Текст книги "Порт"

Автор книги: Борис Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Ну, что там? – кричал снизу Лешка.

Голова скрылась. Веня прислушался. Было тихо.

«Не разглядел, наверно», – подумал он и, поднявшись, быстро пробежал вперед. Он уже собирался было спрыгнуть, когда увидел выходящего сбоку Лешку.

Отступать было некуда. Справа стеллаж примыкал к длинному ряду холодильников; сзади, осторожно ступая на ободья, шел молодой.

– Отбегался, гражданин Егоров, – сказал Лешка, ожидая, когда он спустится.

– Что же ты, Леша, так всю жизнь и едешь на чужом горбу? Залезай сам, порастряси брюхо, – сказал Веня.

То, что поймает его Лешка Крант, казалось Вене особенно обидным.

– О таких, как ты, руки марать не хочется, – важно произнес Лешка.

– А, руки марать… – сказал Веня и спрыгнул, чуть не по щиколотку увязнув в жидкой грязи.

– Давай, давай, греби на выход, – поторапливал его Крант, не решаясь войти в лужу.

– На, бери меня, – сказал Веня и пошел Лешке в руки.

И уже выходя из лужи, загреб сапогом побольше грязи и окатил ею Лешку с ног до головы.

– Ах ты, стерва! – взвизгнул Крант.

Веня отпрыгнул в сторону и побежал.

Ледяной ветер сек лицо. Поблекли и смазались фонари. В свисте ветра за спиной слышался топот ног, крики, словно преследователей стало больше. Казалось, натужный хрип его глотки растревожил притихший порт, и все эти кимарящие, дремлющие, спящие его обитатели сорвались со своих мест. Обиженные, негодующие, что он оторвал их от лежанок и нагретых чайников, они несутся за ним с гиканьем и свистом, чтобы скрутить его, обезвредить, заломать.

На пути выросла фигура милиционера.

Холодильники кончались. В торце их находилась спасительная дверь.

Дверь-то, она для чего?

Он свернул к ней, рывком откатил в сторону и вместе с клубами пара ввалился внутрь. Пугая опешивших женщин, он пробежал цех насквозь и снова вырвался в темноту.

Трель милицейского свистка слышалась где-то в стороне.

Загнанное сердце билось в ребра, просило пощады. Хрип вылетал из простуженных легких. Раскрытым ртом он хватал с лица холодные струйки, не утолявшие жажды. Тошнота и боль сгибали тело. Иногда он падал, обдирая в кровь лицо и руки. Его шатало из стороны в сторону, но он все бежал, нелепо прижав к груди руки, и, поднимая пудовые сапоги, ставил их почти в тот же след.

И как ноги, месившие на месте грязь, так же бестолково и тупо в голове его ворочалась одна мысль: «За что они меня? За что?»

Впереди обозначились знакомые очертания свалки. Подняв какую-то палку и опираясь на нее, он с трудом добрался до своего пристанища.

Сторожок, прикрывавший входной лаз, был сдвинут в сторону. Отдышавшись, обошел шлюпку кругом. Только один человек в порту знал точное место убежища. Сейчас его быть не могло. Впрочем… Если и засада, пути назад ему не было: ни сил, ни возможности начинать новый круг изнуряющей гонки у него уже не оставалось.

Откинув край полога, он просунул голову внутрь, словно сам подставляя ее под удар. В нос шибануло запахом псины.

– Ну и хорошо, – сказал Веня, обрадовавшись неожиданному гостю.

Причальный пес Кухтыль ткнулся ему в лицо влажной мордой и коротко взлаял.

– Тише, тише, – успокоил его Веня. – Сейчас, погоди, свет зажжем, создадим уют.

Ощупью он дотянулся до полочки, где в целлофане лежали спички, и запалил свечу.

Газеты за пазухой лежали плотной, тяжеленькой пачкой. Он отделил наружный, подмоченный слой, свернул длинными жгутами сухие листы и поджег их в камельке.

Как он до этого додумался, сейчас уже не упомнишь, но только никто бы не поверил, что двумя газетами можно подтопить помещение до жилой температуры, а свечки, если надеть на нее свинцовое кольцо, хватит на сутки горения.

Дым поднимался вверх и плотным слоем скапливался у подволока. Первое дело от всякой простуды – хорошо поплакать. И Веня не торопился давать дыму выход. Только когда заскулил, заворочался сонный Кухтыль, Веня вынул деревянную пробку из узкой, словно водопроводной, трубы, и дым перестал оседать, медленными плавными волнами колыхался в равновесии, словно в перевернутом море.

Мимолетно промелькнула перед ним далекая «Пикша». Где-то она качается сейчас в непроглядной темени? Вспомнился «дед», поседевший, усталый, с пустым, отрешенным взглядом, каким встретил его Веня после того страшного оледенения, когда судно сделало оверкиль и они по морозу добрались до жилья – не все добрались; тогда и передал он Вене запаянный полиэтиленовый мешок. «Пусть лежит. Я долг отдаю», – коротко пресек он возражения Вени. Про то, как шли, много он не рассказывал, сказал только, что жизнью своей обязан боцману, который дал ему сухой свитер.

Достал Веня из-под топчана этот залежавшийся там пакет, поглядел на свету. Он был почти невесомый, толстый полиэтилен упруго коробился на сгибах, сквозь туманную пленку проступала узорная фактура вязки.

Далекий, ох далекий подарок держал Веня сейчас в руках! Подарок-долг. От боцмана, которого в глаза не видел и не увидит никогда. Не стало его, а вот ведь живет, живет он все-таки и дальше жить будет в неоплатном великом долгу, в невесомом подарке, ценою равном жизни.

Не торопясь, хотя озноб уже сотрясал тело, распорол Веня тугую пленку, осторожно вынул из мешка мягкую, ворсистую шерсть и, быстро скинув мокрую одежду, натянул свитер прямо на голое тело. Свитеров таких он не только что руками не трогал, а и в глаза не видал, – тепло от него шло насыщенное, густое, будто от русской печки.

Веня добавил в камелек несколько жгутов газеты и лег на топчан, потеснив Кухтыля к стенке. Минуту он лежал в блаженной расслабленности, каждой мышцей ощущая чистый ток крови, снимающий с тела усталость, притупляющий боль.

– Жить можно, – негромко сказал Веня, придвигаясь к собаке. – Права Фаина, на кой ляд по порту шастать? Так хорошо дома.

Надежно, спокойно было ему в жилище, в этой тоненькой скорлупке, ограждавшей от стихии и ненужных встреч. Маленький кусочек мира – теплый, живой. А над ним нависла леденящая ночь. Она навалилась на шлюпку дождем, ветром, тяжестью неподъемной темноты. А огонек тлел, горела свечка, которую он так и не стал задувать. Кухтыль сопел рядом, прядая ушами.

«А ведь это главное – свет, такой же, как в городе, такой же, как у всех. В темноте я бы не смог», – подумал Веня.

Ветер завывал снаружи, набирая штормовую силу, гремело свалочное железо, доносились издалека судовые гудки, а пламя свечки чуть колебалось, придавая жизни надежность и смысл.

– Жить можно, – повторил Веня, цепляясь за пламя ускользающим сознанием. – Жизнь по сути своей проста: крыша над головой, утоленный голод и еще что-то. Что-то, для чего и стоит жить.

7

Как четко и понятно выглядят районы порта на плане! Хороший, видать, чертежник его рисовал. Порт разбит на квадраты, каждый квадрат прочесывает выделенная группа. Начав рейд одновременно по всем участкам, не выявить нарушителя просто невозможно. Такой очевидной представлялась вся операция, разработанная при ясном свете ламп красного уголка.

Гаврилов и тогда к этой кажущейся простоте относился недоверчиво, а сейчас, после трех суток бесплодного шатания по порту, понял, что план попросту глуп. Ни проходов, ни дверей, ни дорог ясных в порту не было. Зато заборов, всяческих ограждений, наваленных выше домов пирамид с картонной тарой, бочками, а то и с готовой продукцией было больше чем достаточно, и под каждой мог с комфортом расположиться весь личный состав его подразделения. Но и эти бесхозные пристанища – лишь малая часть возможных убежищ. Суда, цеха, мастерские, всевозможные обитаемые дежурки, где этого Егорова хорошо знали и готовы были приютить, – все это такая прорва неконтролируемых помещений, что Гаврилов пришел в уныние и беспрестанно раздражался: «Понастроили… На кой хрен! Ищи тут его!»

Свой собственный план, который он намеревался реализовать с помощью Ольги легко и быстро, все еще пробуксовывал.

Знала она, не могла не знать место его обитания. После спокойного и внятного объяснения с женой он это уразумел, но в открытую вести его туда Ольга, видимо, не собиралась. Пользуясь разрешением капитана Свешникова, он выбирал произвольные маршруты, водил ее из конца в конец, внимательно приглядываясь к ее поведению. Методика, как в детской игре «жарко-холодно». Кое-что ему удалось выяснить: в районе холодильников, железнодорожного полотна и свалки наблюдалось явное «потепление». Она замедляла шаг, начинала нервничать, медленно, но верно сворачивала с прямых маршрутов к причалам, к свету.

– Я с детства темноты боюсь, – объясняла она. – Меня раз напугали в деревне, я потом год заикалась.

Когда становилось «тепло», Гаврилов оставлял ее одну, надеясь, что она проявит инициативу.

– Понимаешь, так мы задачу не решим. Если боишься, ты, ладно, постой, жди меня. Я через полчаса выйду, – делая вид, что потакает ее капризам, предлагал Гаврилов и уходил с глаз долой, но наблюдал за ней.

Совсем-то она дурой не была, зря он ее за такую держал, к  н е м у  бежать не торопилась. То в цех зайдет с тетками поболтать, то так просто посидит в закуточке, покурит втихаря. Гаврилову надоест глядеть, выйдет усталый, озабоченный, а она легко с лавочки вспорхнет и как ни в чем не бывало: «Ну что, Гриша, теперь куда?» В конце смены даже сочувствие стала проявлять, бутерброд достала и делится: «На, Гриша, подкрепись. Совсем ты умаялся, бедный». Не понравилось это Гаврилову, хотя бутерброд он проглотил – вкусный был, с этой, с пайковой ветчиной.

Сегодня погода такая стояла, что пропадала всякая надежда на встречу: дурак он, что ли, мерзнуть. Но вот ведь загадки психики – у них, у бичей, она все же по-своему повернута: отошел Гаврилов в тень поглубже, ничего не думая, не подозревая, и вдруг, чудеса в решете, бич этот летит прямо ему в руки. Точно он, кому же еще ночью разминаться! Давай, милый, топай, топай… Гаврилов даже навстречу ему не двинулся от неожиданности, стоял и ждал.

Но бич этот проворный оказался, как заяц: к стенке – шурк – и размазался по тени, пропал. Пока нашел Гаврилов дверь, словно потайную, да на людей вышел, да опросил – бича того и след простыл. Рыскал Гриша по подворью, туда, сюда – тут и в самом деле умаялся. Но подмогу не стал вызывать. Будет ли толк, нет ли, а о своей репутации тоже подумать надо. Хорошо, что на свисток его глупый никто не среагировал. Ольга тоже будто не слышала. Говорит с улыбочкой сочувственной: «Ну что теперь, куда?» – когда он мокрый, запыхавшийся ввалился к ней в светлый закуток.

– На кудыкину гору! – сорвался Гаврилов, которого улыбка эта как ножом полоснула. – Что ты мне цирк устраиваешь! Думаешь, не знаю, с кем ты до Пашки своего в печки-лавочки играла? Давай, выкладывай, веди, где его нора.

Ольга с лавки поднялась, встала по стойке смирно и, притушив блеск в глазах, отчеканила:

– Жду ваших указаний, товарищ старшина.

Хитра, шельма глазастая! Да и Гаврилов не лыком шит, понял, что малость переборщил.

– Ладно, Ольга, чего там. Ты знаешь, я знаю, ну и будя. Ты другое гляди, от нас зависит такое дело. Может, сто человек в нем заняты, ищут. А мы найдем. Сообрази: хорошо нам будет или плохо и что из этого последует?

Ольга, словно глухая, стояла на своем:

– Слушаю вас, товарищ старшина!

– Слушаешь-то ты слушаешь, но не слышишь. Допустим, он не виноват, тогда чего ты боишься? Отпустят его, ничего не сделают. Другое поимей в виду: все равно его найдут, против порядка переть невозможно, но люди-то есть люди, долго искать будут, озлобятся, припаяют на полную катушку. И еще учти: явка с повинной всегда засчитывается. Давай пойдем к нему по-доброму, пусть выходит, я подтвержу, что добровольно.

Ольга смотрела на него, не отводя глаз, и молчала.

– Что ты упрямишься? Он тебе фактически никто, давно расстались. А мы – это мы, одна семья, единый фронт. Так что́ на что ты меняешь? Совесть-то у тебя есть?

– А как же, Гриша, без совести? – отозвалась она. – Я вот по совести тебе и скажу. Что было – не отказываюсь, а что будет – не знаю. Помочь я ему не в силах, но и мешать не стану. Пусть сам все определит. Только знай, что уговаривать его бесполезно. Если он в ту пору не послушал… Он ведь человек не такой, как ты, как мы с тобой, у него свое на уме. Ни судить, ни понять его нам не дано. Так что искать хочешь – ищи, выполняй свой долг, а на меня не рассчитывай. И следить за мной брось, не наведу я тебя.

«Смотри ты, какая грамотная! – удивился Гаврилов. – Выходит, все зря? Как же это она меня вычислила?»

Когда прошло первое недоумение, Гаврилов задумался. Что же получается? Бунт на корабле. На нее не рассчитывать – это как понять? Мы что тут, в салочки играем или дело делаем? И что предпринять в этой ситуации: дать ли ей разгон по всей форме или попробовать уговорить?

Тут «маячок», долго молчавший, вдруг по-кошачьи слабо пискнул и зашелестел телефоном: сержант Каримов вышел на связь.

– Объект замечен в районе рейдовых катеров.

Эка новость! Небось прохлопал ушами, а теперь вдогонку кричит.

– Объект болен, ходить не может и далеко не скроется.

– Сам-то видел?

– Нет, сам не видел, уборщица донесла.

А не видел, так и помалкивал бы. Гаврилов дал отбой, а про себя выругался: надо же, ходить не может! Ходить не может, так он бегает – попробуй угонись.

Краем глаза он приметил, как побледнела Ольга и принялась искать сигареты, но ничего не сказал.

До конца дежурства оставались минуты, и предпринимать новый заход никакого резона уже не было, хотя на горизонте снова что-то забрезжило. Глядя, как сильно и нервно затягивается Ольга, он понял, что не все еще потеряно, и в голове его зародился новый тактический ход.

– Поговорили и будя, – сказал он по-доброму. – Считаем, что каждый остался при своем.

«Хитрая ты, хитрая, а я хитрее», – думал он, поспевая за ее решительным шагом. И обронил, будто ненароком:

– Хочешь угробить человека – дело твое. С завтрашнего дня встанешь на проходную. Мне балласт не нужен.

Больше он не заговаривал до самой дежурки.

Нет, угробить человека она не хотела. Что там творится в высотной диспетчерской и почему именно ей уготована роль Вениной погубительницы? Впервые она подумала о взаимной связанности всего происходящего, и мысль эта, еще не выходя на уровень сознания, звучала в ней навязчивыми словами: «Надо же такому случиться! Из-за меня все. Из-за меня…»

Выйдя за проходную, она оглянулась, проверяя, не следит ли за ней Гаврилов, но никого не увидела, быстро пошла к первой проходной, и оттуда снова юркнула в порт. Предвидя такой ход, Гаврилов ждал ее внутри…

Господи, больной, мокрый, в норе этой темной! Да что же он, совсем не человек – так себя мучить? – надрывалось в ней разбуженное чувство. «И голодный, голодный ведь», – подумала она, с досадой вспомнив, как скармливала бутерброды сытому Гаврилову.

Свалка разрослась. Петляя среди новых нагромождений, она не видела, не находила прежних примет. Темные вороха обтирки трепал ветер, жгуты ее, словно птицы, проносились у лица. Ветер гудел в норах и заворотах, свистел в отверстиях сломанных труб, хлопал листами подмоченной тары. Стоны и всхлипы неслись из покалеченных машин, словно погибшие, выброшенные, они все еще жили, страдали от мучительных ран, взывали к милосердию.

Ужас холодил спину. Она потеряла ориентировку и металась по свалке, цепляясь полами шинели за искореженный металл, запиналась за кабели, тросы, обрывки тралов, которые выкинуло это живое кладбище, неведомо для кого расставляя свои сети.

Ольга вдруг забыла, где находится. Непонятный чужой мир окружил ее. Страшные чудовища тянули к ней изуродованные лапы, выли, кричали на разные голоса, не давали идти. А где-то рядом лежал в беспамятстве человек, который требовал ее внимания, это было сейчас важнейшим в жизни – прорваться через нахлынувший хаос, преодолеть вой, свист и страх дикой ночи и выйти к нему, чтобы спасти.

В слабых отсветах порта блеснул гладкий срез железа. Мощная, вросшая в землю станина большого дизеля перегородила ей дорогу. Она не знала, что это такое, но помнила эту веху – раньше от нее шла чуть заметная тропинка к его землянке…

Белые крылья чаек в темноте излучали свет. Чайки собирались в большую стаю, как журавли перед отлетом, и прощальная нервозность слышалась в их гортанном высоком клекоте. Вожак затрубил, могучим телом раздвинул воздух и взмыл ввысь. За ним потянулась стая, выдерживая клиновидный строй, в котором каждый занимал место по силам. Светлый клин поднимался вверх, расширяя свои крылья, острый, как игла, пик его увлекал за собой новых и новых птиц. Еще не все они оторвались от земли, а острие клина уже достигло туч и, пробив тяжесть темноты, где-то там, в заоблачной выси, соединилось со светом солнца.

Яркий свет хлынул в створ, окаймленный летящими телами, и упал на землю, высветил свалку, исковерканные ржавые конструкции, теплом и жизнью наполнил мертвую зону.

Зазеленела трава и быстро пошла в рост. Деревья, кустарники обрамили круглый лужок, засвистели пичуги, вспархивая, резвясь в волшебном луче.

…Солнце палит с высокого неба, греет землю, а Веня устал, нет сил перебраться в тень. Он лежит на мягком ковре и чувствует, как парит, растворяется его тело в свете, зное, дурманящем аромате трав.

…Босоногая, в легком платье из лесочка выходит Оля. Идет, не сминая трав, светлая, ясная, в венке из ромашек. Птицы кружат над ней хоровод, и полевые цветы кланяются вслед…

8

Гаврилов не стал суетиться. Когда Ольга выскочила из проходной в город, он успел еще чайку хлебнуть, сдать дежурство и, прикинув, что все равно опередит ее минут на пять, не торопясь двинулся по порту к первой проходной. Ближе к свалке дороги не было.

Он не любил порт. Забор, проходные – в этом было что-то близкое, свое. Но порт все-таки чужим оставался. И цеха его, и причалы, и суда он воспринимал как места, где зреют нарушения. В них под прикрытием стен и переборок кто-то прячет под одежду пакеты, сует в карманы инструмент, хитроумно пришпиливает к брюкам тушки копченой рыбы, и он разглядеть этого не может. А раз не может – нечего внимание задерживать, пройти быстрее, и дело с концом.

Первая проходная еще издали сияла огнями. Мощные прожектора бросали вниз снопы света, и площадь перед воротами, обширная, асфальтированная и чисто белая от неразмятого снега, похожа была на большой пустующий зал. Летящий снег врывался в осветленную зону, прочерчивал ее косыми трассами и, срезанный темнотой, скрывался с глаз.

Ветер свистел, жег лицо, но Гаврилов не искал укрытия. Погода его не беспокоила. Игра в «тепло-холодно», которую он затеял еще на дежурстве, подходила к концу, и сейчас он находился на самом горячем ее участке.

Он прогуливался на границе света и темноты, убирая от ветра то одну, то другую немеющую щеку, слухом, зрением, спиной ощущая проходную, словно от нее шел согревающий ток. Хромовые сапоги плотно держали ногу в сухом тепле, шинель туго облегала тело, не мешая движениям. Легкость и сила жили в сухом мускулистом теле, и он знал, что если и дойдет сегодня до схватки, исход ее будет решен однозначно. А после в его жизни начнется новый отсчет. Он преодолеет рубеж  п о л о с а т ы й, отмеченный лычками на погонах, и выйдет на новый жизненный уровень, где на погонах будут уже светить звезды. Признаться честно, с его хваткой давно бы следовало быть офицером.

Странно, однако, жизнь устроена: мог ли он подумать, что какой-то залетный бич выведет его на «звездную» дорогу. Он вроде бы благодарить должен этого Егорова.

Понятие долга в нем было сильно развито. Прежде всего общественного, но и личного тоже. Должен – отдай, потом рассуждать будешь.

По натуре своей Гаврилов был человек обязательный, прямой, упорный, до всего доходил своим умом. А теперь вроде бы концы с концами не сходились, и он чувствовал некоторое недоумение.

Хлопнула дверь проходной, и Гаврилов отскочил в тень. Мельком бросилась ему в глаза черная, натоптанная им дорожка, и он обругал себя за неосмотрительность. Но Ольге не до этого было. Противоборствуя встречному ветру, она шла нагнувшись, придерживая рукой пилотку, и не глядела по сторонам. Шла, словно цепочку нанизывала – узкие следы сапожек тянулись за ней от самой проходной.

«И никуда от них не денется», – подумал Гаврилов, выходя на след.

Промазанный сапог мягко раздвигал снежную слякоть и твердо впечатывался в шероховатый асфальт. Он любил ходить, ощущая под ногами надежную опору. Тренер по самбо учил: «Ноги – это ваш тыл. Надежный тыл – гарантия успеха». И верно, любой прием базируется на прочности опоры. Так в спорте, так и в жизни. Гаврилов всюду себя хозяином чувствовал, победителем. На предстоящем первенстве «Динамо» он надеялся выполнить норму мастера. Вообще, всякая борьба ему легко давалась. В округе он не видел соперника. «В порту вот «соперник» объявился», – усмехнулся он.

Ольга спешила. За всю дорогу она ни разу не оглянулась. Легким неслышным шагом Гаврилов подобрался к ней ближе, чтобы не потерять при приближении к свалке.

Ольга прошла немного по краю свалки, примериваясь, куда нырнуть, и, увидев удобный вход, шагнула внутрь.

Бесхозное добро гнило, ржавело, уходило под снег. Гаврилову и днем здесь приходилось бывать, и каждый раз он сдерживался, чтобы не поднять, не унести полированную панель, ценную титановую трубку или почти целый электромоторчик.

«Бедный порт, – посочувствовал он, – не знает, как от этого добра избавиться! Проще простого – открыть ворота. Ох, понесли бы! На горбах, машинами, телегами заполнять свои гаражи, подвалы, кладовки. Враз бы территорию освободили».

Гаврилов припомнил, как направили его однажды на городскую свалку помогать при облаве. Был сигнал, что прижилась там некая артель – из старья новье делали и продавали. Одежду, мебель, что найдется. Взяли их быстро, за один день, но что Гаврилова поразило: в их норе стоял ящик с серебром – ложки, вазочки, электроконтакты. Ради интереса Гаврилов и на суд пришел. Вся артель сидела на возвышении, молодые, откормленные, здоровые парни, в коже и в джинсах. Наглые рожи! Отвечали и посмеивались, знали, что не посадят. Оказывается, и золото, и платину они добывали из радиодеталей.

Но те – понятно, не задаром трудились. А этот Егоров? Зачем живет? Зачем работает? Неглупый, должно быть, мужик. Как он понять не может, что жить так нельзя? Сесть бы с ним, потолковать, разъяснить что к чему. Ясный и справедливый смысл жизни не вызывал у Гаврилова сомнений, и потому Егоров, выпадающий из этого смысла, вызывал у Гаврилова интерес. Никак он в толк не мог взять, что это за фрукт такой, который свое ненормальное положение считает нормальным и честным…

Ветер хозяйничал на свалке, подваливал снегу, покрывал саваном ничейное добро. Гаврилов наткнулся на свои почти занесенные следы и понял, что Ольга потеряла дорогу.

«Кругами ходит, как в лесу, – с беспокойством подумал он. – Расспросить бы о приметах, подсказать. Есть же у нее какие-то ориентиры». А глаз у него зорче, нервы крепче, помог бы.

Гаврилов сейчас не испытывал к Ольге неприязни. Она была для него товарищем, с которым он делает одно дело. Хоть с разных сторон к нему идут, но дело-то общее, нужное и справедливое.

По тому, как резко меняла она направления, металась по свалке, Гаврилов понял, что она уже собой не владеет.

«Не паникуй, задержись, припомни!» – мысленно увещевал он, встревоженный неожиданным осложнением.

Ольга словно услышала его, остановилась перед мощной, вросшей в землю станиной и, обхватив ладонями голову, застыла в странной позе. Ветер трепал, лохматил ее волосы, бил в обращенное к небу лицо.

Что она делает? Молится, плачет или в уме повредилась?

Он хотел подойти к ней, но чувствовал, что не может двинуться с места. Странное оцепенение овладело им. Он на миг забыл, кто он, что он, словно не было его прошлой жизни, близких желаний, естественных мыслей, привычных забот. Перед ним разбушевавшаяся стихия, красота женского, устремленного вверх лица и груды исковерканного металла. Будто иная, неизведанная жизнь на миг коснулась его сознания, и жизнь эта была огромна.

Он стоял оглушенный, взволнованный и не мог оторвать глаз.

Ольга опустила руки, словно оперлась о ветер, и стала плавно удаляться.

«Что же это я? Ведь она пропасть может!» – опомнился Гаврилов, увидев, как исчезает среди завалов ее силуэт.

Он догнал Ольгу у перевернутой шлюпки и увидел вырытый лаз.

«Вот и добрались. Конец», – подумал он, но, странно, не почувствовал облегчения.

Вход лаза плотно прикрывала холстина, подбитая снаружи снегом. Следов не было видно.

«Да там ли он?» – усомнился Гаврилов и тут ощутил слабый запах дыма.

Ольга перчаткой счищала с днища налипший снег и не решалась войти. Он тоже медлил, чувствуя, что не вправе ее опередить. Подошел к ней почти вплотную и, сам невидимый, смотрел, не отрываясь, на ее светлеющее лицо.

«Давай вперед, последний шаг остался», – мысленно поторапливал Гаврилов. Он никогда не думал, что шаг этот будет таким замедленным..

Ветер неожиданно стих. Снег продолжал падать крупными хлопьями, но сквозь подвижную завесу уже проступала даль. Циклон, трое суток бушевавший на побережье, сместил свой край к югу.

– Тихо как, – неожиданно для себя произнес Гаврилов.

– Да, тихо, – не вздрогнув, не удивившись, ответила Ольга, будто знала, что он рядом.

1984 г.