Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
Незнакомец морализовал минут десять. Разглагольствовать он мог до бесконечности. Приличествующая его внешности манера держать себя покинула любителя хромовых сапог.
Закрывшись белой полумаской, ой словно обрел настоящее лицо – лицо цинично-назидающего ментора.
Слушать пустые сентенции надоело. Потрепаться Валерик уважал сам, а от чужих нравоучений его тошнило. Декламаторство плешивого оратора отдавало школьными годами. От такого можно было сбеситься.
Шли минуты за минутами, ноги Валерика медленно чугунели. Травмированная коленная чашечка ощущалась горячей гирей. А из красной комнаты сыпались и сыпались напыщенные, придуманные горячечным воображением слова.
– ... пусть тело Его, крадучись; вынесли из отведенного историей места. Пусть обратили в прах. Пусть замуровали под камнем. Он восстанет из праха и одолеет врагов, ибо он вечен, как нетленна Идея, создавшая Его...
«Никак они молятся?» Человек во тьме коридора опустился на корточки. С трудом удержался от стона – стрельнуло занемевшее колено.
– ... Вождь с нами! – глава собрания замолчал. В следующее мгновение Валерик содрогнулся: в наступившей тишине явственно прозвучал хруст раздавленного стекла под сто каблуками. Только теперь он разглядел, что каменный пол коридора не был чистым, поверх пыльного слоя валялись клочья старых бумаг, колотые электролампочки, тряпичные лоскуты...
Он выпрямился, и вовремя. В помещении со свечами поднялась легкая паника. Не оставалось, сомнений, что предательский хруст услышали. Толстяк завизжал первым:
– Там кто-то есть!
На площади ряженых раздались щелчки, ранее не имевший дела с оружием, Валерик не то подсознанием, не то посредством какого-то, доселе дремавшего в нем, органа проникся – взводились курки.
Стараясь идти бесшумно, он начал отступать задом. Когда в пламенеющем проеме вырос силуэт плешивого незнакомца, до поворота было совсем близко.
И вновь Валерика выручила интуиция. Кто бы мог объяснить его очередной маневр, если он сам не знал причины, по которой вдруг присел…
Дребезжащий грохот прокатился по тоннелю...
Пули с завыванием отражались от стен, чиркали по шершавому потолку, подскакивали, встретившись с полом. Всё вокруг гудело, казалось, ревел камень, шевелилась бетонная толща, расседалась, шурша, скалываясь и стеная. Барабанные перепонки разрывало болью…
Еще не стих обвальный шум выстрелов, а виновник переполоха, где ползком, где на четвереньках, достиг выхода и стремглав взлетел по откосу.
В изнеможении он распростерся неподалеку от карьера. До него доносились встревоженные крики; вскоре перешедшие в негромкую перекличку. Голоса то приближались; то удалялись, а он оставался неподвижен, жадно насыщая загнанные легкие кислородом.
Из близкого разговора сделалось ясно: малиновомундирники успокоились, решив, что тревога вызвана случайно забежавшим в тоннель животным и обыскивали местность больше для порядка. Они уже посмеивались, над собственным испугом и спрашивали у плешивого незнакомца, скольких собак он успел продырявить, опустошив барабан револьвера? Плешивый нехотя отругивался.
Наступил момент, когда голоса полностью смолкли. Валерик поднялся. Вокруг не было ни души. Предзакатное светило закидало ложбины теплым сумраком. Затихло жужжание пчел и шмелей. Пестрядь клубничного склона обрела ровный бурый тон. Дорога к дому намечалась смутным существованием реки у самого горизонта. И Валерик потащился туда, петляя и нет-нет сбиваясь с верного направления...
* * *
Петухи взяли скверную моду: едва начнется ночь, а они уже кличут утро. Ростислав жил короткими и ослепительными, словно дуга электрического замыкания, часами. Они с Наташей расставались все позже и позже, почти белым днем. Его радовало, что она уходила нехотя. Он ошалел от этой ее неохотности и не желал замечать, какими взглядами провожали Наташу поселковые старожилки. Как оживлялись женщины у колонки, при виде его самого, как заполошно, точно крылья пуганого воронья, трепыхались за их спинами коромысла. Будь полная воля местных сударушек, лежать бы Ростиславу с Наташей у водоразборной колонки грудой перемытых костей. Но Наташа не прятала улыбки, и он стал забывать прежние страхи. Зловещие события отходили в прошлое, делались далёкими, будто кустик полыни у границы степи – еле различимая черточка, зазубринка-точка на бледно-аметистовом полотне.
Она целовала часто, не насыщаясь. Ростислав не поспевая за ней, сбивался, падал навзничь на кровать, принимая в объятия ее легкое тело.
На третью ночь Наташа сунулась разгоряченным лицом к его уху и шепнула: «Любишь?» Он поддразнил: «Конечно... нет». Смеясь, она дернула его за ухо: «Любишь, любишь! Охота врать?» Ростислав приподнялся на локте: «Знаешь... давай... поженимся». Смех стал громче.
– Вот те раз! А мы что делаем?
– Не о том я...
Она посерьезнела.
– Я ведь не одна.
Такой случай грех было упускать:
– Смотри-ка, а я и не подозревал. Ну тогда... Разумеется. Тогда не стоит.
– Ой, Ростик, не прогадай. Слишком легко отказываешься. Могу и сама навязаться. Придется тебе убегать от меня.
Ростислав с минуту помолчал. Его переполняло счастьем:
– От тебя не побегу.
– Зайчишка ты...
Она его поддразнивала, нашептывала ему колкости, а он только жмурился в ответ впервые за многие месяцы чувствуя себя умиротворенным.
... Валерик объявился взвинченным; как с цепи сорвался. От него наносило многодневным винным перегаром, и заскочил он к Ростиславу – потертый, истасканный, под глазами изжелта-зеленые тени. Казалось, не с улицы зашел, а вылез из какого-то затхлого чулана, где тьма и плесень, и паутина, а по углам отдает мышиной мочой и чем-то кислым.
При виде замызганного приятеля Пархомцев сделал большие глаза. На что тот сразу же огрызнулся:
Мне бы ваши заботы!
Потупился:
– Говорят, вы с Талькой подженились?
Наступила очередь смутиться Ростиславу:
– Ты знаешь... не очень. Касаемо Наташи мог бы и поделикатней...
– Да мне собственно бара-бир. И. без ваших дел голова болит... Я ведь просто... к слову, помянул.
Погонял желваки:
– Сегодня повстречал твою супругу... Только с поезда слез, а она навстречу. Свирепая, как тигра неразлинованная. Аж перекосило всю.
Валерик, похоже, представил себе описываемую сцену и захихикал. Откуда-то в его лице появилось злорадство. Значит бродила в нем похмельная злость, зрела бесприцельная досада на окружающий мир, если прогладывали в опухших глазах остервенело-мятежные светляки.
– Передай, говорит, – продолжал он, – своему дружку... Ха! Она так шипела, будто хотела проглотить тебя сырьем... Передай, мол, что порядочный (чуешь!) человек на его (Твоем то есть) месте давно бы уехал и не портил приличным людям нервы, не строил бы из себя клоуна. Так-то.
Исполнив «дружеский» долг, Валерик хмыкнул:
– Чаем бы угостил, что ли.
Чайник был горячим, с отпотевшей никелированной крышки слетали злые капли. Ростислав заплясал на месте, зачертыхался.
Приятель употреблял приторно-сладкий напиток. Вот и сейчас насластил так, что за сахаром не ощущалась растительная горечь крепкой, смоляного цвета заварки, от которой шершавели десны.
Валерик пил, и на смуглых его щеках выступала влага, шалые глаза светлели, становились осмысленными.
– Хорошо! Бог напитал, никто не видал. А кто видел, тот не обидел. – Пустая чашка легла на стол вверх дном.
– Э-э-эх! Жить мне без покаяния, умереть без прогрессивки и выходного пособия. – Шутка давала добрый знак, указывала на возвратившееся к нему благодушие.
– Ну? – Хозяин дома заерзал на стуле.
– Чо – ну? Чо – ну? Запонукал.
Валерик потянул еще с минуту:
– Грозится твоя бывшая. К участковому собирается. На предмет твоего выселения. Раз он-де (ты, значит) проживает длительный срок непрописанным, то пора взять тебя за шкирку.
Новость была малоприятная. Впрочем, Ростислав и без Светланы понимал, что нужно определиться. Однако, в настоящее время ни прописаться, ни уехать он не мог.
Неожиданный выход подсказал Валерик:
– Пошли ты к лешему Светку-то. Заделывай выписку по почте и устраивайся здесь насовсем. Уж мы тогда... – Хитро покосился. – Обженим тебя на Тальке. Коммерцию разведем...
Здесь пыл приятеля угас. Его вновь одолела похмельная дурнота. Щеки обнесло зеленью. Зрачки замутнели, стали похожими на пятнышки выступившей селитры.
Качнувшись, Валерик метнулся к помойному ведру, где его и вывернуло чулком.
«Сикось-накось, кол в кишках», – облегчившейся баламут из-под руки, которой упирался в стену, поглядывал на Ростислава. Будто тот, а не кто-нибудь иной являлся причиной валериковых мук. В сгорбленной фигуре страдальца читались еще и тревога. Но уж она не имела никакого отношения к его похмельному состоянию.
– Чо я хочу рассказать...
Хозяин дома проявил снисходительность:
– Отдыхай, алкоголик-любитель. Рассказал уже. На работе хоть знают про твой загул?
– Мне работа бара-бир. «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем». Тут другая катавасия... Как бы тебе... Вот черт!
Кто-то хлопнул входной дверью.
... Тракторист не просил. Он сидел в углу кухни и ждал. По складкам у рта было заметно, что ему неловко в чужой тесной кухне, которой не добавлял тепла даже солнечный свет, попадавший со двора через окно. Эго была на удивление проходная кухня, где вечерами зябко проскальзывали вдоль стены озабоченные мыши, скучно, по одной лишь застарелой привычке опасающиеся кого-то, хотя в доме уже давным-давно выветрился малейший намек на коварный кошачий запах.
Открытый ворот рубахи тракториста демонстрировал несвежую майку. И сам проситель был сер и робок, как кухонная мышь. Примечательным в нем казался только бас, мало подходящий к столь ординарной внешности. Бас существовал в большом объеме, нежели сам обладатель низкого, мощного голоса. Отчего тело тракториста служило скорее приложением к голосу – эдаким хлипким резонатором.
Из редких, но сильных сотрясений воздуха Пархомцев уяснил суть просьбы. Он приготовился к решительному отказу, однако дальнейшее поколебало эту готовность. Багровый от неловкости мужчина сполз с табуретки и встал на колени. «Будь человеком, выручи».
Ростислав смешался. Его конфузила поза просителя, да, к тому же, присутствие Валерика в соседней комнате. И хотя он по-прежнему намерен был отказать, язык его не поворачивался. Онемел он еще и потому что на месте неловкого просителя он на миг представил... Наташу!
Ростислав захолодел с головы до ног, вообразив собственное «нет». Отныне перед ним, куда бы он ни обернулся, стояло зеркало, которое с безжалостной обстоятельностью предъявляло каждый его шаг. Этим зеркалом была его любовь к Наташе. Ведь что ни говори, а он был мужчиной, и не желал падать в ее глазах, наподобие мямли Галкина. Уж коли ему суждено закончить жизнь чудотворцем, он готов.
– Далеко идти?
Тракторист преобразился: готовно вскочил:
– Самую малость! Минут двадцать ходьбы. Сразу за Титовской сопкой... Я бы вас на «Беларусе» подкинул, да чего-то движок...
Явственно пахнуло спиртным. Человек в замызганной майке отвернул лицо, пропуская вперед хозяина, затем суетливо забежал сбоку.
Валерик вышел следом, поймал приятеля за рукав:
– Куда собрался?
– На кудыкину гору, мышей ловить, тебя кормить.
– Ты шутки кончь. Перешептаться надо... А ну, отойди! – прикрикнул он на серого просителя. Который чуть нахмурился, но подчинился.
– Слушай, не ходи!
Удивил что называется, приятель.
– Чего ради? То сам надоедал...
– Мало ли что! А вот сейчас советую, не ходи за Титовскую... Валерик придвинулся вплотную:
– Мне то бара-бир. Ты рискуешь. Вдруг перекинешься с этих своих фокусов, да шпаны полно... за Титовской одни высланные! Заметят, что чужой...
Пархомцев высвободил руку.
– Нашел, чем пугать.
– Э-э-эх, дурак! Получится: «Шел, нашел, едва ушел. Хотел отдать, но не успели догнать. Догнали б, еще дали б». – Оглянулся на тракториста и скосил рот:
– Ну, на кой он тебе сдался, вместе со своей бабой? Они же – татаре! Один вред от них.... папуасов. Кабы не мы... Пусть скажут спасибо, что мы их научили стоя сс...ть. Вот еще ср...ть стоя научим...
Брякнул Валерик, будто колом по голове, – слушатель взорвался с пол-оборота:
– Прекрати, демагог портяночный! Отыскался ариец голубых кровей! Моя мать тоже, к примеру, из майминцев...
– Да ты чо? Чо ты? Мне бара-бир, что он – татарин. Я за тебя опасаюсь...
Валерик распространялся еще минут пять. Однако по дурным его глазам было заметно – крутит, много в нем еще парши, если копнуть. Действительно, жалки боги убогих!
А убогий ли он? Может, просто глуповат? Подрастет, так поумнеет? Ой ли! Чем взрослый человек отличается от ребенка, если с возрастом и глупость растет? Вспомнишь; пожалуй, Мих-Миха: «Сила сильных в скудости нашего ума. В пещерной боязни нового... Основа основ любой идеологии – насилие над инакомыслящими... Только демократия дает шанс бескровного сожительства индивидуальностей. Однако духовно убогим опасна даже демократия, как дуракам и грамота вредна. У нас любая бестолочь способна повести за собой толпу, чтобы жечь, бить, резать всех у кого иной акцент, другой разрез глаз, отличный покрой штанов, кто, наконец, молится не нашему богу.
Но выход есть! Надо споспешестовать духовному развитию большинства. Надо стучаться в душу человеческую, доискиваться жалости его, гордыни его, великодушия, корыстолюбия, умиления...
Нужен живой человек. Земной и грешный, во весь рост и без идеологической скорлупы. Нужна личность, не прибитая из-за угла надуманной Идеей. Пусть всякий уверует в себя такого как он есть. Пусть всякий возвеличится собственным достоинством, и тем спасется. Напротив, не надо унижать человека пожизненным клеймом. Не надо натравливать одну часть общества на другую, мотивируя травлю высокими целями. Никакая даже самая высокая цель не стоит человеческого достоинства, не стоит человечной жизни...
Что ж, Мих-Мих снова прав; всякий идеал отрицает личность. Можно стремиться к совершенству. Но бессмысленно опасно загонять реального индивидуума в совершенную форму. В результате такой подгонки он или сломается или погибнет.
Деформация духа обязательно приводит к моральному уродству. Духовная сущность разумного существа допускает лишь филигранное воздействие, согласно с содержанием самой сущности.
Поэтому не стоит подходить к Валерику слишком строго. Мусор в его голове с избытком окупается врожденной добротой.
Досада Ростислава на приятеля прошла. Порой и другим мы прощаем так же легко, как и себе самим. Но при условии, если этот другой является отражением нашего «я».
«Коль ты умен, пойми ты,
что все деянья с их причиной слиты».
Он все-таки послушался Валерика и не пошел на ночь глядя в Титовку.
Успокоенный им тракторист отправился один, чтобы ждать Ростислава утром следующего дня. Блеклый от затылка до пят проситель исчез, точно слился с пыльной колеей разбитой дороги.
... Гусеницы машин жестоко изорвали грунт сразу же после весенних дождей. С тех пор земля успела закаменеть и напоминала большую стиральную доску, о которую ломались ноги, поэтому Ростислав, предпочел шагать целиной, вдоль задушенной травой обочины.
Если бы можно было взглянуть на окружающую местность с большой высоты, то в первую, очередь бросилась бы в глаза, высокая сопка. С огромным, неизвестно как попавшим на вершину, валуном, она являла собой точную копию молодой женской груди, когда округлость еще обманчиво туга, глядит розовым соском вверх и в сторону, будучи до поры до времени не отягощенной материнским молоком.
Сопку огибает безлюдная в эту пору дорога, местами прижимающаяся к самому склону, дабы избежать встречи с узкой расщелиной, по дну которой бежит мутно-желтый ручей. Но несмотря на все дорожные ухищрения, в одной из точек расщелина все-таки сталкивается с полотном грунтовки, отмечая этот факт бревенчатым мостом.
Ростислав одолел большую часть пути и был уже в двух шагах от моста, когда заметил людей. Верхняя часть окоренных лиственничных хлыстов, стянутых железными скобами, лохматилась щепой, следами тяжелой техники. У входа на мост сидело двое крепко сложенных, коротко стриженых парней.
Он отметил про себя вольные позы, сидящих, их простые не без приятности черты лица. Одни из парией был прямо-таки хорош, ловко затянутый в черную кожу крутки. Одежду второго рассмотреть не удалось.
Пархомцев; почти миновал ребят, когда, удар в левую скулу выбил искры из глаз.
В первую секунду он сохранил равновесие. Но следующий удар пришелся в висок и вырвал землю из-под подошв. Он мог бы наверно еще устоять, если бы не туфель. Носок которого зацепился за выступающий комель бревна.
Ростислав полетел боком на мостовой настил.
Парни бросились к нему.
Соприкосновение ребер с настилом оглушило лишь на миг. Затем он перекатился, увертываясь от пинков, и вскочил. Ростислав кое-что мог и, поднявшись на ноги, не замедлил продемонстрировать это.
Хулиган в кожаной куртке молча присел, когда нога обороняющегося достала низ его живота. Следом Пархомцев сменил положение, встречая другого, парня, но кулак попал в пустоту.
Реакция второго парня превосходила его собственную. Стало ясно, что выучка плечистого, с виду добродушною типа разительно отличалась от провинциальной манеры махать кулаками. Плечистый не суетился и не нервничал, деловито выполняя броски, и Ростислав мог поклясться чем угодно, что на протяжении всей схватки нападавший невозмутимо улыбался.
Зато удары улыбчивого парня никак нельзя было назвать щадящими. Раз-другой удалось уйти ему под правую руку, но за тем игра кончилась. Лицо Ростислава встретилось с кулаками высокого парня. Клацнули зубы, и Пархомцева отбросило с дороги, будто пушинку.
И снова он не отключился; сел. Тронул распухшие окровавленные губы. Они выпирали вперед, словно накаченные воздухом. А парни уже подходили к нему, чтобы, добить. Иначе зачем «черная куртка» приготовил нож, узким лезвием от себя. Кстати, теперь улыбался и он.
Вот только Ростиславу было не до смеха.
А его противники не спешили. Задергались, прикуривая. Добыча была у них в руках, отчего же не покуражиться.
Их плотные фигуры контрастно выступали над дорогой. Бесцветное пламя вспыхнувшей спички потерялась на свету. Ростислав спросил, адресуясь к парням. Спросил и слова гулко отозвались у него под черепным сводом:
– За что?
Дорога отозвалась благодушно:
– А ни за что. – И добавила – Сидел бы ты дома, не высовывался. Понял?
Он приподнялся, опершись на руки. Парни шагнули к нему. Теперь они двигались вкрадчиво, как ходят сильные, опасные плотоядные.
Соединительная скоба шевельнулась под рукой. Он сомкнув пальцы, потянул – тяжелая двузубая деталь вышла из пазов.
То, что Пархомцев вскочил, мало встревожило хулиганов. Яркое солнце светило им в глаза и мешало правильно оценить ситуацию.
Конец скобы ударил по запястью руки, держащей нож. «Черная куртка» охнул.
Вслед за ножом упала на землю скоба.. Теперь обороняющемуся пришлось совсем худо. Пинки и удары следовали один за другим. Он привставал на локтях и тут же зарывался лицом в землю... Со стоном опрокидывался на спину и терял сознание...
Знакомый голос не сразу достиг ушей. Лишь когда подбежавший к нему Валерик помог встать на ноги, он узнал приятеля.
– Ну что я говорил?
– Ты!?
– Я, я. Дай, думаю, провожу одного фраера. И чуть было не опоздал... Пришел бы тебе крышец.
– А где... эти?
– Ха! Их я крепко приласкал.
Рядом с Валериком валялась длинная березовая палка.
– Они... они ждали Меня.
– А я что тебе обменял? Заманивал тебя татарин; никакая баба у него не болеет.
Трудно дыша, Ростислав оперся на приятеля.
– Спасибо тебе! Но зачем я им?
– Чо не знаю, того не знаю. Правда, кой-какие мысли у меня имеются. Откатаешься, расскажу.
Все-таки Валерик молодец! Но фантазер неисправимый. Насочиняет воз и маленькую тележку...
Дома боль притупилась, вполовину спала опухоль на верхней губе. Однако Наташа не выдержала и вскрякнула при виде его покалеченного лица.
Валерик, ворча, оставил их наедине...
Прикосновение тонких пальцев к израненной коже было приятно.
Он скривился в сторону Наташи. «Боже мой!» Кровоточащие ранки быстро бледнели, на глазах исчезали синяки… Но самое поразительное, что на месте выбитого рослым хулиганом резца у Ростислава рос новый зуб. Рос с фантастической скоростью. Верхняя губа Ростислава подрагивала от натиска увеличивающегося до нормальных размеров резца.
В ужасе Наташа смотрела на возлюбленного…
* * *
Не иначе незнакомец караулил Наташин уход. Едва Ростислав проводил ее, как застал незнакомца восседающим посреди комнаты.
Сегодня хозяин дома мог рассмотреть «очкарика» без помех. Гладко выбритые, впалые щёки создавали впечатление, будто гость сосет леденец и никак не может сглотнуть накопившуюся слюну. Отчего острое, топориком, адамово яблоко гостя спазматически двигалось, а закинутая одна на другую нога неизвестного размеренно качалась, в такт затрудненному дыханию. В любом случае это выглядело именно так.
– Вас можно поздравить с законным браком?
Гость явно лез не в свое дело. И Пархомцев не стал скрывать недовольства:
– У вас есть право интересоваться такими вещами?
Так как «очкарик» смолчал, то хозяин квартиры пошел дальше:
– Скажите, что вам вообще от меня нужно? И скажите вразумительно. Ибо в противном случае...
– Постараюсь. А вы пока подумайте, Пархомцев, чего не достает человеку, чтобы оставаться таковым всегда?
Он выделил, словно подковал, последнее слово. И сам же дал ответ: – Бессмертия, дружок! Человеку не хватает только бессмертия. Напыщенность стиля говорившего смущала. Психически нормальные люди, как правило, избегают изъясняться высоким стилем.
– Дело в том, что оно нам крайне необходимо.
– Что такое – оно? И кому это – нам?
Гость повел рукой, дивясь непонятливости собеседника. Подчеркнутое движение жилистой руки было настолько вещным что помстилось, будто за обшлагом рукава протянулся в воздухе тускло-ртутный след.
– Бессмертие нам нужно. Ну, не совсем абсолютное (мы люда разумные и установленные природой пределы чтим) бессмертие однако… Дайте, дайте, Пархомцев, бессмертие, и мы создадим на земле рай.
– Ваше время ушло!
Гость переломился со стула по направлению к Ростиславу;
– Ошибаетесь! Оно еще впереди! Мы нужны всегда, когда наступают смутные дни. Ныне мы нужны, и мы готовы к борьбе за сохранение великой державы. Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, на пути, к земле обетованной. Мы ждали дольше! И мы придем из далекого прошлого в настоящее. Придём полузабытые, осененные проклятиями и легендами, овеянные будоражащими кровь ветрами. Мы перейдем из истории в историю, как сказочные персонажи – несгибаемые революционеры железной когорты. Готовые на все ради общего счастья. Мы вернем людей в прошлое, до той отметки, начиная с которой народ пошел неверным путем. Нам суждено исправить недомыслие истории и масс, и мы сделаем это!
Чем дальше Ростислав слушал, тем сильнее тосковал.
– Лишь умершим открыта дорога в прошлое. Живым дорога туда заказана. Но опять спрашиваю: зачем вам я?
– Как зачем?
Незнакомец, встал, тяжко ступил каблуками по шаткому полу, поймал стеклами очков солнечный луч, и очки зарделись.
– Вы плохо знаете свои возможности, Пархомцев. Ваши знахарские кунштюки вас не достойны. Вы способны на великое! – Гость почти кричал. – Ваше имя останется в памяти поколений, а ваши статуи украсят города, уж мы позаботимся об этом.
– Посмертно, не забудьте, посмертно! – Пархомцев тоже, кричал, заходясь от ярости. – И сколько еще трупов вы нагромоздите, когда станете загонять людей в ворота вашего бредового рая? Мне известна притча о Моисее. Только старый пророк был мудрей и человеколюбивей вас. Он старался сохранить естественный путь развития общества. Вы и вам подобные вряд ли станут считаться с целесообразностью.
Его слова остудили гостя, который скучно заулыбался:
– Нам известно, что насильно мил не будешь. Но мы знаем и то, что наступит час, когда вы сами придете к нам; мы будем ждать этого часа.
– Не дождетесь!
– Не спешите Пархомцев. Уж вы-то – не пророк, не Моисей; И не вам судить, что будет завтра. История выбрала вас, так будьте достойны выбора. – Он извлек из кармана массивные серебряные часы.
– Мне пора.
Часы повернулись на цепочке, стала видной полустертая надпись на выпуклой, с узорчатой каемкой, крышке: «... от..... Киевскому ЧК».
Ростислав впился взглядом в крышку. Где-то он уже слыхал про подобные часы, с такой многозначительной дарственной надписью. Весьма жаль, что незнакомец их так быстро убрал. Крепко озадачил плешивый монстр бывшего учителя...
После обеда тревога Пархомцева усилилась.
Большая стрелка хромого на одну ножку будильника накрыла собой маленькую, показывающую на облезлом циферблате вместо цифры «два» круглую дырочку. Прежде будильник держался большим молодцом. Но годы укорачивают не только человеческие жизни. В схватке со временем отскочила и затерялась в щели задняя ножка бывшего красавца. С потерей устойчивости часы, как говорят китайцы, потеряли и лицо, разбив в одном из падений уже не прозрачное, как прежде, стекло. Тогда же погнулись стрелки. Выправленные потом старческими дрожащим пальцами, они вместо часа стали показывать нечто близкое «норд-норд-ост».
Желая успокоить Наташу, он нашел в себе силы пошутить заглянув в ее мокрое от слез лицо:
– Мне Галкин бара-бир. Однако хорошо, что ты решила уехать. Махнем к моей прабабке. У меня оригина-а-альная прабабка. Перебьемся первые дни у нее, не пропадем.
Он загорелся переездом.
– Обживемся, Натка, милая. Пригласим к себе Мих-Миха. Это злой, но отличнейший мужик. Мих-Мих напишет твой портрет. Потом вызовем Валерика...,
Ее плечи дернулись:
– Не надо его.
– Хм, не надо, так не надо.
Она постаралась смягчить отказ...
– Пьяница он, Валерик. Крученый какой-то. Его и Змеегорыг не любит.
– Потому крученый, что никого не любит. И я бы одурел без твоей любви.
– Абы да кабы во рту росли грибы, – повеселела Наташа. Добавила как можно мягче. – Только пожалуйста не смотри больше так, как вчера. Словно из-под земли.
И она содрогнулась,
Ростислав не нашелся с ответом.
«Они поклялись именем бога – самой страшной клятвой, что тот, кто однажды умер, уже не воскреснет более».
«Дыши огнем, живи огнем,
Пусть правды убоится тайна.
Случайно мы с тобой умрем,
Все остальное не случайно,
Я вижу над твоим крыльцом
Гнездится час твой черной птицей
Не лги, а то умрешь лжецом!
Не убивай, умрешь убийцей!".
«Кешка! Кешка!» – Пес не отзывался.
Характер собаки после чудесного исцеления сделался скверным. Она не признавала своего благодетеля, злобно рычала на Пархомцева, затевала склоки с соседскими псами, скалила зубы на прохожих. Заносчивости так и перла из нее.
Долго искать собаку не пришлось. Кешка лежал, во дворе, в трех шагах от калитки, фосфорически отсвечивая глазами. Приподнятая верхняя губа обнажала белые клыки. Кешка молчал. В широкой ране разбитой головы копошились синие мухи.
А вечером того же дня Ростислава взяли.
Конопатый милицейский чин, широко расставив локти, составлял протокол. Время от времени он морщил покрытый золотисто-бурыми веснушками лоб, отрывался от нудной писанины, выжидательно поглядывая, то на занятого обыском сослуживца, то на ошарашенного, хозяина, в отдалении от которого переминались с ноги на ногу понятые. Одного из понятых, остроносого механика, Пархомцев знал, он не однажды сталкивался с ним у своротка в переулок. Другого, прокуренного до изумления, видел впервые.
Минуты обыска растягивались. Мнилось, что они беззвучно истекали, вытягивались, скользили по полу, нащупывая выход – длинные, как огуречные плети.
Начиная с момента, когда предъявили ордер, Ростислав силился осмыслить, происходящее. Пришли. Сунули под нос ничего не значащую бумажку, и он перестал быть самим собой. Чужие руки копались в его вещах, роняя на пол журналы, выгребая из шкафа белье, а он лишь жался при виде собственных застиранных носков, будто нарочно извлеченных напоказ. Пархомцев было привстал, но вновь упал на стул, наткнувшись на недобрый взгляд конопатого.
Вскоре раздалось задорное «есть!».
Моложавый сотрудник вылез из-за печки.
Пыльная паутина налипла комочками к форменной фуражке, левая сторона мундира пятнилась от сажи.
Черт знает, где он там отыскал сажу? Однако мазки красовались даже не шее обрадованного сыскаря.
«Вот он!». Присутствующие потянулись взглядами к металлическому предмету, извлеченному из паутинного закоулка. Старший представитель правоохраны принял предмет, повертел перед глазами. Конопушки лягушатами запрыгали по его лбу и по щекам – это означало милицейский смех,
– Все верно – калибр 7.62. Стоило ли дальше запираться, Пархомцев?
Заломило голову. Хотелось протянуть руку и сгрести со смеющегося лица мерзких крошечных земноводных, чтобы швырнуть их в разверстую пасть сыскаря.
Ростислав отвернулся от своего мучителя, вгляделся в обводы находки и… застыл. На столе лежал револьвер!
Оружие было пошарпанным, утратившим воронение, незнакомой для него системы. Из развязанного рядом мешочка выкатилось на стол несколько промасленных, снаряженных тупорылыми пулями патронов.
– Но это не мое! – у него пискнуло в горле. Ну, конечно, это чей-то дурацкий розыгрыш. Вроде той истории с письмом. Что, они не понимают? Нет. Нужно просто успокоиться. Сейчас он им все объяснит. Ведь это глупо – искать что-то общее между ним и каким-то допотопным пугачем. Сейчас... Он только соберется с мыслями...
– Где ты прячешь ценности?
– Вы что, очумели? Какие еще ценности?
Гладкорожий милиционер сделал неуловимое движение, осёкся, осторожно покосился на понятых:
– Вот те раз! Козе и то понятно. Где деньги, рыжевье (тьфу!) – золото, то есть? Где колечки, сережки?
Понятые окаменели.
«Во кино!» – остроносый механик был в восторге. Он вытянулся стрункой, покачиваюсь на цыплячьих ногах, сунутых в жесткие джинсы. Участие в столь необычном деле его вдохновляло. Мысленно он продолжал обыск Ростиславовой квартиры: рвал полы, простукивал стены, извлекая новые и новые груды украшений и бриллиантов. Он уже почти любил Пархомцева, благодаря которому хоть на время прервалась тягомотину поселковых будней, вызывающая тошноту даже у местных свиней. Иначе с чего бы они начинали кидаться из конца, в конец улицы, – застревая меж заборных кольев?
Вместе с тем механик был зол на Ростислава. Он чуть не застонал, когда услышал слова конопатого милиционера: «Известно, Пархомцев! что вами захвачено добро на восемьдесят тысяч рублей». От такого кого угодно бросит в пот. Какая же сволочь – этот приезжий! Заявился, сачкует месяц с лишним, крутит бабам мозги, а у самого денег куры не клюют. Да механику хотя бы, половину названной суммы!
