Текст книги "Порт"
Автор книги: Борис Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
В этом затуманенном мире угадывалась тревожащая даль, глубина. И какая-то благостная грусть насыщала пространство.
Небо начиналось от самой земли. Оно было плотным, теплым и пахло рыбой, водорослями, человеческим потом – родным и осмысленным запахом жизни. Но то, что не видно было за этой туманной дымкой, тоже существовало. Веня знал, что где-то там, за морями и сопками, существует жизнь, в которой он рожден, с которой связан той мирской грустью, что сейчас размягчала его душу и делала доступным и ясным связь со всем живым на свете. И сколько бы ни прошло времени, будет он жить на свете, нет ли, связь эта останется навечно, как остались для него вечными и нетленными образы его детства, его отец и его мать.
Прогуливаясь по причалам, Веня не выпускал из вида «Семжу», где вышибал Ковтун воскресную сотню.
Веня не готовился заранее ни к драке, ни к разговору. Он не мог толком объяснить себе, почему взялся за это непростое и опасное дело, но почувствовал, что никто, кроме него, этого делать не должен.
Веня сознавал, что жизнью своей в порту он обязан не столько себе, сколько людям. Они кормят его, одевают, дают приют. Они поступают так по свойству характера, имя которому – доброта. Эти люди – источник и смысл его жизни. Себя найти – да, но не для себя, а для них определить свое место и отдать долг. Они впереди него, выше, поскольку доброту могут творить, ничего не требуя взамен. Он живет за счет общей людской доброты и оплатить ее может только равной ценой. А он не способен, не располагает ею на всех, потому что они в ней не нуждаются. Они без Вениной доброты проживут, он – пропадет. Поэтому и долг его неоплатен, поэтому и чувствовал Веня перед ними свою вину и старался всеми силами ее искупить.
Время бежало не торопясь. Солнце медленно перемещалось за туманной хмарью, словно проверяя плотность мутного покрова. Над высокой сопкой, в самом пике открытого створа выявилась слабинка, и небо сначала осветилось большим пятном, потом свет стал собираться, сжиматься, усиливаться, будто наводили в фокус увеличительное стекло, и вот белый неяркий диск медленно выплыл на свободу, и сразу заметно стало, что наверху своя жизнь, непохожая на портовый штиль. Хлопья облаков обтекали солнечный диск, разрывались, сходились, меняя силу свечения, но видно было, что появилось солнце всерьез, надолго, и возможности закрыть его у этих слабых облаков уже не будет.
У рейдовых причалов задымили катера. Диспетчер объявил пути следования, и эхо от динамика пророкотало по порту. Суда, к которым пойдут катера, раскиданы были по заливу: транспорта, базы, БМРТ – красивые, чистые, но чужие для Вени суда других флотов. Они ждали отходов в далекие страны, моря, уходили в свои безграничные плавания.
«Мал мой порт, мал, – думал Веня, уже не мечтая о сказочных рейсах, – а все же солнце у нас одно и жизнь одна».
Он подошел к борту «Семжи», потрогал напряженный, словно звенящий швартов. Был отлив, и судно осело, выбрав слабину.
Ковтун еще не появился.
Неожиданно, словно солнце из-за облачной выси, удивила Веню мысль: а может, все это не случайность, что с ним произошло? Может, вся его жизнь в порту для того и задумана, для того и определена, чтобы сейчас он исполнил свое прямое предназначение – вывел с флота эту нечисть?
Пришел подменный матрос, весь еще праздничный, возбужденный, с лицом, не остывшим от сладкого берегового застолья. Кивнул Вене.
– Кончик потрави, – сказал ему Веня. – Друг мой, вишь, пропал, не видать нигде.
– Охламон-то? Не мудрено. Сутки напролет пашет. Притомился бедный.
– Ага, – сказал Веня. – Он такой бедный, что тебе и не снилось.
– Слышал, – отозвался матрос. – У него, говорят, счет в банке… А что, Веня, – вдруг осенило его, – ты, может, встанешь за меня? Я, честно, прямо от стола ушел. Такая компания подобралась! Три девахи и нас трое. Я бы честно, что хошь, и двойной и тройной тариф.
– Нет, сегодня никак, – с улыбкой ответил Веня. – Сегодня у меня дело.
Парень задумался ненадолго и сказал осуждающе:
– Сложно живешь. Зря.
– Как получается, – сказал Веня и поторопил его: – Иди, высылай мне трудягу.
Парень бодро застучал по трапу новыми ботинками, а Веня остался ждать.
Через пару минут хлопнула стальная дверь и на палубе появился Ковтун. Шел он не торопясь, с достоинством истинного моряка, который знает, как рубль трудовой достается. Спокойный, усталый взгляд из-под белесых бровей, сытое розовое лицо, осанистая походка.
«Ишь, труд-то как облагораживает», – про себя усмехнулся Веня.
Медленно, раскачивая трап, Ковтун поднялся на причал и тут увидел Веню.
– Ждешь? Чего надо? – спросил начальственно.
Веня молча разглядывал его.
– Ты чего хочешь-то? Дело какое? – проговорил он уже мягче.
– Что же ты по трапу ходить не научился? Ишь, раскачал. Знаешь, что такое резонанс? – не отрывая от него взгляда, спросил Веня.
– То есть как? Чего резонанс-то? Что говоришь, не пойму! – забормотал Ковтун, растерявшись на минуту, но, снова обретя уверенность, произнес: – Ты вот чего, говори по делу. Я уставший, три вахты ноне отмантулил.
– Об этом и разговор будет, – сказал Веня. – Об вахтах и прочих твоих делах.
– Вот ты о чем! Так был же разговор. Ты меня не слушаешь, ну и живи, как хочешь, только мне не мешай, – устало отмахнулся он. – Мне, правда, домой надо. Я пойду.
– Уйдешь ты отсюда в одном случае – если обратно не вернешься, – твердо произнес Веня. – А сейчас я тебя провожу.
– Что-то ты резвый сегодня не в меру. Скромности в тебе, Веня, мало. Это нехорошо.
Ковтун передернул налитыми плечами, будто встряхнулся. Взгляд у него стал цепкий, колючий, и кривая наглая ухмылка изогнула губы. Вене знакомо это было.
– Ты сидел уже, Ковтун, – догадался он.
– Ага, я свое отсидел. А тебе еще предстоит. Знаешь ты, что тебе червонец отвалят, стоит мне только капнуть?
– Почему же? – спросил Веня. – Я не спекулирую, не ворую, денег не вымогаю. За что же мне так много? Все это ты делаешь да еще других подставляешь. Хотел ведь, чтобы на меня подумали?
– Это еще доказать надо, – засмеялся Ковтун. – Наш гуманный советский суд без доказательств обвинений не предъявляет. А мне доказывать не надо: капну – и все, твое место у параши. Уяснил?
Они вышли к надстройкам рыбцеха, задний двор которого был завален картонной тарой. Было пустынно, и Веня замедлил шаг.
– Ты ведь человек без прав, – веселился Ковтун. – Закон тебя не охраняет. Если я, к примеру, тебя стукну и в мусор зарою, никто тебя не хватится.
– Точно, – подтвердил Веня. – Ведь и тебя тоже.
– Ошибаешься, у меня все в ажуре. Прописка есть, и домик имеется, только не здесь, поюжней маненько. Сюда я приехал, чтобы дела свои поправить после курорта, капустки подрубить. Ее здесь много шаровой. Смекаешь? Дела мои идут в гору. Все мной довольны, кроме тебя, а ты капризничаешь, чего-то хочешь – непонятно. Вот я тебе ясно предлагаю: входи в долю. Тебя здесь каждая собака знает, и мужик ты головастый. Я на досуге подумал и согласен с тобой: ты – на малышах, я – на больших, раз вдвоем нам тесно. Но дело одно, доход общий и никакой благотворительности. Вместе мы таких дел наворочаем – чертям тошно станет!
– Слушай, а зачем тебе столько денег? – миролюбиво поинтересовался Веня. – Шутка ли, тринадцать тысяч!
– Разве это деньги? Ты что! – удивился Ковтун. – Это я так, для разбега. Настоящие деньги – иные.
– Да куда тебе столько? Зачем? – искренне любопытствовал Веня.
Интерес Вени Ковтун воспринял как возможное согласие. Он успокоился и принялся не торопясь излагать:
– Эх, Веня, Веня, так жизнь, дорогой, устроена! Работают люди для денег, а деньги нужны для жизни. И никакой тут премудрости нет. А работу выбирают по способностям. Нет их – и ты рабочая лошадь, ходи в море, выколачивай свои рубли. Есть – и ты человек, стриги баранов, загребай свой куш. Они же тебе еще спасибо говорят, потому что сами даже истратить их толком не умеют. Ну а как тратить, на что расходовать – это зависит от личных наклонностей каждого. Меня, например, две стороны привлекают. Во-первых, деньги – это свобода, Веня. Жизнь, которая тебе и не снилась. Ты ведь не живешь, ты срок тянешь, хоть и добровольно. Я тебе предлагаю свободу. Хочешь – документы достанем, диплом тебе выпишем, хоть первого разряда. Купить, Веня, все можно, если ты свободный человек.
Ковтун, выжидая, посмотрел на Веню. Веня молчал.
– Ну а еще я хочу уважения. Не того хилого и золотушного, когда на «вы» обращаются и называют товарищем, – хочу, чтобы сама жизнь меня уважала! Не было этого. Где-то проехал я свой кон, по мелкой играл, не на то ставил…
Он оборвал себя и, круто взмахнув рукой, зло и требовательно рубанул:
– Теперь – баста! Пора реванш брать! Она у меня попляшет джигу. Я ее угроможжу, я ее уконтропуплю, стерву занозистую, сделаю и шелковой и ласковой. Она запоет у меня голосистым кенарем, и будут мне по утрам поклоны у дверей!
Ковтун замолк, словно голос сорвал. Лицо его было страшно, как у кликуши. Глаза горели невидящим светом. В них была ярость и сила готового на все человека.
– Ну, а как считаешь, меня уважают? – спросил Веня.
Ковтун, не понимая, уставился на Веню, словно впервые его видел.
– Тебя? Уважают? – повторил он, вникая в смысл слов. – Кто тебя уважает? Отребье, портовое быдло. Знаешь ты, что за границей вместо тюрьмы в море сажают, причем срок костят наполовину?
«Как же так? – недоумевал Веня. – Мы же все люди. Должно же у нас быть что-то единое, общее, на чем мы сходимся, чем живы и для себя, и для того, кто со стороны на нас поглядит?»
Он смотрел на стоящего рядом человека и ничего такого не находил.
– Слушай, Ковтун, иди отсюда, а? Честно, я прошу тебя. И не приходи больше, пожалуйста, – произнес Веня.
– Надоело, – сказал Ковтун. – Я-то думал, про тебя врут. Нет, больной ты, больной и неисправимый человек. Ну что ты ко мне пристал? Может, сам пойдешь? Нет? Ну уж на тебя-то меня хватит!
Он не спеша пошарил в кармане куртки, вытащил белый оловянный кастет и ловко натянул его на пальцы.
– Во какая игрушечка! Ты с такой цацей знаком? – спросил он, кривя в блатной улыбке рот.
И тут же без замаха выбросил вперед руку.
Что-то непонятное произошло. Острая сильная боль врезалась в лицо, захлестнув на секунду сознание. Веня зашатался, но устоял. Низ лица стал огромным, чужим, рот наполнился соленым крошевом. Но сильнее боли было недоумение.
«Что случилось?» – силился произнести Веня, но губы ему не повиновались.
– По трапу ходить я не научился, но драться умею. Уяснил? Иди, свободен, – словно издали услышал он голос.
Веня дрался когда-то в детстве и здесь, в порту, два раза – то были другие драки. К такой он не был готов, про такую не ведал. Он только одно понимал, что отступать нельзя. Перед ним был не просто противник – сытая, наглая нечисть предъявляла свое право на жизнь.
Ковтун стоял перед ним ухмыляясь, поигрывая кастетом.
Веня сделал левой ложный выпад и, всю силу свою и ненависть вложив в правую, бросил ее в ухмыляющуюся физиономию.
Ковтун пригнулся, удар пришелся по темени.
– Ох-хо-хо! Что счас с нас будет! Бедные мы, бедные! С нас же будет кровяной бифштекс.
Веня следил за смертоносным металлом в его руке, готовый в любую минуту отпрыгнуть.
Ковтун как-то странно дрыгнул ногой, и Веня согнулся от нестерпимой боли в паху. Удар непреодолимой силы обрушился ему на голову. Он потерял сознание.
Очнулся Веня на свалке, на берегу глубокой воронки, залитой талой водой. Голова лежала в луже, Ковтун привязывал что-то к его ногам.
Веня услышал сопение и увидел склоненный затылок, поблескивающий розовой плешью. Он скосил глаза. Короткий железный прут лежал почти рядом с рукой. Осторожно продвинув руку, он обхватил шершавое рубчатое железо.
Ковтун работал не спеша, ворча что-то себе под нос.
Веня медленно занес руку за голову, и прежде чем Ковтун успел подняться, ударил его по розовой отблескивающей коже.
– Их ты!.. – тонко вскрикнул Ковтун и повалился на Венины ноги.
Веня сдвинул тяжелое тело, снял с ног веревку, к которой был привязан ржавый колосник, и шатаясь побрел в свою берлогу.
Когда утром, превозмогая боль, он притащился к воронке, Ковтуна там не было. В порту он тоже больше не появлялся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Годы быстро летели, отсчитывая чужие рейсы, обтесывая в труде салаг, выводя из видимости капитанов.
Кочегары становились механиками, штурманами – матросы. Приблатненные лихие парни превращались в передовиков и прилежных отцов семейств – жизнь текла по заведенному руслу. И только Венина фигура в порту оставалась для окружающих неизменной и привычной, словно кнехт, вросший в причал.
Часто, выйдя на стык порта и завода, откуда открывался широкий обзор, наблюдал Веня близкий, манящий город, рассматривал неизведанную им жизнь.
Изменился он за прошедшие годы. Веня смутно помнил только широкую улицу Сталина, Комсомольский садик с белыми березами да припортовый шанхай – ряд деревянных пивных при спуске с террасы. В угарном, похмельном чаду гулял там портовый люд. Назывались пивные недосягаемо красиво: «Алые паруса», «Аэлита», «Ноктюрн».
Потом пришел бульдозер и день урчал на взгорке, срезая, раскатывая, вминая в землю цветастые стены.
«Непьющий, должно быть, человек», – порадовался тогда Веня за бульдозериста, наблюдая, как он старательно и добротно стирает с лица земли шанхайскую обитель.
Вспомнилось Вене, как сидел он там на сундучке и, замирая, глядел на залив. Ясный, одушевленный мир открывался перед ним: суда на рейде, отблескивающая недвижимая вода и сказочный воздух простора – было все это, было! А может, и есть, если на горку взобраться?
Но знал он уже, что не поднимется. У него иная дорога, по которой идти ему, покряхтывая от груза, но свернуть он не может, не хочет, не имеет права.
Когда пришел в порт со своим новым другом, Веня оглянуться не успел, как обступила их, повела возбужденная ватага, и вместо судна очутились они на задворках свалки, где продолжались хмельные проводы.
Из-за чего возникла ссора, так он и по сей день не вспомнил, только очнулся уже в другой своей жизни, теперешней. Голова раскалывалась, глаз заплыл, и ни одного документа, ни единой бумажки с печатью.
Как же так получилось – выпал он из жизненного устройства и никто этого не заметил? Бумажки ведь, документы – не сами по себе, ими он связан с другими людьми, входил в их жизнь, в их отношения, малым передающим звеном был в общей государственной машине. И вот пропало это звено, а ничего не изменилось. Все так же крутится сложный механизм, наращивая производительность труда.
Но ведь человек исчез! Ушел из их жизни. Кто-то вычеркнул его, словно без вести пропавшего, как когда-то отца. А может, наоборот: в списках-то он еще остался и значится как полноценный, стоит под каким-то номером с печатью и фотографией?
Иногда он представлял себе маленькую пыльную комнату с зарешеченным окошком. Стены ее уставлены железными рундуками, такими же, как на судне. Рундуки разделены ячейками с выдвижными ящичками, в которых вплотную стоят карточки из плотной бумаги. Каждая – и есть отдельный человек со всеми его признаками, биографией, паспортными данными. А посреди комнаты на вертящемся стуле сидит худенький, седенький старичок в валенках и полушубке. Он-то всем и распоряжается. Передвинет карточку – пошел человек в гору, старшим механиком стал. Поставит пометку – и визы человека лишают и хорошего парохода. Кого-то увольняют, кому-то ордена вешают. Отчета он никому не дает. И есть, должен быть у него такой ящичек, где и Вене место предусмотрено, какой-то отдельный, в дальнем уголке…
Новые районы обтекали подножия сопок. Ночное сияние города озаряло небо праздничным светом. И таким же праздничным представлялся Вене и сам город, овеянный воздухом иной, не сдавленной забором жизни.
Город распадался на кварталы, улицы, дома, светлые окна которых вносили в общее сияние свои лучи. Люди, которые этот свет зажигали, были те самые, кого он видел перед собой в порту – обычные и знакомые ему лица. Но город в целом был другой, живущий своей особенной жизнью. Его не оставляла мысль, что там, за воротами, объединившись вместе, жители его создают новую общность, новый смысл приобретает их связанное под единым небом существование.
– Ну что, мужики, как там, в городе, жизнь? – часто спрашивал Веня, втайне надеясь обрести смысл их общего единства, и слышал в ответ рассказы о новых квартирах, об отпусках, о женской неверности и мужской силе.
«Крестный» был к нему внимательней других и иногда предлагал:
– А что, Веня, сходил бы, развеялся. Оденься в мое, деньги, пропуск я тебе дам. Взгляни, как она, жизнь, без тебя протекает. Авось не заблудишься! Посиди в кабачке, гульни. Живем-то однова!
– Правда что, – соглашался Веня, – другой жизни не будет.
– Вот-вот, – подначивал его «дед». – Другой не будет, а ты и эту, единственную, в дерьмо втаптываешь. Давно бы отсидел, вышел, человеком стал.
– А что такое человек? – спрашивал Веня.
– Человек? Ну, это как все: семья, дом, по службе расти…
– Ну а еще чего?
– Чего, чего! Развлекаться, отдыхать, в отпуск ездить…
– Мало мне этого, – отвечал Веня. – Неужто ничего больше нет?
– Ну как? – морщил лоб «дед». – Если подумать, оно, конечно… Так ведь всего не скажешь.
– А ты подумай, подумай, – просил Веня.
– Некогда мне об этом думать. У меня регистр на носу.
– Ну а после работы, в свободное-то время?
– Где ж его, свободного, найдешь? Я ж не ты, у меня семья, дом как-никак…
– Гараж, машина, – добавил Веня.
– А что? И гараж, и машина. Хуже людей, что ли? Всю жизнь плавать да машины не купить!
– Значит, все у тебя теперь есть? – интересовался Веня.
– Как это? Разве все может быть? – удивился «дед». – Теперь вот сына надо женить.
– Ну, а после, женишь – и все, можешь больше не плавать?
– Да нет, не скажи, забот хватает. Жена, понимаешь, всю плешь проела, мебель, видишь ли, у нас не модная. Нынче, знаешь, полированная в ходу.
– Это какая же?
– Да такая, как стол у капитана. Блестит, аж зажмуришься.
– Вредно, наверное, для глаз, – предположил Веня.
– Да пожалуй что, – неохотно согласился «дед».
– Ты вот что, Палыч, ты глаза свои береги, а то в море не выпустят.
– Я очки куплю черные, чтобы не светило.
– Предусмотрительный ты, – похвалил Веня. – С мебелью, значит, порядок. А что еще?
– Домик надо в средней полосе, в деревеньке, да и так кое-что, про запас. Пора о пенсии думать. Я уже полтинник разменял.
– Старый ты, – пожалел его Веня.
– Старый, – вздохнул «дед».
– Слушай, а зачем? Ты же из этой, из средней полосы сюда приехал, из такого же домика. Вкалывал тут, горбился всю жизнь, бороздил просторы. Для чего? Для того, чтобы на закате дня снова иметь возможность в таком домике жить. Жизнь-то твоя на что ушла?
– Не знаю, Веня, тянет на родину.
– Так зачем уезжал? Странно мне.
– Ничего странного я в этом не вижу, – сказал «дед». – Оно ведь все по кругу идет. И вот круг замыкается. А что там в промежутке, не мне решать.
– А кому?
– Что ты меня пытаешь, Веня, как на допросе? Ты на себя оглянись. Запер себя, как в тюрьме, понимаешь, и срок тянешь на полную катушку.
– Это ты брось, – ощетинился Веня. – Я, может, только и делаю, что на себя оглядываюсь, и вижу, что я свободен. Свободен, потому что передо мной главный открытый вопрос. А вот когда его нет – тогда тюрьма, двигаться некуда. Тогда покупай мясо и трескай, чтоб за ушами пищало.
– Ну что же мясо! – обиделся «дед». – И без мяса есть чем заниматься. Делов хватает, только успевай.
– Делов, конечно, много, – согласился Веня, – делов-делишек…
– Вот я и говорю, вышел бы, посмотрел. Мы за это время столько всего наворотили… Города не узнать.
Нет, не хотел Веня так выходить, по чужим документам, в чужой одежке. Боялся он себя потерять, утратить прожитые здесь годы, потому что если выйдет он отсюда, заживет жизнью, общей со всеми, – значит, время, проведенное здесь, надо признать преступным, а жизнь свою бичевскую – вредной для людей, для порта, какой и видится она посторонним глазам. А с этим он никак не мог согласиться.
2
В красном уголке порта собрался почти весь личный состав роты, в котором служил старшина Гаврилов: товарищи, собратья, соротники, люди одного круга, одной общей судьбы. Обветренные лица, крепкие фигуры, стального цвета шинели с красным кантом – сталь и кровь, крайнее выражение силы и правосудия. Форма ладно обтягивала сильные плечи, напоминая об ответственности за покой, порядок и безопасность вверенного им жизненного пространства. Груз этой ответственности выделял их из среды прочих, гражданских, и вынуждал быть строгими, твердыми, официальными. Только среди собратьев Гаврилов мог ощущать себя свободно и естественно. Взаимное доверие, сознание собственной правоты и силы объединяло их. Уставные права и обязанности придавали этому единству общий смысл, превращали его в передовой отряд надежности и порядка. Это было бесспорно.
Но Гаврилов ясно отдавал себе отчет, что «гражданская жизнь» все-таки оказывает свое влияние. Обязанности оставались теми же, но права изменились. Они стали шире, чем предписывал устав, и возрастали год от года. За время своей службы Гаврилов видел, как растет влияние формы. Неуставной характер того права, которым он мог пользоваться в быту, был как бы следствием уважения людей к форме. Именно «как бы», потому что это уважение напоминало ему отношение младшего брата к старшему, которое не только на любви замешено. Гаврилов сам был в семье младшим и знал, что, помимо защиты, общение со старшим связано и с ограничением вольницы, и с исполнением разных домашних дел, ведущих к благополучию семьи, но которые он бы по своей охоте выполнять не стал.
Жизнь наша не стоит на месте, и движение ее таково, что люди живут все лучше и лучше, рассуждал Гаврилов, а чем лучше они живут, тем большего им хочется. И тут вырастала целая цепочка, которая, по мысли Гаврилова, связывала воедино причины и следствия. Чем больше человеку хочется, тем больше он несет через проходную; чем больше несет – тем заметней милиционер на посту и больше к нему уважения, хотя бы и показного; чем больше уважения – тем больше возникает у Гаврилова этих неофициальных прав. Отсюда и вывел он общую закономерность: раз больше у него прав – значит, больше люди воруют.
Эти отвлеченные мысли приходили на ум потому, что все, что говорил сейчас капитан Свешников, было Гаврилову хорошо известно.
Капитан Свешников собран, подтянут, энергичен. Впалые щеки его розовели от внутреннего возбуждения, и речь звучала чеканно твердо, напористо, прорываясь сквозь вечернее утомленное внимание соротников.
Говорить так долго и красиво Гаврилов бы, конечно, не смог, но смысл речи от этого не менялся – в основе его лежали факты, которые сообщил капитану старшина.
Взгляд Свешникова бегло скользил по лицам, чуть чаще останавливаясь на незнакомом строгом мужчине в гражданском, что сидел в первом ряду. Мужчина еле заметно кивал головой, выражая свое согласие.
А сам Гаврилов знал еще кое-что. После дежурства он не поленился и нашел в порту дружка своего из плавсостава, Колю Сизова, который знал этого Егорова как облупленного и никакого секрета из знакомства не делал. Он подтвердил, что мужик тот безобидный, работящий. Бич, конечно, но какой-то нетипичный, положительный, что ли: не пьет, не курит, не ворует.
Докладывая капитану Свешникову о Егорове, Гаврилов и в мыслях не имел, что дело примет такой оборот. Но недаром говорят: начальству виднее. В том, в чем Гаврилов находил возможность отличиться самому, Свешников усматривал дело, в котором могут проявиться силы и способности всего подразделения. Оказывается, о предстоящей операции были уведомлены флота и службы порта, и выделенные гражданские уже сидели «на старте», ожидая команды «марш».
Гаврилов понял смысл такой массированной подготовки. Он по себе знал: ничто так не усыпляет внимание,-не расслабляет волю и служебное рвение, как обыденность. Унылое стояние в проходной, мелкие дрязги с бабами, внимание к несунам, которые тащат рыбий хвост из порта, а бутылку в порт – от такой работы ничего, кроме скандала с женой, на ум не приходит.
Необходимо дело, серьезное, даже опасное, которое подняло бы над суетой и вынесло в трудную, рискованную жизнь, соразмерную силам и способностям каждого из собратьев. По силам надо использовать человека, хоть изредка напоминая ему об опасности, геройстве, его собственных немалых возможностях…
Свешников продолжал говорить. Круг за кругом он возвращался к известному факту и каждый раз набавлял ему значимости. Внимание сослуживцев возрастало, лица оживлялись, в глазах вспыхивало возбуждение, словно каждый уже видел себя победителем и ощущал, как обещанная награда оттягивает форменную грудь.
Гаврилову немного жаль было их всех, потому что, сами того не подозревая, они включались в игру, исход которой предрешен заранее. Гаврилов знал, как он это сделает.
Он отыскал глазами Ольгу. Она сидела рядом со Званцевой, низко наклонив голову, и время от времени вытирала пот со лба скомканным платочком. Хотя было не жарко. Весь день она вела себя странно. Когда вчера в проходной он «потрошил» того парня без документов, она вдруг ойкнула, побледнела и на вопрос, что с ней, ответила, что кольнуло в боку. Он тогда, оглядев ее пополневшую фигуру, подумал, грешным делом, что она того, в положении, и похвалил себя за проницательность. А потом, идя домой, вспомнил, что она нервничала, пока он докладывал по телефону, внимательно прислушивалась, и когда парня того он отпустил, прошептала: «Дура, зачем связалась? Шел бы себе и шел».
Гаврилов сообразил, что все это неспроста, и, придя домой, стал расспрашивать Зинаиду про тот давешний Ольгин роман с бичом. Зинаида по своей всегдашней привычке попробовала устроить ему сцену ревности, но когда он раскрыл ей карты, ситуация для него несколько прояснела: бич-то, похоже, тот же самый.
Теперешнее поведение Ольги подтверждало, что он прав. Отсюда и вызрел его самостоятельный план по «розыску и обезвреживанию».
Капитан Свешников закончил говорить и попросил сержанта Каримова вывесить на доске план порта.
Все зашевелились, заскрипели стульями, будто им дали команду «вольно». Гражданский, что сидел впереди, тоже поднялся, плотный, озабоченный, с крепким мужским лицом. Они пошептались о чем-то с капитаном, и гражданский вышел.
Гаврилов был уверен в себе и потому с чувством внутреннего превосходства оглядывал оживленных товарищей, задержав взгляд на Ольге. Она не убирала от лица скомканного платка.
– Есть вопросы? – спросил Свешников, беря в руки указку.
– Все ясно, – за всех ответил Гаврилов, поторапливая развитие событий.
– Тебе ясно, не сомневаюсь, – сказал капитан, поощрив его взглядом. – На тебя особо надеюсь, Гаврилов.
«Не надо мне ни медали, ни благодарности, – решил Гаврилов. – Пусть направление даст в высшую школу милиции».
Свешников стал перечислять квадраты порта, называть группы, которые их должны прочесывать, и Гаврилов, дождавшись своей и убедившись, что Ольга будет рядом, попросил:
– Товарищ капитан, разрешите действовать по обстоятельствам.
Свешников разрешил. Старшина пробрался к Ольге, тронул ее за плечо:
– Ты что, Оль, вроде приболела? Может, тебя освободить?
– Нет, нет, – встрепенулась она. – Ни за что! Я совсем здорова.
– Ну и ладушки, – сказал, улыбаясь, Гаврилов. – Тогда поработаем.
3
Вечер наступил холодный и ветреный. Циклон, много дней подступавший к суше, наконец достиг ее, но всю свою злость выплеснул, как водится, на соседние страны, оставив нам лишь вполне умеренные остатки. Но и эти «остатки» были так существенны, что на суда, стоящие в порту, были вызваны капитаны.
Отныне холод прочно обосновался на берегу, знаменуя собой новый этап портовой жизни – «осенне-зимний период». Управлению он сулил аварии, комиссии и проверки, морякам на судах – травмы, взыскания и повышенную отчетность. Вене он принес новые хлопоты в жизни, и без того осложнившейся.
Третий день за ним велась охота.
Днем он отсиживался на свалке под перевернутой шлюпкой, дрожа от холода и промозглой сырости. Стены землянки пропитались водой и набухли; одеяла, ватная одежда стали тяжелыми, влажными и не приносили тепла. Изредка он делал вылазки, чтобы раздобыть себе пропитание, достать газет и журналов для обогрева. Когда его особенно донимали холод и бессонница, он позволял себе прогуляться на рейдовом катере по заливу, отогреваясь в душном тепле темного нижнего салона. Там можно было и покимарить пару часиков, и чайку хлебнуть горячего у кого-нибудь из команды, и просто почувствовать себя среди людей, поговорить с ними, распрямить спину. Конечно, был в таких прогулках определенный риск, поэтому он ими не злоупотреблял.
Нелегальное положение обостряло его чувства. Он ловил на себе взгляды прохожих, различал в них неприязнь, брезгливость, желание от него отодвинуться. Хоть он умывался каждый день и бороду подбривал, пещерная жизнь ему на пользу не шла и сильно отличала его от нормальных людей, которые сейчас казались особенно чистыми, легкими и свободными, а он шел им навстречу, словно медведь из берлоги, – тяжелый, грязный, настороженный.
Дождавшись темноты, он выбрался на свет божий и, сторонясь освещенных мест, направился к причалам проверить, не пришла ли «Пикша», которую он ожидал со дня на день.
Мокрый снег быстро облепил одежду, проникая холодом к телу. Сапоги промокли и отяжелели, а ветер, словно ловкий штукатур, хлестал в лицо новые порции ледяного раствора, залепляя рот, глаза, уши.
Тральщики у причалов едва просматривались. Только первый корпус был еще виден, а за ним – тусклые желтые пятна стояночных огней.
С трудом ему верилось, что у стенки, в десятке метров от него качаются на воде уютные кубрики, где в сухости, тепле и свете сидят ребята, пьют горячий чай, разговаривают и не ведают, как мал и бесприютен мир, который их окружает.
Рисковать без крайней нужды он не хотел, а суда все же оставались самым сомнительным прибежищем из всех, пока еще возможных.
В бараке у шестого причала в знакомом окошке блеснул свет.
Не часто, но, бывало, заглядывал, он к портовым электрикам. Когда помочь, а когда и просто так – за жизнь поговорить, узнать, какими еще хитрыми изобретениями собирается осчастливить усталое человечество наука тепла и света: электрик Миша Кашин заочно учился в высшей мореходке и охотно делился со слушателями своим новым знанием.
Веня легко и просто у них себя чувствовал, как всегда бывает среди людей, в общении которых нет корысти. Но сейчас входная дверь вроде бы отяжелела. Он отворил ее в два толчка и зажмурился от яркого света, ударившего в глаза.
