Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

«Банный день»! Раскрытая дверь прачечной, мимо которой можно ходить беспрепятственно и видеть  е е. Весь день, до самого вечера, и не надо ловить, считать те минуты, когда она протирает палубу в своем коридоре, медблоке, и искать повод, чтобы вылезти из машины. Встретившись с ней взглядом, вновь почувствовать шок разряда и час, два находиться в состоянии покоя и острой работоспособности, не думать, не слышать о ней. А потом по каплям вновь начинает накапливаться это саднящее раздражение, вначале еще не осознанное, как желание пить, которое можно заглушить сигаретой, но потом навязчивое, неотвратимое, и нить поиска исчезает, как ручей в песке, сознание схватывает побочные, необязательные сигналы, и только напряжением, от которого начинает ломить виски, можно еще продержаться каких-то четверть часа, пока жажда не станет нестерпимой.

За полтора часа он значительно продвинулся вперед. Ложный сигнал обрел свой, вполне видимый источник и заблокировал систему.

Что-то было в этой ситуации знакомое. Но у него уже не хватало времени проследить связи до конца. Он осознал жажду и, бросив на коврик испытательный блок, чертыхаясь и проклиная весь белый свет, побрел по трапам наверх, прихватив для видимости отвертку и пассатижи.

Он опоздал. Тамбур прачечной был чист и застелен свежими картонками коробов. Сменную обувь он не переобул, и его шаги на картоне оставляли четкие следы. За комингсом тамбура картонки кончались, и чтобы не пачкать палубу, он несколько раз прокрутился на каблуках, потом на носках, пока убрал мазут с подошв, и прошел к открытым дверям прачечной.

Машины гремели, размешивая белье, как в бетономешалке, но  е е  не было видно. «Еще, может быть, в гладилке», – с надеждой подумал он, но уже чувствуя, что и там нет, все-таки заглянул в распахнутые двери. На крючке висел только линялый халатик. Валики гладильного катка медленно поворачивались, наматывая на себя простыни. Ярцев выключил машину. «Тебе бы раздолбать ее, что машину бросила без надзора, а не бегать в поисках взгляда. Тоже мне Ромео выискался», – обругал он себя, ко ноги сами уже несли его к кабинету доктора, откуда она обычно начинала приборку. Он поздоровался с доком, вошел, оглядываясь по сторонам, словно она могла спрятаться в каком-нибудь углу обширного кабинета. «Измерь давление», – попросил он. И пока док наматывал ему на руку черный жгут, он все косил взглядом на отворенную дверь, не пройдет ли мимо. Док накачал грушу раз, другой, пожал плечами, потом повернул к нему манометр: «Почувствуешь первый удар – скажи». И снова накачал.

Она не проходила, но ему казалось, что он слышит где-то на этажах ее крикливый голос.

– Что, была вчера поддача? – спросил док.

Ярцев прислушивался к доносившимся голосам. «Определенно женский голос, только, может быть, не ее, за таким фоном разве поймешь».

Он кивнул доктору и опустил рукав рубашки.

– Пока не бегай, – сказал док. – И не пей.

– Бог с тобой! – возмутился Ярцев. – Я в рот не брал уже две недели.

– Странно, – произнес док. – Очень странно. Что же с тобой? – Он потрогал полировку стола и потер пальцы, будто сшелушивая песчинку.

– А-а-а, понял, ты и есть чертушка! – обрадованно выкрикнул Олег. Такое же движение появилось у Натальи последнее время.

– Олег, не надо, Олег. Хочешь, я тебе освобождение выпишу? – испуганно отстраняясь, предложил док.

– Ты что, меня за дурака считаешь? – сказал Ярцев, быстро подымаясь.

– Счас, счас. Ты хоть таблетки возьми, – всполошился док. – Куда же ты?

Ярцев был уже у порога. Голос слышался сверху, со второй палубы. Ярцев взлетел по лестнице и на следующем пролете чуть не натолкнулся на Наталью. Она выясняла отношения со старпомом. Они прижались к переборке, пропуская его. Дороги назад уже не было. С независимым видом он прошел мимо них и дальше, вверх, на мостик – больше никуда не свернешь.

Зашел, остановился около авторулевого. Стрелки курсов бегали по шкале друг за другом, иногда замирая чуть левее ноля. Пассат дул на исходе, тропики кончались.

С крыла появился третий штурман с секстантом в руках.

– Солнце зашло, не могу точку взять, – пожаловался он.

Ярцев открыл регистратор маневров, надавил клавишу. Печатная машинка отстучала время, старое, трехнедельной давности – датчик опускали только на швартовках.

– Точка отсчета – это солнце, и никак не меньше, – сказал он.

Штурман, облокотившись на «прилавок», наблюдал воду в лобовое стекло.

– Жара спадает. Скоро конец загару.

– Да, скоро конец, – отозвался Ярцев.

Он попробовал представить ее в купальнике. Что-то бесплотное, белесое в веснушках промелькнуло на миг. Он вблизи в купальнике ее не видел, не хотел. Тело его совсем не интересовало. Оно будто чужое было, не ее, и вызывало у Ярцева ханжеское желание набросить на него одежды.

Нос судна поднимался, задираясь за горизонт и мягко оседая, но его колебания не доходили до мостика. Спокойная, недвижимая палуба, унылое однообразие воды и тишина.

– Сколько до горизонта? – спросил Ярцев.

– Семнадцать миль, – черкнув карандашом, ответил штурман. – А глубина – две тысячи. Смотри, где мы идем, на траверсе Тристан-да-Кунья.

– Некогда мне, – сказал Ярцев.

Он вышел на крыло мостика, прильнул к пеленгатору. Все та же рябая, обесцвеченная вода, плавно смыкающаяся с обесцвеченным небом. А под килем ее – два километра и только двадцать метров освещены.

Медленно, задерживая шаг на ступеньках, он побрел по наружным трапам вниз.

Надо дать ей время вернуться. Машина крутится, значит, она вышла ненадолго. Может быть, даже, когда он сидел у дока, она вошла с другого борта. Он же не заглянул к ней, а сразу помчался наверх.

Ярцев прибавил шаг, спустился на корму и по правому борту быстро дошел до двери надстройки, рывком распахнул ее.

Вот теперь уже точно, ее голос. А у прачечной стоит Алик, застенчиво улыбаясь, и Миша Рыбаков трясет кудрями и скалит белые зубы. Она внутри размешивает белье и, повернув к ним голову, заливается молодым, счастливым смехом. И прямо этим смеющимся взглядом она ударила по Ярцеву, словно пригвоздила его к месту и проводила еще, пока он, с трудом передвигая ноги, проходил мимо, не отрывая от нее глаз. Ох, как ожгло! Будто снова замкнул на себя триста восемьдесят.

Перед тем как спуститься в машину, он покурил в раздевалке, наслаждаясь внутренней тишиной, душевным покоем и возможностью снова трезво смотреть на вещи.

Что за наваждение! Что за вирус такой он подцепил! Самое странное, что ему ничего от нее не нужно, ни близости, ни общения, только видеть ее периодически. Как избавиться от этой гнетущей зависимости? Себя перебороть? Войти в приятельские отношения? Наверняка ведь все рассеется. Что в ней есть-то? Красивые волосы, глаза? Незаконченные восемь классов? Вон Наталья говорит – и корыстна она, и на доллары целится. Чем она привлекает?

У кого это рассказ есть? Руки у мертвеца под простыней шевелились. Мальчонка подошел и, превозмогая ужас, сдернул простыню. А под простыней – мышь.

Просто нужно внести ясность, увидеть, и все встанет на свои естественные места.

«Все, точка. Поговорю с ней при первой же возможности», – решил Ярцев и успокоенный стал спускаться в машину.

«А почему у нее восьми классов нет? У нас же всеобщее среднее образование, – подумал он на ходу. – Почему у нее судьба такая странная?»

Возможность поговорить с ней представилась в этот же день. В конце рабочего дня она терла палубу перед кабинетом доктора, и Ярцев подошел к ней почти под самую швабру.

– Вы дали мне одну наволочку вместо двух, – сказал он решительно.

Она удивленно вскинула на него глаза, маленькие, ненакрашенные, с чуть припухлыми веками. Куда-то исчезла из них рысья хищность, замешательство, растерянность в них отразились.

– Какую наволочку?

– Одну наволочку вы мне дали вместо двух. У меня две подушки, мне надо две наволочки, – обстоятельно пояснил Ярцев.

– Большую или маленькую? – спросила она.

Он не знал какую – что он их, мерил? – и ответил наугад:

– Большую.

– Хорошо, – сказала она.

Он стоял перед ней, смотрел на ее лицо, обсыпанное веснушками. Волосы ее были гладко заправлены под косынку, и от этого скуластое лицо казалось большим, грубоватым.

«Ну вот, – подумал Ярцев, – ничего в ней нет, и я теперь спокоен. И буду спокоен».

– Мне бы наволочку, – сказал он.

– Я вам принесу, – ответила она, с каким-то ожиданием на него глядя.

– Спасибо, – сказал он.

Она была такой естественной, без грима, без ужимок, и лицо у нее было такое простое, милое, что он подумал: в поле бы ей работать.

– Я вам принесу сегодня вечером, – тихо произнесла она.

Что-то надо было, сделать, наверное, или сказать. Она чего-то ждала. Ярцев не понимал. Он хотел спросить, чего она ждет. До нее было близко, рукой можно дотянуться, но у него никакого желания не было ее касаться.

«Хорошо, что я заговорил. Так все просто. И еще, вечером она придет, принесет наволочку, но это уже лишнее. Впрочем, пусть приходит, если это нужно по делу».

– Вы просто ошиблись, – сказал он.

– Да, – сказала она, – одну маленькую наволочку.

– Можно и большую, – сказал Ярцев. – У меня две подушки, мне надо две наволочки, а не одну.

– Я понимаю, – кивнула она, – для двух подушек надо две маленькие наволочки или одну большую, если кто любит высоко спать.

– Как же так? – в замешательстве произнес Ярцев. – Я думал, каждой подушке положена отдельная наволочка?

– Я вам дала одну большую, а вы хотите две маленькие, так и скажите, – в голосе ее послышалось нетерпение.

– Я так и говорю. Зачем мне одна большая-то? У меня ведь две подушки. Неужели не ясно.

– Что вы мне голову морочите? Надо вам наволочку – заберите, хоть сейчас.

От ее окрепшего голоса Ярцев поморщился.

«Куда же мне сейчас, – подумал Ярцев. – Я ведь в рефотделение иду. Мне там не нужна наволочка».

– Мне в каюту надо наволочку, для постели, – еще раз пояснил он.

– Надо же! Для постели! А я думала, в очередь за мукой!

«Да она, кажется, смеется надо мной?»

– Послушайте, почему вы опять кричите? Я ведь с вами спокойно разговариваю.

– Да о чем разговариваешь-то! Ты подумай! Что ты мне тут долдонишь.

– Как вы не можете понять, – чувствуя свою неспособность объяснить ей, сказал Ярцев. – Я не хочу спать на голой подушке!

– Нет, ты чокнутый, право слово. Я сейчас доктора позову!

– Я был у доктора сегодня утром, – произнес Олег. – Он мне давление измерял.

– О господи, – простонала она. – Пусти меня! Уйди с дороги! Я тебя сейчас огрею!

Бросив швабру на пол, она промчалась мимо, обдав Олега запахом пота и крепких духов.

«Все-таки она очень груба, даже странно, – подумал Олег, вдыхая исчезающий запах. – И бестолкова к тому же… Куда это она помчалась? Мы ведь так и не договорились».

5

Оставшиеся до промысла дни он почти не вылезал из ЦПУ, занимаясь установкой. Вся остальная работа шла сама по себе, почти без его участия. Электрики несли вахту, делали профилактические ремонты по графику и к нему обращались только когда что-то не ладилось. Дед стал неразговорчив и только временами обращал его внимание на тот или иной объект.

Иногда он заходил за щит и, глядя, как Ярцев работает с приборами, говорил, учтиво склонившись:

– Мне кажется, ваш роман с КЭТ затянулся. Не в ущерб ли он основной работе?

То ли он понимал состояние Ярцева, то ли пока не видел в этом необходимости, но приказать, устроить ему разнос он не мог.

Сознавая, что до промысла остались считанные дни, он приник к машине с какой-то страстной одержимостью, словно решение этой задачи могло помочь ему во всем другом.

После этой последней встречи с ним что-то произошло. Весь окружающий его вне работы мир будто подернулся туманом. Люди, предметы, море были отделены от него полупрозрачной перегородкой. Если к нему обращались с вопросом, он отвечал, но так, будто это мало его касалось. «Это не ко мне. Это вообще разговор в предбаннике». Жизнь на судне шла параллельно с ним, не пересекаясь, будто радио в каюте, к которому он привык, не замечал и реагировал только на вызовы по трансляции. Иногда в этой перегородке появлялись разрывы – то небо блеснет ослепительной синью, то чье-то лицо прояснится в обрамлении рыжих кудрей, и тогда он улыбался тихой, проснувшейся улыбкой.

– Вы что, решили бороду отрастить? – спрашивал его дед.

– Нет, что вы? Зачем она мне? – удивлялся Ярцев, шел в каюту и брился, глядя в зеркало. На него глядело скуластое, бледное лицо с темными подглазьями. Глаза смотрели отстраненно и пусто. У зеркала тоже появилось странное свойство: сколько его ни протирай, оно не давало четкого изображения. Словно та вода, плотная, осязаемая, прозрачная, которая сверкает, плещется за бортом и утоляет жажду, распалась на мириады частиц и превратилась в полуосязаемый туман. Не стало  В о д ы, только матово светила по ночам холодная Луна, совсем не таинственная, со своими кратерами и погибшими луноходами, да из черного неба доходил свет пяти звезд, которые показали ему штурмана – созвездие Рака – знак Воды под покровительством Луны. Ничего в них от рака не было…

От близкой Антарктиды веяло холодом. Ветер утихал к вечеру и, начиная с утра, вновь раскачивал водную гладь, словно Антарктида имела суточный ритм дыхания. Длинные плоские айсберги стали попадать в экран локатора, вводя поначалу в недоумение штурманов, которые в толк не могли взять, откуда здесь появились километровые острова, не обозначенные на карте. Солнце скрылось за низкой облачностью, словно от холода сжалось пространство, перенося жизнь внутрь судна, в его тепло, уют. Снова музыка в коридорах, хождение из каюты в каюту в поисках компании и стук костяшек из салона. Даже айсберги не могли выманить никого на палубу, да и потом Алик, признанный авторитет в фотоделе, сказал, что из каюты их лучше снимать, какая-то особая светотень появляется в их причудливых гранях.

Сейчас бы и проводить разные мероприятия, но помполит находился в «энергетическом кризисе». Неудача с праздником Нептуна, который не состоялся из-за того, что на судне оказался всего один некрещеный – он сам, сильно убавила его энергию.

Из иллюминатора в каюту втекал холодный, тяжелый воздух и, пройдя по палубе, просачивался в коридор. Воздушные слои не успевали смешаться. Ноги зябли, хотя на термометре стояло двадцать пять. «Условия работы для термопары, – подумал Ярцев. – Не бродят ли по мне дополнительные биотоки?»

Он плотно задраил иллюминатор, распахнул настежь дверь, чтобы не застаивался сигаретный дым.

«Нам не надо дополнительных, нам своих – с избытком», – сказал он себе.

Сизый пласт у подволока качнулся и потек, рисуя бледные узоры, неясные тени исчезающих связей, почти неуловимые очертания. Зыбкие, медленные струи, на миг соприкасаясь, рождали дивные фигуры, текучие, переходящие друг в друга… И вдруг из закутка около койки выползла и на миг застыла отчетливо различаемая рачья клешня.

– Рак – это болезнь, – сказал Олег.

Он снова сел в кресло и углубился в схемы, чтобы выявить на них те связи, которые должны существовать у его неверной КЭТ. Общую картину он себе уже представлял, и помог ему в этом Уильям Росс Эшби, книгу которого «Конструкция мозга» он нашел у дока.

С точки зрения биолога, говорит Эшби, мозг – это орган для выживания, созданный в ходе эволюции. Основным свойством его является способность к научению. Посредством научения организм приспосабливается к внешним условиям и изменяет свое поведение к лучшему. «К лучшему» – то есть больше способствует выживанию. Жизнь – это процесс, суть которого – научение, благодаря этому свойству мы существуем. То есть жизнь, в функциональном определении, – это учеба.

Механизм этой учебы, методика «школы» – постоянна. Она и была положена в основу самоуправляющихся систем. Если отбросить все сложности, суть ее такова:

Любой организм существует не изолированно, он окружен средой. Организм и среда образуют систему, способную существовать. Организм влияет на среду, среда с помощью обратных связей влияет на организм – так мы видим, слышим, констатируем наше существование в окружающем мире. Это внутренняя обратная связь, она пассивна, ею мы только отражаем среду.

В каюте снова стало жарко. Ярцев выключил обогрев и сбил задрайку с иллюминатора.

В дверях появилась длинная фигура Алика. Головой он почти касался датчика пожарной сигнализации. Бедный парень, он даже в койке не умещался и вынужден был перебраться на диван. Дед говорил, что при обсуждении проекта не один день спорили, как койки располагать, вдоль или поперек судна. Но никто не подумал об акселератах, о том, что новый плавсостав увеличился в росте и традиционные размеры койки для многих не подходят.

Алик выглядел очень мрачным.

– Только что поймал по радио, – глухо произнес он. – В Японии, на трассе Киото погиб в аварии Рони Петерсон.

Ярцев не сразу вспомнил, что это фаворит «Формулы I», портрет которого висит у Алика в каюте.

– Ну, видишь, а ты говорил, Петерсон – Лев, умрет под забором.

– Под забором и умер. Там забор-то знаешь какой? Ограждает.

– Все равно, – сказал Ярцев, – врет все твой гороскоп. Ничего у Рака с Весами не получается. У Весов от Рака – интоксикация.

– Ты так говоришь, Иваныч, будто это я гороскоп составлял. Может быть, где-то и ошибка. Вот, например, у Рака с Водолеем получилось, а не должно бы.

Алик чуть ли не всю команду проверял на совместимость по гороскопу.

– А кто у нас Водолей?

– Ну, ты даешь! – удивился Алик. – Старпом, конечно. Про это все знают, уже давно. Совсем ты со своей КЭТ зашился.

– Он что, тоже кораблик делал?

– Ему боцман смастерил. Четырехмачтовый фрегат, размерами с полстола.

«Спокойно, спокойно, – уговаривал себя Олег. – Это не должно тебя касаться. Ты же сказал: нет ее, не существует, растворилась в тумане, вытекла».

– Ты дай мне изоленты. Я хочу Рони в рамку взять.

– Какого Рони? Ты что, очумел?

– Ну и что, если американец? Мне его по-человечески жалко. Ты бы знал, как он вел себя в Сан-Пауло. Рамсей вылетел на обочину и загорелся, так Петерсон…

– Слушай, пошел ты от меня со своими Рамсеями и Сан-Пауло! Какого черта тебе надо! Забери свою изоленту и убирайся!

Ярцев швырнул моток в ошарашенного Алика:

– Ты чего? Ты чего? – забормотал Алик. – Злой, небритый…

Ярцев стиснул руками голову и тупо уставился в распластанные на столе схемы.

С мутного иллюминатора медленно стекали капли, оставляя прозрачные дорожки. На улице было холодно, и стекла в каюте снова стали отпотевать.

Накануне прихода на промысел Ярцев настроил КЭТ. Ложный сигнал давал канал эффективной обратной связи, элемент, который выдавал базовый параметр. Элемент сам по себе был так прост, что на него и подумать было грешно – сопротивления, диоды да один потенциометр. Заменив его и несколько раз проверив установку, Ярцев долго крутил в руках дефектный модуль, любовался его точечной пайкой, симметрично стройным расположением диодов и резисторов, словно специально для красоты окольцованных цветными эмалевыми ободочками, означающими их параметры.

Ярцев показал модуль деду, ребятам.

– Ну, поздравляю, – сказал дед. – Добились все-таки взаимности. Я, признаться, думал, что здесь дело дохлое.

Ярцев поднялся в мастерскую и по одному выпаял, проверил резисторы и диоды. Все они были нормальны. Оставался еще потенциометр. Причина оказалась именно в нем. Не диодно-транзисторная логика подвела, а старое, как мир, вернее – электротехника, сопротивление. Какой бы сложной ни была система, какие бы ни творила она чудеса и лицедейства – основы-то остаются одни и те же – без закона Ома не обойтись.

Ярцев положил потенциометр в карман и вышел на палубу. Небо было ясным и чистым, каким редко бывает в этих широтах. Палуба, свежевыкрашенная зеленью, блестела от воды, которую забрызгивал холодный свежий ветер, срывая верхушки волн. Темно-синее, почти черное море вскипало белыми бурунами. Они взбегали с кормы, подгоняя судно, и медленно, словно соревнуясь, уходили вперед.

Ярцев вынес за борт руку с потенциометром и разжал пальцы. Блеснувший на солнце кружок быстро исчез с глаз. Ярцев не заметил, как он коснулся воды.

«Как просто, – подумал Олег. – Выпаять его – и за борт, в воду. Найти бы внутри этот центр и прижечь».

…Бабка – сразу после матери, но бабка дома. Лежит она в комнате, уже заледенелая, на ресницах – иней и на пряди волос. А я ведь мужик – слышал уже, что обряжать, обмывать полагается. Пошел к соседям, говорю, надо бабку хоронить. Тогда порядки интересные были. Они мне отвечают: хорошо, сделаем. Давай ее карточки за три дня. А бабка хитрая была у меня, поесть любила, от нее карточек всего за один день осталось. Ладно, говорят, давай за один. Пришли вечером, меня из комнаты попросили. Я вышел на кухню. Они минут через двадцать меня зовут. Все, говорят, обмыли, обрядили. Взяли карточки и ушли. Бабка моя лежит на столе, в чем была – в том и есть, только сверху на нее какую-то кофту натянули и руки крестом на груди. А меня все вопрос мучает: «Как же они ее сумели помыть, когда воды нет?» Была бы вода, я и сам бы ее вымыл. Долго меня этот вопрос занимал – я же им верил.

Ну, обрядили – надо хоронить. Гроб нужен, обряд какой-то, она у меня богомольная была. Я – в милицию. «Бабка померла, – говорю, – хоронить надо». Они записали адрес. «Жди, – говорят, – приедем». Жду сутки – никого нет. Я опять к ним. Ответ все тот же: «Жди, приедем». Еще сутки – никого. А бабка лежит. Я опять к ним. «Обещали, говорю, а не едете». Они меня обложили по матушке, что, дескать, ходишь, надоедаешь, похоронят твою бабку. Сейчас зима, ничего с ней не сделается.

На четвертый день являются два молодца, без гроба, но с носилками. «Где? Кого?» Взяли мою бабку за руки, за ноги, на носилки и вниз. Я за ними. Смотрю, стоит у подъезда телега с лошадью. А на телеге, как бревна в поленнице лежат… Они с двух концов бабку с носилок подняли, раскачали ее… Она перекувырнулась в воздухе и на самом верху оказалась, лицом вниз. И повезли ее на Пискаревку.

Я дядьку заднего догнал, кричу ему: «Дяденька, вы там кусок железа наверх положите или камень большой. Я после войны найду ее».

Сани едут, а я все бегу, бегу за ними. Потом упал.

…А скоро и я сам поехал по ней, по дороге жизни. Последним эшелоном. Вода на льду уже скаты заливала. Темнота и мелкие огоньки на трассе. А мы, сорок гавриков, в автобусе, какой-то древней развалюхе.

Я вообще считаю, что высший героизм в войне проявил шофер, который два часа в воде лежал, чинил машину. А в ней – сорок жизней, полужизней.

На берег выехали, к станции, для посадки в вагоны. Я чувствую, что не могу с сиденья встать. Звать на помощь неудобно. Все вышли, я попытался подняться и упал, за сиденье завалился. В вагоны нас девушки с рук в руки передавали. По списку – сорок, а та говорит – тридцать девять. Побежали к автобусу, меня вытащили, довели до сходен в теплушку. «Ну все», – кричит наша девушка. А я со сходен – брык. И опять лежу. Та пересчитала: «Да нету одного!» – «Да как нету? Я вот тут его поставила!» Где поставила – там и лежит, голубчик. Занесли меня. Поехали.

Бог ты мой, куда поехали! Если бы знать? – В немецкий плен.

В кают-компании говорили о промысле. Уже виделось в воображении скопление десятков судов, движение ярких в ночи огней, трудные швартовки и вырастающие по утрам у борта знакомые и новые траулеры. Весь путь до промысла был печальной необходимостью, пунктирной линией, по которой вынуждено было пройти судно, чтобы приблизиться к своей цели, которая будто одна только и имела смысл. Дорога забылась, словно ее и не было.

Пока двигался «Памяти Блюхера», промысел сместился к самому югу. На карте это выглядело так: шло, шло судно и вот уперлось носом в белую стену. И все. Больше идти некуда. Конец моря, конец света. «У цели, на краю земли». А дальше – непознанный материковый лед да полярные станции, где по году без берега живут ребята, с которыми уже связались судовые радисты.

Впервые за много дней Олегу некуда было торопиться. Словно после долгого отсутствия он рассматривал сидящих за столом и с каким-то чувством стеснения глотал еду. Ему казалось, что все на него смотрят, особенно док внимательно зыркал, быстро расправляясь с куриной ножкой.

Розовощекий и веселый, какой-то пританцовывающей походкой в кают-компанию вошел старпом, приостановился и, преданно глядя на капитана, спросил разрешения занять свое место.

Почему кэп всем говорит «пожалуйста»? Если спрашивают, значит, не знают, что он им ответит и можно для разнообразия отказать?

Капитан говорил что-то деду и не заметил старпома. Старпом улыбнулся и походкой всеобщего баловня направился к своему месту.

– Пожалуйста, – сказал капитан.

Старпом отвесил ему легкий поклон и пожелал приятного аппетита.

Ярцеву показалось, что это не к старпому относится «пожалуйста», а к поднявшемуся со своего места начальнику радиостанции, который просил разрешения выйти. Развязность старпома его возмутила.

– Непростительное пренебрежение морским этикетом, – сказал он вслух.

Рефмеханик Бунгалин потянулся за хлебом и понимающе ему кивнул.

С тех пор как он заморозил в начале рейса картошку для промысла, они со старпомом не ладили. Ярцеву была неприятна его поддержка.

– Ты что ешь-то? – раздраженно спросил он.

– Как что? – второе, курицу.

– А гарнир-то – опять макароны. Где твоя картошка?

– Ты что, старина? – удивился Бунгалин.

– Сочувствия ищешь, – не унимался Ярцев. – Где же твоя принципиальность? Заморозил – так и скажи. Нечего виноватых искать.

– Я тебя не понимаю, старина. Что ты на людей кидаешься?

– У тебя сало на подбородке, – сказал Ярцев.

– Чудишь ты что-то.

– Олег Иванович сегодня агрессивно настроен, – сказал дед, пригубив компот.

– А, вы тоже? – повернулся к нему Олег. – Я думал, вы нейтралитет. Ну что же, я готов. Спасайте меня или топите!

Никто не обратил на него внимания. За дальним концом стола старпом тихо переговаривался с помполитом. Ярцев ожидал, что нападение будет именно оттуда. И вдруг ему послышалось, что старпом произнес слово «пьян». Вилка его в это время была направлена в сторону Ярцева.

– Зачем же клеветать? – возмутился он. – Или у тебя так принято – все чужими руками? Кораблик ему боцман сделал, картошку заморозил Бунгалин, а сам он чист и розовощек. А между прочим, тараканы на камбузе свили себе гнездо в тестомешалке.

– Тараканы не вьют гнезд, – строго сказал дед.

– А как же они? – удивился Ярцев.

– Они бегают, поэтому с ними трудно бороться.

Ярцев не согласился:

– Не, я видел, за обшивкой.

– Вы перепутали, это птицы вьют гнезда.

– Они же за нами летят – птицы-то. Они не вьют. Как они могут на воде вить гнезда? – недоумевал Ярцев.

– Эти не вьют. Другие вьют, – сказал дед.

– Какие другие-то? Они с самого порта за нами летят. Вы говорите прямо. Что вы все с намеками, с недосказками, – напирал Ярцев.

– Ну, я не знаю какие, – пожал плечами дед. – Разные там ласточки, стрижи.

– При чем здесь ласточки, стрижи? Какое мне до них дело! Разве мы об этом говорим?

Неужели трудно понять? Ему-то, почти брату. – Олег внимательно посмотрел ему на мочку уха и вспомнил: говорят, форма уха идеально передается по наследству.

– Уж от вас-то не ожидал. Уж вы-то могли бы понять! – в отчаянии прошептал он.

Он отодвинул от себя тарелку и поднялся.

– Мою курицу отдайте доктору, – сказал он подошедшей со вторым буфетчице.

– Правда? – обрадовался док. – Ну спасибо, Иваныч. А то я что-то сегодня проголодался.

Ярцев вышел из салона. Шум работающей машины стал слышнее. За глухой переборкой коридора, в утробной глубине шахты гремело и чавкало притертое железо, вверх-вниз ходили поршни, нагнетая в цилиндрах сверхвысокое давление, создающее взрыв топлива. Страшные силы противоборствовали в машине, двигая судно вперед. И только отзвуки процессов, создающих титанические нагрузки, доходили до жилых помещений. Доходили ритмичным гулом, мелкой вибрацией, которой только и хватало на то, чтобы дрожал плафон у светильника да где-то скрипела неплотно пригнанная облицовка.

«Куда меня несет-то? Внизу ведь только прачечная?»

С неудержимой силой его влекло вниз, к открытым дверям, к ее распахнутому солнечному взгляду, в котором можно утонуть, забыться или воскреснуть, погрузившись на миг в сладостный наркотический хмель.

Он остановился.

Самое страшное из всех состояний – это осознание своего бессилия. Пока можно управлять своими поступками, действиями, пока способен сам распоряжаться собой – до тех пор оно не наступило и не наступит. «Не наступит никогда» – так он решил после той последней встречи, перестав искать с ней общения.

«Я живой, – убеждал он себя. – Я могу влиять на среду, и жизнь мне подвластна. Вот она, эффективная связь, проба, которая ведет к равновесию».

Временами ему казалось, что он поборол свой недуг, он мог работать нормально и даже спать, но стоило чему-то напомнить о ней, и все начиналось сызнова. Он чувствовал себя так, будто постоянно носил в себе излишний потенциал, и если бы мог разрядиться, прикоснуться к земле… Никто, кроме него, не был властен над ситуацией, он прекрасно это понимал, но иногда думал, что если бы рядом был человек, которому можно было бы все рассказать, его бы отпустило. И тогда он вспоминал Колю Ковалева, который недалеко, где-то в этих водах ловил рыбу на «Зените». Так недалеко, что, может быть, уже видны его огни.

Он несколько дней уже не выходил на палубу, и теперь, когда дошел до тамбура и, преодолевая напор ветра, отворил двери, ему показалось, что он попал в какой-то далекий, чужой мир. Холод и темнота сковали его движения, ветер, насыщенный снегом и брызгами, валил с ног. Он подался вперед и нащупал скользкий, леденящий металл поручней. Луна, звезды, играющий блеск воды, где они, наполняющие ночь содержанием, смыслом, определенностью? Зияющая, как провал, темнота сковала землю. Только из трубы, словно из адского жерла, вырывались мелкие искры и тут же гасли.

Он стоял так минуту, вглядываясь в неразличимую чернь воды и неба, вслушиваясь в дикие всхлипы ветра, тщетно надеясь различить вдали огни.

Первобытный хаос царил в мире. Неразделенные стихии владели землей, и долог был путь до рассвета.

Ярцев рванул на себя задрайку двери и, подхлестнутый ветром, влетел в теплый, сверкающий белизной коридор.

«Среду́, среду́ надо менять», – шептал он, поднимаясь по трапам.

План действия у него созрел неожиданно. В согласии Николая он не сомневался. Труднее будет с дедом. Без убедительных оснований дед вряд ли пойдет ему навстречу. Ну что ж, основание можно придумать.

В радиорубке он застал Серого.

На своем рабочем месте Серый выглядел солидным, взрослым человеком. Узкая лента, испещренная точками, лежала перед ним на столе и шевелилась, словно клубок змей. Серый взял ее кончик, небрежным заученным движением вставил в прорезь дешифратора и нажал клавишу. Застучал телетайп, отпечатывая текст. Серый откинулся в кресле, положил свои длинные ноги на низкий столик и произнес распространенную на флоте фразу: