропическим солнцем, сходили они на берег, гуляли, проматывали свои гульдены или фунты – и снова в странствия: в Индию, Россию или Австралию, куда фрахт подвернется. Из имущества – один флотский сундучок, а в нем плащ, сапоги да свитер. Ни страны, ни корабли их не связывали, мир для них был вольным домом без границ. Свободные, сильные, они создавали новое единство, новое братство людей с общей национальностью – моряк.

А уж как работали! Это сейчас – двигатели, тысячи лошадиных сил… А они под парусом всю эту энергию из себя выдавали, своими руками и за дизеля, и за насосы, и за электродвигатели…

Веня выругался. Самодовольная физиономия Кашина все стояла перед глазами.

4

Северная граница порта упиралась в добротный пятиметровый забор, сделанный из толстых досок. Если подойти ближе, из-за забора слышен был лязг проволоки и собачий лай. Там находилась территория другого порта, морфлотовского. Говорили, что порядка там больше, чем в рыбном, на причалах асфальт, строения сделаны из металла и камня, а такого позорного явления, как  б и ч и з м, нет и в помине. Рядом с забором, еще в Вениных владениях, находился покосившийся одноэтажный барак, в котором моряки, спрятавшись от непогоды, могли дождаться рейдового катера. Уборщицей в этом бараке работала Фаина. Давно работала, десять лет назад появилась она из отдаленных мест. А запомнил Веня ее раньше, в тот первый свой день в городе, когда она не очень гостеприимно распахнула перед ним двери «Ноктюрна». Была она тогда румяная, горластая, здоровая и с братией портовой расправлялась лихо. Иного перебравшего горемыку могла одной рукой с пола поднять и без особой натуги за двери вышвырнуть.

Редко вспоминал он то время. Кто знает, не попадись ему тогда такой опытный и увлеченный экскурсовод, вся жизнь бы могла иначе сложиться. Три дня – не большой срок, но так он был насыщен, такой наполнен новизной, что эти дни можно было считать целым жизненным периодом.

Многие жизни спотыкались о те фанерные лачуги. Многие судьбы, покалеченные войной, обретали здесь на время пристанище, пока поднимавшаяся из руин страна нашла время и силы им помочь. Столько потерянных, израненных душой и телом людей прошло перед Веней за недолгие дни, сколько он не встретил за всю последующую жизнь.

Словно к степному колодцу, тянулись сюда люди, бередя свои раны, вспоминая и перетряхивая груз застарелых обид, людской подлости, чужой и собственной вины. И каждый находил здесь утешение в граненом стакане, выбирая слушателей по душе, пропивая последние деньги, прошлый авторитет и настоящие награды.

Оставшись на мели, каждый из них пробавлялся как мог. «Поэт» в рифму говорил на любую тему и за сто граммов с прицепом мог написать по заказу стих. «Профессор» за ту же ставку решал задачи для предприимчивых курсантов мореходки. «Боцман» откусывал край стакана и жевал стекло, улыбаясь окровавленным ртом.

Иногда в разгар шумного застолья широко распахивалась дверь, и появлялась на пороге пара добрых молодцев. Шум стихал, а молодцы вытаскивали из-за столика иного бесчувственного горемыку, укладывали его в тачку и везли в порт. Так штурман с боцманом набирали себе команду на отходящее судно. Знал Веня одного бухгалтера хлебозавода, так вот попавшего в море. Помаялся он вначале, не без того, а потом настолько его морская жизнь захватила, что бросил он свое сальдо-бульдо и стал классным мореманом.

Смотрел Веня и диву давался, как это люди, прошедшие и фронт и море, без зазрения совести хватали даровой стакан, снимали с себя пиджаки и рубашки в уплату за выпитое, а когда совсем уже нечего было дать, оставляли в залог ордена и документы. Со временем у Фаины накапливались под прилавком невостребованные стопочки книжек с закладками, на которых стоял размер долга. И если появлялся какой-нибудь резвый залетный, готовый погасить чужой долг, Фаина, не шибко упорствуя, отдавала ему документы, не забыв при этом изменить на закладке цифру.

Цвела Фаина, царствовала в своем «Ноктюрне», добрела, как на дрожжах, и перина ее раздувалась от зашитых в изножье больших купюр.

Известность Фаины далеко перешагнула фанерные стены ее угодья, и Веня уже в порту узнал от ребят, что увели ее под белы рученьки прямо из «Ноктюрна» вместе с документами и выручкой. Она при этом упиралась, цеплялась за стойку и кричала не своим голосом: «Ратуйте, люди добрые!»

Через пять лет появилась Фаина в порту. К тому времени она уже сильно пила. Трезвой зла была на людей, на жизнь свою незадавшуюся, а когда поили ее моряки, становилась развязной и наглой, как в прежние времена, охотно бывала на тральщиках и от подарков не отказывалась. Там однажды и состоялось у нее с Веней повторное знакомство – заступился он за нее перед пьяной осоловевшей ватагой.

Фаина после этого все искала случая отблагодарить Веню. Но Веня не хотел такой благодарности, на что Фаина вначале обиделась, а потом прониклась к нему симпатией. С той поры Веня часто во время своих прогулочных рейдов включал ее обитель в круг своих посещений.

Хоть и была у нее в городе комната, Фаина иногда ночевала в каптерке, которую моряки в шутку называли «девичьей кельей», и умудрилась устроить здесь довольно уютное жилье с белыми занавесочками на окнах, чистой клеенкой на столе и задернутым цветастым ситцем подобием кровати.

Дверь в каптерку была неплотно притворена, из щели пробивался свет. Отряхнувшись и вытерев ноги о разложенную тряпицу, Веня вошел. В комнате топилась печка. Фаина уже легла, но не спала и, услышав, как скрипнула дверь, хриплым голосом крикнула из-за занавески:

– Кого еще черт принес?

Отдернула занавеску, увидела Веню и, поднявшись без лишних слов, принялась собирать на стол, обронив мимоходом:

– Раздевайся, сушись. – И бросила ему с вешалки ватник.

Лицо у нее совсем старое было от беспутной жизни среди мужиков; волосы, травленные перекисью, висели безжизненными лохмами, но тело, тренированное работой, было дородным, сильным, большие груди перекатывались под рубашкой, вводя Веню в смущение.

– Ты бы хоть двери закрывала. Мало ли кто войдет!

– А войдет, так и что? – отозвалась Фаина.

– Так, вообще. Все же женщина. Всякое могут сделать, – пояснил незадачливый Веня.

– А и сделают, так и что? Я, может, потому и не закрываюсь, что надежду питаю, – усмехнулась Фаина, ставя на стол подогретый чайник, – Ишь, заботливый, ешь-ка давай. Шастаешь по ночам, как леший. Мокрый, грязный, красноглазый – чисто кобель приблудный. Хоть бы прок от тебя какой был, а то одна забота.

– Если ругаться будешь, я уйду, – предупредил Веня.

– Я те уйду! – крикнула Фаина. – А ну, скидавай свое хламье. На вот, оботрись, – подала она полотенце, – Носит тебя нелегкая в такую непогодь.

– Не шуми, Фаина, ловят меня, – приглушил Веня ее голос.

– Давно пора словить. Если сам дурак, так люди за тебя думают. Мыслимо ли дело – человеку в зверя обращаться, по ночам не спать да за куском рыскать!

– Чем же я зверь? – засмеялся Веня. – Зверь своему телу зла не делает. Тело у него на первом месте, на самом наипервейшем. Ради него он и кусается и грызется. И живет-то он ради тела, а я совсем наоборот.

– Ты уж наоборот, это точно. Сколько раз для твоей же пользы хотела тебя заложить. Видать, добра не в меру, не могу взять грех на душу. Но уж знай: в этот раз спасешься – в следующий не пущу.

– Спасусь, куда я денусь. Мне без порта нельзя.

– Да навряд ли спасешься. Сильно крепко за тебя взялись. Ты что сделал-то? Говорят, сейф с «Ельца» унес?

– Ты что, Фаина, в своем уме? – опешил Веня.

– Да я не верила. Зачем он тебе? Сроду рубля не держал. Да и тяжелый он, может, сто килограммов, не поднять.

– Ничего я не сделал. Жил, как живу.

– Ну тогда и не бегай. Сейчас тебе самое время с повинной прийти, глядишь, и помиловали бы. Изловят – хуже будет.

– Это мы еще посмотрим, – сказал Веня, наливая в кружку чай.

– Изловят, – убежденно сказала Фаина. – Один против такой силы: и милиция, и порт. Не раз на дню заходят, пытают про тебя…

Фаина села на стол напротив и, подперев лицо ладонью, жалостливо на него смотрела.

– За что ж ты, Веня, жизнь свою губишь? Поглядеть на тебя – нормальный мужик, голова на месте, руки, ноги, а живешь, как юродивый.

– Юродивые подаянием живут, а я работаю.

– Кому здеся твоя работа нужна? Ни следа от нее, ни зацепочки. Растрачиваешь себя в помощь пропойцам. Никто ведь не помянет тебя потом. Ни семьи у тебя, ни рабочего стажу. На старости лет с голоду пропадешь.

Веня прикончил банку трески в масле, вымакал корочкой остатки жира и разом опустошил кружку.

От еды, от тепла он отяжелел. Жар растекался по телу, туманя голову, клоня в сон. Тихо стало ему, расслабленно, спокойно сидеть вот так в уютной комнате и с трудом верилось, что ждет его за окном леденящий свист ветра, темные, скользкие причалы и страх погони.

– Живешь нехристем, а ешь вона как справно, крошки не обронишь. Ладный ты мужик, хозяйственный, непьющий. Тебе бы в другом месте цены не было. Любая баба за тобой была бы счастлива, да и ты за ней…

Ворчание Фаины доносилось словно издалека, заботливый голос прорывался сквозь хмельную поволоку, но все это было будто не настоящее, взаймы из чьей-то жизни, по ошибке отнесенной к нему на время.

– …хоть бы и я. Да ты ведь не глянешь на меня, как отсюда выйдешь.

Фаина замолкла, будто ждала ответа, и Веня встряхнулся, прорываясь сквозь расслабляющую истому, вытер полотенцем пот, градом катившийся со лба, и сказал:

– Спасибо тебе, Фаина.

– Да за что спасибо, дурья твоя башка! Я ведь про что говорю? Ежели б ты, к примеру, захотел…

Сидела она не горбясь, теребя на груди платок, лицом порозовела и будто морщин у нее поубавилось.

«Совсем не старая еще» – подумал Веня и сказал, превозмогая слабость и тошноту:

– Ты вот что, пить бросай, по судам не шастай и зубы себе вставь. Что ты, словно на жизнь свою рукой махнула.

– Да ладно, Веня. Пожалел больной увечного. Я и вправду махнула. Что мне с нее? Тряпка да вонь гальюнная и ничего больше. Как тут не пить-то? В уме ведь повредишься. Нет, не брошу.

– Да ты что ж в одну сторону-то глядишь? Нравится тебе так – себя закапывать?

– А ты не блажи, миротворец, – озлилась вдруг Фаина. – Мало, чем я располагаю? А кто на это смотрит? Кому дело есть? Сказала – не брошу! Так доживу как-нибудь. Чай, недолго осталось…

Жар наплывал изнутри, словно там котел работал. Добрый, видать, кочегар его расходил. А Веня только кислороду добавлял, дышал часто открытым ртом, и воздуху ему все не хватало.

– Ты бы фортку отворила, – попросил он. – Дышать невозможно.

Фаина обошла стол, потрогала лоб отмытой рукой и заголосила:

– Мать честна! Да ты ведь больной! А я, дура старая, скулеж развела. Пышет, как от печки. Добегался, доискался. Господи, что теперь будет? Что будет?

– Пустое, Фаина, сейчас пройдет. Мне бы водички холодненькой, – сказал он.

– Ляжь на койку, Веня. В зале аптечка есть. Найду тебе лекарство.

– Идти мне надо, – проговорил он, не в силах подняться.

– Вень, ты погодь, послушай, что скажу. Нельзя тебе сейчас идти. Что поймают – это шут с ним. Но ты ведь глупый, Веня, ты прятаться будешь. Ну, как не найдут? У тебя ведь сорок температура, не меньше. Закопаешься в своей норе и сгинешь, помрешь. Не найдут тебя, норы-то твоей никто не знает, – быстро, с испугом тараторила Фаина.

– Не, зачем же, – с трудом улыбнулся Веня. – Мне жить надо. «Без меня и порт – не порт», – вспомнил он Трофимова.

– И я ведь про то, Вень. Пойдешь, только полежи малость, оклемайся. Иди на койку, за занавеской никто тебя не увидит. Ты же бегать не можешь, любой тебя сцапает.

– Чего суетишься-то? Сцапают – и хорошо. Сама говорила.

– Ты только подожди меня, не уходи. Я быстро, за лекарством, – торопилась Фаина, переодеваясь за ширмочкой.

Что-то неладное было в ее поспешности. Им снова овладело беспокойство.

– Стой. А где Каримов? – спросил он о дежурном милиционере.

– Шут его знает. Где-то бродит, – ответила Фаина, пряча глаза. – Ну, погоди, я мигом.

Накинув плащ, она выскочила.

Тревога погнала его с места, вытесняя недомогание и расслабленность. Все, кончились посиделки! Он рывком поднялся с места, разом сгреб подсохшую одежду и быстро натянул на себя. Сунул за пазуху стопку газет, собранных для него Фаиной в зале, и приоткрыл дверь.

Дежурная лампочка тускло освещала помещение. Ящичек с красным крестом висел на стене. Фаины в зале не было.

«Пошла искать», – уверился он в своем предчувствии, но не испытал ни злобы, ни обиды за предательство, поняв непростой смысл ее поступка.

Он, пошатываясь, прошел вдоль стены, мимо стенда с передовиками и показателями успехов, оглянулся на дверь комнаты, где имел свет, еду и столько тепла, и, словно головой в омут, шагнул в ночную промозглую темноту.

5

Кто же о любви не мечтает? Говорить о ней не надо и растрачиваться по мелочам, как делали ее подруги. А мечтать – одно из самых сладостных девичьих занятий.

Ольга представляла себе будущего суженого скромным, ласковым, ясноглазым.

Иногда, поддавшись на уговоры, она ходила на танцы. Девчонки быстро и легко завязывали там новые знакомства. Парни шли их провожать, тискали в подъездах и темных закоулках, а иногда и большего добивались, не чувствуя сильного сопротивления, а у Ольги от танцев только руки уставали. Как за работой в цехе, напрягала она их, стараясь отдалить от себя льнущее к ней разгоряченное мужское тело. Такое поведение на танцах не поощрялось, и когда оставляли ее в покое, переставали приглашать, она сиротливо сидела в уголке, с завистью глядела на веселых танцующих подруг и чувствовала себя одинокой, чужой, униженной. Словно на рынке товар залежалый предлагала, а охотников на него не было. Девчонки – раскрасневшиеся, возбужденные – уходили с танцев вместе с парнями, а она одна топала в общежитие по грязному городу. А ведь не красивей, чем она, были, и одеты не лучше.

Зинаида ей все объясняла, делилась секретом успеха.

– Тоже мне, принцесса, убудет от тебя, что ли? – внушала она. – Им ведь свое надо. Они живые, особливо с моря которые. Бери в руки, коль сами идут, а дальше уж дело хозяйское.

Ольга понимала, о чем она говорит, но преодолеть себя не могла. Пробовала дома книжки читать, но одиночество тяготило ее, все казалось, что жизнь там, где шумно и весело. Поэтому, превозмогая себя, она все же шла с девчонками, испытывая стыд и унижение, которыми платить приходилось за видимость веселья и людскую общность.

Жила она к тому времени уже в достатке. Но в душе была пустота, которая постоянно тяготила, и Ольга наполняла ее тем, что находилось рядом: танцы, кино, прилипчивый Карпов. Пустота не исчезала, но уже не так давала себя знать, и жить с ней можно было не хуже, чем другие живут.

Когда Веня бочком, робко вошел в цех и встал у конвейера, она заметила, какой он скромный, стеснительный, голубоглазый.

«Вот с таким можно танцевать, не напрягая рук», – подумала она, глядя, как он краснел от шуток, градом сыпавшихся на него, и от смущения втягивал голову в плечи.

Потом она поняла, для кого предназначалась ее жизнь. Это не так просто – чтобы быть с ним! Не стало свободного времени, не было одиночества и тягостных вечеров. Думать о нем, заботиться, встречаться и знать, что она тоже ему нужна, А он ей – дороже жизни.

Но время шло. Подруги выходили замуж и оставляли девичий приют, который в мыслях для всех был обителью временной, и пройти его надо было так же, как чистилище, чтобы потом семейно и счастливо поселиться в собственном гнездышке, имя которому – рай.

Ольга встречалась с Веней в землянке, которую никто на свете не знал, иногда по отдельности они приходили на «Пикшу», где добрый «крестный» давал им приют; воровато оглядываясь, она приходила на свалку, принося в сетке бутерброды и термос с горячим чаем, – все это было не в тягость, особенно поначалу. Но перспектива желанной райской жизни удалялась за горизонт.

Ольга все про Веню знала и, сочувствуя ему, часто плакала. Она уговаривала его начать новую жизнь, быть как все: детей иметь, жилье, работу. Ее не пугало, что для этого он должен пройти через наказание, – ждать его она готова была хоть десять лет. А люди знающие, с которыми она советовалась, вовсе не так пессимистически оценивали его положение. Нет, он не соглашался. Он говорил ей про какой-то смысл, понять который она не хотела и принять не могла.

«Семья, дети – это еще не все», – говорил он, не пытаясь ее убедить, потому что понял: у нее был свой смысл.

«А наша любовь? – повторяла она. – Неужели ради нее ты не можешь…»

«На свете есть не только наша любовь», – отвечал он.

А она снова за свое: «Нет ничего другого. Только ты и я, и мы любим друг друга».

«Есть, – упрямо повторял Веня. – Ради этого мы живем».

Она снова его не понимала и спрашивала, глотая слезы: «А мне-то как быть? На что надеяться?»

Он молчал, гладил ее волосы, целовал глаза, и она поняла, что жизни с Веней не будет.

Исстрадавшийся Карпов сделал ей предложение. Не такой уж он старый был, всего семь лет у них разница, самостоятельный, непьющий, ее любит. Девчонки давно уже уговаривали оставить бесперспективного Веню и обратить внимание на Карпова.

Оля думала-подумала, а потом все же решилась. Распрощалась со своим Веней, поплакала, погоревала и зажила семейной жизнью.

Карпов неплохим мужем оказался. Отгуляв свое, был ей верен, прежним не попрекал и зарабатывал неплохо. Скоро у них родился сын. Ольге очень хотелось назвать его Вениамином, но, подумав, что Карпову это будет неприятно, назвала его Гошей, Георгием то есть.

О Вене она вспоминала иногда – тепло, чисто и без грусти. Для грусти уже места не оставалось, потому что семейная жизнь – это не только райские кущи, это еще и работа.

А девчонки в цехе – уговаривать-то они уговаривали, а как сложилось у них все с Карповым, сладилось, стали на нее злиться, слухи разные распускать. Ближайшая подруга Зинаида прозвище ей придумала: «бичевская невеста». Трудно стало работать и Карпова жалко: ему-то за что страдать? Узнала она про набор в милицию, проучилась три месяца и встала в воротах с одной лычкой на погоне. А что, работа легче, деньги те же, если не больше, а имени никто не треплет.

Про Веню иногда доходили до нее слухи. Знала, что жив-здоров, проверки в порту его обходят. Сам он на глаза ей не попадался, и она его тоже не искала – зачем старое ворошить? Только иногда увидит вдруг похожую фигуру – и екнет у нее сердце, забьется часто, и вспомнит она себя юную, глупую, счастливую, как пробирается с бутербродами к заветной землянке, торопится, бежит, и Веня, робкий, влюбленный, ждет ее у порога. И кажется, сон ей приснился, далекий, сказочный сон о жизни, которой никогда не было.

6

Он снова был один посреди огромного порта. Снежный заряд прошел. На заливе проступили огни. Маяк у Абрам-мыса подмигивал ему ярким глазом, словно призывал не принимать всерьез мелкие житейские неприятности. Каждый огонек был домом, внутри которого собирались люди, отделенные от него его временным неустройством. Завтра-послезавтра они снова станут своими, будут радушно встречать его, зазывать в гости. А пока он чужой для них. Человек под подозрением, и лучше с ним не связываться. Конечно, не все они готовы его заложить, но ему тоже нечего их провоцировать, будоражить покой и вносить разброд в их совесть. Если взялся сам нести крест, зачем же перекладывать груз на чужие плечи? Чем они виноваты? Они на своих местах, а положение это предписывает выполнять свои обязанности. Для них ведь неразрывно должно быть – место и совесть. А поэтому нечего ему шастать по порту в поисках «Пикши» либо другого какого пристанища, а забираться надо в свою берлогу и терпеливо ждать хорошей погоды.

Веня не стал торопиться. Негоже суетиться «капитану порта» и терять свое достоинство. Недавняя физическая немощь не очень ему докучала, голова еще немного болела, но тяжесть из тела ушла, сухая легкая телогрейка хорошо сохраняла тепло, голода не было. Что еще надо? Можно и пройтись не спеша, поглядеть на жизнь-то родимую.

Рейдовые катера мирно покачивались на стоянке, терлись бортами, поскрипывали резиной кранцев. Третьим корпусом «Волна» стояла. В белой, недавно покрашенной рубке горел свет. Снаружи все суда размеры свои применьшают, не скажешь, что внутри и машинное отделение помещается, и два салона для пассажиров, и камбуз, и каюты для команды, в которых хорошо можно разместиться на диванчике и спокойно кимарить.

Так и делает, наверное, Ерофеич, причальный матрос, добрый его приятель. Не свиделся с ним Веня после отхода «Пикши». А надо бы. Как там жизнь в дальнейшем распорядится? Зайти, поздороваться, а может, и попрощаться – на всякий случай. Хороший он мужик, душевный, да шибко невезучий. На старом еще «Персее» попал в аварию, ногу ему придавило, с тех пор и устроился здесь. И дома непорядок, жена зашибает крепко, а сынишка болен, сухие ноги у него после полиомиелита.

Последний раз он встретил Ерофеича дней десять назад, стояли, разговаривали на причале, а тут «Волна» подошла, привезла команду с «Рубенса» – одного из тех больших пароходов, что ремонтируются в Голландии. Вещичек-то у них было – ого сколько! Одних картонных коробок на каждого штук по десять. Специальный автобус им под вещи выделили. Жены их с букетами на пирсе стояли, нарядные, душистые, сами как букет цветов. «Волна» причалила, и их благоверные по трапику – свежие, загорелые, сильные, сверкают глянцем обуви и заграничных этикеток. Объятия, поцелуи, улыбки. А потом вещички свои стали в автобус перетаскивать, и Ерофеич уж больно хватко им помогать бросился, аж взопрел бедолага. Веня, жалея Ерофеича, тоже подключился. Полчаса, наверное, так работали. А потом Веня слышит, как Ерофеич просит, сморщившись, как от зубной боли:

– Слышь, товарищ, у тебя нет резинки жевательной?

А товарищ этот, плотный и радостный, с женой разговаривал, поглядел на Ерофеича, как на стенку, и обронил:

– Стыдно, дядя, побираться.

И жена его накрашенную мордочку скривила и в букет цветов окунула.

Ерофеич похромал к кому-то другому и снова попросил, да, видно, опять отказ получил, потому что встал в сторонке, сгорбившись, отставив хромую ногу, и лицо у него такое было – не приведи господи. Что уж тут считаться, понял Веня, раз нужна ему эта треклятая жова, выбрал лицо понадежней и тоже попросил. Большое дело – резинка, а нелегко было просить, и, видно, лицо у него в этот момент было нехорошее, потому что морячок сунул ему без слов початую пачку и, словно сторонясь, быстро в автобус заскочил…

Не рискнул Веня на «Волну» подниматься. Погода снова стала портиться. Ветер погнал по заливу пенные гребешки, пришвартовывал их к берегу один за другим.

На «Волне» послышалось движение. Кто-то вышел на крыло, выстрелив затворенной дверью, донеслись невнятные голоса.

Веня повернулся спиной к «Волне» и пошел. Но тут услышал властный окрик:

– Эй, вахтенный, подойдите сюда!

Веня вздрогнул и продолжал идти.

Должно быть, искали Ерофеича, перепутав их в темноте. Всем нутром своим он ощущал глядящие в затылок глаза. Спина словно светилась от напряжения.

Окрик повторился. Веня сдерживался, чтобы не прибавить шаг, шел независимой, ровной походкой, и только когда снова хлопнула дверь и донесся стук каблуков по трапу, он побежал.

– Стоять! – крикнули сзади. – Немедленно остановиться!

Веня бежал что было сил. Деревянные цеха справа стояли плотно, как крепостная стена, оставляя ему только свободный путь вдоль причалов. Ноги разъезжались на скользких досках, шапка слетела с головы и, подхваченная ветром, покатилась к стене. Некогда поднимать. Сзади его настигали размашисто бегущие фигуры.

Разрыв в стене был у девятого причала.

Только бы уйти с этой прямой полосы, забраться в темноту, в чащу портовых нагромождений, где он знал каждую лазейку, где любой вагон и стеллаж даст ему спасение.

Вот и сворот, столб с лампочкой. Зацепившись за него рукой, Веня крутнулся на девяносто градусов. Свет от лампочки обозначил дорогу, блеснули невдалеке полозья рельсов, на которые, громыхая, наезжал состав. Эти рефрижераторные вагоны он знал: светлые, гладкие, ни выбленков на них, ни переходных трапов – пути вперед не было.

Ровный стеллаж бочек желтел слева раздутыми животами. Веня подбежал к нему и быстро вскарабкался наверх. Бочки были свежие и пустые. От них чисто пахло сосной. Дождь под навес не проникал, ветра не было – хорошее место, хоть ночуй.

На освещенный пятачок выбежали двое. На одном из них, который ростом не выдался, было нейлоновое пальто, блестевшее от влаги, и сбившаяся набок флотская фуражка. Другой, в куртке с капюшоном, шел на полшага сзади и говорил молодым голосом:

– Бесполезное это дело, Алексей Егорыч. Где ж его здесь найдешь? Да и не он это, может статься.

– Зачем же бежал, если не он? – командирским голосом отозвалась фуражка.

– Ну, мало ли, замерз человек, решил согреться.

– Он, говорю тебе. Я его знаю, такой же длинный.

– Какой же он длинный? Он с меня.

– А ты разве не длинный? – удивилась фуражка.

Они закурили внизу, под Веней, метрах в трех от навеса.

– Нехорошо получается, Соломатин ругался на графике. Говорит, до каких пор в порту будут разгуливать подозрительные лица. Неудобно, мне на вид поставил.

– Теперь мы знаем, до каких, до… трех часов ночи, – все веселился молодой.

– Ничего, много не нагуляет. Все кранты ему перекрыты… Мне бы, конечно, самому надо, по разным причинам. Да и в лицо его знаю, мне легче.

Когда он сказал «кранты перекрыты», Веня сразу признал в нем Лешку Кранта, с которым работал на «Мезени».

– Откуда знаете-то? – полюбопытствовал молодой.

– Да так, довелось пересекнуться, лет десять назад.

– Что же вы тогда его не взяли?

– А ну кончай болтать! – осерчал вдруг Лешка. – Лезь на бочки, посмотри. Здесь где-то, больше ему некуда деться.

«Должно быть, все еще простить не может, что я ему тогда пендаля дал», – подумал Веня и пополз на другой, конец, оглядываясь назад.

Над краем бочек показалась голова, обрубленная, словно без туловища.