Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

«И все оттого, что вам напрячься лень, – внушал парням Веня. – Руками-то легче работать, чем головой, вот вы и мастерите разные вещи. Вы уже инвалиды, – смеясь говорил Веня. – Зубы у вас повыпадали, скоро вместо шуб в термоса залезете, вместо речи магнитофонами будете пользоваться, а деревья и реки – смотреть по телевизору и в кино. Вы отгораживаетесь от неудобств с помощью разных приспособлений, а нужно себя приспосабливать под природу – вот где ваша ошибка».

«Как же под нее приспосабливаться, под природу-то? – со смешком спрашивали ребята. – Мы же не звери, чтоб голыми ходить».

«Само собой, – отвечал Веня. – Мы выше зверей и рыб, потому как и мысли свои можем передавать и чувства».

…Время сгустилось и на миг застыло, словно альпинист, переваливающий через горный пик. Веня почувствовал, что наступил полдень. Смена кончилась, и дальше ждать, что она появится, не было никакого смысла. Да и хватит. Он, словно аккумулятор, получил уже необходимую подзарядку и теперь может полноценно существовать, расходуя запасенную энергию.

Когда-то давным-давно, когда еще механизация была слабо развита, а рыбы ловилось много, таким же теплым и ласковым сентябрьским днем шел он по причалам порта, осваивая свои будущие владения. Суда он уже знал и смотрел на них спокойно, но вот высокие деревянные постройки без окон, с редкими дверями, что тянулись вдоль пирса без перерыва, словно пограничная стена, были для него непонятны, таинственны и заманчиво привлекательны. Сам бы он не решился открыть дверь (двери-то, они для чего?), но раз уж она открыта и оттуда слышна песня – отчего ж и не полюбопытствовать?

Свету внутри было меньше, чем снаружи, и когда глаза привыкли, он увидел на возвышении конвейер и женщин, которые стояли по его сторонам и пели. Руки их что-то делали, а из желобов вниз, в большие корыта падали рыбины: у кого – треска, у кого – окунь или зубатка, палтус. Другие женщины к корытам подкатывали железные тачки, такие, как в кино у строителей Беломорканала, грузили на них рыбу и по дорожке из металлических листов куда-то увозили. Тогда он еще не воспринимал порт как целостный организм, где все друг с другом связано. Он видел только то, что перед ним: рыбу сортировали, грузили и везли – и этим был удовлетворен.

В цехе он оказался единственным мужиком и его появление не осталось незамеченным. Не прерывая общей песни, женщины кричали ему разные слова и просьбы, от них он краснел до пота и немел. Когда женщины все вместе на одного – чувство стыда у них пропадает. Тут на глаза ему попалась пустая тачка, лежащая на боку, он быстро схватил ее, все так же молча подкатил к палтусам и стал остервенело закидывать в нее скользкие-жирные туши.

Малая механизация с умом делалась: груженая тачка шла под уклон, только на колесе ее держать требовалось усилие немалое и на поворотах тормозить.

На Веню столько глаз смотрело, он постарался. Дорожка привела его к огромной палтусовой куче, тускло-фиолетовой; рядом, словно заря поднималась, краснело окуневое угодье; по другую сторону, как шкура громадного леопарда, лежали пятнистые зубатки.

Наваленные в таких количествах рыбы уже не имели ни хвостов, ни голов, а только общий какой-то признак своего рода.

Вене хорошо работалось под песни, и шуток уже не было, с ним вместе работали другие женщины, и он их лица теперь узнавал.

Веня сделал восьмую ездку и возвращался с пустой тачкой, катя ее по выщербленному цементному полу, чтобы не мешать встречным. И тут девчушка, самая молоденькая из всех, с видной из-под платка пшеничной челкой, быстро разогнавшись под уклон, не смогла осилить небольшой поворот и, съехав с железа, пошла ему наперерез. Веня тачку свою откатнул от себя, беспокоясь о сохранности имущества, а сам отпрыгнуть не сумел, и все сто килограммов, или больше, прямо с ним встретились. Веню сшибло с ног, он ударился головой о пол и потерял сознание, а когда пришел в чувство, увидел прямо перед собой большие, серые, полные слез глаза.

– Ой, мамоньки, очнулся! – вскрикнула девчушка.

Он улыбнулся, приподнялся, чтобы жирные палтусы сползли с него, и встал, стараясь не морщиться. А из цеха женщины уже спешили с носилками, с белой докторшей впереди.

– Не, не, – сказал Веня, пугаясь, – ничего со мной нет. – И, напрягшись, поковылял из цеха, а тетки с докторшей – за ним. Тогда он подождал их и сказал: – Мой трудодень отдайте глазастенькой.

Они поняли, что он здоров, и не приставали больше. А он, липкий, грязный и болящий, побрел к себе домой.

«Дом» его – резервное жилье – находился на портовой свалке вдали от работы и людей. Свалка была чистая, техническая, на ней много ценных вещей хранилось. Среди прочего – и шлюпка, перевернутая вверх килем. Под этой шлюпкой в земле отрыто было помещение, почти в полный рост, – вполне уютное жилье. Лаз в него загораживала хорошая дверка от рундука и брезент.

Дошел он с трудом, и как стал себя в порядок приводить, скинул все свое, от палтуса и от крови мокрое, – тут-то она и появилась с бинтом и йодом – та, глазастая. Оля это и была.

Не поверила она Вене и осторожно, чтобы не спугнуть, за ним следила.

Ходить он не мог четыре дня. Запаса еды на такой срок у него не было. Ольга каждый день его навещала, тайком носила из столовки харчи, привела раз фельдшерицу с санитарной сумкой. Перелома у него не оказалось, и как только сапоги стали влезать на распухшие ноги, он снова стал ходить и работать на судах.

А с Ольгой они продолжали встречаться. Только «крестный» про них знал. Иногда он пускал их в свою каюту.

4

Судьба Ольги в чем-то походила на его собственную. До поры до времени жила она в маленьком поселке Глинск под Воронежем вдвоем с бабкой. Жилось трудно, едва концы с концами сводили: бывало, и на одной картошке зиму дотягивали.

Ей тем летом только шестнадцать исполнилось, когда семья инженеров с двумя детьми сняла у них на лето комнату. Подружились они и с бабкой и с самой Ольгой, а перед отъездом предложили Ольгу с собой взять. Ну, не просто так, естественно. Взять Ольгу в семью, чтобы она за детьми присматривала, обед варила, квартиру прибирала. И условия положили хорошие: еда бесплатная да сверх того еще двести рублей. Деньги по тем временам немалые, она столько, почитай, за год в колхозе зарабатывала. Ольга с радостью согласилась – очень ее город привлекал, а бабка плакала, причитала, никак решиться не могла. Но все же убедили ее добрые люди, пообещали Ольге образование дать, устроить в вечернюю школу. Бабка собрала узелок, перекрестила ее на дорогу, и уехала Оля в город.

Первое время грустила очень, плакала ночами, деревню свою вспоминала. А потом ничего, попривыкла, освоилась с хозяйством, и не обманули ее – учиться стала. Мальчишки не обижали, хозяева – тоже. Кормили хорошо, что сами, то и ей. Работа не тяжелая. Одно только постоянно угнетало – должность ее. Как скажут соседи: «Домработница», – у нее глаза на мокром месте, а то и прислугой называли или горничной. Тогда уж она в слезы, не сдерживаясь.

Хозяева понимали это, прописали ее как племянницу, и в школе она так и значилась, а вот во дворе – хоть и не деревня, а правды тоже не скроешь – постоянно себя вторым сортом ощущала.

Полдня она одна находилась: мальчишки в школе, взрослые на работе. Ей за это время в комнатах прибраться да обед сготовить – и сиди, уроки делай. Потом мальчишки из школы придут, друзья их, кутерьма в доме, шум, гам. Порядок, что она навела, только в памяти и оставался. Но хозяйка понимала и не ругалась. Разница между ребятами – четыре года. Младший красивый был, кучерявый второклашка, но вредничать любил и иногда обижал ее. Зато старший – умный мальчик, справедливый, душевный. Помогал ей задачки решать, веселил, когда грустно становилось, все равно что брат родной. Да и младший тоже. Любил с ней по магазинам ходить и всегда сетку нес, нагруженную продуктами.

Кухонька была в ее полном распоряжении. Она и спала там на раскладушке, и ела, и уроки учила. Хозяева, добрые люди, справедливые, куском не попрекали, подарки дарили и даже в школу ходили на родительские собрания.

Со временем пообвыкла она и в городе, и в семье освоилась, но хоть и привыкла, а все же чужая семья – не своя. Все спрашивать надо: и книгу взять, и хозяйкин маникюр, и патефон покрутить. Когда звали ее по праздникам за общий стол – стеснялась, кусок в горло не лез, лучше бы не звали. Чувствовала она как-то свою ущербность, глядя на нарядную хозяйку и хрусталь на столе.

Сто рублей в месяц она отсылала бабке, а оставшиеся сто, по городскому счету, – вовсе не деньги. В городе не одевались так, как она: в полуботинки мальчиковые, в платьице единственное да в старое пальто с вытертым кошачьим воротником.

Казалось, вся неловкость оттого и происходит, что одета она хуже других. Копила она свои сотни, собирала одну к одной, ни на что не тратила, но за год так и не смогла одеться.

А кругом женщины нарядные ходят: в румынках, в чернобурках – о таком, конечно, только мечтать можно. Нормальное-то простое пальто весь годичный капитал стоило.

Так и страдала Оля молча, пока не познакомилась с практичной девушкой Зиной Неверовой.

Муку тогда в городе только по праздникам давали, и дежурили в очереди семьями с вечера всю ночь до утра. Но другие-то продукты были, поэтому очереди эти не страшными казались, хоть и ночью, а какими-то светлыми, дружескими и веселыми. То ли от праздника предстоящего, то ли от хорошего порядка в них. В деревне до этого не додумались, а здесь на руку каждому номерок надписывали химическим карандашом, и бояться за свое место не приходилось. Мальчики стояли до вечера, а ночью – она с хозяевами, подменяясь, чтобы получить на семью свои килограммы – как раз до следующих праздников хватало.

Костры жгли, едой делились, знакомились.

В такой очереди и познакомилась она с Зиной Неверовой. Стали девушки потом встречаться, друг к дружке в гости ходить. Зина в общежитии жила, работала на рыбокомбинате. А когда Оля ее к себе пригласила и угощала на кухне чайком, Зина поняла, что та здесь не у родных живет, сказала, что она тоже так начинала в городе, и поделилась с Олей прежним опытом.

И правда: пятьдесят копеек, рубль в день – незаметно. В начале Оля только из сэкономленных откладывала: простоит в большой очереди за чем-нибудь дешевым – рубль, два отложит, себе в награду. А потом и просто так пошло – два, три рубля незаметно. Хозяйка что-то почуяла и по вечерам отчет стала спрашивать, на бумажке считать, сколько что стоит. Но три-то рубля всегда можно выгадать. Подружка еще подсказала ей: главное, говорит, на мясе я выручку имела. Цену, что на бумаге карандашом пишут, можно резинкой стереть и свою написать, а то и вовсе бумагу подменить – ни одна хозяйка не догадается. И правда, вечером все сходится, а доход уже и до десяти рублей в день вырос. Понесло ее, как лыжника с горы, – страшно, опасно, дух захватывает, а остановиться уже не можешь. Быстро она себе туфли новые купила, косынку, кофточку. Хозяйка спрашивает: «Откуда?», а она врет: «Бабка прислала». По счету все сходится – хозяйка молчит. Безнаказанность-то, она ох как помогает нечистые дела творить! Совсем Ольга осмелела. Уж лень ей было новую бумагу подложить, на старой цену стерла, небрежно написала на десять рублей больше. Хозяйка заметила. Дождалась, когда детей в доме не было, пришла к ней в кухню и говорит:

– Я знаю все. Рассказывай.

Ольга тошноту почувствовала, сушь в горле – поняла, что пришла расплата.

– Я ничего не знаю.

– Хорошо, – сказала хозяйка. – Тогда я расскажу мальчикам, что ты воруешь.

– Как? Как? Разве это так называется? – пролепетала она.

– Именно так. А как же еще? – подтвердила хозяйка. – Если все расскажешь и дашь слово, я тебя прощу.

Ольга заплакала навзрыд, давясь слезами, рассказала и все умоляла:

– Только мальчикам не говорите! Только мальчикам не говорите!

Хозяйка ее простила, вещи все оставила, но Ольга сама себе простить не могла. Ни на хозяйку, ни на мальчиков глаза не поднимались.

Зинке во всем призналась, а той – как с гуся вода.

– С кем не бывает! – И посоветовала: – Иди к нам на комбинат. Больше тысячи получать станешь. Хватит по чужим людям мыкаться да чужие денежки считать.

– Какие же они мне чужие? – сказала Оля, заплакав.

С хозяевами рассталась по-доброму. Они не сердились, звали заходить, но она больше у них не бывала, хоть и собиралась много раз, даже подарки мальчикам купила, – не могла себя преодолеть.

На рыбокомбинате ей нравилось. Физическая работа не пугала – не успела еще отвыкнуть на хозяйских харчах. А вот новое свое независимое положение она воспринимала так, будто крылья у нее за спиной выросли: ничьих взглядов уже не боялась, никакой ущербности в себе не чувствовала. Она и сама по себе распрямилась, посветлела: взгляд стал чистый и ясный; угловатая прежде фигура округлилась, и грудь расти стала так, что даже девчонки в общежитии удивлялись и завидовали. А единственный мужик в цехе – поммастера Карпов – стал оказывать ей знаки внимания.

Карпов был мужчина холостой, собой видный, неполных тридцати лет. Ходил он в кожаной куртке, надетой прямо на тельник, что по тем временам считалось немалым шиком. И работал и жил он как бы играючи. Девчонки от него без ума были и не отвергали его временных притязаний, хотя каждая за счастье бы почла закрепить свой успех всерьез и надолго. Но Карпов не спешил терять свободу, ходил легкий, довольный собой и радовался жизни.

Зина Неверова давно добивалась его внимания, а когда оно пришло, самоуверенно заявила:

– Все, девоньки, отсохните. По осени сыграем свадьбу.

Девоньки не шибко обрадовались, скорее удивились.

Карпова Зина крепко зацепила: их и в городе стали видеть вместе, и с работы он позволял себя провожать, что прежде не разрешалось никому. Зина постепенно и вещички из общежития начала переносить к нему в комнату, сама там проживала по нескольку дней. Она вела осаду, как опытный завоеватель, и казалось, песенка Паши Карпова спета, однако он не торопился сложить оружие.

Когда наступила обещанная осень, а предложения руки и сердца не последовало, Зина двинула «тяжелую артиллерию», Ольге по секрету она сообщила, в каком интересном положении находится. Перед таким свидетельством, по ее мнению, Карпов не устоит.

Но Паша, при всей его видимой легкости, был мужик самостоятельный. Он не терпел насилия над своей личностью, и известие это произвело противоположный эффект: Карпов бросил Зину.

Не помогли ни сцены со слезами, ни профком, ни партком, куда бегала энергичная Зина. Карпову устроили головомойку, перевели в бригадиры, но в своем решении он остался тверд. И Зина вынуждена была на несколько дней удалиться в «ростинский пансионат», хорошо известный многим девчонкам.

С Карповым произошел крутой перелом. После этой шумной истории на девчонок в цехе он смотреть не мог, посерьезнел, посуровел, даже привычную одежду сменил.

Девчонки Зину не очень жалели, а вот Паше сочувствовали, считая пострадавшим от бабьей хитрости, жалели его, да и себя тоже: жизнь в цехе стала скучной и бесперспективной.

Когда Паша обратил внимание на расцветшую новенькую, они восприняли это как возвращение к прежним временам и всячески поощряли новое увлечение. Но Ольга ухаживания его не принимала всерьез, чем несказанно удивила балованного Карпова. Он ей казался старым, легкомысленным, потасканным, и хотя вроде бы посерьезнел в последнее время, не испытывала к нему ни интереса, ни симпатии, отчего, сама того не ведая, возбуждала и усиливала его чувства.

В это время, потворствуя своему любопытству, и заглянул в цех Веня Егоров. Заглянул, покатал рыбу, посмотрел в ясные глаза и оставил в них свое сердце.

А Зина, не долго горюя, нашла себе видного парня – появившегося в проходной нового милиционера Гаврилова и скоро вышла за него замуж.

5

Самого города из порта не было видно, только склон террасы, на котором он располагался. По самому краю склона почти вдоль всего порта шла улица Шмидта – это Веня знал, видел ее когда-то. Говорят, она почти не изменилась, только расширилась, на склон насыпали земли и убрали Комсомольский садик с березками. Других садиков Веня в городе не видел. Был один, и того не стало. «Откуда же кислороду браться? Не мой же маленький лесок всех их обеспечивает, – думал он. – Может, из Карелии его приносит? А если с моря ветер – тогда, значит, оттуда, там есть, ребята не жаловались. Наоборот, говорят, морской воздух полезен. Если так, почему же его в городе не хватает?»

По улице Шмидта шли автобусы. Они виднелись только на половину окна, верхняя часть дверей и крыша, будто кузова сами двигались, без колес. Двери открывались, люди выдавливались из них, как паста из тюбика, и впадали в общий поток, который нес их по виадуку к порту, постепенно приближая, расцвечивая в плащи, куртки, косынки, и когда они появлялись из проходной, это уже отдельные люди были, разные, видимые в деталях – до выражения лиц и цвета губной помады. Но общее что-то в них оставалось. Город еще присутствовал в них. Черта, которую они пересекли, еще не стерла с их лиц прежних забот, тревог и радостей. Эти новые лица из-за границы порта особенно Веню интересовали и привлекали, потому что потом, когда он встретится с ними уже как с работниками порта, они будут погружены в дела и обязанности своей второй, иной половины жизни, станут людьми, занимающими свои должности, чьи поступки и мысли будут определены интересами пользы и преуспевания их здешнего существования.

Приток людей через проходную уменьшился. Порт словно глубокий вдох сделал, втянув в себя свежую смену, и теперь задержал на минуту дыхание, ожидая, пока все они дойдут до своих мест непрерывного производства, чтобы потом резко выдохнуть отработавших, усталых и послать их набираться свежих сил.

Погода менялась, ветер стал задувать с моря. Северный ветер не сулил в эту пору хорошей погоды. Где-то там, за Тюва-губой, невидимый циклон уже готовил похолодание, сбивал вместе снежные тучи, раскручивал ветра, а здесь еще было тепло, солнышко светило над заливом. В устойчивый запах рыбы вмешивался чистый древесный воздух бондарного хозяйства, лесопилки; тонкая свежая струя его шла от близкого лесочка.

Веня развернулся и не спеша пошел по этой струйке. А те, кто отработал, быстро пройдя по гулким коридорам, отбивали дробь на ступеньках лестниц, растягивали дверные пружины, и двери уже не успевали закрываться, только мелко ходили в петлях, словно веером обмахивая спины спешащих людей.

Порт живет. Люди питают его своей энергией, и он богатеет, насыщается, строит новые причалы, покупает новые краны и супертраулеры. И такой он уже сложный, большой, многопричальный, что для жизни ему нужны собственные законы, которым должны подчиняться все, кого он кормит. Да и люди уже не способны жить без него, и даже получив временно вольную и вырвавшись на свободу, они не могут избежать его влияния. Дела семейные, отпуска, жилье, бюджет, отдых – во всем он главный участник и советчик. Наверное, только в любовь он еще не проник.

Эти мысли не впервой приходили Вене на ум, пока он шел к своему лесочку, двигаясь против людского потока.

За то время, что Веня провел в порту, много у него знакомых появилось. Чтобы мореходку закончить – надо пять лет. А Веня на флоте – в три раза дольше. Немудрено, что его ровесники и капитанами стали, и механиками, и в разных береговых службах осели.

С ним часто здоровались. Одни безучастно, в ответ на его приветствие, – уже забыть успели, другие приветливо, с каким-то радостным удивлением на лице, словно довольны были, что он все еще в порту и вышел, как бывало, их проведать.

У служивых людей память короткая. Она для них – обуза, мешающая подниматься по этажам. Он и сам иной раз не очень старался попадаться на глаза, сходил с дороги, когда навстречу ему двигался какой-нибудь давний его знакомый в фуражке с золотым околышем и с четырьмя лычками на форменной тужурке. Другие они стали люди, ответственностью облечены, положением и властью, осуществляющей порядок в порту, тот порядок, в который он не вписывался. И потому Веня не винил их шибко, просто остерегался, да и совесть их оберегал, потому что при общении с ним она должна работать «на раздрай».

Таких людей он еще издали узнавать научился. Еще он заметил, что как только поднялся человек вверх на несколько ступенек, сразу начинает у него походка меняться. Даже если ростом не выдался и собой щуплый, все равно шаг у него делается большой, носок наружу развернут и корпус двигается как в строю: правая рука, левая нога.

Как раз и шел сейчас навстречу такой походкой Лешка Крант. Папка под мышкой, фуражка с высокой тульей, туфли на высоком каблуке, и сам он – весь вверх устремленный. Но устремление его было напрасным, папка тут ничего не доказывала.

Веня перешел через пути, под навес к пилораме подался и в тень встал, чтобы не очень светиться. Кранта он давно знал. Тот, как и Веня, пришел на флот из деревни. Но и тогда уже, будучи человеком дальновидным, поступил вначале в школу, которая готовила матросов и мотористов. Находилась она в самом большом и красивом здании города, в том доме с башенкой, который из порта виден, – в Междурейсовом доме рыбака.

Прямо оттуда шагнул Леша Крант, молодым и зеленым, на старый паровичок «Мезень», где Веня прочно обосновался кочегаром на весь срок стоянки. Шустрый был парнишка, настырный; любознательность свою, как хобот, во все дырки просовывал. Веня опекал его, отвечал на многие вопросы – то, что от Леши требовали, он тогда уже знал убедительно. А тот все спрашивал. Для простоты он любую железку называл поначалу «крантом». Бывало, стоит с чем-то в руках, дождется, пока Веня уголек подломает, и сует ему под нос: «А эти вот кранты – куды?» За то его «крантом» и прозвали. Веня объяснял ему – «куды», показывал, и тот уже вроде бы осваиваться начал и со временем неплохим специалистом обещал стать, и стал бы, наверное, да Веню с парохода выгнали. Как-то дал механик Леше задание – насос перебрать. Тот пыхтел целый день, ни к кому не обращался, навыки свои демонстрировал. Собрал. Да, видно, шпонку на место не посадил. Стали насос опробовать – загрохотал он, затрясся, шпонка под крылатку влетела, и лопасти на ней – как корова языком слизнула. Механик Лешу кроет на чем свет стоит, шпонку с лопастями ему под нос сует. А тот не будь дураком и скажи: «Энту вот хреновину Венька-капитан ставил».

Сам же Крант над ним потом и смеялся; встретил и спрашивает: «Что, знаешь теперь, куда шпонку ставят? Ничо, тебе один хрен, где в дерме ковыряться, а у меня дорога другая… На вот!» – и протянул Вене пятьдесят рублей старыми – для возмещения морального ущерба.

Веня кепку ему надвинул на нос, дал сзади пенделя и посмотрел, как Леша «слепого изображает»… Не упал…

Леша Крант вышел к Вене на траверс, но к проходной не пошел, решительно свернул к причалам больших судов.

Веня не торопился. Он любил древесную пыльцу. Она покрывала здесь почву легкой изморозью, серебрила следы и придавала земле девственный нетронутый вид. Дальше под навесом, в большой правильной пирамиде, опилки были крупнее, и ветер, задувая туда, шевелил их – словно близкая поземка уже посылала о себе напоминание. Вдыхая терпкий запах древесины, Веня слушал, как поет пила, вгрызаясь в привозное дерево, и старался угадать, откуда оно прибыло. Знал: если из его родных мест – он это почувствует. Так уже бывало раньше.

Но что-то мешало ему настроиться. Оглядев иссякающий людской поток, он различил, как от проходной слаженно, скорым шагом шли двое в стального цвета шинелях.

На Вене был ватник, довольно чистый, хотя и не новый; черные брюки от робы аккуратно заправлены в хорошо промазанные кирзовые сапоги; ворот грубого свитера подпирал рыжеватую бородку – от нормального при деле моряка он ничем не отличался. Но что-то его беспокоило, а он привык своим чувствам доверять. Застоялся он здесь, очевидно, пора к родным причалам подаваться, лесочек подождет.

Лесок этот Вене Космонавт подарил. Густой, настоящий, без тропинок и скамеек: шесть соток, не более. Находился он за хорошим проволочным заборчиком и для прогулок не был предусмотрен. Да и кому в порту прогуливаться? Работать надо, делом заниматься. Появился лесок неожиданно, словно в сказке по щучьему велению.

Веня порт тогда еще неважно знал. Не территорию, нет – законы и повеления, по которым порт жил. Но смысл того, что происходило в порту, интересовал его очень, и он пытался доискиваться до причин, которыми определялись те или иные распоряжения сверху. И некоторые непонятные – на первый взгляд – вещи для него уже были ясны. Если видел он, что зашустрили к свалке грузовики и стали краешек ее подкапывать, увозя железо и разный металлический хлам. – значит, какой-то из флотов в этом квартале не выполнил план по металлолому; готовят на причале площадку, мостики укладывают, навалили кучу брезента – опять подвела железная дорога, нет вагонов для разгрузки, и начальство решило устроить здесь перевалочную базу. Или вдруг тральщики, ломая график, в суете и бестолочи, недостояв положенных дней, уходят на промысел, наспех затоварившись, – значит, близко заловилась рыба и надо хватать ее, пока не поздно, а то уплывет. «Кампании» разные он тоже научился угадывать: по сбору макулатуры, экономии горючего, благоустройству порта и самую для него близкую, родную, которую он назвал «Выведем бичей на флоте!»

Как-то обходил Веня свои владения и видит: наметилось в порту непонятное оживление. Мужиков понагнали тучу – территорию очищают, канавы ровняют, сараюхи, склады зеленой краской замазывают. А где вообще мусора невпроворот – быстро возводят деревянные глухие заборы и тоже зеленью покрывают. Зеленый цвет – Веня давно это приметил – он самый немаркий, свежий и в глаза не бросается. В сутки порт помолодел. «Не иначе как кампания за озеленение началась», – подумал Веня.

А тут еще на горушку между тарным комбинатом и центральной проходной самосвалами землю стали возить. Засыпали горку – черным-черно, спешно из леса рябинки, березки подвезли и дерн вместе с кустиками ягод, мхом, цветочками – естественная лесная почва. Глядя, как эту горку заботливо преображают, Веня усомнился в своем предположении: настоящие кампании так добротно не делаются.

Стал Веня выяснять, что же происходит в его королевстве. И узнал: Космонавт приезжает!

Да, это событие!

Веня подключился к бригаде и сутки без роздыху трудился во славу космической науки. Лесочек получился хоть куда! Высокий, видный, зеленый. Аккуратными столбиками его обнесли и плотно проволоку натянули, чтобы неповадно было шастать кому не лень. Но Веня на своем столбике у рябинки проволоку так хитро закрутил, что получилось вроде калитки, через которую он мог беспрепятственно проникнуть внутрь.

Несколько дней после этого Веня дежурил у лесочка, зная, что от главного въезда к судам иного пути нет. Но Космонавт что-то не торопился.

Порт между тем продолжал облагораживаться. Вышло оперативное распоряжение: командам судов, стоящих у стенки, срочно покрасить свои пароходы – тот борт, который виден с причала. Веня уяснил рациональную мысль: время у моряков не казенное, зачем же его тратить на ту сторону, которая видна только чайкам? Для Космонавта работаем. И понял, что час приезда близок.

Космонавта он дождался. Наверное, Веня был первым и единственным встречающим в порту. Потому что народной аллеи, как по дороге из аэропорта, не было предусмотрено, специально никого не оповещали. У въезда, у центральных ворот, стояло оцепление, а Веня еще с утра сидел в лесочке, надежно скрывшись за кустами, и напряженно выжидал.

И вот ворота открылись, и, ослепляя никелем и лаком, черные приземистые машины мягко вошли в порт. Космонавт находился в первой, просторной и открытой. На лице его не было известной всему миру улыбки. Он сидел ссутулившись, опустив плечи, будто непомерный груз придавливал его к земле. Отрешенное, горько-оцепенелое лицо было неподвижно. Он не слышал, что говорил ему сидящий рядом генерал. Веню поразила землистая бледность его кожи и мутный, невидящий взгляд, которым он скользнул по лесочку, взгляд смертельно уставшего человека. Его повезли к дальним причалам, на которых стояли белые пароходы, тоже выкрашенные с одной стороны.

Вене вдруг стало очень тоскливо.

В порту нет секретов. Было известно, что прием Космонавту устроили на транспорте-рефрижераторе его имени, потом – дегустацию на рыбокомбинате. За столом, который ломился от деликатесов и заморских вин, он почти не улыбался, поначалу не ел, не пил и на уговоры капитана отвечал, прижав к груди руки «Братцы, помилосердствуйте! Мне еще к своим авиаторам ехать и к военным морякам. А вы у меня сегодня уже третьи!»

Потом Веня видел фотографию: Космонавт снят с командой, улыбается.

Так у Вени появился вот этот лесок. Часто он туда не ходил, чтобы не натоптать, раз в две недели, не чаще.

Он вернулся, вышел на дорогу и пошел по ней до сворота на причалы, чувствуя, что спина стала огромной, как кузов открытого самосвала.

Асфальт сухой был, но по обочине скопилась едкая застарелая грязь, которая и в морозы не замерзает. Не жалея сапог, он шагнул в густое месиво и, срезая угол, пошел наискосок к видному уже впереди заливу.

Он уже к чистому грунту выбирался, когда услышал сзади шаги. Кто-то догонял его, чавкая по доскам, проложенным через большую лужу.

– Стой, ешь твою в клеш! Устроил, понимаешь, бег с препятствиями.

Веня остановился, признав старпома с «Пирятина» Сашу Трофимова.

– Иди потиху, не оглядывайся, поговорить надо.

Веня послушный был, как ребенок на празднике.

– Ты, Веня, сегодня много не гуляй. Обстановка для тебя хреновая. Слушай, что скажу: ищут тебя.

– Что, опять кампания? – усмехнулся Веня. – «Выведем бичей на флоте»?

– Не, на этот раз за тебя взялись, персонально. Заложил какой-то малец: и приметы твои выдал, и имя с фамилией, – поведал старпом, идя на полшага сзади.

– А какая моя фамилия? Я фамилию свою уже сам забыл. А ты знаешь?

– Кто ж ее не знает? Капитан порта.

– Не, Захарыч, я крещеный. Это только у турков бывает в два слова – Аббас Оглы.

– Ладно, в два, в три, не в этом дело, а ты знай, они всерьез взялись Старшина при мне звонил, всю их службу поднял на ноги. Мой тебе совет: обрей бороду и заляг. Есть у тебя где переждать? Или ко мне приходи, мы еще простоим пару дней.

– Спасибо, Саша, не впервой. Я люблю в прятки играть. Это у меня с детства – никогда не водил.

– Это точно, опыт у тебя большой, А все же не забывай, что я тогда тебя нашел.