Текст книги "Костер для сверчка"

Автор книги: Борис Прохоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Арестованного разобрал дурацкий смех:

– Мои тысячи? Гляньте под подушкой, может и найдете чего? Тут же осекся, похолодел: из-под матраса, вслед за дядиным ножом, про который он и думать забыл, показался увесистый пакет.

Надорванная с конца газета выдавала содержимое. Деньги! Увесистая пачка крупных купюр.

– Ну-у-у, —протянул сыскарь. Делает наивняк, а у самого – целый бандитский склад. Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал... А перышко-то деловое, с секретом.

Подошел к Ростиславу ближе:

– Выкладывай, что в ручке ножа заныкано? Наркота?... Молчишь! Лады. Будет еще у тебя, желание говорить, будет. Все расскажешь.

Но Пархомцев молчал.

Когда арестованного вывели, солнце уже сползло за сопки, убегая багрово-черной тучи. Диск светила обрезался снизу сопкой, а сверху был прижат краем тучи, отчего походил на выбритую до блеска голову, втянутую между плеч.

У забора липли зеваки. Те, кто посмелее, стояли против калитки. Их физиономии в предгрозовом освещении сливались в единую рдяную полосу. Но чем ближе подходил конвоируемый, тем рельефней означались детали лиц, явственней прорисовывались желтые точки любопытства, злорадный металлический блеск и студенистые пятна отвращения в глазах,

На самом выходе Ростислав укололся об усмешку. Придерживая за локоть Светлану, Галкин неприкрыто торжествовал: вызывающе шевелились его мохнатые, высоко поднятые брови.

Горечь хлестнула через край. Ростислав просто давился ею. Ему хотелось, бить и бить подлую, криво ухмыляющуюся рожу, пока ее не изуродует страхом и болью.

Штакетник хрястнул под тяжестью Галкина. На высокой ноте взвыла толпа и расплескалась в стороны. А с другого края улицы тут же заполошно выметнулось «Зарежет!» Но у Ростислава не было оружия. Он хрустел суставами, выкручиваясь из тренированной хватки конвоиров, тянулся к поверженному Галкину.

Еще рывок, и Ростислава подняли. Навалившиеся ломали руки, кто-то перехватил ему горло. Пархомцев запрокинулся; первые холодные капли дождя разбились о его лицо...

* * *

Короткий, но свирепый ливень захлестал грунтовку тягучей как сырая резина, грязью. Походило на то, что конопатый служивый не отважился тронуться в ночь. Он решил заночевать вместе с арестованным и хамоватым помощником, в промокшем до маточного грунта станционном поселке, где, попущением начальства и небрежением судьбы не имелось даже мало-мальски приличного отделения.

Участковый, обликом грузинистый еврей, коптился в тоскливой, подобно всем присутственным местам комнатке при сельском Совете, так как поселковый Совет находился далеко от центра, торговых точек и располагался скорее в селе, нежели в поселке. Местные жители, давно притерпелись к подобным обстоятельствам и даже не задумывались над постоянным блужданием административных зданий и ведомственных границ.

Жители совершенно запутались, в смене аббревиатур, наименований и постановлений. Когда-то поселковая граница означалась вымоченным столбом, на вершине которого по праздникам подвешивались либо пара кирзовых сапог, либо бутылка «Пшеничной». Остро нуждающиеся в поименованном товаре карабкались за призом, сдирая при спуске живот о гладкое дерево.

Постепенно исчезали кирзачи, а «Пшеничная» улетучилась за недостатком стеклотары, и столб свалили за ненадобностью. Опрокинутый, он перестал быть порубежной вехой. Вслед за столбом рухнула исторически сложившаяся граница...

Поселково-колхозный рубежи стали плодиться во множестве. Они появлялись, в самых неожиданных местах, делили надвое полосу отчуждения железной дороги, рассекали станционные пути, межевали кучи отбросов и фекалий на свалке... То граница переползала охотный двор, и обрадованная поселковая власть чесала в затылках, не зная, что делать с дюжиной отощавших скотин – отныне подведомственных новой власти. То случалось, что за границей оказывался станционный буфет, отчего путейцы предпринимали демарш и угрожали ответной экспансией. То... Передвижка рубежей умножала власть...

Власть раздергала границы.

При неизменной диспозиции участкового, он ежемесячно переходил из рук в руки. Положение запутывалось окончательно, когда в выборной неразберихе часть депутатов оказывалась в обоих Советах одновременно...

В комнатушке помещались: стол, с кисло отставшей фанеровкой на беременных бумажным хламом тумбах, да тройка стульев. Здесь и состоялся предварительный допрос. Далёкий, впрочем, от взаимопонимания..

Допросчик часто отдувался. Топорщил щеточку усов, могущую

служить влагозащитной полосой, и нахально упирал на «ты».

Значит, сюда ты ехал поездом?

– На верблюде! И не тыкайте, я с вами свиней не пас.

– Верно, не пас. Ни свиней, ни «культтовары» в Куэнге. А насчет «ты» да «вы» не получилось бы" у тебя, как у того хохла: «Шо вы меня тыкаете? Я привелегию маю, сельским писарем служу». «Ну, а я – становой пристав!» «А-а-а! Ну тогда тыкайте, тыкайте».

Следователь повысил голос:

– Проездной билетик сохранил?!

– Ага! В следующий раз, если у меня «отыщут» за печкой какую-нибудь завалящую, гаубицу, я буду в состоянии предъявить билеты даже на метро.

Конопушки сыскаря долезли одна на другую:

– Следующего раза не будет, Пархомцев. А хамить кончай. Ты -человек образованный, как никак учитель. Так пошевели мозгами. Револьвер у тебя нашли? Именно револьвер, не мортиру, и не зенитное орудие. Бо-ольшущая диковина в наше время – твой наган. Редкость.

Он сделал паузу, продолжил с угрозой:

– Но самое интересное: – пульки, выпущенные из твоего нагана, проклюнулись сразу в нескольких местах. И скверно проклюнулись. – Конопатый истязатель вздохнул.

– Вы мне его подкинули! – взвился Ростислав.

– Но-но-но, ты это брось. Не поможет. Ты, наверно, знаешь о бритве Акама?

– Оккама, – механически поправил арестованный. – Принцип Оккама гласит: «Сущности не следует умножать без необходимости». Но причем тут схоласты?

Его прервало перханье начитанного службиста. Тот от души веселился, глядя на арестованного, как на игривого котенка, от которого в очередной раз ускользнул конец дразнящей ленточки.

– Или ты, Пархомцев, псих и тебя надо лечить, либо ты валяешь ваньку.

Посерьезнел. Заговорил быстро, не давая опомниться:

– Зачем убил художника?

– Какого художника? – Ростислав не верил собственным ушам.

– Михаила Михайловича...

– Мих-Миха убили?!

Всему есть предел. Наступил он и для Пархомцева. Конопатый посинел от удушья, бессильный оторвать пальцы арестованного от своего горла. Вбежавшие на шум участковый и гладкорожий милиционер только мешали друг другу.

– Не смейте бить! – Пархомцев прижался в угол. Все плыло перед его глазами, у которых мохнатая пятерня держала квадратик газетного текста.

– Читай, сволочь!

Мелкий шрифт двоился: «Вчера в ... часов вечера выстрелом затылок, убит ... М. М. Убитый в … году привлекался, в качестве диссидента. Прокуратурой… ведется расслёдование».

Удар был страшным. Бедный Мих-Мих! Кому он перешел до рогу в этот раз?

– Я не убивал. Михаил Михайлович был моим другом. Можете проверить – в момент убийства, я находился здесь, на станции.

– Брехня! Участковый не видел тебя в течение пяти дней.

– Если не видел, – значит пьянствовал. Он алкоголик, ваш участковый.

Жапис не замедлил вмешаться: «Вот гад! Убил да еще и выкручивается».

Удушающей болью взорвался низ живота. Ростислава согнулся вдвое. Следующий удар сапога пришелся в правый бок, против печени. Его вырвало. С позеленевшим лицом он сполз по стене на пол жадно хватая воздух широко открытым ртом.

– Закрой рот, кишки простудишь, – участковый продолжал кипятиться.

– Но я никуда не ездил, спросите хотя бы у Валерика. Я никого, не убивал и не грабил…

– Спросить у Валерика?! Твой! дружок, тот действительно жрет водку аж с пятнадцатого числа и, наверно, до сих пор не очухался. По нему тоже… давно тюрьма плачет.

– Кстати – вмешался конопатый, – Валерик – имя или кличка?

– Клички у собак!

– Тебе, Пархомцев, лучше быть поскромней. Так что не возникай. Береги нервную систему, она тебе скоро пригодится. С такими статьями как у тебя – дело подрасстрельное.

Арестованный скрипнул зубами:

– Одно из двух; или вас ввели в заблуждение, или вы зачем-то меня провоцируете. Поймите, нету за мной вины! Я и по убеждению – пацифист...

– Чего, чего? – гладкорожий милиционер привстал от удивления.

Пришлось объяснить:

– Пацифист – убежденный противник любого насилия.

– Чего же ты распсиховался, кинулся с кулаками на Галкина, раз ты такой убежденный ненасильник?

Объяснять было пустой тратой сил...

До утра его заперли в кладовой.

Из соседней комнаты ему издевательски пожелали спокойной ночи, затем щелкнул ключ, и арестованный остался наедине с решеткой, прихваченной к окну невидимыми в темноте, мохнатыми от ржавчины гвоздями. Он стоял у окна и думал, что сделал правильно, не назвав Наташу, Конечно, она могла, подтвердить его алиби. Могла бы... Но ведь неизвестные провокаторы не постеснялись бы запутать и ее; Поэтому Ростислав боялся Наташиного прихода в отделение. Узнай она о его беде, обязательно прибежит. А он сомневался, что садисты в униформе будут вежливы с женщиной.

Большой ошибкой явилась растерянность, которой на первых порах поддался Ростислав. Ему следовало учесть, что помимо Наташи, есть очкастый незнакомец. Уж он-то не из тех, кто испугается дешевых провокаторов. Он должен помочь Ростиславу, раз последний необходим ему. Правда... Вначале неизвестного нужно найти. А как, если он – неизвестный? Арестовавшим ровным счетом ничего о нем не известно: ни адреса, ни фамилии. Что сказать следователю? Ищите, мол, плешивого мужчину в очках, преклонных лет, обутого в начищенные хромовые сапоги? Идиотское положение.

От окна треснуло сквозняком. Тихо звякнула решетка.

Но зря потешался гладкорожий. Насилие – не метод. Даже помощью насилия он не добьется от Ростислава самооговора. Знать бы, кому понадобилась смерть Мих-Миха? И что с Наташей?..

Эх! Надо было послушаться ее и уезжать тотчас, вместе с ней и Сашей. Подкузьмила его привычка долго раздумывать перед тем, как предпринять что-либо...

Решетка задребезжала. За окном что-то хрустнуло. Донельзя знакомый голос прошептал:

– Ростислав, ты где?

– Здесь.

– Вылезай, да поскорее, – торопил незримый Валерик. Выбираться пришлось на ощупь. Он сунулся головой вперед, завис, поймавшись животом за гвоздь, торчащий в подоконник. Беспомощно завис, шаря руками в поисках опоры, затем вывалился, словно куль, едва не сбив с ног Валерика…

Несмотря на всю трагичность ситуации, приятель выругался шепотом, затем коротко хохотнул.

...Они бежали тесными от мрака и дождя улицами. Скользили. Увязали в грязи, натужно, пробивая путь. Вокруг них колыхались и дрожали едва различимые тени. По-кошачьи мягко ночь гасила нескромный свет заблудившихся окон, то здесь, то там.

Осыпало звездным мусором четыре стороны света; смешались верх и низ. Осталась одна безоглядность. Исколотая острыми вершинами далеких гор, где жила прабабка Ростислава. Да оставалось теплое женское лицо, заблудившееся среди непогасших огоньков. А следовательно, оставалась и надежда.

Шаги впереди стихли. Валерик предупредил: «Пересидишь у нас, в сарае. Змеегорыч не помешает. Отсидишься, а там видно будет».

Ростислав кивнул. Поднял руку, не сообразив, что часы отобраны при аресте. Но и без зеленовато-голубого свечения цифр, было ясно – время близилось к полуночи.

– Наташе бы сообщить...

Приятель шмыгнул носом.

– Слышишь?

Валерии неохотно выдавил из себя:

– А ты не знаешь разве? Хотя откуда тебе знать. Уехала Талька.

– Как уехала? Когда?

Только-только шмон в твоей хате начался, она собрала чемодан и... тю-тю! Даже сына подлючка, бросила у соседки.

– И не сказала, куда?

– Не-а.

Словно обухом трахнуло по затылку. Ростислав стиснул зубы. Около самого сарая его нога попала в лужу, но он остался безучастен. Молча дождался, пока Валерик отыщет керосиновую лампу, потом сел на ящик у входа и застыл. Его не тронул скорый уход приятеля. Также равнодушно он встретил внезапное появление в сарае чокнутого незнакомца. Вошедшему пришлось потрясти Ростислава за плечи, чтобы привлечь к себе интерес. Но, взглянув на незнакомца, беглец снова впал в состояние летаргии. Владелец хромовых сапог растерянно потоптался на месте и тоже исчез...

Вскоре чадящая лампа закашляла. Жестяное нутро десятилинейки пересохло и, фукнув очередной раз, она погасла.

Первородная тоска вдруг охватила Пархомцева и подняла на ноги...

Остановился он у Наташиной избушки. Набежав, словно на зубья бороны, на частокол тревожных звуков. В доме был свет! Он проникал через щель между ставен, ложась серебристо-лиловой дорожкой на сиреневый куст.

Вкрадчивые звуки повторились.

Осторожно, чтобы не чавкнула грязь под ногами, он подкрался к окну. Задержав дыхание, глянул в щель.

В комнате сидели двое.

На узкой Наташиной кровати по-хозяйски расположился «очкарик». Обочь горбатилась спина сидящего на стуле… Змеегорыча! Только теперь на лице старика не было заметно привычной одурелости, оно казалось скорбно и умно.

В спальне шел негромкий разговор. Улавливались только отдельные фразы, смысл которых доходил не тотчас.

– Вы не человек. Допустив ваше появление на земле, Господь даже не испытует, он проклинает нас, переставших быть людьми, утративших последнюю искру из вложенного им в человека.

– Опять мерихлюндите, батюшка.

Даже так! Отчего «очкарик» обращается к Змеегорычу подобным образом? Ростислав легонько тронул ставню на себя. Слышимость сразу улучшилась.

– …послали его. Я не знал о том, что готовится... Иначе не допустил бы. – Бескровные губы старика дрожали. – Непростительный грех на моей душе... проговорился о манохинцах, однако я никому не желал зла. Мной руководила тревога за... супругу. Вы обманули... обещали помочь в поисках...

Брови незнакомца сошлись. Он явно соболезновал старику:

– Что ж, вы хотите правду... открыть. Супруга ваша погибла в тот самый день... Убийство ее... Я не успел. Да и не имел права рисковать собой, открываясь тогда. Ведь я рисковал не просто жизнью – делом!

Змеегорыч плакал. Он плакал без слез.

Подслушанный разговор ошеломил беглеца. Однако дальше он открыл для себя еще более поразительные вещи. Оказывается, супруга Змеегорыча, перед тем как исчезнуть, имела при себе нож Кибата. Отсюда выходило, что это на ее останки наткнулся Ростислав в далеком детстве?

А собеседники продолжали:

– Ваше дело... Разве стоит он человеческой жизни. Построенное вами зиждется на грехе, на преступлении, на обмане. Ваш храм основывается на песке. Когда-нибудь он рухнет, и погребет под своими обломками множество ни в чем не повинных...

Незнакомец, волнуясь, снял очки. Без них он выглядел совсем стариком, много старше Змеегорыча. Но это была нетленная, законсервированная старость, когда можно дать и семьдесят, и восемьдесят лет, а то и вовсе вечность. Так выглядит перезимовавший репей – ветхим, но без возраста. Когда с первого взгляда становится ясно, что он давно мумифицировался и держится лишь за счет солей кремния, скопившихся в порах клетчатки, однако не скажешь точно, когда он засох – год, два или даже три тому назад.

– Эх, батюшки! Оставшимся в живых безразлично какой ценой устроено чудо на земле. При значительном сходстве наших побуждений и помыслов господа бога надо учитывать разницу в методах и результатах... Люди жаждут немедленного счастья. А вы им только сулите, предлагая нескончаемый и равно тернистый для каждого путь. Вы заразили массы верой в чудо. Нам же достало его сотворить для достойных. Поэтому мы нужны толпе. И ей наплевать, какие будут на нас мундиры. Крикни мы уже сегодня: «Кто с нами? Кто хочет равенства?» миллионы поддержат наш клич. Если массы мечтают о чуде, значит они ждут нас. Если массы требуют молниеносных перемен, значит пробил наш час...

Незнакомец выронил очки, и не заметил как они упали.

– Нам безразлично, под каким именем нас будут встречать. «Измы»-хлам! Чего стоят громогласные обещания любой из партий? Выжмите воду из их программ и вы обнаружите один и тот же остаток – популизм. Существенное содержится только в методах. А тут нам нет равных, ибо мы не брезгливы, и готовы на все.

Густые, выбеленные до синевы волосы Змеегорыча встали дыбом. Он слушал, отчаиваясь. Вместе с ним был весь внимание и нечаянный слушатель за окном.

– И не радуйтесь, батюшка, нынешнему послаблению властей. То от бессилия. Дайте, власти окрепнуть, и... вновь храмы пойдут под заклание. А поделом! Помните о монополии на чудеса.

Собеседник отозвался хрипло:

– Уж вы-то постараетесь!

– Можете не сомневаться.

– Вы – убийца!

– Ложь! Я не организую убийств ради убийства. Пархомцев – старший умер сам. Художника, бездарного мазилу – это правильно, его устранили... Но я не давал таких полномочий... Хотя ничуть не жалею, художник мешал нашему делу. Как мешала и женщина, труп которой вам, именно вам, предстоит сегодня убрать.

Незнакомец шагнул в глубь спальни. На полу лежала бесформенная груда тряпок, небрежно накрытая простыней.

Плешивый старец откинул простыню, разбросал мягкую одежду и выпрямился. Змеегорыч перекрестился: «Господи! Прости мя!»

– Наташа!!! – Ростислав кинулся в дом.

Крючок, на который была заперта дверь, отлетел сразу же, и Пархомцев оказался внутри. Вид его мог ужаснуть всякого: потемневшая до синевы кожа лица, заострившиеся скулы, донельзя ввалившиеся глаза и перепачканная суглинком обувь.

Наташа лежала на боку ничем не прикрытая. Ее неподвижный зрачок был направлен прямо на Ростислава, слепо отражая белизну противоположной стены. Запрокинутая голова открывала шею с черными следами пальцев на ней. Чувствовалось, что тело успело остыть и трупное окоченение завладело его изломами.

Книжная полка помогла ему устоять на йогах.

– М-м-м, – свет застилала сиреневая пелена.

«Опоздал?» – он видел только Наташу. – «Меня не хватит. Наташи больше нет. Есть труп, холодная кукла... Наташи нет, я, похоже, все-таки хочу жить. Жить! Кто я? Подлец! Слабый обыватель? Уехать бы далеко-далеко. В глушь... В тайгу... Где нет никого. Где меня не достанут... «Уеду! Валерик не выдаст, он поможет мне... Стану ловить рыбу.. Грибы собирать... Дышать воздухом... Прости меня, Наташа! Я не могу... Бежать! Сейчас же бежать!».

Сиреневые пряди скручивались в искрящие нити, растягивались, переплетались в большой кокон. Кокон саваном опутывал задушенную женщину. Ее зачугуневшие черты расплывались, а на мертвом лице происходили непостижимые перемены. Перед Ростиславом возникли усталые глаза Мих-Миха. «Ты – вульгарный эклектик», – сказал Ростиславу Мих-Мих. «Предоставь людям право оставаться свободными, сохраняющими достоинство и в слабостях своих. Мораль должна соответствовать наличествующей нравственности. Расхождение тут недопустимо. Ростик, ты – эклектик...». Мих-Мих был прав. «Я такой же как все», – ответил Пархомцев и тоже был прав. «Невелико отличие между мной и монументальным костюмом из райОНО. Мы оба живем самообманом; он – верует в ложные установки, но с пользой для себя лично, я – тешащим меня фрондерством, но себе во вред. А результат один – все остается по-прежнему. Я – это кабинетный костюм наизнанку, тот же назем, издали привезен».

Пульсировал лиловый кокон. Лиловым узором расцвечивались стены... Издалека доносились слова старой Хатый: «Слаб мужчина в жалости. Хрупки жилы его сердца. Ломает их чужая боль, как осенний ветер паутину. Слабый мужчина – не опора моему роду...» А мгновением спустя померещился вскрик: «Внучек! Жеребенок, мой!»

Понял Ростислав, что в этот миг оборвался последний вздох старухи.

Горюющей по нему прабабки. Осознал, перегорая в пламени сиреневого факела.

... И он кинулся прочь, чтобы спастись. Он бежал через палисадник, проулком, скользкой дорогой, ведущей через поселок... Он бежал, оставаясь в комнате возле Наташи. «Человек я! Человек!».

Опомнившись, бросился к нему незнакомец в хромовых сапогах, отшвырнул с дороги Змеегорыча.

– Оставь его! Именем Господа нашего... прокли...

Лезвие ножа вошло старику в живот. Змеегорыч сунулся ниц; теплая алая струйка пробивалась меж губ на крашеные половицы.

Плешивый задержался над стариком, сипевшим: «Постой… буду кадыть... кадыть...».

Это не Змеегорыч, это Кадыл, – отстраненно подумал Ростислав.

А хрипящий от злости незнакомец уже был возле него.

– Прекрати-и-и! Зачем тебе эта сука? Нам... дай молодость и силы.

Хрипение перемежалось мольбами:

– Помоги нам – верни вождя и ты получишь все... Получишь огромные деньги… Не бумажные, нет – золото!

Разъяренно взмахнул ножом:

– А стерво! Не хочешь... Такой же выб…к, как и твой дядька. Получи.

Ростислав перехватил жилистое запястье, выкрутил нож. Поразился ножу, изъятому у него при аресте. Затем подмял ослабевшего противника, ударил плешивым затылком об пол раз, другой. У него еще достало сил отползти в сторону и подняться на коленях. Непонимающе и дико глядела на происходящее Наташа. Ростислав улыбнулся ей и... охнул от жгучей боли в голове… На секунду поник, слыша прорвавшийся женский крик.

Косо сдвинулись над ним стены. Размягченные гудроном, просели под коленями половицы. Он стиснул зубы, силясь смахнуть кровь, которая заливала глаза.

«Человек я!»

Вновь что-то тяжелое обрушилось сверху. Уловился дрязг ломающейся кости.

Он запрокинулся, вытянул руки, пытаясь поймать ребристый арматурный прут, занесенный Валериком для нового удара.

– Ты-ы-ы! Наташа, беги!

Валерик споткнулся о лежавшего без чувств Незнакомца, и Ростислав успел схватить обезумевшего приятеля за ногу. Тогда тот обернулся и стал пинать Ростислава свободной ногой, одновременно; нанося удары прутом. Но изуродованный чудотворец держал преступника, словно клещами...

Хлопнул короткий выстрел. Разъяренный незнакомец целился в беззащитную жертву.

От новой вспышки, показавшейся на конце потертого ствола Пархомцев вздрогнул.

А затем сделал шаг. Первый свой шаг в бесконечность.