Текст книги "Из химических приключений Шерлока Холмса"
Автор книги: Борис Казаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Казалось бы, меньшее значение имеет стекло желтого цвета, но именно оно изготавливается с наибольшими трудностями.
Мы насмотрелись всяких чудес, а под конец нас поразил Вудворд, который, по всей видимости, был душой, царем и богом всей работы этого отделения. Он показал нам фотографию какого-то пейзажа. Изображение располагалось не на поверхности, а в глубине стекла. Как можно было достигнуть такого эффекта, мы себе не представляли, но он окончательно убедил нас в том, что Вудворд обладает большими познаниями и что он очень тонкий экспериментатор.
Тут я вспомнил о наказе Холмса и обратился к нему, спросив, не слишком ли мы увлеклись, не пора ли ему отправиться в Лондон?
Холмс беспрекословно откланялся, а я еще некоторое время пробыл в обществе двух чародеев стекольного дела, восхищаясь и удивляясь изделиями их рук.
Прием больных я провел без Холмса. Он вернулся очень поздно и без лишних слов стал располагаться ко сну.
Утром он сказал мне, что нами не обследован еще один заводской участок – склад готовой продукции. Мы захватили свой прибор проверки загрязненности воздуха и отправились туда. Встретил нас заведующий складом Коллинз, располагавшийся там постоянно. Он любезно предложил провести нас по складским помещениям. Самая разнообразная продукция была расставлена там в самом лучшем порядке. Многое было уже упаковано, кое-какая продукция затаривания только ожидала. Этим занимались подведомственные Коллинзу рабочие склада. Мы прошли все помещения, отбирая пробы воздуха и попутно изучая обстановку на складе. Холмс остановил свое внимание на больших шарах великолепной радужной окраски. Они, видимо, устанавливались в холлах и гостиных. Рядом располагались бесцветные шары, поверхность которых была покрыта причудливыми узорами, как будто ее тронуло морозом. Кругом было много стружек и мягкой ветоши, идущих в упаковку для сохранности изделий. Побродив там довольно продолжительное время, мы зашли в каморку Коллинза, где он занимался оформлением накладных.
– Много работы? – участливо спросил Холмс.
– Много! Свободного времени совсем нет.
– И что, вам приходится оформлять всю без исключения продукцию завода?
– Почти всю, – сказал Коллинз, – кое-какая мелочь в небольших партиях отправляется прямо из цеха.
– Какая же?
– Та, что изготавливается небольшими партиями, имея специальное назначение. Оптическое стекло, например, оформляется прямо заказчику в экспериментальном отделении. А стекла для фотопортретов в мастерскую Сэвиджа, те отправляются прямо из шлифовального цеха. По объему это мелочовка, и я доволен, что меня ею не загружают. И так работы невпроворот.
Холмс обратил внимание на стоящий на столике портрет красивой девушки, очень смуглой, скорее всего мулатки.
– Это моя невеста, – сказал Коллинз, – я намерен с ней обвенчаться, но пока такой возможности v нас нет.
Считая неделикатными дальнейшие вопросы, Холмс не стал интересоваться подробностями. Видя занятость заведующего складом, мы покинули его.
Довольно скоро к нам пришел Барнет. Он порезал руку, и «мой помощник» Холмс искусно перевязал его. Порез был незначительный, но от загрязненности следовало предохранить. Холмс внимательно всматривался, в лицо пациента. Он спросил его:
– Скажите, Барнет, вы не всю продукцию вашего цеха сдаете на склад?
– Нет, стекла для портретов – это небольшой заказ – мы отправляем прямо в фотомастерскую.
– Это как раз сказал нам Коллинз. Он выразил удовлетворение тем, что его не загружают этой мелочью.
– А ну его, этого Коллинза!
– Почему вы так о нем?
– Вы же видели его. Он молод, красив собой, но стяжатель, по моему мнению. Что заставляет его избрать себе невесту из черных? Что, англичанок мало? Полагаю, что у нее неплохие деньжонки водятся, вот он и лезет из кожи, альфонс несчастный.
– Вы видели его невесту?
– Живьем не приходилось. Да и сам-то он сейчас лишен этой возможности: видите, какая сейчас напряженная работа на заводе. А фотографию ее я видел у него на столике. Хотя и красивая, но определенно – мулатка.
После его ухода Холмс запросил у меня «поручения» сходить на почту. Вернулся он довольно быстро и принес с собой письмо, полученное от Стокса. На конверте был адрес: «Мисс Керол Уайт. Центральный почтамт. До востребования. Лондон».
Это письмо Коллинза к его невесте. Текст его был обычным лирическим повествованием: «Дорогая моя Керол! Я неимоверно скучаю без тебя, жду не дождусь» и так далее… Я не нашел в нем ничего необычного.
– Стокс сказал мне, что корреспонденция с этого почтового отделения отправляется два раза в неделю, так что получатели, знающие это, никогда не сетуют на задержку, – заметил Холмс.
Пришел Чезлвит и сообщил, что отосланные с триплексом ящики неравноценны. Триплекс, отправленный прямо из цеха, отвечал техническим условиям, а поступивший со склада очень скоро замутился.
Холмс выслушал Чезлвита с вниманием и попросил доставить нам небольшой кусочек триплекса непосредственно из цеха. Чезлвит сказал, что это будет сделано.
Когда он ушел, Холмс показал мне какую-то буковку из резины.
– Это я подобрал среди стружек на складе. Зачем она там? Ее кто-то обронил, но ею, надо полагать, не пользовались. Я видел в магазине детских игрушек такие наборы под названием «Гутенберг». Подростки воображают себя будущими писателями или журналистами. Эта игрушка предоставляет им возможность «печатать» свои произведения. Три параллельные полоски в строчке, в них пинцетиком заводят буквы по тексту, а потом прикладывают к штемпельной подушке и оттискивают текст на бумагу. Но буква чистая, с чернилами она не соприкасалась, да и детей у Коллинза нет, равно как и у грузчиков.
Холмс положил перед собой на стол письмо к Барнету и долго и пристально изучал его. Я старался его не отвлечь каким-нибудь замечанием и делал вид, что занят своими делами. Неожиданно Холмс сказал мне:
– В имуществе вашего предшественника, Ватсон, остался утюг, которым мы с вами уже пользовались. Давайте я, как младший по вашей квалификационной медицинской лестнице, возьму его, и мы с вами пройдем к Чезлвиту и Вудворду. У меня возникло подозрение, но проверить его здесь не представляется возможным.
Я постарался не выказать никакого удивления, хотя никак не мог представить себе, зачем в экспериментальное отделение двум медикам тащиться с утюгом. По-видимому, решил я, это для маскировки, чтобы окружающие видели, что у нас к отделению всего лишь хозяйственный интерес.
Холмс пошарил в своем чемоданчике, что-то достал из него и положил к себе в карман. Потом мы прошествовали (Холмс с большим утюгом в руках) в экспериментальное отделение. Чезлвит и Вудворд оторвались от своих занятий и с удивлением смотрели на утюг. Холмс же не терял времени. Он сказал, что с первого дня заметил в отделении темную кабину, предназначенную для фотографических работ. Он попросил разрешения воспользоваться ею. У хозяев не было никаких возражений, они продолжали рассматривать принесенный Холмсом утюг. А он быстро разжег его и поставил у входа в кабину. Вудворд и Чезлвит обратились к своим, прерванным нашим появлением занятиям, а мы вошли в кабину. Холмс соорудил какую-то стоечку. Затем взял ванночку и при красном свете осторожно опустил в них две фотопластинки. В дистиллированную воду, что была здесь же, он прибавил какого-то порошка из пробирки, которую он извлек из чемоданчика. Полученным раствором он залил обе ванночки с пластинками и тут же накрыл их чем-то, не допуская к ним даже красного цвета. Затем на стоечках он укрепил оба письма, в развернутом виде, но не в самом низу, а несколько выше. Так мы с ним посидели некоторое время, которое он использовал для приготовления свежих проявителя и закрепителя. После этого он погасил и красный свет, оставив нас в полнейшей темноте. Движения его были точно рассчитаны. Он открыл ванночки, дал с пластинок стечь раствору, некоторое время подсушивал их на воздухе, а затем положил их горизонтально под стоечками, прямо под расположенными повыше письмами. Кабина закрывалась двумя черными пологами, и это давало возможность выйти из нее или, наоборот, войти, не опасаясь проникновения в нее света. Холмс воспользовался этим, и через секунду в кабине появился разогретый утюг. Мне действия Холмса были непонятны, но я не мешал ему расспросами, старательно выполнял его указания: это – подержать, это – подать, это – переставить и так далее.
На вытянутой руке Холмс довольно продолжительно подержал нагретый утюг над укрепленными в стоечках письмами, а затем убрал его из кабины. Дальнейшая процедура была обычной: пластинки опущены в проявитель, промыты, затем их погрузили в закрепитель, снова промыли и дали им высохнуть.
Отпечатков на бумаге Холмс не стал делать, сказав, что если будет в этом нужда, то это можно будет сделать и потом.
Аккуратно завернув полученные пластинки в бумагу, Холмс положил их в карман. Мы привели все в кабинете в первозданный вид и вышли из нее. Вудворд к Чезлвит с интересом взглянули на нас, но мы, мокрые от долгого сидения в маленьком замкнутом пространстве, только поблагодарили их и заторопились на чистый воздух. Когда мы проходили через цех, то многие рабочие, уже побывавшие у меня на приеме, здоровались с нами.
– Вы знаете, Холмс, – сказал я ему, когда мы пришли к себе, – что мне удалось прочесть в глазах этих рабочих?
– Очень любопытно, Ватсон!
– Они были приветливы, но усмешку свою подавляли: вот, мол, два образованных остолопа, которые самостоятельно простой утюг наладить не могут!
– Весьма возможно, – засмеялся Холмс, – и это к лучшему. Пусть считают нас олухами. Но давайте смотреть, что у нас получилось.
Текст письма, адресованного Барнету, выявился на пластинке, но в нем оказались пробелы. Холмс, как я видел, был этим очень доволен.
– Так и должно было быть, Ватсон. Письмо написано разными чернилами, хотя они и одного цвета. Они по-разному реагируют на невидимое инфракрасное излучение, которое исходило от разогретого утюга. Анилиновые красители его не задерживают, а берлинская лазурь для него непрозрачна. В этой тайнописи для нас имеют значение именно пробелы. Посмотрим, какие слова под ними кроются. Вот как это выглядит: «Радужные стекла принесли мне успех… Втянулся в игру и не знаю даже, как от нее отстать… Во втором… под третьим номером… мошка… Выскажись по этому поводу… Мне… обещали… оставить в полном покое».
Текст, не лишенный интереса. По какому вопросу предлагается высказаться Барнету? Что означает «мошка»?
Письмо влюбленного Коллинза к Керол Уайт не показало ничего интересного. Снимок с него не имел никаких пробелов в тексте.
– Дело в том, – сказал Холмс, – что в своей поездке в Лондон я побывал на ипподроме и навел там справки. Выяснилось, что лошадь Роза действительно фаворитка, но в указанное воскресенье она в бегах не участвовала по недомоганию, хотя была заявлена во второй заезд под третьим номером. Совершенно очевидно, что отправитель письма в этот день на ипподроме не был, но знал, в каком заезде должна бежать Роза. Цифры – второй (заезд) и третий (номер) – исполнены тайнописью. Они о чем-то сообщают адресату. Надо всем этим придется еще подумать, но задерживать письмо долее не следует. Я отнесу его Стоксу на почту, А письмо влюбленного пока еще придержим.
Стали приходить нуждающиеся в моей врачебной помощи. Их было немного, и прием не был продолжительным. Последним пришел к нам Чезлвит. Считая, что я уже освободился, он пригласил меня в «кают-компанию» сыграть партию-другую на бильярде. Я принял приглашение с благодарностью и уже собрался следовать за ним, когда меня придержал Холмс.
– Я надеюсь, доктор Ватсон, вы не слишком задержитесь там. Надо ведь как-то отметить день вашего рождения. Я пока все приготовлю к этому, а вы пригласите в гости сэра Чезлвита и сэра Вудворда.
До моего дня рождения было еще далеко, но я выразил признательность Холмсу «за хорошую память» и выказал надежду на то, что приглашенные окажут нам честь. В «кают-компании» мы встретили и Вудворда, которому Чезлвит сообщил о нашем приглашении. Я сыграл по паре партий с тем и с другим, заприметив себе, что они старались «не обижать» меня в мой светлый день.
Когда мы пришли к нам, то угощение и вино были уже на столе и Холмс с гордостью посматривал на нас. Хорошее вино расположило моих гостей к доверительному разговору.
– Как ваши «утюговые» эксперименты? – улыбаясь, спросил Вудворд.
– Да пока ничего определенного они не выявили, – ответил Холмс, – но они не были совсем бесполезными.
– Я вижу, – сказал Вудворд, – у вас возникли некоторые вопросы, которые вы не решаетесь нам задать. Не стесняйтесь, пожалуйста. Я так же, как и Чезлвит, посвящен в секрет вашей истинной миссии. Сколь трудно вам во всем разобраться, я представляю. Секретов, которых нельзя было бы доверить вам, я не вижу, ибо иначе бы вас не просили всем этим заняться.
Холмс был вполне удовлетворен этими словами большого специалиста и попросил его в общих чертах обрисовать то, что так беспокоило Стокса.
– Вы о просветленном стекле? Оно действительно имеет немаловажное значение, и крайне нежелательно, чтобы секрет его изготовления стал бы известен другим. Но я думаю, что выведать его совсем не просто. Надо знать сущность самого парадокса, по которому старое стекло по своим оптическим свойствам превосходит новое. За долгое время поверхность объектива претерпевает изменения. Силикаты с поверхности частично растворяются, оставляя тонкую пленку кремнеземистого скелета. Она и способствует улучшению качества линзы, но ее нет на новых стеклах. Погружением в слабые-кислоты (не буду уточнять – в какие) нам удалось добиться получения таких пленок. В отраженном свете ее можно заметить. Она может быть зеленоватой, синей или даже фиолетовой. Последняя лучше других. Процесс очень сложен. Режимы – температуру, концентрацию надо выдерживать очень точно. Даже зная всю технологию, ее не так-то просто освоить.
– Благодарю вас, сэр Вудворд, – сказал Холмс, – этого для нас вполне достаточно. Теперь относительно триплекса. Его кто-нибудь, кроме вашего завода, поставляет?
– Да, Бирмингемский завод, но его продукция в значительной мере уступает нашей. У нас сейчас, как вы знаете, не очень-то хорошо с этим. Мы предпринимаем изготовление триплекса из стекла другого сорта с зеленоватым оттенком. Это придаст большую светоустойчивость. Ацетилцеллюлоза, которой пользуются бирмингемцы, труднее буреет, чем наш целлулоид (нитроцеллюлоза), но она быстрее теряет свою прочность и перестает быть основой безосколочного стекла. Мы начали изучение поливинилбутираля, который, как мы надеемся, заменит и нитро– и ацетилцеллюлозу, но это исследование у нас пока ориентировочное, к чему оно приведет и когда именно, сказать затруднительно.
Ободренный такой расположенностью наших гостей, я тоже решил задать вопрос и спросил о поразившем наше воображение чуде – фотографии внутри стекла. Я сказал, что, скажи нам кто-нибудь, что такое возможно, мы ему определенно не поверили бы.
– Ну что же, – улыбаясь сказал Вудворд, – это действительно очень эффектно. Но, говоря откровенно, мы не усматриваем в этом какой-нибудь практической пользы. Это всего лишь шутка специалиста стекольного дела, не лишенного определенного таланта. Такая фотография кажется противоестественной, совершенно невероятной, так как не допускает возможности иметь светочувствительную эмульсию внутри стекломассы. Я уверен, что никто другой пока не сумеет приготовить такого стекла, ибо здесь наличествует исключительно точная рецептура, непростой и невероятно осторожный режим варки. Чтобы разобраться в процессе, необходимо располагать весьма определенными знаниями. У вас их, простите, нет. Я ограничусь самым простым и популярным объяснением. Вы заметили, что мы не только поставляем цветное стекло, но и много с ним экспериментируем в нашем отделении. От чего окрашивается стекло? От введения в стекломассу тех или иных элементов, в большинстве своем – металлов. На общий объем их затрачивается немного. Стекло, как вы уже знаете, не имеет кристаллической структуры, это вещество аморфное. При его застывании подвижность введенных в массу частичек ограничивается. При вторичном нагреве эти частички получают некоторую свободу передвижения, и они, встречаясь с себе подобными, образуют микрокристаллики. Они-то и виновники окрашивания стекла. Замечено было, что цвет некоторых стекол после длительного на них воздействия солнечного света становится более густым. Отсюда вывод: свет вызывает большую подвижность микрочастичек в массе стекла. Это привело к нашим экспериментам. Мы стали облучать такое стекло ультрафиолетовыми лучами – у нас есть такая установка. Обычное стекло как раз плохо пропускает их через себя. Поэтому мы разработали стекла, менее других задерживающие ультрафиолет, избавили исходную шихту от нежелательных примесей. Ввели в шихту светочувствительные примеси – соли золота, серебра, меди… Ввели также сенсибилизатор – вещество, повышающее чувствительность указанных металлов к лучам определенной длины волны. После экспонирования изображения в ультрафиолетовых лучах на такое стекло оно продолжает оставаться бесцветным, но после нагрева в нужном режиме, когда светочувствительные частицы, получив некоторую свободу передвижений, станут объединяться в облученных местах, образуя микрокристаллики, в нем появится изображение.
Я слушал этот рассказ как зачарованный. Холмса же, видимо, интересовало другое, и он спросил:
– Не скажете ли нам, что можно подразумевать под словом «мошка»?
Чезлвит и Вудворд переглянулись и засмеялись.
– Да ведь это официальный термин в стеклоделии, мистер Холмс, – пояснил Чезлвит, – это порок готового стекла, от которого очень трудно избавиться. Вам его наверняка приходилось неоднократно наблюдать. При варке стекломассы из нее выделяются различные газы. Стекломасса густая и вязкая, газам не так-то просто ее покинуть. Они застывают в стекломассе в виде мелких пузырьков. Это и называется «мошкой» в стеклоделии.
Переглянулись и мы с Холмсом, поняв, что отыскивали какую-то шифровку в широко известном термине. Однако ни он, ни я не упомянули причины, по которой возник у нас интерес к слову «мошка».
После ухода наших гостей Холмс сказал мне, что с утра он намерен отправиться в Лондон – «исполнять полученное от меня поручение».
– Вас же, дорогой Ватсон, я попрошу в мое отсутствие узнать у Чезлвита, когда должны отправить портретные стекла в фотомастерскую. Если они уже готовы к отправке, то попросите его под каким-нибудь предлогом задержать эту транспортировку. А кроме того, посмотрите, пожалуйста, повнимательнее опись инвентаря нашей амбулатории. Я вижу у нас ртутно-кварцевую лампу, которой вам еще не приходилось пользоваться. Одна ли она значится по описи?
С утра он исчез, а я занялся тем, о чем он меня просил. Рассматривая очень тщательно опись инвентаря, я обнаружил, что помимо той ртутно-кварцевой лампы, что была в наличии, значилась подобная же, которая под расписку была выдана мастеру шлифовального отделения Барнету. «Зачем?» – подумал я. Однако в документах своего коллеги нашел объяснение. Врач предписал ему сеансы лечения светом этой лампы нагноения на десне. Была пометка и о лампе, находящейся на складе, более совершенной конструкции. Она поступила туда давно, но врач ее не затребовал, так как широко пользоваться таким лечением не было нужды, и ему пока было вполне достаточно одной лампы.
Довольный тем, что мой розыск не бесплоден, я отправился в экспериментальное отделение. После взаимных приветствий я передал Чезлвиту просьбу Холмса. Тот справился и сказал, что заказ на портретные стекла будет готов только завтра или послезавтра.
Холмс появился к концу дня. Весело улыбаясь, он вытащил из кармана и подал мне какую-то коробочку. Я с любопытством взглянул на нее.
– Я посетил магазин детской игрушки и купил там этот набор резиновых букв. Мне кажется, что найденная мной на складе буковка из точно такого же набора «Гутенберг».
Действительно, наборчик был именно таким, каким он его обрисовал мне прежде. Найденной им буковкой можно было с успехом заменить букву из набора. Что давало ему это открытие, я себе не представлял. А он стал пинцетиком подбирать буквы в полоски набора. Потом попросил дать ему вазелин. Я подал ему и следил за его операциями, не отрывая глаз. К штемпельной подушечке он прикладывать набранный текст не стал, а смазал его вазелином, после чего насухо вытер, пробуя оттиск на чистом листе бумаги, пока текст не перестал оставлять следы. Взяв потом другой лист бумаги, он притиснул к нему набранный текст и дал мне взглянуть.
– Имеются ли какие-нибудь следы?
Я отрицательно покачал головой.
– Давайте теперь подключим ртутно-кварцевую лампу.
Он направил свет на лист бумаги, и на нем четко вспыхнула надпись: «Ультрафиолет».
Я смотрел на это чудо с изумлением и потом сказал, что установил по описи наличие ртутно-кварцевой лампы на складе.
– Я это и подозревал, – сказал Холмс, – сейчас мы испытаем любовное письмо Коллинза.
Он расстелил его на столе и направил на него свет ртутно-кварцевой лампы. Между строчками засверкали слова из печатных букв: «Об армированном стекле я уже сообщал вам. Цементация: поверхность стекла покрывается смесью из глины или охры с добавкой серебряной соли. После нагрева и удаления слоя охры изделие окрашено в желтый цвет».
– Вот он, секрет Коллинза! Но мы продолжим наши игры, – сказал Холмс, – я был у Стокса и привез от него еще два письма из той же любовной переписки.
Он разложил их на столе и снова направил на них свет ртутно-кварцевой лампы. Одно письмо было опять же на имя Керол Уайт, а другое, наоборот, от нее к Коллинзу. Открытый любовный текст не интересовал нас. В междустрочье же проглядывался светящийся текст. В первом из них было: «Литейную огнеупора навещаю. Но пока еще рецептуру и режим полностью не установил. Сообщу дополнительно».
В письме его невесты мы прочли иное: «Армировку стекла освоили. Обусловленная сумма перечислена ваш счет. Правильно поступили, придержавшись с триплексом».
Подписи не было ни в одном из писем. Легко было заметить, что текст всей корреспонденции выполнялся с помощью детского набора «Гутенберг». Мне все же было непонятно, почему именно мы видим светящиеся буквы, и я спросил об этом Холмса. Он пояснил мне, что тончайшая пленка вазелина, оставленная шрифтом на бумаге и неулавливаемая нашим зрением, люминесцирует под воздействием ультрафиолетовых лучей.
– Подождите минутку, Ватсон, – сказал Холмс, покидая наше помещение. Он очень быстро вернулся с куском стекла. – Это триплекс, полученный нами от Чезлвита. Я еще вчера, когда вы наслаждались бильярдом, подверг его действию света нашей расчудесной ртутно-кварцевой лампы, после чего выставил вне помещения на весь день. После моей обработки он не претерпел никаких заметных изменений, а теперь глядите: его прозрачность утрачена! Совершенно очевидно, что Коллинз у себя на складе облучал перед отправкой изготовленный триплекс, отчего он и приходил в негодность уже у получателя.
– Трудно отразить логику вашего построения, Холмс, но мне непонятны в таком случае слова в письме, направленном Коллинзу, о том, что он правильно поступил, придержавшись с триплексом.
– А это ему незаслуженная похвала. Он вовсе не «придерживался с триплексом», а это извещение, когда он его получит, скорее всего, насторожит его. В заблуждение введен его хозяин. Он располагает сведениями, что часть триплекса, отправленного недавно в магазин, вполне доброкачественна, и, не зная, что триплекс этот не побывал на складе, относит его на счет осторожности Коллинза.
– Меня сейчас беспокоит другое, – немного помолчав, сказал Холмс, – вы спрашивали у Чезлвита об отправке портретного стекла?
Я рассказал ему о своем разговоре с Чезлвитом.
– Я к нему наведаюсь сейчас же.
Вернувшись через некоторое время, он сказал мне:
– Все в порядке. Стекло уже упаковано и утром будет отправлено с подводой, отъезжающей в Лондон. Я, кажется, успел вовремя.
Утром мы с Холмсом не торопясь прибрались и позавтракали. Он не проявил никакой активности, и у меня сложилось впечатление, что он чего-то ожидает, так как некоторую напряженность на его лице я заметил. Это ощущение не обмануло меня. Часов в десять с небольшим к нам заглянул Чезлвит и, поздоровавшись, сел в кресло.
– Все готово, Холмс, – сказал он, – стекло было отгружено и отправлено, а потом я выехал ему вдогонку. Сказал, что вышла путаница с отправкой, и забрал стекло в свою повозку. Подвода проследовала дальше в Лондон, а стекло я привез, и оно находится сейчас в нашем отделении. Как вы просили, я, возвращаясь, остановился у почты и привез с собой мистера Стокса. Он уже у Вудворда. Я зашел за вами.
Мы быстро собрались и пошли за Чезлвитом в экспериментальное отделение. Там приветствовал нас Стокс. Никого из лаборантов или обслуживающего персонала в отделении не было: Вудворд выслал их под каким-то предлогом. На полу лежали пачки портретного стекла, аккуратно упакованные оберточной бумагой. Всего их было семь.
Холмс взял вторую и третью пачку, развернул бумагу и осторожно из каждой вынул по листу. Их он передал Вудворду. Тот взял один из них, укрепил в каких-то стоечках и включил реостат. Повеяло теплом. Мы напряженно всматривались в поверхность стекла, но оно оставалось без изменений. Вудворд выключил реостат. Защитными рукавицами убрал стекло в сторону и укрепил в стоечках другой лист. Когда оно нагрелось, в нем все более отчетливо стал выступать текст письма. Это было подобно той чудесной фотографии в глубине стекла, которую мы уже наблюдали раньше.
– Очень хорошо! – сказал Чезлвит. – Выключайте, Вудворд, дадим ему остыть и разберемся поподробней. – Вглядываясь в текст, он заметил, что автор тайнописи не оставил без внимания и его, Вудворда, персону.
Мы прочитали следующее: «Фредди! Вся твоя история стала мне поперек горла. Я разъясняю тебе вопрос. В ленте стекла мошка появляется от недостаточного прогрева стекломассы в подмашинной камере. Перед введением туда лодочки температура там должна достигать 1130—1150°. Погружение лодочки при этом должно быть медленным. При удалении щелоков пламя должно быть восстановительным. Я сообщаю тебе это в надежде, что эта скотина отвяжется от тебя. Секрета в этом никакого нет. Скоро выйдет из печати книга Вудворда, в которой любой сможет прочитать подробности этой технологии. Я не стал бы этого делать в любом случае, так как считаю это непорядочным по отношению к заводу, на котором тружусь много лет. Надеюсь, что это последняя дань скотине. Если нет, то ты принудишь меня покинуть завод».
Ознакомившись с содержанием письма, мы переглянулись друг с другом, а Холмс сказал всем присутствующим:
– Я полагаю, что текст этого письма разъясняет многое и значительно упрощает все наше расследование. Вы не против того, чтобы сейчас же пригласить сюда Барнета?
Все согласились, и Чезлвит, выглянув из отделения, сказал кому-то, чтобы к нему позвали мастера шлифовального отделения.
Барнет пришел, и его пригласили сесть. Я ожидал, что Холмс сразу оглоушит его предъявлением текста, но он выложил на стол совсем другие карты. Он достал из кармана какую-то фотографию и положил ее на стол, прикрыв половину ее книгой.
– Скажите, Барнет, – обратился он к мастеру, – вы знаете эту девушку?
– Нет, – отвечал Барнет, – первый раз вижу.
– Странно! А ведь это – невеста Коллинза,
– Чепуха! Я видел фотографию его невесты у него на складе, она – мулатка, а это ярко выраженная блондинка.
– Весьма возможно, – медленно сказал Холмс, – но вот еще какой вопрос. Вы получаете от кого-нибудь письма на завод?
– Да, получаю. От брата.
– Вот это письмо от него? – Холмс положил перед ним фотоснимок письма. Оказалось, что Вудворд и Чезлвит по его просьбе пересняли письма, адресованные ему и Коллинзу, как в обычном свете, так и в ультракрасном и ультрафиолетовом. Этого Барнет не знал – и без смятения, но все же настороженно, подтвердил авторство брата. Смысл текста в полном его виде был вполне невинным, можно было только выразить недовольство тем, что письма Барнету кем-то проверены.
– А почему вы оставляете его письма без ответа?
Барнет замялся и, несколько смутившись, сказал:
– У меня не хватает времени, я очень занят. Но я не понимаю, почему вас интересуют мои родственные отношения?
– Не скажете нам, чем занимается ваш брат?
– Это что – допрос?
– Ну, зачем так резко? Просто – беседа.
– Мой брат – владелец небольшого фотоателье, портретной мастерской, он делает заказы стекла у нас на заводе.
– Он вам брат двоюродный?
– Нет, почему же… Самый родной – единокровный и единоутробный.
– Кто же из вас тогда изменил свою фамилию и для какой цели? Ведь вы – Барнет, а он Сэвидж.
Барнет густо покраснел и с трудом вымолвил:
– Никто фамилию не менял. Это просто семейная неприятность… Я не люблю распространяться на эту тему, но раз вас так это интересует, тем более вызывает какие-то подозрения, то я скажу. Мои родители не успели оформить свой брак. Отцу пришлось срочно уехать в наши колонии, и я родился в его отсутствие. Меня крестили и в метрическую книгу записали под фамилией матери. Отец вернулся не столь скоро, сыну был очень рад, семья у них образовалась крепкая. Родился и второй сын – Фредди, который уже без помех унаследовал фамилию отца. Когда не стало отца с матерью, то всю заботу о брате взял на себя я. Мне удалось обеспечить ему приличное образование, сам же я остался хорошим, но только мастером.
– Как я вижу, – сказал задумчиво Холмс, – вы питаете к брату нежные, можно сказать, отеческие чувства. Не буду скрывать от вас, что именно это и остановило мое внимание, побудило к розыскам. Согласитесь, что довольно странно то, что вы не отвечаете на письма любимого брата. Не буду вас томить и приглашаю взглянуть на это стекло. Вы, оказывается, вовсе не оставляли письма брата без ответа, но пользовались разным способом тайнописи.
Барнет смотрел на письмо со своим текстом и был, как все видели, полностью уничтожен. После некоторого молчания он выдавил из себя:
– Хорошо, я признаюсь вам во всем… расскажу последовательно. Фредди талантлив, но натура у него увлекающаяся. Он организовал небольшой театрик – варьете с танцовщицами и световыми эффектами. Успех у него был немалый, и он работал не покладая рук, все время совершенствуя и разнообразя свои представления. В стекольном магазине он обратил внимание на шары с радужным переливом, изготовляемые нашим заводом, и они ему очень понравились. На одном из представлений оказался его знакомый по годам учения – Крейтон. Он выразил ему свое восхищение постановкой, они вспомнили прежние годы, и тот стал довольно часто посещать представления. Однажды Фредди поделился с ним, сказал, что ему очень бы пригодились для спектакля радужные шары, но те, что продаются, слишком велики по размеру. Крейтон сказал ему, что он мог бы помочь ему, если бы знал, как наводится на стекло эта игра цветов. Он, Крейтон, работает на Бирмингемском стекольном заводе и, зная технику изготовления, смог бы для Фредди сделать подобные по требуемому для него размеру. Фредди запросил меня, и я, не видя в том большого секрета, сообщил ему, что для этого нужно. Крейтон изготовил ему маленькие шарики, которые Фредди тут же употребил в дело и восхищался усилением эффекта представления. Потом его внимание остановили так называемые морозные шары. Крейтон опять выразил готовность помочь ему. История повторилась. Фредди очень хорошо знает ультрафиолетовую технику и увлекается ею. На ее применении и достигаются световые эффекты его представлений. Как-то Крейтон пришел к нему и дал кусок трехслойного стекла. Попросил испытать его – нельзя ли от него получить светового эффекта? Фредди испытал, но ничего толкового не вышло. А потом получилась глупость, за которую Фредди жестоко поплатился. Он придумал новое представление, которое было воспринято не так, как он ожидал. В какой-то там волшебной обстановке девушки танцуют. С ними комический персонаж с биноклем. Время от времени он направляет на них свой бинокль, и они кажутся публике голыми. Это вызвало восторг. Но однажды клоун по своей глупости позволил себе вольность: он направил свой бинокль на публику. У французов это вызвало бы большую веселость, но англичане – не французы, их это оскорбило. Поднялась буря негодования: как смел «раздевать» публику какой-то клоун своим рентгеновским биноклем.
