Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
«Клоп», – определила в первый день Пархомцева. Действительно, следователь напоминал плоское насекомое. Паразита, затаившегося в глубокой трещине штукатурки. Высохшего от бескормицы. Безразличного к любым проявлениям действительности, кроме... добычи. Такое двумерное нетленное существо готово таиться и год и два, пока не почувствуется запах живой плоти. Тогда следователь-клоп выйдет из летаргии, зашевелит тонкими, в щегольских сапогах лапками и, выбравшись из щели, будет упорно ползти по беленой глади, зависая вниз спиной, дабы прыгнуть, броситься, упасть на безмятежно спящую жертву.
Обычно часа через два-три Клоп сигналил конвойному. И тот вел женщину узким коридором, мимо одинаковых, как близнецы, дверей, по крутой лестнице с липкими перилами, заворачивая в конце ее влево, где размещалась общая камера.
Ни о найденных в логу останках, ни о безвестном владельце серебряных часов, ни о дарственной надписи на самих часах она ничего не знала. Но похоже от нее и не ждали никаких сведений.
Встрепенулся следователь лишь на одном из предпоследних допросов-бесед. Снял очки в аккуратной никелированной оправе – прорезались острые, умные глаза.
– Выходит, бесследно пропавший Кибат приходится вам кузеном? То бишь приходился? Это «вам» и незнакомое слово «кузен» смутили Пархомцеву. Она подсознательно ощутила опасность, исходящую от Клопа.
– Ах да! – Он тут же изобразил смущение. – Кузен... Кузен? Ну, если попросту – доводился ли Кибат тебе, – он сделал упор на «тебе», – двоюродным братом? – скорее не спросил, а отметил обладатель залысин.
– Что ты можешь пояснить по поводу исчезновения названного родственника?
Напряжение следователя передалось ей:
– Как что? Он умер...
– Кто тебе сказал об этом? – Вопросы следовали один за другим. Следователь выстреливал ими так, словно от ответов на них зависела его жизнь. – Кто? – С каждым вопросом он подходил к ней ближе и ближе.
– Органами проверены показания престарелой инородки, – вновь резануло слух. – В означенном ею месте не мог быть похоронен Кибат. Этому же противоречат показания сельчан. С этим расходится и заключение эксперта. Останки, погребенные близ жилища Хатый, вообще не являются человеческими останками.
– А чем же? – Мысли в голове Пархомцевой смешались. Что он говорит – этот оживший Клоп? Бабушка не станет лгать, как не испугается и угроз любого следователя. Почему органы так интересуются Кибатом? Получается... получается, что Кибат жив, но скрывается? Но, если он прячется от властей, значит в чем-то виноват?! Но в чем?
Холодные струйки пробежали по ее спине. Мать Ростислава была моложе двоюродного брата и никогда его не видела. Когда Кибат якобы умер, а по мнению следователя – исчез, Пархомцевой исполнилось восемь месяцев. Она не помнила ни отца, ни матери; Хатый ей заменила родителей. О событиях гражданской войны она знала только по рассказам односельчан. Неужели Кибата подозревают в предательстве отряда, который возглавлял Манохин? Но тогда, как понять самого Павла Пантелеевича Манохина? Объяснить его приход к Пархомцевым?
...Павел Пантелеевич явился к ним затемно. Пришел незваным гостем. Сел на подставленный, скрипнувший от тяжести табурет и минуты три молчал, не глядя на хозяев. Когда старик, наконец, поднял голову, стали видны стылые слезы на его щеках. Она хорошо запомнила, как чудной визитер скрежетнул крепкими, несмотря на возраст, зубами:
– Вспомнил, кажись... – Манохин поклонился хозяевам, а уходя, тронул жену учителя корявой ладонью за плечо – не то приласкал, не то пожалел? С тем и дверь за собой затворил. Ушел, оставив хозяев гадать о причине своего визита. А гадали они, потому что спросить было некогда. Следующей же ночью Манохин скончался. Кто бы наперед подумать мог!
Дал Павел Пантелеевич старухам повод для пересудов. И то и се, и усопший-де перед выносом оказался без шрама на голове, стало быть подменили...
Следователь внимательно следил за Пархомцевой. Реакция подследственной на сообщение ему не понравилась и он стал расхаживать по кабинету, рассуждая вслух. Следить за ним было утомительно. Сообразив это, он вернулся к столу, как всегда свободному от бумаг.
– Та-а-ак... Кажется настоящая судьба Кибата вам действительно не известна, – он вновь перешел на «вы», сочтя излишним ответить на ее молчаливый вопрос. Или выжидал, когда арестованная спросит вслух, что же обнаружилось в могиле вместо праха ее двоюродного брата? – Вот и супруг ваш... Нет-нет, сидите. Сидите, вам говорят! – почти прикрикнул он. – Супруг ваш, который давно на свободе, и с которым вы, возможно, на днях встретитесь, он тоже утверждал нечто подобное.
Следователь помедлил, будто взвешивая – продолжать или нет:
– У нас нет особых претензий к вашему братцу. Разве... Разве что... Уж больно любопытен факт, его исчезновения, аккурат в ночь гибели манохинского отряда. Загадочного исчезновения, – закончил следователь тихо. Но тут же спохватился, выпрямился и надел очки. Преобразившись в голодного затаившегося клопа.
Закончил он с угрозой в голосе:
– Надеюсь, вы нам сообщите, если узнаете что-нибудь новое о пропавшем родственнике. Утаивание интересующих следствие сведений не в вашу пользу. Нам не хотелось бы, чтобы ваш единственный – повторяю, единственный! – сын плохо думал о своих родителях...
Спустя неделю Пархомцеву освободили.
С поезда сошел неприметный человек. Одетый в потрепанную «москвичку» он выглядел стариком, хотя был не по летам крепок и стремителен. Большой запас сил, наряду с редкостной реакцией мышц, скрывался под невзрачной оболочкой и не проявлялся стороннему глазу.
Приезжий ничем не выделялся среди окружающих его людей. Он достиг высшей степени безликости, когда сама неприметность не переходит границы, за которой начинает обращать на себя внимание именно отсутствием индивидуальных черт. Изо дня в день он жил мелкими, животными заботами других, восторгался тем, чем восторгаются они, ненавидел их ненавистью, говорил на их языке. Искусство мимикрии, временами, давалось с большим трудом, отнимало желания и силы. Порой он ощущал усталость и боязнь бесследно раствориться в толпе, потерять себя. Последнее чувство обострялось в моменты, когда приходилось делать самое неожиданное – поворачивать к опасности лицом и идти ей навстречу. То есть – уподобляться бабочке, вылетевшей на ярко освещенное место. В такие моменты, требовалось полное перевоплощение, оно-то и могло стать необратимым. Вот и здесь, на небольшой, затерянной меж безлесых сопок станции, требовалось тщательно спасать себя. Именно в провинции чужака видно за версту. Тут прохожие откровенно приглядываются: мол, кого это угораздило в такую глушь?
Несмотря на изощренный ум, проявившуюся с годами способность предугадывать события, он давно попал бы в сети. Ведь даже логика бессильна там, где торжествует произвол. Самая опасная система – это отсутствие системы. Ну, разве он мог предположить, что приказ об аресте последует в выходной?
К бегству он был готов всегда. Надежные, словно лобовая танковая броня, документы имел при себе. Нет смысла хранить их в укрытом месте, до которого в случае внезапной угрозы не успеешь добраться.
На этот раз его спасла привычка время от времени поглядывать в окна да, пожалуй, самоуверенность тех, кто шел по его душу. А то, что шли за ним – он понял сразу. Понял потому, сколь целеустремленно пересекала двор тройка мужчин. По их походке, свойственной охотничьим собакам да известной породе людей, походке сбивчивой, готовой перейти на бег. Это были ряженые. Их выдавала общая беда всех выжлецов – неспособность утаить под партикулярным обличьем казенно-хватательную суть. Таких с первого взгляда «снимал» любой базарный ханыга.
В дополнение к грубой маскировке, военные оперативники (а это были точно армейские, хотя бы оттого, что ставили ногу всей подошвой враз) допустили элементарную ошибку – открылись уже по подходе к многоэтажному дому. Им бы идти не через ворота, но подобраться со стороны соседнего здания, куда смотрела глухая стена многоэтажки. Результат? Оперативники едва миновали песочницы и качели, а он был уже на лестничной площадке.
В коричневой телогрейке, старых диагоналевых брюках и цигейковой шапке, прикрывшей остатки волос на крупном изжелта черепе, преследуемый обождал под лестничным пролетом первого этажа, пока шаги трех пар ног загрохотали выше. Тогда он покинул подъезд, разминулся с пожилой теткой, изнемогающей от груза дерматиновой сумки, и не спеша направился к трамвайной остановке, старательно подволакивая ноги в ботинках на чертовой коже...
Падение Лаврентия громом отдалось в органах. Начавшаяся чистка походила на избиение. Голодные хищники травили еще не насытившихся. Кто успевал, жег, прятал бумаги, скрывал концы, менял фамилию, позже выныривая далеко от знакомых мест приемщиком вторсырья, либо заслуженным ветераном на пенсии.
Ему была безразлична дальнейшая судьба сослуживцев. Ни у одного из них не осталось к нему подходов, в то время как он сохранил, так на всякий случай, несколько адресов нужных ему людей. Так что на этот счет он был спокоен. Мучило другое.
По-прежнёму отодвигалась в будущее главная цель жизни. Сорок лет топтания на одном месте! Долгие годы он мог лишь наблюдать за переменами в державе, подмечая всеобщую утрату профессионализма. Государством правили те, кто превозносил политические способности кухарок. Под сурдинку в верхах и повсеместно приживались кухонные нравы, свирепствовали коммунальные страсти. Всюду торжествовали любительство и дилетантизм. Что сулило скверные последствия в будущем. Скверные – для многих, но не для него. Он был рад подступающему кризису, как древесный грибок проступившей сырости. Приезжий искал, вынужденное бегство усложнило поиск, ибо требовалось нарастить свежую кожу и ждать, ждать, ждать...
Дверь отворилась не вдруг. Вначале дохнуло жилым теплом через образовавшуюся щель, за которой угадывался недоверчивый глаз. Затем щель расширилась. Еще и еще... Она разрасталась судорожными рывками, пока не открылась примерно на треть темная пасть дверного проема – только-только протиснуться боком.
Приезжий потянул ручку на себя и переступил порог. В сенях раздался придушенный вскрик, затем торопливый топот переместился из сеней в глубину дома... Седогривый неряшливый обитатель жилья пытался достать бескурковку над изголовьем кровати. Удар свалил старика на пол, он сполз, увлекая за собой толстое лоскутное одеяло, с грудой разнокалиберных подушек и подушечек.
– Оставьте! Стрелок из вас... аховый. – Приезжий стоял над упавшим, широко расставив ноги.
– О душе бы подумали, божья коровка. Сказано: «не убий!» А вы собирались поднять руку на своего спасителя. Ведь именно я, а не кто-нибудь другой, когда-то уберег вас от погибели.
Старик заворочался. Покривился. Видно у него свело поясницу, потому что поднялся он с трудом, не разгибаясь. Кое-как примостился на край развороченного ложа. Сказал убежденно:
– Душегубец вы!
Собеседник не согласился:
– А есть ли она – душа? – мужчина снял полупальто, поискал глазами вешалку, не отыскав, бросил полупальто на стул и со вкусом разместился на диванчике.
– Какая может быть душа, если человек не способен помнить добро? Взять хотя бы вас. Вы чуть не продырявили мне голову за мою же доброту.
– Доброту!? Я всю жизнь пребываю в страхе и мучениях по вашей милости. Всякая власть от бога, но вам никакая не угодна. Мне многое довелось узнать про вас: и дореволюционную власть вы гневили, и при адмирале убойствовали, и, когда ваши же единоверцы утвердились в стране, вы и на них пошли с оружием. А теперь ополчились на нынешнюю власть. Иначе зачем вы, без формы? Зачем в столь убогом облачении? Опять же... вон и пистолетик в кармане лежит.
Приезжий тронул внутренний карман костюма; подосадовал на собственную несдержанность. Эк, уел старик!
– Догадываюсь, – заговорил досадливо, – догадываюсь, кем вы проинформированы... – Он поморщился.
– Припоздал я тогда. Но кто бы подумать мог, что он, – приезжий сделал ударение, – доверится именно вам.
Оба помолчали. Старик застегнул рубаху, сокрушенно задергавшись пальцами на месте вырванной с мясом пуговицы.
Потрескавшаяся кожа дивана сухо скрипнула – приезжий изменил позу.
– Что же не сообщили обо мне?
Хозяин покачал головой:
– Вы сами знаете. Доносительство – грех! Пусть вас Бог простит.
С дивана донеслось:
– Его бог уже простил.
Лицо приезжего выразило нечто, отчего старик торопливо перекрестился.
– О власти можно толковать долго, – размышлял незваный визитер. – Незаконной власти нет, ибо сама она – закон! Власть – это идея. – Он говорил как начетчик, звонкими, рублеными фразами. – Любая идея не способна удовлетворить всех и каждого. Какой бы прекрасной она не являлась. Разные мы... непохожие. Каждому подавай свое. Следовательно, у любой идеи найдутся противники. Чем меньше идей, тем больше несогласных. А если идея всего одна, то и противников у нее – неисчислимое количество.
Услышанное возмутило хозяина дома:
– Зачем же плодить несогласных? Не мешайте каждому искать свое, и все будут счастливы.
– Э-э-э, нет! Счастье содержится в истине, а истина всего одна. Множественность идей опасна, рано или поздно она погубит человечество. Постоянное несогласие тормозит движение к всеобщему счастью. Среди множества учений правильным является одно-единственное, лишь за него необходимо бороться.
– Но куда вы денете противников этого, единственного учения?
Потрескавшаяся диванная кожа смеялась, потрескивая:
– Хе-хе-хе... Людям от природы положено преследовать непохожих. Чужое, отличное от меня, вызывает опаску – все, что «не я» – может быть моим врагом. И тут существует два выхода: или переделать тебя, или уничтожить заранее, на случай возможной угрозы с твоей стороны. Второй путь – легче, потому предпочтительней.
– Вы хотите крови?!
– Мы хотим равного счастья для всех и не боимся затрат на этом пути.
Оратор разомлел в тепле. Вяло продолжил:
– Хотите вы или не хотите, но будете нам помогать. А делать придется следующее...
* * *
Внизу стояла прохлада. Ледяная вода родника накапливалась в чаше из серого в розовую крапинку камня, стекая через край. От родниковой воды пронзительно стыли зубы. У дна чаши кружились редкие песчинки, отстреливая слюдяным блеском.
В шаге от ручья тело охватывало душным перегретым воздухом. Одиночный по здешним краям комар нынешним летом наплодился в изобилии и зависал тучей. Дни оказывались теплыми, влажными, а значит – грибными. Подгруздок кучками лепился у берез, проступал вокруг кочек, напоминая увесистую черно-зеленую гальку.
Экономя место в рюкзаке, Ростислав срезал только шляпки, отбирал гриб без изъяна – один к одному. Кое-где встречались поздние валуи – круглоголовые, тугие, скользкие на ощупь.
Гуще всего гриб высыпал у входа в распадок. Ростислав тут прежде не бывал, и, вряд ли бы пошел сюда снова. Местность навевала мрачные мысли. Перезрелый, поваленный ветрами да старостью осинник гнил среди частого подроста, в свою очередь погибающего на корню от выделений разложившихся предшественников. Пробраться между посеревших, без обычного зеленого блеска стволов можно было с трудом. И то, если позволяли: сплошной бурелом, когда и не сообразишь куда ставить ногу, и целые полотнища грязной паутины, облепляющей лицо.
Грибник решил было вернуться, однако что-то привлекло его внимание. Прямо у основания склона темнел, заплывающий с боков землей, прямоугольной формы провал.
Ростислав подошел к краю провала. На поверку он был мельче, нежели показалось вначале – просто широкая яма, по краям которой свисали древесные корни. Правильность контура указывала на искусственное происхождение провала, а количество ссыпавшейся земли – на значительную давность событий. Ничего особенно интересного в яме не было. Правда на дне среди чахлой травы и гнилых жердей высовывалось что-то лохматое. Падаль? Непохоже.
Спускаться в грязную яму не хотелось. Однако любопытство пересилило...
Рыхлый грунт продавливался под тяжестью тела, налип комьями на кеды. Ростислав взмахнул руками, ухватился за прочный корень, шагнул ниже, туда, где земля слежалась и держала подошвы. Заинтересовавший его предмет оказался жалкими остатками меховой одежды, когда-то перевязанной в узел. Мыши и сороки потрудились над узлом. Остальное довершила непогода, и время. Было из-за чего пачкаться в грязи. Но измазаться сильнее только предстояло, выбираясь из ямы.
Ростислав досадливо пнул кучку испорченного меха. От удара из прелого мусора вылетел тряпичный сверток. Сердце подростка екнуло.
В свои тринадцать с небольшим лет Ростислав был достаточно рассудителен. Но в моменты подобные этому он волновался не меньше сверстников. Поэтому кинулся и поднял сверток, не думая, что содержимое находки может оказаться опасным.
Гнилая ткань легко поддалась. Внутри оказался... нож!
Слегка синеватое лезвие сидело в кожаных ножнах, распавшихся по шву на две половины. Хищной формы клинок был чист от ржавчины. На сияющем, будто вчера отполированном металле не имелось ни единого пятнышка. Ребристая костяная рукоятка отливала благородной желтизной. Она удобно ложилась в руку, буквально врастала, и, завершалась мастерски выточенным копытцем. Копытце украшал узор в виде переплетенных еловых лапок. Ростиславу не приходилось видеть что-нибудь подобное. Такую вещь заслуживал редкий счастливчик и подросток решил во что бы то ни стало сохранить ее у себя.
Дома за грибы похвалили. Мать ссыпала их в чистое деревянное корыто и залила свежей водой. Она уже вытерла руки цветастым передником, когда Ростислав решился показать нож. Секунд десять мать смотрела на диковинный предмет, меняясь в лице. Наконец ее взгляд сделался осмысленным, но таким колючим, что подросток опешил. А она схватила его за плечо и втолкнула в избу, где он едва не сбил с ног ничего не понимающего отца.
– Ты где взял этот нож?!
– Нашел в лесу... – Ростислав взялся было рассказывать, но встревоженная мать не дослушала, прервала на самом интересном месте:
– Ты его показывал кому-нибудь?
Он потряс головой:
– Не-е-ет.
– Слава богу!
– Да в чем дело? – вскипел отец, не намеренный и дальше играть роль стороннего наблюдателя.
– Вы мне скажете, что случилось? Он что-то нашел? – Обернулся к жене. – Не вижу в этом, ничего страшного.
Побелевшие губы матери задрожали: «Такой нож был у Кибата!»
Отца Ростислава всегда уважали за выдержку. Если в школе иные учителя кричали на провинившихся, то Пархомцев ни при каких условиях не повышал голоса. Предпочитал осаживать оболтусов шуткой. Но и в шутках его не было ни сарказма, ни подчеркнутого превосходства. Приятели Ростислава говорили: «Батя у тебя что надо».
Вот и теперь отец в первую очередь постарался успокоить мать:
– Ту уверена, что нож принадлежал Кибату? Мало ли на свете похожих ножей.
– Если бы. Только я знаю точно, таких ножей было всего два. Их делали по заказу моего деда. Один нож он подарил моему отцу, другой Кибату...
– А нож твоего отца?
– Он сломался. Вот тогда отец и упомянул про второй. Не помню... забыла подробности, но один из двух ножей имел какой-то секрет.
Она внимательно осмотрела клинок и ручку ножа.
– Мне запомнилось корытце и узор на нем. У нашего ножа лопнула рукоятка. Выточить другую вроде лопнувшей никто не взялся – работа старинная, трудная да и такой кости уже не найдешь. Нет! Я не сомневаюсь – это вещь Кибата.
Мать снова принялась за сына, выспрашивая подробности. Услыхав про место, где лежала находка, родители переглянулись. Им похоже что-то была известно про дальний распадок. Что-то такое, во что они не хотели посвящать Ростислава.
– Надо... – начала мать.
Отец не согласился:
– Ничего не надо! Теперь другое время и бояться глупо. Следователя того давным-давно нет и в помине.
– Того нет, другого черт принесёт. Все они одним миром мазаны.
– Ну-ну, тем более незачем лезть волку в пасть? – Он вновь сделался похожим на того отца, каким он был после ареста – то же озлобленное лицо, таким же нетерпимым стал голос. – Пускай ищут, если захотят, а я им не помощник.
Погрозил пальцем сыну:
– О ноже – молчок! И к той яме больше не ходить. Грибов и ближе найдется.
Следом к великому огорчению подростка шикарная находка исчезла в кармане отцовских брюк.
Снова встрепенулась мать:
– Постой! Раз Кибатов нож оказался там, возможно...
– Тс-с-с. Не будем гадать. – Родители вышли шептаться во двор. Секреты взрослых не волновали Ростислава. Слишком огорчительной была утрата ножа.
В последующие дни отец вел себя более чем странно. Он достал из сарая старые охотничьи сапоги. Наточил штыковую лопату, хотя копать в огороде было рано. Заинтересовавшемуся его хлопотами сыну ответил, что думает накопать червей. А причем тут лопата? Червей подручно копать вилами. На задах скотного двора их можно наковырять видимо-невидимо, знай клади в банку. И каких червей! – красных, толстых и совсем целых. Вот штыковкой больше изрежешь, чем наберешь. Ясно, что про рыбалку придумано наспех.
Подозрения Ростислава оправдались. В воскресенье отец исчез вместе с лопатой, обув высокие сапоги. Он ушел довольно рано, пока сын спал, и вернулся в сумерках. Налипшая на сапоги брюки и даже локти отцовской куртки грязь Ростиславу показалась знакомой. Но обиженный недоверием родителей подросток промолчал. Зато успокоилась мать. Она весело шутила, поливая испачканному отцу теплой водой из ковша.
...Кто любит копать морковку? Это вам не картошка. С той проще: возьмешь землю на штык, перевалишь, а кортофелины – как поросята! Одна к одной. Три-четыре куста – и ведро. А вот с морковкой много возни. На нее учительской семье вечно не везет. Из года в год вырастает густая да чахлая, корешки – тоньше пальца. Уж и прореживала ее мать, а толку чуть.
С улицы кто-то окликнул Ростислава:
– Парень! А парень!
За забором стояла женщина, еще не старая, но обильно накрашенная.
– Передай отцу письмо. Ведь учитель, математик тоись – твой отец?
От женщины шел сладковатый винный запах. Его силились перебить вызывающие ароматы дешевой косметики и пота. «Букет» был крепким. Ростислав сморщил нос. Гримаса на его лице не ускользнула от внимания Мегеры, как он определял ее про себя; Женщина действительно напомнила фурию. Ее приторный голос и деланная улыбка могли ввести в заблуждение лишь слепоглухонемого. Вместе с тем внешность Мегеры вызывала и нечто вроде жалости – неподвижные зрачки ее злых глаз заполняла слепая боль.
Мегера сунула Ростиславу запечатанный конверт:
– Не потеряй, передай своему отцу, а то знаю я вас...
Он постарался остаться вежливым:
– Меня знать вы не можете. Я вас тоже вижу в первый раз. И надеюсь, в последний, – этого он вслух не сказал. Зато съязвил:
– А вы наш новый почтальон?
Женщина заторопилась:
– С чего ты взял? Я... так. Меня просили передать, я и передала. Ладно, привет родителям. Чао, бамбина! Найдешь деньги, пересылай по моему адресу...
Какие деньги? Куда пересылать?.. До него не враз дошло, что Мегера пошутила. Вот ведьма! Ростислав развеселился: один ноль в ее пользу.
На письменном столе громоздились стопки тетрадей, крестообразно положенные друг на друга; Уже проверенные отец перекладывал на свободное место. Над иной тетрадью он хмурился, нервно покусывая нижнюю губу. А иногда усмехался и густо правил записи красными чернилами.
Ростислав стукнул дверью – вечное перо рвануло бумагу...
Письмо не имело обратного адреса. Учитель покрутил конверт, вопросительно взглянул на сына. Выслушал, потом срезал край конверта. В конверте лежало два исписанных листка. На меньшем грубой бумаги, явно пожелтевшей от времени, виднелось несколько карандашных слов. Прочитав которые, адресат пожал плечами и перешел к сложенному вдвое большему листу.
Частые строчки убористого текста покрывали бумагу. Отец долго вчитывался, беззвучно помогая губами. Вскинулся. Перечитал снова. Ростислав видел как темнело его лицо, землисто грязнились щеки. Много позже он воспоминал эти минуты и казнил себя за недогадливость. Ведь отца можно было спасти, сообрази Ростислав задержаться возле него. Но он лишь удивился перемене в лице сидящего за столом и вышел докапывать проклятую морковь.
Когда Ростислав вернулся в дом, отец уже не дышал. Он лежал на полу возле упавшего стула и незряче глядел в потолок. Знакомые сыну черты лица были изломаны болью.
Рядом с мертвым отцом среди просыпавшихся тетрадей серел пепел от сожженного письма. Неизвестно отчего, но был уничтожен даже пустой конверт. В оставленной перед смертью записке отец не объяснял причин такого поступка. А может просто не успел, так как писал, чувствуя близкий конец. Писал первой попавшейся под руку ручкой, которую заполняли красные чернила, отчего неровные буквы казались начертанными кровью: «Немедленно переезжайте. Не оставляйте нового адреса никому. Переезжайте в...» Дальше красная, оставленная пером черта тянулась до края бумаги. Сама ручка так и осталась зажатой в отцовской руке...
