Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

При подходе к апартаментам Лялька мне путь загородила:

– Подожди, поговорить надо.

Но я был зол на нее из-за Толи и не остановился.

О чем тогда он говорил в каюте? Капитану грозил, нам.

Когда я вошел к капитану, он сидел за письменным столом, размерами напоминавшим бильярд, и разглядывал листок, лежащий на зеркальной полировке. Больше на столе ничего не было.

– Пришел – садись, – кивнул он мне по-свойски и сделал вид, что снова углубился в чтение.

Видно было, что хорошо человек отдохнул. Свежий загар молодил лицо, промытая бородка топорщилась воланом по низу лица, и кое-где в ней блестели крупинки соли.

«Есть у нас и что-то общее, – подумал я. – Я тоже не люблю после моря пресный душ принимать».

– Что молчишь, Обиходов? Тебе сказать нечего? – он поднял свои черные, глубокие глаза, а я увидел в них легкое недоумение, будто он ждал, что я прямо с порога ему в ноги кинусь, и вот не оправдал.

– А что говорить-то? Рапорт помполита у вас на столе, – пожал я плечами.

– Догадливый, – усмехнулся он и сказал серьезно: – Я привык отходить, чтобы за кормой было чисто. А посему пора подвести черту.

– Это Румянцев догадливый, – вспомнил я. – Он вашу привычку вычислил.

Капитан как-то странно посмотрел на меня и вдруг спросил:

– Тебе город понравился?

– Нет, не понравился.

– Я так и думал. А мне понравился.

– Я тоже так думал.

– Странно, мы, оказывается, и в отсутствии друг о друге думаем, – произнес он, улыбкой приглашая меня в сообщники.

– Действительно, странно, – сказал я. – А город-то один.

– Да нет, их много, разных городов – кто откуда смотрит. И прав тот, у кого обзор шире. Вникаешь, какая разница?

Обзор, конечно, у него шире. Но что из этого следует?

– Широта ведь не единственное измерение, – возразил я. – Есть еще глубина, высота, а есть еще и дорога.

– Экой ты строптивый! Хоть сейчас-то не спорь! – раздраженно поморщился он и сказал, скорее утверждая, чем спрашивая: – Ведь доказал тебе, что с капитаном спорить нельзя.

Его взгляд давил на меня, как пресс. Все же это был вопрос – не дождавшись ответа, он повторил:

– Ты убедился?

Положительный ответ он сам мне подсказывал. Ему он нужен, Саша точно рассчитал. А мне нужно остаться, сказал Саша. И это тоже верно, я это понимал. Тем более сейчас, когда обстановка смягчилась. Какой смысл терять обжитой пароход, репутацию себе портить, оставлять ребят? Я ведь не один, он прав, можно чем-то и поступиться. Парни ко мне повернулись, я вспомнил, как в салоне они ко мне подъезжали, развлечь старались, поддержать. Боцман-то, меня повеселить, байку рассказал. И Лялька вон как вступилась, и остальные. О них прежде всего надо думать, конечно о них. И все-таки…

– Это вы себе доказали, – сказал я.

– А тебе, значит, нет! – Он вскинул руки и с силой опустил их на стол. – Ну хорош! – разглядывал он меня, будто впервые. – Запомни, герой, раз и навсегда: мне не нужно свою правоту доказывать. Она мне сверху дана и подтверждена уставом. Никто здесь – не только какой-то электрик – никто не вправе в ней сомневаться. Ты решил, что перехитрил меня на отходе, а я тебя просто пожалел и дальше наблюдал за тобой, видел, как ты лез на амбразуру, выкладывался, петухом прыгал. Герой, да и только – грудь вперед, глаза навыкат, даже интересно было, на сколько же тебя хватит? И увидел, что не на много. Чуть прижали, и ты сдался. Думаешь, не понял, что не случайно ты с этим вином подзалетел? Я, признаться, рассчитывал на большее с таким началом. Слабоват ты еще.

Он открыл ящик стола, вытащил глянцевую пачку табака, дорогую трубку и принялся, не торопясь, ее набивать. Я наблюдал, как он старательно трамбует табак, и подумал, как же он будет прикуривать – зажигалку-то забыл достать.

Он постучал трубкой по полировке, будто привлекая внимание к тому, что он сейчас скажет, и произнес небрежно, скучающе:

– Живи, Обиходов, бог с тобой. Оставайся, работай. Ты мне не страшен.

– Я не сдался, а отступил, – сказал я.

Но он словно бы меня не слышал.

– Одного не пойму, чем я тебе так уж не по нраву? – не скрывая иронии, спросил он.

Да, такой сильный и красивый, широкой души человек. Все его любят, даже Лялька.

– Вы серьезно? – я не мог скрыть удивления.

Он помолчал, что-то взвешивая в уме, и заговорил твердо, отметая любое сомнение:

– В тебе есть достоинство, Обиходов. Но ты мал и многого не знаешь. Поэтому судить тебе меня не дано. Тебе до меня не подняться – я до тебя опускаться не стану. В рейсе я хозяин и себе и тем, кто на борту. Так было и так будет! На судне нет вольницы. Уже тем одним, что ты в рейс пошел, ты лишил себя всякой свободы. В таком состоянии и пребываешь. Забудь свои желания и подчиняйся. Иначе плавать нельзя. Насильно в рейс не тащу, но пошел – будет по-моему, любой ценой. На мне груз, ответственность и рейсовое задание. И люди на мне! – обмануть их я не имею права. Грешу? – да, но обсуждать себя не позволю, менять привычки не стану, оправдываться – не намерен. Я знаю, что делаю и ради чего: и команда, и флот будут сыты. Щепетильность здесь неуместна, не я задаю условия, я их использую. И знаю, что прав.

Все же он снизошел до меня. Голос его звучал, как на швартовке. Он вбивал фразы, будто гвозди – крепко, надежно, бесповоротно. Может, даже слишком крепко. Глаза его напряженно сверкали и смотрели куда-то за мою спину, будто там еще скрывался невидимый оппонент, которого надо убедить.

– Рустам Иванович, – произнес я, как можно спокойней, – вы все мимо говорите. Я в поддавки не умею. Я вчера только родился, дел ваших не знаю, а то, что есть – принять не могу. Извините, конечно, но все это без меня.

– Как – без тебя? – передернулся он. – Ты-то тогда зачем?

– А затем, что я есть и никуда от меня не деться, хоть и спишите.

– Ты что, пугаешь меня, Обиходов? – угрожающе приподнялся он.

– Не бойтесь, я не ходок, любыми путями не действую.

– Спасибо, успокоил, – натужно хохотнул он.

– Серьезно, я был, есть и всегда буду. Просто мы не встретились до поры до времени.

– Обиходов, ты тут сумасшедшего передо мной не разыгрывай. Хватит, старпома моего на смех подняли. Тоже без тебя не обошлось?

– Мои сообщники, – сказал я.

– Врешь, Румянцев тебе не сообщник.

– И Румянцев, и Димыч, и Охрименко. А там, глядишь, и боцман переметнется. Всех ведь не удастся списать.

Капитан усмехнулся моей наивности:

– До конца рейса, до берега, если так. Потом всех как ветром сдует. Мне команда нужна, а не дискуссионный клуб.

Он вспомнил про свою трубку, пососал ее и обежал стол взглядом – зажигалки нигде не было.

– Обиходов, чего ты добиваешься? – произнес он устало.

– Немногого, Рустам Иванович – команду для СРТ хочу набрать.

– Наивный человек! Понятно, почему от тебя шарахаются, – сказал он так, будто для него и в самом деле многое прояснилось. И словно точку ставил на нашем разговоре, негромко добавил: – К старому возврата нет.

Рука его скользнула в стол, нащупала зажигалку. Мелькнуло длинное пламя, и медовый аромат «Данхилла» растекся по каюте. Капитан пыхтел трубкой и молчал. Крупные морщины разгладились, и лицо его, потеряв волевое усилие, как-то ослабло, смазалось, распалось. Провисла кожа на щеках, набрякли подглазья, помягчели и стали вялыми губы и тяжелые скулы. Казалось, части лица перекочевали к нему от другого человека, недоброго, усталого, стареющего. Только какой-то своей, далекой и непонятной жизнью тихо и тускло светились глаза.

Кресло скрипнуло подо мной, и он очнулся.

– Иди, Обиходов, – раздраженно проговорил он, вновь обретая грозный вид. – Иди, работай, – повторил он, не скрывая неприязни. – И чтобы больше я о тебе не слышал. Разделаю, как креветку. Иди, свободен.

Он сожалел уже о своем решении, которое, видимо, не так просто ему, далось, и я понял, что мирной жизни у нас все равно не получится. Сколько бы мы ни спорили, ни объяснялись, все равно каждый будет считать себя правым. Причем правота наша – взаимоисключающая. Он, наверное, раньше меня это почувствовал, потому и не хотел брать с самого начала. Но все-таки я остался и теперь шел, вытолкнутый его напутствием: «Иди, свободен!» – и правда, себя свободным ощущал, спускаясь по широким трапам обиходной шахты, и с удивлением смотрел по сторонам: высокие подволоки, яркий дневной свет, бликами играющий на переборках, ковровая дорожка под ногами, кондишн – они-то чем провинились, что так раздражали меня прежде? И бог с ним, с дезодорантом, пусть уж лучше им пахнет. Современный дом не виноват, что где-то есть избушка. И совсем неплохо идти в таком доме на юг; не ощущая качки, пересекать экватор, встречать южные айсберги и наблюдать, как выпрыгивают киты, соприкасаясь в воздухе телами – там, куда мы идем, они играют свадьбы. Много чего можно увидеть, пересекая всю землю с севера на юг. Я рад был, что здесь остался.

Я не спеша миновал пролеты, наслаждался упавшей на меня раскрепощенностью, душевным ладом, покоем, таким желанным и недосягаемым в последние дни. Состояние соперничества, обороны, питавшее меня, неожиданно исчезло и перестало искажать зрение, дав мне возможность убедиться, что жить, оказывается, можно не только в борцовской стойке, и это совсем не означает, что выбросил полотенце.

Медленно, смакуя каждый шаг, я сокращал расстояние до машины. Дрожь палубы усиливалась, насыщенный гул поднимался снизу и заглушал бытовое движение на этажах, будто там, внизу, перегоняли с места на место бесчисленный табун лошадей, прежде чем высвободить и забрать их силы.

Штурвал в центре железной двери торчал, словно разросшийся пуп. Никуда не деться – я крутанул его, дверь охнула, с протяжным стоном отошла и открыла мне доступ внутрь.

Шум, треск, грохот, густой и плотный воздух упругой волной окатили меня. Заложило уши. Железные трапы убегали вниз, срезанные настилами решетчатых палуб. Металл в трубах, механизмах, приборах, резонирующий, разогретый – ни одной деревянной вещи на всю машину. Климатика грохотала, сотрясая пайолы, выдыхала горячий воздух – завод по производству холода не мог себя остудить. Я проезжал на поручнях один пролет за другим, и мимо мелькали заводы, работала электростанция: насосы, компрессора, испарители, двигатели, облагороженные чистой эмалью, перемалывали лошадиные силы. Внешне это выглядело так, что англичанин, попросивший показать машину, не уставал удивляться и все повторял: «Клиэ, клиэ эс рум!» – чистота его поразила, как в квартире. Такой порядок! Силы идут в дело, а отработанные газы и шлаки проходят по трубам, зашитым оцинкованной жестью, и труб не видно – один белый, глянцевый цвет. А трубы виляют, гнут за обшивкой свои коленья, изъеденные ядовитой химией, в язвах, наростах, кавернах и только в фальштрубе вылезают черные, обгорелые, высовываются к окуляру неба, дуют, коптят, посыпают искрами и смоляным крошевом небесный свод, и даже на Рыбачьем по весне вода на льду в радужных разводах.

Идет, дымит маленький кораблик, а я гляжу на него с высокого берега, любуюсь, как красиво он вписывается в пейзаж. И даже дым не мешает. Промелькнул на мгновение помост, по которому метался одинокий соперник, не зная, куда выплеснуть готовую к натиску силу. А я где-то скрылся, иду невидимый, подчиняюсь закону сохранения добра, который на время повернулся ко мне веселым лицом, и стоило бы остановиться, прикинуть, за чей счет мне так привалило, да вот недосуг, пора принимать вахту, и без того припозднился.

Димыч, мотористы обратили ко мне взоры, и я весело им телеграфировал:

– Порядок. Остаюсь. Подробности в пути.

Надо бы сообщить и Толику. Заглянул за щит, в электромастерскую, позвонил в каюту.

Журнал лежал рядом с КЭТ, дублируя ее сложную жизнь. Листы шевелились воздушным потоком, приманивали, звали. Но Толя так и не появлялся. Строчки приема вахты криво сбегали вниз, буквы раскачивались, как на качелях, проявляя Толину душевную смуту.

– Где этот баламут? Куда вы его девали?

– Он при нас не появлялся, – услужливо отозвался курсант Василий.

Он склоняет голову набок и ждет, что я скажу.

– Я его перед вахтой видел. Смурной был, нафранцузился сильно, – сказал Василий, вызывая меня на разговор, но мне не хотелось с ним откровенничать.

– Они специально поллитровками выпускают, чтобы наших спаивать. Шустрые эти французы, секут момент, – хохотнул Федя.

Я вспомнил отчаянное лицо Толи, неясные угрозы и почувствовал себя неуютно.

– У него друзей много, не пропадет. Что было-то? Как перемолвились? – интересовался Димыч.

– Нормально, – не хотелось мне вдаваться в подробности.

Димыч поднял на меня свои маленькие, зоркие глаза и пристально посмотрел, будто в чем-то подозревал.

– Как считаешь, море стареет? – решил я выяснить вопрос.

– Море? Конечно! – живо откликнулся он. – Ему жить-то осталось всего ничего, десяток лет – и мертвая пустыня. Мы же так его холим, нежим, при наших-то мощностях. Прикинь сам: трал – утюг в полторы тонны идет по грунту. А там же икра, водоросли, молодь – живность разная. Всему конец. Когда я ходил на поисковике…

– Да нет, Димыч, я не про то, – перебил я, но его было не остановить.

– А я про это… Ты послушай: мойву ловили тралом и лодочку опустили, посмотреть – есть у них такая маленькая, подводная. Думаешь, почему мойва исчезла? Ведь только одну десятую ее на борт поднимают. А остальные девять из трала выдавливаются – за ним облако идет мутное, жирное, на дно оседает, гниет, заражает – конец всякой жизни. Бандитизм! Иначе не скажешь. Уже не свое берем – детей грабим. В долги залезли, не спросясь, и знаем, что никогда не отдадим. За это в тюрьму сажать надо, в долговую яму, а мы успехами кичимся. И главное – все знают, а не остановить. Когда мы новый район открывали…

– Ладно, Димыч, остынь.

Дал же я ему тему! Слышал эти речи много раз. Не о том у меня сейчас голова болела.

– Понимаешь, не в себе мужик был, грозился. К кому бы он мог зарулить?

– Толя может грозиться. Дальше этого не двинется, – успокоился Димыч.

– Так он в провизионке. Я видел, как он помчался, – сказал Федя Кучевой. – Сидит, наверное, на бочке и арбузы трескает.

Верно, как же я не сообразил. Он туда часто наведывается. Любит нищий свое хламовище. Для него это – что интегралы для меня.

– Ему, наверное, на мосту сказали, что впереди погоды нет. Он и пошел харч крепить, – сказал Федя.

– Какой харч? – не понял я.

– Зачем бы ему с веревкой шастать? Пошел заморский харч крепить, не иначе.

Я почувствовал, что у меня взмокла спина.

– С веревкой?

– Ну да, с капроновой. У вас же целая бухта в мастерской. Ты что, не знал? За ящиками, на стеллаже.

– Когда? Где ты его видал? Чего молчал-то.

Ребята уставились на меня, не понимая моей горячности.

– Полчаса назад. Он из машины выходил, – сказал Федя.

– Не может быть! Да ты что, Миша, это на него не похоже, – понял Димыч.

– Похоже, сегодня похоже. Ты бы его видел. Его искать надо. – Я побежал!

Курсант Василий вытанцовывал рядом на спортивных ногах:

– Миша, я с тобой, можно? Димыч, можно?

– Сиди, ты свое сделал, – оборвал его Димыч.

– Ну это вряд ли. Вы что! Такого у нас не было, – засомневался Федя. – Всего делов-то – баба ушла.

Я выскочил из ЦПУ, рывком одолел пару пролетов. Что же он, дурья башка, надумал! Заводы, трапы, поручни стальные – вверх-то не очень разгонишься. У меня язык на сторону вывалился, когда я догреб до тамбура. Как загнанный пробежал по коридору и опять вниз, через камбуз, в сырой ход провизионок.

Массивные двери были настежь распахнуты. Из них шумно вываливал народ, груженный ящиками, пакетами, мешками.

Ох ты, господи! Здесь он. Харч этот самый выдает.

Меня оттеснили к холодной стенке, и я не сопротивлялся. Оперся о холодную батарею и остужал разгоряченное тело.

Ну и Толя, ну экземпляр! Поднял волну, а сам преспокойно народ отоваривает. Не мог предупредить!

Толпа плотно запрудила тамбур. Сильные плечи продавливались вперед, крепкие затылки на длинных шеях тянулись к прилавку. Привстав на носки, тела увеличивались в росте и снова опадали, словно под ногами была бестолковая, как в заветрии, зыбь. Нетерпеливые, восхищенные возгласы подбивали баланс:

– По десять растворимого! Не может быть! Три блока жвачки! Восемь банок ананасов! Ну капитан! Сила! Такого мир еще не видел!

И вдруг тонкий, разочарованный всхлип:

– А где кокосы?

По мне скользили шалые, невидящие глаза. Восторженные улыбки блуждали на потных лицах. Чей-то командирский голос капризно призывал из кладовой:

– Не толпитесь, мешаете! Я же сказал – все получат!

Стоп! Не его голос-то, не Толин!

Не церемонясь, я продрался к прилавку. Третий штурман по списку выдавал презент. Ему помогали два матроса.

– Где Охрименко? – спросил я, отстраняя банки.

– Ты здесь не командуй, – держась за банки, рассердился штурман. – Нет его, я выдаю. А ты бы лампочку ввернул, плохо видно.

– Он вроде того… отдыхает, – конспиративно сказал мне сзади боцман. – Тебе и так дадут без очереди – ты же на вахте.

Я еле сдержался, чтобы его не обложить. Выгреб из толпы и оглядел другие кладовки. Засовы были задвинуты, амбарные замки на месте.

Низкий подволок давил мне на череп. В размытом свете решетчатых плафонов продолжалось странное действо. Нет, его здесь и быть не может – низкое место. Надо высокое искать, темное и безлюдное. И тут меня осенило: лучшего места, чем фальштруба, для этого дела не придумаешь – в стороне, темно, одиноко. Через палубу туда ближе всего, через корму, без загибов и колеи.

Я рванулся как со старта. Никто на меня не среагировал, при деле народ. А у борта парни стоят, с городом прощаются. Я выскочил, будто заяц на опушку, и привлек внимание. Бежать нельзя, за мной кинутся. Объяснять? Звать на помощь? Прошел мимо быстрым деловым шагом и снова вверх по трапам до самого моста – на одной палубе с ним фальштруба, как укор. Выбрал же Толя место!

Народ до этих высот не поднимался, и я без опаски стал сбивать запоры. Они легко поддавались – отсюда, с палубы он заходил. Я внутрь проник и затворил двери.

После палубного света темнота здесь кромешная. Ветер замогильно гудит. По стенке рукой пошарил, ощущая бархатную копоть, нашел выключатель, повернул. Желтый свет чернотой поглощается, еле видно. Трубы пучком вверх уходят, трап, лестница винтовая их перебинтовывает. В обе стороны лезть можно, и вверх и вниз. Где его искать? След блеснул на ступеньке. Я вбежал на один оборот – площадка небольшая, совсем затемненная. Вдруг что-то по лицу меня задело, как летучая мышь. Я отшатнулся и чуть вниз не загремел: мама родная! – петля качается, белая, пустая. А где он сам-то? Зову его:

– Толя, Толя, откликнись?

На площадке угольники свалены, железный пруток и следы далеко уходят, к самой переборке. Слышу, там, в темноте, какие-то звуки хлопающие, шевеление и запах французского одеколона донесло, близкий, родной.

Здесь он, голуба!

– Толя, отзовись, – прошу его. – Не доберешься к тебе, ноги поломаю.

И пополз к нему на четвереньках. Он сидит у самой стенки на пожарном ящике, голову в колени уткнул и плачет навзрыд, как маленький.

– Ну, ну, будет. Вот надумал, голова садовая! Да не стоит она тебя. Плюнь ты, не расстраивайся.

Он обрадовался мне, руками обхватил, прижался.

– Не хочу, Миша, жить так не хочу! – сквозь всхлипы выдавил он.

Я успокаиваю его, поглаживаю по спине, похлопываю, а он никак в себя не придет, повторяет что-то невразумительное:

– Я хотел, веришь, чуть-чуть, самую малость не хватило. Я говорил… Я бы их всех наказал… Ты прости, не смог.

– Ну и хорошо, что не смог. Толя, Толян ты дорогой, прекрасно, что не смог. Чего же лучше? Давай, гребем отсюда. Ну ее, к дьяволу, эту дыру.

– Ты хороший, Миша, ты можешь. А мне-то что делать? Я не могу жить. Не выйду я отсюда. Петля – это страшно, я не знал. Лучше за борт – бесповоротно. Но я боялся, Миша, – подумают, что сбежал, остался в городе.

– Я понимаю, Толя. Ничего, все нормально будет. Мы-то живем – Саша, я.

У него теплая, чуть влажная спина была, тонким жирком заплыла, и мягкая, будто не мужская… Никогда у меня брата не было…

– Вы можете, ты сильный, Саша блажной… Вам хорошо. А я нормальный… Нормальному – никак. Ты этого не знаешь. Я много чего понял, – бормотал он унимая всхлипы.

Я не торопил его, давал успокоиться, и он постепенно затих, уже не вздрагивал, только вздыхал временами глубоко и надсадно.

– Ну пошли, полезли, Толь, а?

– Как лезть-то, Миша, стыдно, не получилось. Что они скажут? – прижимаясь ко мне, говорил он.

– Нашел о чем думать. Ерунда, никто не знает. Сдал вахту и пошел. Никакого шума не было.

Стали мы выбираться. Он руку мою держит, не выпускает. И мне пускать его не хочется. Так, держась за руки, мы и вышли.

Город ночной, сияющий по глазам нас ударил, словно пелену снял. Красиво.

Стояли мы с ним, смотрели, налюбоваться не могли пока голос капитана не разнесся по громкой связи:

– Старшие специалисты – в машину! Боцману – на бак! Отходим!

Я потянул его идти, а он не хочет:

– Подожди, давай еще постоим, подышим. Нас не зовут.

Ну давай еще постоим. Хотя идти, конечно, надо.

1986 г.