Текст книги "Порт"
Автор книги: Борис Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
4
В «Холодфлоте» был весьма оригинальный начальник отдела техники безопасности. Стоило на «Серове» электрику попасть под ток электродрели, как вышел приказ о изъятии электродрелей на двести двадцать вольт, а заодно и паяльников: на «Добролюбове» моторист напоролся на нож – вышел приказ о запрещении пользоваться самодельными ножами; на «Джанкое» ночью штурман нырнул в бассейн без воды – появилось распоряжение о запрете бассейнов. Потом говорили, что на ремонте в Клайпеде кого-то придавило гребным винтом. Месяц команды судов дрожали в ожидании нового приказа. Приказы стали приходить за другой подписью – убрали начальника.
Убрать-то его убрали, но приказы его никто не аннулировал, поэтому старпом тянул с бассейном до последней возможности, придумывая разные отговорки. Но близился праздник Нептуна, крещение, дальше оттягивать было некуда, и он, громко сетуя на свою доброту, согласился.
Бассейн устроили между вторым и третьим трюмом, и центр внерабочего существования переместился с кормы на нос.
Дни по-прежнему стояли жаркие. Температура повышалась с каждым днем, подходя к своему экваториальному пределу, но охотников загорать не становилось меньше. Загар превратился в самое азартное соревнование из всех, что проводились на судне. Один Садык Аббас Али никогда не загорал, он даже летнюю кепочку с головы не стаскивал, и когда кто-нибудь из ребят, приставив свой локоть, говорил: «Смотри, я темнее. Эх ты, а еще из Сирии!» – Али очень охотно соглашался и, видимо, радовался, что кто-то темнее, чем он, такое счастливое у него было лицо. Матросы ходили черные, как негры, блестя белками глаз. Из «машины» – один Миша Рыбаков был им под стать, даже в полуденный зной он не уходил в тень. Тонкий, мускулистый, с копной великолепно вьющихся волос, которым он придавал темно-бронзовый отлив, Миша был красив, как юный паж. Все судовые женщины одолевали его своим вниманием и разными «электрическими» просьбами, но Миша, как истинный паж, обращал внимание только на свою королеву: Ярцеву уже не раз говорили, что его видели в прачечной в рабочее время.
Ярцев лежал на крышке трюма с открытым «Моби Диком» и обсыхал после купания. Жара, что ли, была тому виной, но несколько дней уже Ярцев чувствовал себя неважно. Болела голова, тяжестью наливалось тело, и когда поднимался из глубины машины наверх, сердце часто и сильно билось и ему не хватало воздуха.
Док на досуге занимался психологией. Порасспросив Олега, он дал ему заполнить какую-то анкету и пояснил: «Это обычно для моряка. Расслабился, у тебя колоссальное торможение… Можешь попробовать бег трусцой. Сосредоточивайся на дыхании, под какую-нибудь мелодию веселую. Главное – думай о чем-нибудь приятном, легком».
На судне бегала добрая треть команды, кто рано утром, кто вечером, когда спадает зной. Круг по главной палубе составлял двести пятьдесят метров. Ярцев выходил перед самым закатом. Основной поток в это время уже отбегался и ворочал железо под полубаком, штангу, гири, гантели. Только вот думать о приятном и легком – не получалось. Начиная бегать под веселую песенку Винни-Пуха, он ловил себя на том, что мелодия сама по себе, а в мыслях его – бесчисленные трассы КЭТ и пути возможных поисков.
Действуя по рекомендации дока, он упростил схему, убрал обратные связи и теперь шаг за шагом прокручивал программу каждого узла, проверял элементы, пытаясь найти дефектный модуль. Но странное дело, чем дальше он продвигался, тем определенней приходил к выводу, что все элементы работают нормально. Получалась странная ситуация: все элементы исправны, но сама система по-прежнему не работает. Как же такое возможно? Ответ напрашивался только один: методика его поиска неверна.
Изолировав систему от обратных связей, он ставил ее в искусственные условия. Он считал, что для нормальной работы КЭТ необходимо, чтобы каждая ее клетка была здоровой и нормальной. Но ведь этого недостаточно. Поведение всего организма проявляется в действиях, которые непохожи на действия отдельных звеньев. Каждое звено выполняет свою задачу, ко оно же еще создает условия для работы других звеньев, и только их совокупность, их взаимодействие ведет к тому, что возникает правильное поведение всей системы.
Ситуация напоминала ему камбузный конфликт: и док, и старпом, и Наталья оказались в нем правы, по отдельности правы, а вместе – склока, в которую он не пожелал влезать.
И тут он понял, в чем его ошибка.
Вот ведь, что ему надо сделать, надо взаимосвязь узлов прослеживать не по главным, командным сигналам, а по тем, которые уходят вдаль, в оборванные обратные связи и неясным образом влияют друг на друга, не давая системе скоординироваться.
Дед, смирившись, уже не раз ему советовал отложить поиски до лучших времен и в утешение говорил, что на заводе установку два месяца настраивала целая бригада. «А ведь у них запчастей не как у нас, они целые панели могли заменять». – «Да, если бы еще запчасти были, тогда, конечно…» – соглашался Ярцев, но работу продолжал. Не это ли и было тем торможением, про которое говорил док?
Потом появилась новая напасть. Как только он начинал бег, выходила кастелянша. Обычно она без эскорта не показывалась. Кроме часто меняющихся лиц с ней постоянно находились Миша Рыбаков, Аббас Али и, как ни странно, сварщик. А тут, отделавшись как-то ото всех, она одна появлялась на второй палубе и, когда Ярцев пробегал внизу под ней, бросала ему сверху реплики, какие-то дурацкие, школярские: «Поднажми», «Быстрее», «Ну прямо Озолин», «Ой, что-то сзади упало».
Ярцев сбивался с ритма, скользил по отпотевшей палубе и, забежав за надстройку, переходил на шаг. А ей будто этого и хотелось: как только, отдышавшись, он выходил с другой стороны, намереваясь с ней ругаться, ее уже и след простыл.
– Ты скажи ей, чтобы она прекратила свои комментарии и чтобы не вылезала вечером на палубу. Что ей, места не хватает? – попросил он Наталью.
– Ладно, – сказала она, пряча в глазах хитрый блеск. – А ты знаешь, что у тебя сандалии звенят?
– С чего это ты взяла? – удивился он.
– Да уж взяла, Олежек, когда ты проходишь мимо нашей каюты, мы всегда слышим.
…Вечернее солнце уже не жгло. Ослепительный диск его стал тускнеть, подернувшись голубоватой дымкой. Ломкой, станиолевой гладью отсвечивала вода, только вдалеке у горизонта темнела синяя полоска. Птицы, которые постоянно сопровождали судно, передавали его словно эстафету с самых северных широт, иногда касались крыльями воды, и росчерки крыльев надолго оставляли след, будто не бескрайний океан расстилался перед глазами, а озеро или тихая речка.
Казалось, солнце зависло недвижно, но тени на палубе на глазах увеличивались. И от того, наверное, что шар солнца был так велик и спокоен, от того, что так отвесно сокращалось расстояние между ним и кромкой земли и еще от того, что палуба под ногами вибрировала и слегка покачивалась, перекатывая воду в бассейне – от всего этого с какой-то пронзительной ясностью ощущалась истинность планетарных законов, не воспринимаемая в других обстоятельствах, истинность, согласно которой солнце стояло на месте, а земля поворачивалась и уходила в тень.
Олег нашел в книге понравившееся ему место и перечитал: «Прекрасное, золотое, радостное солнце – единственный правдивый светоч, все остальное – ложь. Однако и солнцу не спрятать тысячи миль и печалей под луной. Вот почему тот смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав – он либо лицемер, либо простак».
Кажется, и островов не было рядом, но какой-то дивный аромат растекался в воздухе. Он наплывал с носа, приносимый ветром, еще не прошедшим по палубе и не успевшим впитать в себя запахи краски, коррозированного металла и топлива, пары которого поднимались из танков через воздушные гуськи. Аромат был тонкий, едва уловимый… Казалось, это дышал присмиревший океан, вынося из глубин частицу непознанной жизни, следов которой, как ни вглядывался Олег, на поверхности не появлялось.
И вдруг словно пулеметной очередью прошили волну – раз, другой – и еще не исчезли расходящиеся круги, как выпорхнуло несколько летающих рыбок. Едва расправив крылья, они спрятались в соседней волне, будто перебежав улицу, скрылись в подъезде. Потом поднялась целая стайка; выше, дальше, минуя пологие волны, они неспешно парили в воздухе, как бы наслаждаясь своим полетом. Вслед за первой поднимались новые стайки, резко меняя углы полета, по каким-то своим командам выдерживая параллельный строй, как делают это летчики, открывая воздушный парад. С их появлением ожил океан. Круги, всплески взбудоражили его гладкую поверхность, играющие рыбки выпрыгивали в воздух и, прочертив короткую дугу, врезались в воду, разбрызгивая серебряные капли. Медленно, словно арбуз взрезая, прошел острый, высокий плавник крупной рыбы, исчез, снова вынырнул и на огромной скорости понесся на запад, рассекая океан на две половины.
С подветренной стороны судно догоняло большое стадо дельфинов. Разделившись за кормой, они обхватили судно с обоих бортов и повели, словно в почетном эскорте, легко вынося в воздух свои торпедообразные тела и при падении прихлопывая горизонтальными, как у китов, хвостами. Они играли под самым бортом, и можно было различить их лукавые мордочки, круглые любопытные глаза, большие рты, изогнутые кверху, словно в улыбке. Вырвавшись из воды, они шумно пыхтели, и веселые фонтанчики вылетали из раскрытых дыхал и зависали в воздухе.
Казалось, судно вошло в какой-то перенаселенный город, где, подобно городам Японии, из-за тесноты жители вынуждены осваивать иную среду.
– Мы на них смотрим, а они на нас, – появившись рядом, произнес помполит. – Да? Вылезли посмотреть, что это за чудище им тень наводит на ясную воду.
Верно, какое-то заблудшее чудище движется непонятно как, не подавая признаков жизни. И невдомек им, что на нем цари природы. Шестьдесят пять царей идут к Южной Георгии, чтобы набросать в трюмы семь тысяч тонн груза.
– А я знаю, что это, – сказала Наталья. – Это у них любовная пора. А ночью море будет светиться от микроорганизмов. У них уж если любят, то все – от мала до велика.
– Ох уж эти женщины, – улыбнулся Василь Василич и задержал взгляд на Ярцеве. – Во всем-то они любовь видят.
– А что, смотрите в оба, заразят они пароход, – засмеялась Наташа.
– Кажется, уже заразили.
Помполит коснулся руки Ярцева, отвлекая от зрелища, и отвел в сторону.
– Олег Иванович, я человек здесь новый, вот скажите мне откровенно, вы ничего необычного не замечаете на пароходе?.. Мне кажется, какой-то у нас нравственный климат не тот. Как бы это сказать…
Олег догадался, о чем он хочет с ним поговорить. Накануне электрик Миша Рыбаков подрался со сварщиком. Хорошо, что их вовремя разняли. Когда Ярцев вызвал Мишу для объяснений, тот перепуганный пришел и, волнуясь, стал рассказывать:
– Я не сам, верите, я не первый начал, честное слово! Он свои трубы разложил около аккумуляторов и стал варить. Я ему спокойно сказал: «Что тебе, места мало! Отойди отсюда, тут не положено». Кислота и, вообще, техника безопасности не позволяет. А он мне: «Убери свои аккумуляторы». Куда же я их уберу? Вы же понимаете. Он это нарочно. И еще железки свои мне подкидывает под ноги. Я к нему: «Ну что же ты делаешь, зараза», – он мне ногу обжег. «Я, – говорит, – тебя предупреждал, видимо, ты слов не понимаешь». Схватил меня за ворот у робы, слева направо мне горло передавил, чтобы выключить меня через сонную артерию. А я ему сказал: «Ты не так ведь, Гриша, делаешь, надо справа налево». Ну и показал. Он поплыл, вырубился, стоит на коленях и качается. И я сразу его отпустил, даже не ударил, честное слово. А тут рефмеханик подскочил, оттолкнул меня, стал ругаться.
– Ничего, все правильно, – глядя на перепуганное лицо, успокоил его Ярцев и улыбнулся про себя: странно все-таки, такого бугая не испугался, а здесь вот стоит, трясется.
– Вот возьмите эту драку, – сказал помполит.
– Рыбаков действовал в пределах допустимой самообороны, – четко сформулировал Ярцев.
– Я и не виню его, ничего ему не будет. Дело даже не в самой драке, в готовности к ней. Смотрите, повода-то почти и не было. Общее состояние команды такое, что каждую минуту ждешь сюрпризов. Какие-то слухи неоправданные о заходах, об изменении рейсового задания, камбузные разговоры, шепоточки по углам, про того, про этого…
– Ложные сигналы, – сказал Ярцев, – специфика длинных переходов.
– Или вот тут на днях приходит ко мне сварщик, жалуется на вас, говорит, что вы его из кинозала прогнали, грубите, на «ты» называете.
– Ничего себе! – поразился Ярцев.
– Но все же надо помягче с людьми. Может, он и сам груб, но вы все-таки постарайтесь сдерживаться. А то, ну как это? Приходят, жалуются мне на командира. Не надо так с рабочим классом.
Ярцева покоробил его тон.
– Я, между прочим, тоже – рабочий класс.
– Тем более, надо жить в мире. Мы здесь одна семья, а вот видите, все как-то не получается.
– В том-то и дело, что семьи нет. Каждый сам по себе.
– Я понимаю, занять людей надо, объединить их чем-то. Но вы смотрите. – все делается: каждый день кино, волейбол, библиотека у нас хорошая, политзанятия проводим, лекторская группа работает.
Да, тех мероприятий, которые под началом помполита были проведены на судне, с лихвой хватило бы на целый рейс. И это еще не все. Главным событием рейса должен был стать праздник Нептуна, подготовкой которого давно и увлеченно занимался Василь Васильевич.
– Понимаете, мне кажется, что я никак не могу их зажечь. Бьюсь, бьюсь, и все впустую. Никакой отдачи не видно. У меня создается впечатление, что вся моя работа нужна только мне, а судно живет какой-то своей жизнью. А чем живет – мне совершенно непонятно. Какого-то стержня не ощущается.
– Не замкнута система, поэтому и не чувствуется отдачи. – сказал Ярцев.
– Почему? Почему? – с каким-то болезненным нетерпением допытывался помполит.
«Вот каждый и ищет – почему?» – подумал Ярцев и понял, что решить это для помполита так же важно, как для него настроить КЭТ.
Ярцев посмотрел на него с сочувствием и вспомнил, какой он был в начале рейса: пухлый, восторженный, деловитый. От былой пухлости не осталось и следа, лицо стало строже, энергичней, восторженности в глазах поубавилось, но удивление осталось, и очень симпатичная искренность в нем была, непосредственность, которой обычно первые помощники не отличаются.
– Кто его знает, Василь Василич, что еще. Но если бы всего этого было достаточно, мы бы давно уже жили в золотом веке. Что-то еще должно быть. Каких-то связей не хватает…
– Вот я и пытаюсь разобраться… Или женщин возьмите. Без них бы здоровей была обстановка. Зачем они в море? Может быть, и нет ничего, а кто-то что-то шепнул, и пошло, поехало.
– Вы имеете в виду что-нибудь конкретное? – спросил Олег.
– Да вот, Рыжова Наташа. Вы меня извините… визиты эти частые… говорят, что она у вас, что она и вы… – мучительно смущаясь, подыскивал он нужное слово.
– Ну нет, на этот счет вы можете не волноваться, – успокоил его Олег. – У меня одна привязанность, давняя и без взаимности – КЭТ.
– Это еще кто такая? – встревожился помполит.
– Да есть тут в машине одна системочка.
– А, ну ладно. Извините, ради бога, – помполит вытер платком выступивший пот.
– Да не расстраивайтесь вы так, Василь Васильевич, – успокоил его Олег. – Ничего страшного не происходит.
– Ну как же не страшно… Ну как же, – в голосе его слышалось отчаяние. – Неужели и вы не понимаете? Моряки ведь народ особый, они передовые, разведчики, можно сказать. По всему свету ходят, видят, как там живут, не маленькие, сравнивают. Пусть не все у нас еще есть, но мы ведь понимаем почему и не жалуемся. У нас есть другое, настоящее, чему не в деньгах выражение. А тут, смотрите, каждый сам по себе, в кают-компании ни одного человека – какие-то увлечения странные, гороскоп, буковки вырезают, слова наклеивают. Это ведь взрослые люди!.. Я в языках не силен, скажите, они там ничего неприличного не пишут?
– Нет, что вы, это названия фирм.
– Каких фирм? Для чего? – удивился помполит.
– Тлетворное влияние Запада.
– Нет, серьезно, объясните мне.
– Что тут объяснять? Фирма гарантирует и пришивает на изделии свою этикетку, как и у нас. Так в основе было. Ну, а теперь несколько иначе: появились престижные товары. Сама по себе себестоимость товара очень низка, но если на ней есть этикетка хорошей фирмы, то же изделие продается в два, три раза дороже.
– Так это же ерунда! Значит, оценивается не труд, а этикетка?
– Выходит, что так – «не вещь, а отношение».
– Нет, позвольте, это же невозможно! Нарушается сама сущность материальных отношений. Какой-то безликий символ стоит больше, чем сама вещь! Чем труд, затраченный на нее!
– Чему вы удивляетесь, Василь Василич, в обществе потребления нет ничего невозможного, – улыбнулся Олег.
На палубе появились первые бегуны, и Ярцев с помполитом вынуждены были посторониться, чтобы не мешать им. Они сдвинулись к тамбучине трюма, где стоймя был закреплен запасной винт, громадный, в три человеческих роста. Помполит потрогал его бронзовую, изящно выгнутую лопасть.
– Что же это происходит, – не то спросил, не то сказал он.
Он присел на лопасть и показал Ярцеву на место рядом.
– У меня странно вышло. Всю жизнь завидовал морякам, мечтал о море, а вот вырвался только к сорока годам. Мне казалось, что если вы, моряки, вынуждены жить в крайних условиях, в вас должны проявляться какие-то особые ценности. Нет земли под ногами, цветов, деревьев. В железной коробке заперты. Без семьи, без близких. Детей не видеть по нескольку месяцев, и даже не своих, просто детей, мне от этого труднее всего… А флот у нас громадный, суда ходят, рыба ловится. Значит, что? – все хорошо у нас. Люди преодолели ущерб, они стали сильнее, богаче. Я, собственно, затем и пошел в море, чтобы помочь…
Ярцев слушал его внимательно, вдруг что-то произошло, у помполита все так же шевелились губы, менялось выражение лица, но звук пропал, как бывает в фильме. Камера сместилась, приближая с дальнего плана дивную златокудрую фигуру, словно вынесенную на палубу из сверкающего, насыщенного жизнью моря. Выгибая ступню, она сделала шаг, невесомо, словно по воздуху, передвигая стройное тело, движением головы откинула назад волосы, поманила кого-то поднятой рукой.
Жар медленной сильной волной затопил тело. Где-то у горла Олег чувствовал гулкие, удушающие удары сердца и опустился на лопасть винта, стараясь овладеть собой.
– Что с вами, Олег Иванович? Вы весь в испарине, – встревоженно спросил помполит.
– Так, ничего, это сейчас пройдет, – ответил Ярцев, тяжело поднялся и, нетвердо ступая, побрел в каюту.
За тонкой переборкой копошился четвертый механик. Работая на палубе, он сильно, до волдырей обгорел и теперь вынужден был сидеть в каюте.
Ну что можно искать столько времени? – раздражался Ярцев, слушая, как Алик гремит ящиками стола, хлопает дверцей рундука. Шаркнул чемодан по палубе и клацнули замки – слышимость на этих судах поразительная. Наконец Алик угомонился, а Ярцев, не зная, зачем ему нужна была тишина, все так же сидел в кресле, бездумно глядя перед собой и прислушивался – теперь ему вроде бы звуков за переборкой не хватало.
Сколько бы он ни старался отогнать от себя мысли о том странном состоянии, в котором он пребывал в последнее время, он снова и снова к ним возвращался. По временам им овладевала странная забывчивость. Ом стал рассеянным, невнимательным даже у щита, и пару раз попал под триста восемьдесят, благо никто этого не заметил. То вдруг он забывал, что часы перевели на четыре часа, и начинал жить по московскому времени, удивляясь, что вместо обеда подают чай, или поднимался среди ночи, шел на палубу и простаивал там, пока небо не начинало синеть. Дед стал к нему принюхиваться, подозревая, что он втихаря закладывает, благо к спирту он имел свободный доступ, но деда он разуверил, сославшись на вымышленные семейные обстоятельства, и дед оставался к нему добр и как-то настороженно внимателен. Когда они вдвоем оставались в ЦПУ, дед часто рассказывал истории о своем блокадном детстве, видимо чувствуя тот острый интерес, который проявлял к нему Олег. Как-то он даже сказал Ярцеву: «Мне кажется, вы не просто так интересуетесь, что-то вас привязывает к тому Ленинграду?» Олег не сказал ему всего, что предполагал, ответил только, что там родился перед самой войной и потом уехал. Настоящей близости между ними все-таки не было. Может быть, разница в возрасте этому мешала, может быть, служебная зависимость, а может, и сам Олег создавал некоторый вакуум, не отвечая деду на его откровенность.
Иногда ему казалось, все дело в том, что он не может ни с кем поделиться свалившейся на него напастью. Стоило с кем-нибудь откровенно поговорить, выложить все, что с ним происходит – и его бы отпустило, но как об этом говорить, если самому себе он ни в чем не хотел признаваться.
Только в присутствии Натальи он чувствовал себя относительно спокойно. Боль притуплялась, таяла. Хоть он ничем себя не выдавал, ему казалось, что она понимает его состояние, сочувствует ему и старается помочь. Он ждал ее визитов с нетерпением. Но она, как на грех, стала приходить реже. «Ее чертушка» был отчаянный ревнивец, и хоть она ему открыто заявила, что «дружбы с Ярцевым не порвет», старалась на рожон не лезть, забегала ненадолго, с опаской оглядывая коридор, чтобы ее никто не заметил и не донес ему.
Ленинград тогда еще бомбили. Обстрел – это само собой, а тогда еще и бомбежки были и тревоги воздушные. Мать устроилась работать на завод, и нас с братом тоже к заводу прикрепили. Это значит – обедать мы могли в заводской столовой. Столовая – большой зал. Она мне храмом казалась, огромным храмом, наполненным запахом хлеба и еды. И вот обедаем, и вдруг воздушная тревога. Народ сыпанул из-за столиков – в убежище. А мать медлит, не сразу. Хвать, хвать со столов – «котлетки» эти штучки назывались – и в баночку, потом нас схватила и ходу. За ворота выскочили, а тут – взрыв. Недалеко, волной воздушной нас качнуло. Мать остановилась, стоит и плачет и под ноги себе смотрит. Вот ведь, правду говорят, бог – он все видит. Оказывается, осколок в банку угодил, и котлетки наши в грязи купаются. В сантиметрах, можно сказать, смерть прошла, а ей котлеток жалко. Да и мне тоже – котлетки, жизнь-то уж потом.
Мать скоро слегла. Десять лет – по тем временам – это уже взрослый мужчина. На мне тогда бабка была, брат двух лет и мать в больнице с дистрофией. Брата мне удалось в детский садик устроить. Сад – у Финляндского вокзала, а мы жили около Лесотехнической академии. И вот, помню, очень мне хотелось его навестить. Вся душа изболелась, как он там, брательник мой, без меня поживает. Да и поживает ли?
Зима сорок второго – это всем зимам зима. Морозы – под сорок, воды нет. Электричества нет. Еды нет. Трамваи не ходят. А трамвай там и в мирное время полчаса шел. Ну вот, я и собираюсь к нему в гости. За неделю скоплю кусочек хлеба, презент, такие смешные тогда делали подарки, надену на себя все, что возможно, и в путь-дорогу. Темно, холодно, коленки трясутся, конечно, но знаю, что дойти надо до середины пути – там, у Гисляровского переулка рабочие что-то на улице мастерили. Костры громадные у них горят и кипяток в ведре булькает. Доплетусь я до них – они меня разотрут, обогреют, кипятком напоят. Я из-за пазухи вытащу свой пакетик заветный, вначале вроде бы понюхать, потом полизать, потом отщипну разок, да так незаметно и весь прикончу. А вперед идти уже страшно. Если бы только в одну сторону, а мне ведь еще и возвращаться – понимаю, что сил не хватит.
Посижу, погорюю, братишку вспомяну и обратно домой, к бабке. Вот так вот одиннадцать раз за зиму пытался и ни разу не дошел, ни разу больше его не увидел.
Время после ужина он, как обычно, провел в ЦПУ, занимаясь с КЭТ, а когда поднялся оттуда, был уже первый час. У четвертого затевали каютный чай. Вся вахта у него собралась, штурман, Серый. Ярцев посидел с ними полчасика, прихлебывая чаек, слушая их веселое подтрунивание друг над другом, истории из свежей еще мореходской жизни, оценил новые изделия «фирмы»: каски «Дженерал моторс» и обклеенные поролоном ракетки «Спиде».
В кафе появилось новое увлечение – гороскоп. Серый достал его у кого-то из команды, размножил на телетайпе, и теперь мальчики с большим старанием разглядывают свое будущее, определяют свойства характеров друг друга и находят объяснения своим невольным поступкам, влечениям и привязанностям.
– Ты кто, Иваныч? Ты когда родился? – допытывался Алик. – Правда, у меня все совпадает. Я – Лев, как Рони Петерсон, характер властный, натура богатая, преодолеваю все препятствия, с огромным терпением и упорством. Жить буду счастливо, вот только умру под забором, погубит меня доброта… Серый у нас – Близнец, характер мечтательный, натура нежная. А вот кастелянша – Рак. Знак Воды, под покровительством Луны. Живет по собственным законам, чужда логике. Прочный союз с Весами. Ты кто у нас? Никак Весы найти не можем.
Около часу все стали расходиться, и Ярцев почувствовал печальную необходимость идти к себе, вновь ощутить изолированность каюты, ее холодный, стандартный комфорт, который предвещал ему бессонницу и мучительную разноголосицу объяснений с самим собой.
Опасливо покосившись на дверь каюты, словно там жил кто-то чужой и недружелюбный, он прикрыл ее поплотнее и белым, стерильным коридором вышел на корму.
Влажный, как в парной, теплый воздух мгновенно пропитал одежду. Даже на коже лица, еще прохладной от каюты, осела мелкая роса. И ему вдруг вспомнилось, что такое же ощущение душной тропической ночи было у него, когда он как-то прилетел на стоянке к жене в Сочи. Все реже и реже он вспоминал о ней, и воспоминания эти уже не вызывали в нем прежней боли. Сначала ее нечаянная неверность, потом – от случая к случаю и, наконец, осмысленная программа независимой совместной жизни. Нет лучшего врачевателя, чем время. Тогда ему казалось, что без семьи жизнь потеряла всякий смысл. За три года образ жены растворился, и если остались воспоминания о чем-то утраченном, то это, как ни странно, о чувственных, изнуряющих ночах.
Звезды на незнакомом небе были девственно чисты, но Южный Крест еще не появился. На корме было светло от луны, которая то выглядывала из-за трубы, когда судно кренилось на волне, то вновь исчезала. С кормы судно гляделось странно. Грубые, тяжелые формы поднимались вверх от палубы к палубе. Приземистая, широкая труба, словно башня средневекового замка, давила это нагромождение. Отсюда трудно было представить удлиненную стремительность носа, изящный обвод бортов, отороченных планширом, выпуклый, гладкий скос рулевой рубки. Вид с кормы так же отличался от вида с носа, как черный ход от парадного подъезда.
Тень судна скользила по воде. В темном силуэте светились окна незашторенных иллюминаторов. Каюта Натальи была третьей от кормы, и, перегнувшись через планшир, Ярцев увидел у нее в каюте свет. Этот же свет ложился на пенную гриву у борта, на окно. На всем пространстве от Полярного круга до тропиков прочертило след незашторенное окно. Кипящая, взбитая вода вспыхивала в его свете и уносилась в тень, а в четырехугольном отражении вновь появлялись шелестящие пенные квадраты, словно моментальным снимком фиксировался каждый метр расстояния.
Держась за скользкие поручни, он опустился на ют, ближе к воде. Шум волн стал густым, насыщенным. Винт лопатил воду, словно плуг на пашне, выворачивая из ее глубин мощные сгустки фосфоресцирующей массы. В размеренном движении винта ощущалась слепая неотвратимость, словно не было ни судна, ни главной машины, ни Южной Георгии и рейсового задания, а только это вот коловращение за кормой, в котором возникали и гасли свои светила, рождались и гибли мимолетные всплески неведомых жизней. Отдаляясь от судна, свет разряжался, дробился на отдельные вспышки. Магниевые искры в русле потревоженной воды долго еще тянулись за кормой, образуя свой млечный путь.
Его разбудил бодрый голос помполита: «Доброе утро, товарищи моряки! Прослушайте судовые известия».
Это собственное изобретение Василь Василича, по утрам рассказывать, где находятся флотские суда, какая обстановка на промыслах, вести из порта, уже принятые радистами на телетайп. Это нововведение, как и каждое поначалу, вызывало у команды недовольство. Еще бы, лишние четверть часа урывает у сна. Оптимисты утешали: «От безделья мужик мается, с непривычки. Привыкнет – пройдет». Но вот не прошло. А теперь вроде бы и просыпаться легче, когда знаешь, что где-то в сотне миль слева проходит «Зенит», что рыбы на промысле много и ждут там «Памяти Блюхера» не дождутся, а однотипный пароход «Памяти Якира» уже вышел оттуда с полными трюмами и, может быть, даже удастся встретиться, чтобы дать ему топливо. Свои ведь все пароходы, одна контора, и ребята на них свои ходят, с которыми когда-то вместе плавать доводилось, и в ремонтах стоять, и за столом сидеть, и из разных передряг выбираться. Встретиться, чтобы снова расстаться на года. Когда потом судьба сведет и где, в Тихом ли океане, на новом промысле у Кергелена или в кафе «Театральном»? Берег дорог друзьями, и когда разошлись друзья по всему свету, то каждый район, где находится знакомое судно, и на карте видится иначе – не просто голубой холодный цвет, а словно бы островок на схождении широт, от берега отпавший. И столько этих своих островков раскидано по карте, что кажется, нет уже отдаленных и тайных широт, а вся земля видится одним уютным и знакомым домом.
Ярцев слушал новости, не открывая глаз и вспоминая о своей последней встрече с Колей Ковалевым, как сидели они в кафе «Театральном», самом уютном и тихом кафе города, прочно освоенном морским людом, и Коля рассказывал, что на общефлотской конференции разошелся с начальником флота во взглядах на автоматику.
«Хвалит ее и хвалит, суда эти новые превозносит до небес, а я сижу и головой качаю».
Колю потом называли «первая жертва автоматики».
С тех пор как он перебрался в тралфлот, они не встречались, только изредка обменивались радиограммами на День рыбака да на День Военно-Морского Флота…
Помполит рассказал о результатах игр по волейболу, напомнил о подписке на газеты и журналы, фильм назвал, который вечером крутить будут, и вдруг словно выстрел среди тишины: «Сегодня банный день».
Сон с Ярцева как рукой сняло. И с отупляющим раздражением перед ним возникли тяготы предстоящего дня, изнуряющая, нелепая эта борьба с самим собой, погоня за взглядом и поиски исчезающего равновесия.
