Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
На фоне простеньких, «в березку», обоев прошагали сапоги с заправленными в них бриджами.
– Это лишнее. Этого не надо.
– Не пропадать же добру. Она понежится с нами, да и разговорится.
Сапоги тактично развернулись в противоположном направлении. Ствол пистолета дрогнул. Застыл, наложившись мушкой на затылок корявого налетчика. В тот же миг в дверях грохнуло: «Полиция!» Вслед за тревожным выкриком на дворе застучала стрельба.
«Уходим!»
Корявый любитель женщин вывернулся из-под прицела, выпустил из рук Светлану. Его напарник трижды пальнул в женщину. Сгреб со стола изумруды. Кинулся к двери. Туда же поспешил и корявый. Но налетел на уставившийся в живот ствол, отпрыгнул, исчез в соседней комнате. Послышался звон высаживаемого стекла.
Все, что успел Пархомцев – пальнуть корявому вдогонку. Выстрела не последовало. Он суетливо сдвинул «собачку». Снова нажал на спуск. «Ф-ф-фух-ти-и-у» Неизвестного калибра пуля расщепила притолоку...
Светлана была мертва.
Оставаться подле убитой не имело смысла. Что полиция, что команда Соратника – от тех, и от других не приходилось ждать поблажки. Следовало исчезнуть, по возможности, незаметно.
Ростислав переждал в прихожей, пока звуки выстрелов отдалились на приличное расстояние, и выбежал наружу…
«О, если бы был яд, которым можно потчевать всех, а убивать избранных!»
«Сразу никто не бывал негодяем».
В первый момент бригадир новоявленному сучкорубу не понравился. Он и стоял как-то не так, сиротски сутулясь, не приходя в восторг от пополнения.
На бумажку из отдела кадров бригадир смотреть не стал, а скомкал ее и пихнул в карман ватника.
Скучно поинтересовался: «Аванса много взял?» Без интереса выслушал Ростислава, подвел черту: «Тридцатку отдашь на жратву. Не то... знаю я вас, студентов: насидишься не жравши, как шикнешь разок». Усмотрел конец ножен, торчавший из-под полы приехавшего:
– Снимай секач. Здесь есть чем хлеб крошить.
Осмотрел нож. Не восхитился.
– Резак у меня побудет. Надумаешь когти рвать, верну.
– Да я так, – попытался объясниться Ростислав. – Для охоты прихватил.
– Тут поохотишься, – неопределенно обещал Богданов. Пояснил:
– С ножом тут одна суета...
Лесосека была из дальних, у черта на куличках. Начальство наезжало редко. А приехав, суетливо, ежилось, словно от хиуса, под неласковым богдановским взглядом. Торопливо обещало гору премиальных. Давало ОЦУ – особо ценные указания; поясняя, что сосна – это дерево, но только с иголками, а валить-де такое дерево лучше с комля, но не как-нибудь иначе. Начальство стучало дятлом по бригадировым мозгам. Прикидывая про себя: что тутошние дела идут к распаду, что в бригаде наличествует медвежья этика, и даже есть подозрения в том, что богдановские лесорубы людоедствуют и грабят приезжий люд. Бригада на руководство не обижалась. Ну что с него взять? Известное дело – при шляпе...
Сомнительная любовь между бригадой и начальством казалась взаимной. Рыжий при виде галстуков и бекеш срывался из зимовья по спешному делу. Бормоча всякий раз что-то вроде: «мозолить глаза» и «лизать задницу»...
Работали по-бешеному. Богданов твердо «держал» расценки, перекрывая план на один-два процента, не более. Он игнорировал многочисленные блага, обещанные победителям «соцсоревнования». Бригада не желала побеждать. Кто-то дырявил пиджак под «орден сутулого», принимал обязательства, перекрывал нормативы, «ошивался» в президиумах, призывал всех... А «черный люд», возглавляемый Богдановым, душил в сердцах багряные искры, великое множество которых слетало с пламенеющих по городам и весям транспарантов и стендов. Рыжий по этому поводу говорил так:
– У нас биография не та. С нашим поросячьим рылом да рябину клевать?.. Человек – человеку – друг, товарищ и брат? Какой он мне брательник – тот, что в шляпе? Он на трибуну закорячится: «коры»-шевро! спинжак-бостон! А у меня с Дуськой – одна пальта на двоих.
Мирза ехидничал:
– Арачку лакай меньше.
– Как ее не пить?– изумлялся Рыжий. – Без нее – одна муть в голове.
Обижался на Мирзу:
– Что я – алкаш? Не больше других принимаю. Кто сейчас не пьет? Фраера да разная культурная сволочь? Да они пуще нашего хлещут... Прячутся только.
За исключением бригадира и Ростислава читатели в бригаде отсутствовали. Богданов – тот и с прессой обращался по особенному. Изучив газету от первой строчки до последней, он тщательно складывал ее в восьмеро, а затем убирал под тюфяк. Откуда газеты растаскивались мужиками на прямые нужды. А хозяин газет еще долго переваривал прочитанное, внешне этого не выражая...
Встрепенулся он только однажды...
Находившиеся в зимовье заметили как «бугор» налился жаром. В следующее мгновение бригадир поразил мужиков, перечитав внезапно севшим голосом заметку: «Председателем энского райисполкома назначен, – бригадир помедлил, – Федоренко... М... Н. Федоренко…»
Рыжий хмыкнул:
Чо ты, Богданыч, до сраного хохла прицепился? Сродни он тебе што ли?
«Бугор» качнулся. Скомкал в кулаке газету:
– Куда ближе... родственник. «Мишей-вежливым» его называли. Он уже тогда в сильно грамотные метил: все буквы от первой до последней знал. Другие начальники как начальники, а этот... Он по-первости больно чудным показался. Матом – ни-ни. Выстроит нас и культурненько так: «Граждане заключенные! Шаг вправо, шаг влево – считается побег. Мне вас жаль, но при попытке к бегству полагается пуля!»
Рассказчика перекорежило:
– Болтали, другой раз из этапа до места больше трех десятков не доходило. Когда начальником этапа «Миша-вежливый» шел. Стрелок из него, был отменный... с десяти шагов.
Обычно сдержанный татарин витиевато выругался...
Богданов знал множество диких, неприемлемых для Ростиславова сознания, историй. Выйдут лесорубы на застарелые деляны, уставленные высокими, до пояса, отрухлявевшими, кой-где тронутыми огнем пнями – у бригадира на этот счет объяснение готово:
– Японцы портачили. Военнопленные. У них с нашей баланды – сплошной понос. Ну и обессиливали. А снега в те зимы как на грех – в человеческий рост. За снегами – мороз! Глянешь... узкоглазые кучками жмутся у лесин. В своих дохлых шубейках. – Вздохнул. – Крикнешь им – молчат. Начнешь тормошить, а они... уже деревянные будто.
Он поворачивал прочь от старой лесосеки, заканчивая на ходу:
– Эх! Померзло самураев. Копни здесь – сплошные кости. Про бывшего начальника конвоя, М. Н. Федоренко, бригадир больше не поминал. Пояснил правда, что «Миша-вежливый» сам не без греха, одно время лежал на нарах наравне с другими заключенными. И прозвище он прежде носил иное: то ли «псковский», то ли «могилевский жулик». Потом, по своей образованности, бывший «жулик» произвелся в «лепилы». А как он стал вольным, да еще начальником конвоя – того Богданов не знал...
Спустя сутки нанесло в бригаду директора. Нанесло не ко времени. Считай третью неделю копилась в мужиках злоба – стояла валка.
Пронизывающий ветер круглосуточно обметал низкое небо верхушками лиственниц и сосен. Ясным днем без дыма и копоти горел план. Снежные заметы на дорогах держали лесовозы, травили суетливую руководящую жизнь.
Директор ввалился в зимовье. Лба не перекрестивши, швырнул ондатровую шапку на стол. Помял на мясистом лице (не померз ли?) бугристый нос и ударился в крик.
Мирза его придержал;
– Зачем шумишь? Нас послушай. Поварки нет – человек с деляны на варку махана гоняем... Газет не везут... Радио батарейка сел... Воды совсем нет – снег-лед на печке греем...
Выслушав его краем уха, директор не успокоился. Перешел на басы. Перебирая по ходу «беседы» всех богов и боженят, вкупе с заподлевшей «рабочей совестью» лесорубов.
– Вы мне билль о правах не качайте! Вас сюда послали не газеты читать! Вы мне план давайте...
Он орал минут десять, пока не наткнулся на неподвижный льдисто-мерцающий взор бригадира. Дернув щекой, директор остыл. Зато Рыжий, – как всегда «к месту», – высказался: «На горячий утюг плюнешь – шипит. А на горячего человека – зашипит?»
Только отбыл разрядившийся директор, с первом же лесовозом уехал Богданов.
Вернулся он через неделю. На вопросительное выражение Ростиславовой физиономии криво усмехнулся. Вынул из привезенного с собой чехла ружье. Повесил на стену. Коротко бросил: «Удрал». Кто удрал? До студента дошло не враз, что бригадир имел в виду М. Н. Федоренко. А еще через два дня в областной газете лесорубы прочли о перестановке в исполкоме. Взамен выбывшего по семейным обстоятельствам М. Н. Федоренко был назначен новый председатель...
* * *
Ростислав продолжал поиски. Он петлял. Уходил от погони. Ночами скрывался в загаженных подвалах многоэтажных домов, или за городом под кустами. Менял обличье и имя. Тысячу и один раз он успевал проклясть навязанный ему роком дар. Не уставая удивляться. собственной везучести, благодаря которой оставался живым.
Между тем на огромном куске земной поверхности всплывали и затухали, чтобы чуть позже разгореться с большей силой, никем не предугаданные пожары. Возникали и лопались словно мыльные пузыри государственные образования. Создавались самые невероятные союзы, содружества и объединения. Создавались, чтобы завтра же рассыпаться в прах. Политики врали и клялись. Клялись и врали. Политикой была и оставалась ложь. Замешанный на лжи хлеб крошился под ножом. От него горчило во рту. Ложь делалась традицией. Ложь оставалась религией. Историю продолжали писать вруны. История изворачивалась как могла; ее подрезали, пересаживали на новое место, делали ей прививки, временами слегка кастрировали, и даже выворачивали наизнанку. Но она не становилась правдивей.
Провинция устала от смены флагов, гимнов и лидеров. От партий рябило в глазах. Сами партии частенько путались, забывая: под каким флагом они шли вчера.
Кое-где по-прежнему стреляли. По окрестностям села, в котором родился и вырос Пархомцев, на черных «тоетах» носились банды отдыхающих, мелкие уголовники и просто праздношатающиеся. Временами в перелесках находили трупы, но чаще – забалдевших наркоманов.
Полиция устраивала облавы и засады...
«Реформисты» подрывали сторонников «единой и неделимой» прямо в квартирах...
Служба Профилактики охотилась за всеми, от кого попахивало «чужим духом»...
Уголовники спасались от полиции, от «безвнуковцев», потроша в свою очередь обывателей...
А обыватель жил. Изворачивался. Снимал последние штаны, тащил их на блошиный рынок. Где попадал в облаву.
Его, обывателя, притесняли все. Он – никого. Разномастные партии боролись за его счастье и за короны. Корон было мало. Партийных сил хватало на корону. На счастье сил не хватало...
Он казался живучим как сорняк – этот обыватель. Лозунги, символика, гимны, уверения в любви мало трогали его. Он питался чем бог пошлет. Плодился, как ему на роду написано. Слушал ложь. Терпел притеснения. И жил...
Газеты опять не вышли. Вчера рано утром – еще молчали будильники и петухи – по улице проскрежетали траки. Ядовито-зелено-серые борта туполобых бронированных машин промелькнули у самого носа. Ростислав отшатнулся. Отступил назад в глубину подъезда, служившего ему в эту ночь прихожей, коль ночевал он под лестницей. Он отступил; спускавшаяся со второго этажа тетка прянула в сторону. «Что б тебя! Шляются тут... И ходют, и ходют.» У тетки было маленькое личико, похожее на четыре, уложенных ромбом по вертикали, яблока: яблоко – подбородок, пара яблок – щеки, яблоко лоб. Мало того: все теткино фруктовое лицо напоминало одно бугристое румяное яблоко. Он поклонился разгневанной жиличке. Вышел. Вдохнув влажный предутренний воздух.
Влага маслянисто оседала на мостовую – на ней присутствовал конденсат выхлопных газов.
От полусгоревшей солярки свербило в носу. Шагнув на крыльцо, он чихнул. Из подъезда долетело приветливое теткино: «Будь здоров… пока тебя не разорвало.»
Он опять поклонился, теперь уже закрывшейся двери, и вежливо поблагодарил: «Спасибо. Умру здоровым».
Большинство газет не выходило уже четвертый день. А те, которые все-таки выходили, были малоинтересны: в одних – реклама и диеты, в других – экономические прогнозы на прошлую неделю. Пресса не поспевала за горячечным пульсом общественной жизни; ей не хватало то бумаги, то краски, или того и другого вместе. Упорней остальных оказывались рупоры политических партий находящихся в подполье. Даже оппозиционные партии уступали подпольным. Находиться на нелегальном положении было делом престижным. В подполье как и в Греции имелось все: множительная техника, бумага, краски и наиболее опытные кадры по выпуску печатной продукции. Поэтому партии стремились уйти туда, куда охотно уходят крысы. Там среди запахов овощей, сала и развешанных на зиму окороков нельзя было зачахнуть с голоду. А на сытый желудок, как известно, слетаются фривольные мысли. «Середка сыта – концы играют». В подпольных изданиях встречались обнаженная натура и натуральный мат. На страницах таких газет призывали вешать: демократов, большевиков, жидов и хохлов, атеистов и клерикалов, анархистов и аполитичных обывателей... Материалы о развешивании той или иной категории людей отличались деловитостью, носили сугубо прикладной характер. В отдельных статьях потрясенного читателя знакомили с подробной технологией этой увлекательной процедуры. На протяжении четырехсот с лишим строк густо встречались: «веревочная петля», «намыленная веревка», «удавить на ближайшем суку» и «эти проклятые висельники». Получалось, если следовать рекомендациям многоопытных в палаческом деле публицистов, то перевешанными должны быть все без исключения. Единственным отличием статей друг от друга являлась эмоциональность подхода к существу вопроса Кто-то из авторов напускал угрюмости. Другие не обходились без философского обоснования, отчего «висельный» материал выглядел солидно, но нечитабельно. Третьи резвились; между прок проскальзывало веселенькое «хи-хи-с», будто вздергивание людей на суках являлось юмористическим моментом, а сам вид удавленника мог распотешить публику. Писания четвертых состояли из нецензурной брани. Четвертые чуждались аргументов. Они утверждали, что вешать нужно уже потому что вешать надо обязательно, а кого и как – вопрос второстепенный. Да и нельзя не вешать, коли пишущие «четвертые» столь сильно гневались.
Газет не было – не было новостей. Без новостей жизнь в горном крае замерла. Мертво стыли на перекрестках газетные ларьки. Бездыханной стояла бронетехника, редко-редко подергивая стволами орудий. Будто отгоняли мух, угревшихся на теплом металле. По-мертвому, словно механическая, взлаивала гнусавая собачонка. Бросалась на многотонную коробку. Яростно грызла башмаки гусениц... Но вот она взвыла привидением, когда из люка бронетранспортера высунулась сонная рука, удлиненная автоматом, и тяжелый приклад перешиб хребет собачонки...
Чудотворцу предстоял новый визит. Путешествие обещало быть безопасным: у Ростислава, наконец-то, появились документы. Юркий пройдоха с прямым пробором жгуче-смоляных волос сдержал слово. Уж больно ему пришелся по душе предложенный чудотворцем «пистолет». На виновато-смущенное объяснение, что к «пистолету» нет запаса патронов, он махнул рукой. Перечеркнув пояснение коротким: «Подберем».
Документы появились в тот же день. Получив желаемое, пройдоха «слинял», виляя узким задом. А Ростислав дождался вечера и направился по знакомому адресу.
Особняк Павлика и Светланы стоял опечатанным.
Требовалось сделать две вещи: достать оружие (Ростислав обвыкся с «пистолетом» и более не мыслил себя безоружным) и капитально замаскировать вход в таинственное подземелье. Чтобы в будущем никто не отыскал его.
То и другое удалось полностью.
* * *
Двое в комнате.
Спор, если это было спором, продолжался четвертый десяток минут. Старший собеседник проявлял хладнокровие. А вот противник его горячился:
– ...Любой из нас способен на лукавство. Но иногда мы не просто хитрим. Порой мы способны на гадости. Однако то, что делал и продолжаешь делать ты – это подлость. Даже не подлость – этому нет названия.
– Успокойся. Я плохо понимаю твой лексикон.
– Понимаешь! Но стараешься изобразить непонятливый вид. А зря. Твоя благостная мина способна ввести с заблуждение кого угодно, но не меня.
– Что я обязан понять?
В нервном голосе зазвучали скептические нотки:
– Мне ты не обязан ничем. Наоборот тебе обязана я. Тебе обязан любой из наших знакомых, любой из приятелей. Очень многим обязаны тебе, хотя бы самой малостью.
– Это плохо?
– Да, по моему разумению. И неплохо. Гораздо хуже. Подло.
– Кто же тогда я?
– Сейчас выясним... У меня появился способ, с помощью которого мы найдем ответ на твой вопрос.
– Да-а-а?
Старший собеседник изумленно приподнял брови. Но приподнял в меру. Его изумление было подано в той степени, в какой оно не казалось проявлением экзальтации, однако было способно уязвить противника.
– Да?– повторил он для пущего эффекта и отошел к окну. Тронул рычажок. С тихим шелестом повернулись планки жалюзи – солнечный свет захлестнул комнату, расплескался на золотых корешках книг, отразился о зеркальные поверхности мебели, матовыми бликами лег на картины и портреты.
Выигрышное место среди картин занимал Дюрер. Содержание ксилографии вызывало дрожь – четверка всадников сеяла смерть! Гравюра не могла быть подлинником. Но тем более поражала мастерством копииста.
Под стать гравюре были подобраны портреты, закрепленные по обе стороны – на одном уровне с ксилографией. Слева висело полотно неизвестного художника – изображение Томаса Торквемады, справа – портрет Фридриха Ницше.
Среди книг виднелись только редкие и дорогостоящие издания, такие как: «Человеческое, слишком человеческое», «Молот ведьм», «Моя борьба», «Евангелие от Адама» и другие.
Пожилой собеседник вернулся в удобное кресло. Кресло было единственным, что резало глаз своим несоответствием остальной обстановка Ничто в нем не говорило о принадлежности к антиквариату. Оно не было редкостью минувших эпох; в нем не замечалось блеска и изящества присущих другим предметам, Это было самое обычное кресло. Ценимое владельцем в силу многолетней привычки.
– Сомневаюсь в наличии подобного способа, – сказал, наконец, человек, общей характеристикой которого служило одно-единственное слово – барство.
– Московский жулик!– выстрелило в ответ.
Тонкие пальцы второго собеседника развернули лист ошершавевшей, сделавшейся ломкой бумаги.
Черты пожилого утратили невозмутимость.
– Что за бред?
– Пожалуйста, не надо делать индифферентный вид. Это твоя кличка. Или прозвище, если так тебе будет угодно. По твоему доносу истреблен отряд некоего Манохина. Ты, а не кто-нибудь иной, тренировался в стрельбе на заключенных, будучи начальником конвоя. Это все ты! Мне известна и другая твоя кличка – «Миша-вежливый».
– Ну-и-что?
– Как что?– обличитель растерялся.
– Где тут моя вина? Рассмотрим каждый из пунктов произнесенной тобой филиппики. Кто вправе решать на чьей стороне была правда – манохинцев или белых? Кто возьмет на себя смелость сказать, что мой поступок был большим злом, нежели все то, что творили и еще могли натворить отрядники предводительствуемые Манохиным? История уже оценила деяния этих людей. Или нет?
– Предательство – есть предательство. Тебе доверяли…
– Мне доверяли и позже. Доверяли... кирку и тачку, когда по доносу одного подонка меня отправили в места не столь отдаленные. Знаешь: «Колыма – второе Сочи, солнце светит, но не очень».
– Ха, ха, ха! Когда доносил ты, то считал себя порядочным человеком. А на тебя донесли, выходит, подонки?
– На меня донесли из зависти, корысти ради. Я же оказал содействие законным (понимаешь разницу?) властям, не преследуя меркантильных целей.
– Властя-я-ям?
– Именно. Но продолжим... Да. Мне повезло. Я сумел избавиться от тачки. То есть – сделал то, о чем мечтали другие. Мечтали, но не смогли. Покорностью и бездействием эти другие потворствовали насилию над собой. Покорство перед злом – вот величайшее зло! И не надо задним числом из быдла делать героев. Видели бы вы их, как я. Ограниченные. Трусливые до мозга костей. Пугающиеся собственных мыслей. Готовые сожрать друг друга...
Он провел ладонью по лицу, словно снимая паутину.
– Став начальником конвоя (не стану распространяться о том, как мне это удалось), я стрелял в тех, кто чуть ранее конвоировал меня. Тех, кто животным смирением укреплял изуверский строй. Я стрелял тех, кто за секунду до смерти не находил в себе воли, решимости и достоинства возмутиться насилию.
– Волк – санитар леса? Было. Уже было. Сверхчеловек?
– Увы, просто человек. Но человек. А те? Они умирали по-нищенски. Ожидая отсрочки гибели как подачку. Они всегда чего-то ждали от других. Не от себя. Умирая, ждали, что их воскресят в последний момент. Воскресят, если они будут послушны. Воскресят за их пресмыкательство. И эта дрянь!..
Пожилой задохнулся;
– А Пархомцев? За что пытаешься «расстрелять» его?
– Чем он лучше тех?! Он хуже. Обладать такими способностями и не решать ничего!
– Он хочет добра для людей.
– Не способный творить для себя, не может принести добро кому бы то ни было. Он пустоцвет. Благодаря Пархомцеву существуют Соратники.
– А кстати: кто такой – Соратник?
– Сомневаюсь, чтобы сохранились его анкетные данные. Соратник появился из ничего. Туда он и уйдет.
– Разве личности подобные ему не в твоем вкусе?
– Боже упаси! Они фанатики. А фанатизм – оборотная сторона трусости. Фанатизм – это трусость, доведенная до абсурда. Лишь жалкий страх перед собственными сомнениями вынуждает Соратников слепо преклоняться перед Идеей, Вождем, Богом, перед кем угодно, только бы не отвечать самому за себя. История знала многих Соратников. Каждый раз они выскакивали откуда-то из потаенных уголков, дабы навести ужас, а затем исчезнуть. Соратники не замотивированы. Они схожи с навозными мухами: стоит появиться навозу, как тотчас объявляются жужжащие твари, все назначение которых – разносить заразу...
– Вернемся к нашим баранам. Зачем тебе некая Наташа?
Он и тут не растерялся:
– Она – труп. А покойники должны лежать, покойненько. – Усмехнулся каламбуру. – Прошлое должно помнить. Его не следует реанимировать. Многое станется, если, мертвые поднимутся из могил. Откровение Иоанна, в таком случае, покажется развлекательной программой. Нет, пусть мертвые молчат.
– Фу-у-у. Убивать ни в чем не повинную женщину...
– Она уже мертва, мертва давным-давно.
– Но Пархомцев...
– Пархомцев – великий мастер иллюзий, он ищет несбывшееся.
Рука пожилого отворила стенку бара – на свет показалась затейливой формы бутылка. Тягучая бордовая жидкость заполнила тонкостенные фужеры на треть. Острый хрящевой нос клюнул полость фужера.
– Выпьешь?
– Тебе известно: у меня от сладкого изжога... Оставь Пархомцева в покое.
– Мне он не мешает. Напротив, я хотел бы встретиться с ним, с живым, и попросить его об одной услуге. Боюсь только, что нашей встрече помешают.
Молодой голос удивился:
– Помешать тебе?!
– Прискорбно, но так. Служба Профилактики мне не подконтрольна. Иногда меня посещает мысль, что Служба Профилактики представляет «вещь в себе», и нет ни кого; кому бы она вообще подчинялась.
– Однако, должен же кто-нибудь ею руководить!
– Лесным пожаром управляет чья-нибудь воля? А радиоактивный распад происходит согласно чьему-либо желанию? Существование Службы Профилактики – процесс. А процессы бывают и самопроизвольными.
– Мистика!
– Как знать. Чудесные способности Пархомцева тоже из ряда мистических.
– В любом случае требую, чтобы ему не чинили зла.
– Свое зло он носит в себе. Не в моей воле помочь ему.,
* * *
Временами он считал Мих-Миха провидцем. Все происходило так, как предрекал художник-самоучка. Выведенная из равновесного состояния система судорожно пульсировала. Экономические, национальные, религиозные и чисто властные проявления деформировали политические и географические рамки. «Политически сознательные массы» на поверку оказывались разрушительными толпами. Ревнители национальных идей оборачивались корыстолюбивыми мошенниками. Иерархи Святых Идей – беспринципными политиканами. Не было разницы между политикой и политиканством. Да и не могли политики быть принципиальными, ибо политика – искусство беспринципности.
Дважды Ростислава ссаживали с поезда. Каждый раз он подолгу крутился на вокзале, улучая момент, чтобы проскочить в вагон очередного состава. За дни мытарств он похудел, оброс, одежда его обтрепалась. С таким видом в поезде было особенно трудно: проводники «накалывали» безбилетника с первого взгляда. Зато на станциях потрепанный вид чудотворца приносил дивиденты. Ему подавали. Он мучился, но брал. Лишь однажды какая-то страдающая слоновой болезнью дама бросила ему в лицо: «Трудиться надо!» Тогда он брать перестал. Как-то над ним сжалился вокзальный вор...
Сытый карманник швырнул в урну недоеденный пломбир. Ростислав вздохнул, зло отвернулся. Карманник сощурился. Пружинной походкой приблизился к сидящему на жесткой скамье Ростиславу. «Давно от хозяина?» Вор наелся жирного и утратил нюх. Объясняться не хотелось. Тем более, что собеседник уже осознал ошибку. Модно одетый карманник с ассиметричным невыразительным лицом пожевал губами. Смерил Пархомцева сочувственно-ироническим взглядом. Молча полез в карман... Банкноты были крупного достоинства. Это мало походило на доброхотное подаяние. «За что?»– сипло выдавил чудотворец. «За мою удачу... Будь здоров», – последовал ответ. И мягкосердечный вор растаял в глубине огромного зала.
Полученные деньги он выкидывать не стал. Как не стал жертвовать их на богоугодные цели. Деньги Ростислав частично проел, частично истратил на билет. И теперь ехал на удобном месте, независимо поглядывал на проводников и на мечущихся в погоне за безбилетниками контролеров. Он чувствовал себя умиротворенным. Правда, на одной из станций ему показалось, что к вагону проследовал Соратник. Но это было ошибкой. Его сбили с толку блестящие хромовые сапоги. Сапог оказалось несколько пар – в соседний вагон усаживался цыганский табор.
В купе толкли воду в ступе: двое ростовчан доказывали кавказцам ущербность горских наций. Тройка смуглых молодых людей традиционно горячилась, хваталась за рукоятки кинжалов, болтающихся на поясе, быстро забывала про острое оружие и цепко бралась за вилки. И ростовчане и кавказцы ели из одной посудины. Закуска в глубоком судке представляла невообразимую смесь из кусочков баранины, долек чеснока, колец репчатого лука, огненно-красных стручков перца, стеблей зелени, пластиков помидор, подсолнечного масло и... азотной кислоты. Ну кислоты может и не было, однако Ростислав примечал, как от холодного кушанья восходили едкие пары. Шумная компания принуждала угощаться и его. Риск действительно, был велик: после первого глотка он задохнулся, убедившись окончательно, что, помимо азотной, в судке присутствовали уксусная и муравьиные кислоты, а также каустическая сода.
Оказав первую помощь, его оставили в покое. Он полоскал минеральной водой обожженный рот, а огнепоклонники продолжали искать рациональное зерно. Они искали там, где вовек но сеяли. Бритоголовые ростовчане азартно приводили доводы в пользу того, что все кавказцы склочники, головорезы и барыги, каких прежде не было на этой земле. Из приводимых аргументов получалось, что быть головорезом – не существенно, главное – торговать по совести. Горцы бряцали рукоятками кинжалов о серебряные украшения поясов, парируя пройдошливостью ростовчан. По мнению смуглолицых людей: их сотрапезники тоже... жуки порядочные и торгаши преотменные. С этим жители великого города не спорили, охотно соглашались, и, хохоча, предлагали тост за интернациональную дружбу.
Вскоре Ростиславу сделалось скучно. Поэтому он вышел из купе. Уже на пороге он расслышал предложение: расселить часть ростовчан на Кавказ, в горы, поближе к озону и богу, а соответствующее количество гортанноголосых аборигенов – в Ростов.
В проходе вялился на солнце узнаваемый тип. На поджарой фигуре бездельничающего типа аршинными буквами были прописаны курсы дзю-до, каратэ и еще с полдюжины единоборств, не исключая самбо. Такие ухари являлись крупными поставщиками сырья для травматологических клиник. Они владели множеством калечащих приемов. Могли отнять жизнь посредством подручного материала: камня, палки, – осколка стекла, кусочка шпагата, полиэтиленового пакета и пробки от шампанского.
«По мою душу», – мелькнуло у Пархомцева. Выходит, он не ошибся, признав на перроне Соратника.
Нужно срочно уходить. Но куда? Спрыгнуть на ходу с поезда? Акробатика – удел избранных или безумцев. Безумцем он был совсем недавно. Однако прыгать с бешено мчащегося поезда не хотелось.
«Пистолет» находился на месте. Ростислав, сохраняя спокойствие, прошел тамбур, на ходу демонстративно пересчитывая наличность.
Тип из прохода должен поверить, что преследуемый направляется в ресторан. Необходимо на какое-то время отделаться от слежки, а дальше... Дальше выход найдется.
«Спокойствие» Ростислава не выдержало проверки. «Тип» усомнился в поведении чудотворца и двинулся следом за ним. Одна за другой хлопали вагонные двери. «Хвост» не отставал. Вагон-ресторан встретил замком. Обычное дело: «Ввиду...» и тому подобное. Пришлось вернуться в тамбур.
Дверь, ведущая из тамбура на улицу, не поддавалась.
Столь же бдительно была задраена дверь противоположной стороны. Таким образом утечка пассажиров на пути следования совершенно исключалась. Не менее капитально охранялись верхние, застекленные, половинки дверей: частая решетка из никелированных прутьев превращала пассажирский состав в своеобразный «спецзак».
Ничего больше не оставалось как запереться в туалете. Только эта идея слегка запоздала – в тамбур ворвался «тип»...
По чистой случайности Ростислав, не попался на прием, бестолково отшатнувшись от нападающего. Дрессированный «тип» пораженно выругался: с подобной беспомощностью жертвы он сталкивался впервые.
Прижимаясь спиной к стенке, Пархомцев попытался продвинуться к проходу в соседний вагон.
«Фу!»– пугнул его «тип», выбросив вперед, и вверх обе руки сразу.
В последний момент перед прыжком нападающего Ростислав сделал, казалось, самое нелепое – плюхнулся на задницу... собранное в пружину тело пронеслось над его головой, чтобы с грохотом врезаться в перегородку.
Ростислав устремился вперед. Но оглушенный боевик снова опередил его – дорога к спасению оставалась закрытой.
Теперь «тип» решил действовать основательно; из его рукава выпорхнул длинный узкий стилет.
Неотрывно глядя на мерцающее лезвие, чудотворец тащил и никак не мог вытащить запутавшееся в складках рубахи оружие. Когда же он извлек его, то увидел как озадачился противник.
