Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Парни один за другим покидали салон, не прельщаясь Толиным красноречием. Лялька устало опустилась за крайний столик. А Толя вдохновенно продолжал:

– Судостроительные верфи всего мира закупили у нас патент за валютные рубли и используют ее в своих корыстных целях, а мы еще не можем добиться массового производства и покрываем свои социалистические борта хрен знает чем. У нас же не краска, а глина, которая сходит от первого шторма, – неожиданно заключил он и, довольный собой, ждал поощрения от Ляльки.

– Тебя бы кто покрыл, балабол, – вздохнув, сказала она. – Давай, уматывай. Вон еще посуды сколько.

– Что, не веришь, Лялек? – занервничал Толя. – Я тебе журнал принесу. Когда зайти?

– Надоело все. Отстань, – нехотя поднялась Лялька.

Толя набрал со столов пирамиду тарелок и понес.

– Миша, ты будь вечером в каюте. Поговорить надо, – быстро сказала Лялька и пошла в буфетную. Оттуда слышался Толин громкий, убеждающий голос и ее вялые ответы.

Наконец он появился, сытый, довольный, словно там, в буфетной, только что от стола отвалил.

– Порядок, – выдохнул он.

– Слушай, Толя, – задал я свой вопрос, – правда, что меня не за того принимают?

– А, ты вон про что? – сказал он благодушно. – Был такой звон, вначале.

– Что же ты молчал? – разозлился я.

– А чего говорить-то. Сам во всем виноват. Сам же дал повод. Зачем суетился на отходе? Унитазы снимал, людей нервировал?

– Не снимал я их!

– Все равно, собирался. Рвение проявлял. Как тебя еще воспринимать? Прийти не успел, а уже шороху навел на весь пароход.

– Да разве я похож? – возмутился я.

– Видишь ли, если бы вначале фото твое прислали, а потом ты пришел – я бы точно сказал, похож ты или нет. А так, кто его знает, свои все уже приелись, может, свеженького подкинули. Дело житейское. Чего ты нервничаешь?

– Ну и обстановка у вас, – удивился я.

– У нас – не то, что у вас: серьезный флот, в загранку ходим, – довольный собой, прогудел Толя.

– Слышал я про ваши загранки. Барахольщики вы и хапуги.

– Ну не скажи, – обиделся Толя, – мы себя блюдем. Да и что теперь брать-то – себе дороже. Этой фанеры, если надо, дома можно наколупать без всякого риска.

Толя проводил меня в каюту и пошел по своим делам, что-то напевая себе под нос.

Вечером Лялька ко мне завернула, нервная, злая. Плюхнулась в кресло, закурила и, будто клапан у нее сорвало, принялась поливать всех направо, налево. И сволочи все, и кобели, и поговорить не с кем, и посидеть, и выпить. Каждый шаг секут, стучат друг на друга и за свою шкуру трясутся. Стала она мне выкладывать, кто с кем связан, через кого и почему.

– Ладно, – говорю, – Лялька, оставь, меня это не колышет, их дела.

– Дурак ты! – возмутилась она. – Я что, из общества «Знание»? Если бы под тебя не копали, стала бы я тут тебя просвещать!

Я ей сказал: что мне надо знать, я знаю, а вникать во все эти хитрости не желаю, потому что уважаю себя.

Лялька покивала головой и произнесла удовлетворенно:

– Во, я не ошиблась. – И, отодвинув чашку с кофе, поинтересовалась: – У тебя покрепче ничего нет?

У меня вообще-то было, на всякий пожарный, но случай вроде не тот.

– Если нету, я принесу, – уловив мое колебание, привстала она.

– Есть, – усадил я ее – и достал.

– Тоска зеленая, – пожаловалась она, – сил нет в этом гадюшнике жить.

Лялька хлопнула полстакана, быстро повеселела и стала жизнь свою вспоминать. Я слушал, слушал и говорю:

– Ляль, ты до утра сидеть собралась? Мне еще отдохнуть надо перед вахтой.

Она еще глотнула и засмеялась:

– Не спеши. Отдыхать мы будем вместе. Ты не против?

Для меня это полной неожиданностью прозвучало. Я ее как-то иначе воспринимал. Казалось, что и она меня тоже.

– О чем речь, Ляль, – сказал я, – моя постель – это твоя постель.

– Отвернись.

Она зашуршала своими шелками, и койка под ней тяжело заскрипела.

– Иди скорей, холодно! – позвала она.

Не заставлять же себя упрашивать! Я быстро скинул спортивный костюм, погасил свет и, как с парашютом, прыгнул.

До вахты мы, конечно, глаз не сомкнули. Я поднялся совершенно опустошенный и нравственно, и физически. Радости во мне не было.

– Мы, наверное, раньше братом и сестрой были, – засмеялась Лялька, – чувствуешь?

– Правда, чувствую, – сказал я, не погрешив.

– Ну и хорошо. Что было – то было, и больше не надо. Согласен?

Сейчас-то я был согласен. А как дальше?

– Посмотрим, – ответил я.

– И смотреть нечего, – Лялька стала сердиться. – Я никогда не делаю, чего не хочу. Плохо, что ли, – брат и сестра?

Я вспомнил все и вздохнул:

– Хороша сестренка.

Я так и остался на вахте Димыча. Со мной вместе стоит курсант Василий Крюков и первым классом моторист Федя Кучевой, мой ровесник, толковый, основательный мужик. Да еще в котельном заседает Коля Заботин. У него там работка спокойная, безвылазная. Он к нам редко спускается, чаще мы к нему. Он кофеек, чаек запарит, «стол» накроет и зовет нас по телефону, когда работа позволяет. Тогда мы и общаемся с ним, на «кофе-таймах», как в передовых странах. Димыч меня, серого, просветил: у них там через каждые два часа полагается кофе пить. Ну и мы, значит, уже доросли, переняли ценный опыт.

– Не морщись, – Димыч мне внушал, – нормальные человеческие условия. Это только тебя, кондового, от них косит. Василий Крюков вообще считает, что «кофе-тайм» по уставу положен. Скажи, студент?

Курсант Василий Крюков человек серьезный и цену себе знает. Димыч как-то велел ему смазки принести и удивился, когда ее не увидел: «У тебя что, ноги деревянные? За полчаса не мог в румпельное сходить!» Курсант Василий ему внятно изложил: «Ноги у меня, между прочим, сильные, спортивные. А за смазкой я не ходил, потому что у меня был «кофе-тайм». Димыч тогда ему объяснил, что к чему. А Василий по сторонам зыркает, в глаза не смотрит и говорит с дрожью в голосе: «Если вы позволите себе еще раз на меня кричать, я доложу капитану». Димыч не нашелся даже, что ответить. Федя за него сказал: «Ты, салага, сопли подотри, потом права качать будешь».

Но вообще-то он на салагу не похож, армию прошел, четыре курса мореходки, и, уверен, что знаний у него больше, чем у любого механика, вот только опыта чуть поднабраться… Но перед Федей он пасует, потому что Федя как раз этим опытом его и насыщает. Скрепя сердце он признает Федин авторитет, но если представляется случай Федю куснуть, он своего не упустит. Федя, уважая традиции флота, еще по выходу решил разыграть строптивого курсача. Показал ему гусек на палубе, видишь, говорит, волной загнуло. Надо выпрямить. Только спустился в центральный пост да Димычу поведал, как он студента купил, посмеяться не успели – старпом с мостика кричит: «Уймите хулигана!» Крюков недаром учился, сообразил, что к чему. Нашел трубу здоровенную, поднатужился – а руки у него тоже спортивные, – один гусек своротил, ко второму подступился. Пришлось Феде после вахты снова их на место ставить, дотемна провозился, да еще нотацию от старпома выслушал за неуместные шутки. А Крюков сказал Феде наставительно: «Со старыми привычками пора завязывать!» Он и сам весь какой-то новый, не встречал таких. Шустрый, смышленый, обособленный. Ходит независимо, легко на спортивных ногах, голова всегда вздернута, вправо-влево ею вертит, словно только и ждет: чего? куда? – я мигом. Работу делает быстро и толково, но с какой-то нарочитостью, будто не его она. Мол, раз надо – я сделаю не хуже, чем ты, но сделаю, и отброшу, и дальше пойду, а ты тут в грязи продолжай ковыряться. В общем, деловой парень. Только вот в глаза никогда не смотрит – косая челка у него будто нарочно глаза закрывает.

Изредка Феде все же удается тыкнуть его носом, и тогда он говорит, удовлетворенный:

– Учись, студент!

Крюкова от такого обращения аж передергивает:

– Я не студент, я моторист. Попрошу называть по имени.

– Хе, голуба, мотористом тебе еще предстоит стать, – внушает Федя.

– Было бы кем, – не унимался Василий. – Ты как тот сантехник, слышал? Сантехник нырнул в колодец, только зад торчит. Высовывается, с него течет, а он командует ученику: «Ключ на двадцать! Давай газовый! Набивку протяни!» Работу сделал, вылез, обтерся и ученика по плечу похлопывает: «Учись, студент. А то так всю жизнь и будешь ключи подавать».

Федя, довольный, заулыбался:

– Эх ты, салага! Чему вас только учат! Пора бы знать, что ключа на двадцать не бывает.

В общем, не скучная у нас вахта и в работе не хуже, чем другие. Это уже хорошо. Правда, заведование мое могло бы иным быть: освещение, палуба – как раз те объекты, где возможность столкнуться с запевалами самая непосредственная. Они пока активно не проказят, но насторожены и, кажется, только команды ждут. Авторитет красавца Шантурии растет день ото дня. В те редкие минуты, когда он появляется в салоне, его встречают будто почетного гостя. Шеф-повар накладывает в тарелку отборные куски мяса, боцман садится рядом, придвигает перец, горчицу и оберегает от назойливых вопросов. Шантурия не спеша жует мясо крупными белыми зубами, щурит свои тигриные глаза, и молчит, как сфинкс. Но боцману, видимо, перепадает какая-то информация, потому что после ухода Шантурии на лице у него просвечивает серьезное и большое знание.

Однако хоть боцман и был облечен доверием, благая весть пришла не от него. Она пронеслась по судну, словно ветром прошелестела, веселя и вдохновляя команду. Радовались ей так, будто встречали родного, близкого человека, подвергавшегося смертельному риску. Подробностей не сообщалось, но каждое общение начиналось веселым возгласом: «Слыхал? Мастер-то очнулся!» Или «оклемался», «вернулся», «закрыл тему», «завязал», после чего следовали взаимные ободряющие улыбки, похлопывания, подмигивания, что должно было свидетельствовать о том, что жизнь теперь выходит на какой-то новый, заманчивый и привлекательный уровень. Иногда, правда, выход его каким-то странным способом связывался с именем Ляльки. Но в чем было дело, никто толком не знал.

Я встретился с ним на следующее утро, когда поднялся на мостик проверить пожарную сигнализацию. И сразу же заметил, что говорить о том, будто он окончательно пришел в себя, еще рано. Штурман и рулевой Гоша Гаврилов стояли у лобовых стекол по стойке «смирно», наблюдали море, а на вертящемся кресле, зафиксированном веревкой, вытянув длинные ноги в домашних тапочках и сложив на животе руки с набухшими венами, полулежал капитан. То ли дремал, то ли думу думал – очи смежены, багровое лицо налилось тяжестью и голова поникла на грудь.

Когда я к станции подошел, вся высокая служба оказалась у меня за спиной, и я почувствовал, как спина у меня громадной становится, шире станции, и уязвимая, будто без кожи. В отражении стекла вижу, что никто не шелохнется, но тишина тяжелая, предгрозовая нависает, будто все друг на друга реагируют, заряд копят и вот-вот разряд произойдет.

Перещелкнул шлейфы, напряжение проверил – ничего, никакого разряда. Обернулся – те же люди, в тех же позах. Что же мне, взять так просто и уйти? Столько времени свидания ждал. Прошелся по мостику, посмотрел схождение курсов на авторулевом, спросил напряженную спину штурмана:

– Когда на второй насос перешли?

Он, не повернув головы, ответил сдавленным шепотом:

– А тебе не все равно?

– Нет, конечно, – громко отозвался я. – У нас второй греется, лучше на первом работать.

– Потом, потом, – произнес он быстро и кистями рук заработал, будто греб.

– Ничего страшного, подшипник, – принялся я объяснять. – Мы сегодня его перебрать собирались.

Штурман обернулся ко мне, и я увидел его сморщенное от раздражения, испуганное лицо.

– Кто таков? Почему мне лицо твое неприятно? – послышался хрипловатый басок.

Я повернулся на голос и встретил размытый, не очень осмысленный взгляд капитана. Сам он где-то еще внутри себя пребывал, я только краешек его сознания задел и если бы сейчас ушел, он, наверное бы, снова погрузился в свою дрему.

Я подошел поближе, чтобы ему легче было меня разглядеть, и ответил на вопросы в порядке их поступления:

– Электрик Обиходов. Вы в рейс меня брать не хотели.

В глазах его обозначилась тяжелая работа, будто глыбы он перекатывал под шишковатым лбом. Взгляд медленно прояснился, и лицо подобралось. Вспомнил.

– Почему? Ты? Здесь? – удивляясь на каждом слове, пробасил он.

– Работа такая, – вздохнул я.

– Почему? – произнес он, искренне недоумевая.

– Я на вахте. Пришел сигнализацию проверить.

Он замотал головой, поясняя, что я не то говорю, и повысил голос:

– Почему ты здесь?

У, нас получалось, как в том анекдоте про попугая, когда попугай уже говорит: «Я почтальон. Вам телеграмма». А сморенный почтальон отвечает из-за двери: «Кто там?»

Конечно, я понимал, что он добивается, но мне надо было, чтобы он сам сформулировал.

Но он не стал.

– Больше на мосту не появляться, – сказал он.

– Не могу. Согласно устава электрик должен…

– Значит, будешь пассажиром, – перебил он. – Я предупреждал.

– За что? У вас нет оснований, – запротестовал я.

На лице его появилось подобие улыбки.

– Нет, так будут. Свободен. Иди.

– Вы объясните? – не унимался я.

Но он уже все сказал. Глаза его медленно заволокло туманом, и голова поникла на грудь.

Я вышел разозленный. Дурацкое состояние, когда тебя гонят взашей и даже сопротивляться нет возможности. Не потому, что сил мало или струсил – я-то в нем соперника чувствую, да он, вместо того чтобы поднять перчатку, схватил хлыст и стегнул по мне, не соперник я ему. И ни тени сомнения, все, что делает, только так и должно происходить, будто не человек сидит в кресле на мостике, а какой-то иной разум обозревает жизнь сверху и распоряжается мной… Да что с него взять в таком состоянии.

Шантурия в тамбуре уже не торчал, и можно было кратчайшим путем, беспрепятственно пройти в аккумуляторную. Ковровая дорожка девственной чистоты покрывала палубу до самого комингса, и у дверей я обернулся – не оставил ли следов? Следы были, но не грязные, просто ворс примят, словно до меня по ней никто не ходил.

«Что же он, по воздуху летает? – удивился я. – Уже и до этого дошло?»

Разговор на мостике никак не шел из головы. В конце концов я не квартирант, а он не хозяин. Судно – это мой дом, такой же, как его, и право жить здесь у нас равное. На каком основании он меня гонит? Должен быть какой-то смысл в его поведении, не только похмельный кураж. В нем чувствуется сила, даже сейчас, когда он лежит полувменяемый с набрякшим, нездоровым лицом. Парни верят ему, встречают, как родного, поют здравицы. Откуда в нем сила? Неужели только от власти? Ее именем он требует безоговорочной веры, а всякое сомнение трактует как враждебный выпад. Нет веры – долой, за борт. Да я от рождения атеист, слепая вера мне противопоказана. Я жить хочу как человек. Проще простого так срывать аплодисменты – кто не хлопает, того не брать. А чему хлопать-то? Неужели они слепые… Или так уж их блага валютные прельщают?

Я не сразу смог ключом попасть в замочную скважину. Нужны они, эти секретные замки! Батарею вдвоем не утащишь! Снял замок и со злости швырнул его за борт. В аккумуляторную сто лет никто не входил, на клеммах сталактиты росли, неудивительно, что напряжение садится. Банки обсохли. Я взял грушу с насадкой и засосал дистиллат. Тонкая струйка разбрызгивалась, расплескивалась по банкам, не попадая в узкую горловину.

Вот дьявольщина, надо себя в руках держать, терпение теперь очень пригодится.

Старший понурый сидел в своей каюте, какой-то сжавшийся, придавленный. Маленькие глаза обиженно блестели. Совсем пропал его командирский лоск. У меня сразу язык не повернулся поделиться новостью. Но он облегчил мне задачу.

– Что же ты? Ведь обещал! – выговорил он с укоризной. – Ты что там, на мосту, права качал?

Оказывается, капитан ему уже звонил.

– Отвечал на вопросы, и все, – сказал я.

– Отчего же тогда? – засомневался он. – Размазал по переборке, слова не дал вставить. Не помню уж, когда меня так…

– Зашел на мостик – он спит. Я у штурмана спросил… – стал я рассказывать.

– Ну и ушел бы быстренько, – живо посоветовал он.

– Куда? Дальше судна не уйдешь.

– Это верно, – согласился он и горестно покачал головой. – Как пацана меня отчихвостил. Да еще в выражениях этих самых… Без всякого стеснения. Там хоть на мосту кто был?

– Да он и сам-то еще наполовину присутствовал…

– В глаза бы, я думаю, не посмел, а по телефону… – не слушая меня, сокрушался старший, – В чем моя-то вина? Помнишь же, на отходе какая была запарка. Что я мог?

«Нет, захотел бы, так смог, конечно», – подумал я, чувствуя себя виноватым, что втравил его в историю.

– Слушай, ты сам-то как считаешь, я что, не прав? – спросил я.

– Что ты со своей правотой носишься, как с писаной торбой! Прав ты, не прав? Кому до этого дело! – раздраженно сказал он. – Нужно думать, как огонь загасить.

– Нет, извини, – сказал я. – Если в его действиях есть смысл, я готов с ним считаться. Я хочу открытого разговора. Пусть он объяснит…

– Да что ты все «я» да «я»! Кто ты такой-то, чтобы с ним спорить? Ты судовую роль видел? У тебя какой номер?

– Тридцать пятый, а что?

– Вот и пляши отсюда. Все расписано, и никакой самодеятельности. Твое дело тридцать пятое. А капитан там первый!

– Но ведь капитан же – не господь бог!

– Здесь до берега не докричишься. Остается только капитан. Вот все и верят в него безоговорочно. И он в себя верит. И потому он прав. А ты, видишь, как себя поставил – заставляешь усомниться.

– Я никого не заставляю. Говорю, что думаю, – возразил я.

– Этим и заставляешь. И команду, и главное – его самого. Ты его удивил. Ты его оружия лишаешь. Вера в себя – это его оружие, основа всех его поступков. Он ведь себе все позволяет, потому что у него абсолютная уверенность в собственной правоте. Это от силы, понимаешь?

– Сильный всегда прав? Так, что ли? И в чем его сила? Во власти?

– Не знаю и знать не хочу. Ты не о том думаешь. Как тебе остаться? – вот что главное. Он ведь зачем звонил – велел найти на тебя материал, чтобы перевести в пассажиры. И срок дал, до Лас-Пальмаса. Тебе один выход: идти к нему в ноги пасть.

– Перебьюсь, для меня это не главное. Я понять его хочу.

– Нечего и понимать, тут ясней ясного. У нас есть рейсовое задание, и он знает, что его выполнит. Менять для этого ничего не надо, как жили, так и будем жить. План привезем, команда будет довольна, можешь не сомневаться. А вот если каждый, кому не лень, будет совать палки в колеса, подрывать его авторитет, свое мнение высказывать, которое ничем не подтверждено – тогда разброд и анархия, мы вообще плыть не сможем. Поэтому сиди спокойно и не мешай. А если зуд у тебя нестерпимый, пойди вон к Саше Румянцеву, дверь закрой и выскажи ему. Он тебя поймет и посочувствует.

– Нет, не поймет и сочувствовать не будет, я пробовал. Скорее, уж Димыч.

– Ну вот, к Димычу бы и шел…

– Значит, нужно разрешение получить? Подтвердить чем-то свое право? А где оно выдается, чем обеспечивается, не подскажешь?

– Отчего же, подскажу, – согласился он. – Закончи штурманское отделение, выплавай диплом капитана дальнего, убеди управу, что можешь – и вперед, качай права.

– А иначе нельзя?

– Иначе ты пытался.

– И еще не закончил. Я ведь не к власти рвусь, Сергеич, к жизни. А в жизни я, он, ты – просто человек – он же един, одинаков. Ты что думаешь, у меня болит иначе, чем у тебя?

– Пустой это разговор, – отмахнулся старший. – Куда лезешь, чего дергаешься? Лбом стену не прошибешь. Себе жизнь усложняешь, другим. Ты что, порядка не знаешь? В море ты на работе – вот и работай. На берегу будет у тебя неделя – тогда живи. Еще в отпуске живи. А сейчас, чего тебе еще надо! Рвался сюда, осел, в море вышел – сиди тихо. Отстоял вахту – занимайся, грызи гранит. Ты же этого хотел? Ничего не изменишь. Что тебя, жизнь не учила?

– Не могу я одним рейсом жить. Я ведь к вам не просто так, интересно было, все кричат: белый пароход, порядок, завтрашний день. Вот пересел свеженький, смотрю и вижу. А вы притерпелись, не замечаете, что по уши в болоте. Что же дальше будет, ты подумал? Какой смысл в вашем белом пароходе?

– Отдзынь со своим смыслом! Заколебал! – закричал вдруг старший и зажал руками уши. – Нет его, понял? Нет никакого смысла! Случайно пришли, случайно уйдем, спрашивать не у кого. Осталось каких-то десять лет. Дожить спокойно, чтобы не кантовали, не дергали, не унижали на старости лет! Что, и этого не заработал? А тут ты, со своим дурацким смыслом!

Старший вскочил с кресла и принялся мерять каюту быстрыми шагами.

– Ладно, Сергеич, извини, – сказал я. – Ты поступай как знаешь, на меня не смотри. Я сам, хорошо?

Он остановился напротив меня, пожилой, расстроенный, поникший, и произнес, извиняясь:

– Конечно, ты молодой, свободный, силы много… Тебе можно.

Я ушел от него, но вопрос, который перед приходом меня занимал, так и остался без ответа: «Кому верить? Себе или капитану?»