Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Рано лишившись матери, Светлана воспитывалась отцом. За годы своей супружеской жизни Пархомцев видал тестя раза три-четыре, не больше. Но и за столь короткий срок успел понять жизненную мудрость тестя, которая заключалась в присказке: «Гордым был и козел. Сказал: «Умру, но останусь козлом.» Да вышла не та натура – осталась козлиная шкура». – В общем Светланин родитель оказался странным мужиком… Как сказал бы Валерик – чудом природы.
В магазин тесть ходил с обычным мешком: загружался скоро черствеющими буханками сразу на полмесяца. Экономил он на всевозможной дряни, одевался во рванье: кирзовые сапоги со сбитыми набок каблуками, замызганную фуфайку и некогда синие, но напрочь обтрепавшиеся галифе. Юдоль!
Кому придет в голову, глядя вот на такого убогого товарища, что он – владелец огромной усадьбы, где только сад занимает... эдак гектара два. А в саду яблони, груши...
По сибирским условиям, да по прежним временам на одних только фруктах можно было нажить целое состояние. И тесть не церемонился. Он, можно сказать, сдирал с покупателей скальпы. А сад берег от ребятни крепче, чем другой жену от искусителя. По всему периметру садовой ограды, сбитой всплошную из двухметрового теса, тянулась колючая проволока. Под током.
Опыт по использованию «колючки» садовладелец приобрел еще до войны. Приключилась с ним в году 193... большая неприятность, а именно – прописали будущему тестю работу на свежем воздухе, непонятно за какой грех. И прописали общим сроком на пятнадцать лет, с последующим ущемлением в правах. Ан вскорости выясняется, что дело бедолаге пришили настолько туфтовое, по которому не причитается и года отсидки. Почесали органы в затылке, выдали пострадавшему честь честью положенные в таких случаях бумаги, и, – за ворота. Возвратили ему и ордена – полный иконостас! А под конец выплатили компенсацию, в больших рублях, за все годы ударного труда на лесосплаве – живи не хочу!
Однако не прошли для Ростиславова тестя бесследно пять лет нечаянного заключения, кончилась его вера. Орденоносец, и патриот в прошлом, он после лагерей вернулся скопидомом. Да таким, что родная дочь стеснялась папаши.
Светлана, в противовес отцу, по любому поводу ссылалась на «людей». Люди умели. Люди доставали. Люди обеспечивали достаток в семье. Разумеется, Ростислав «к людям» не относился. И в результате, можно сказать, пострадал «за людей», потеряв семью. О чем вряд ли жалел через год после развода.
Пожалеть себя ему еще только предстояло...
* * *
Уже не первый вечер Ростислав ежился, ощущая вкрадчиво постороннее присутствие.
Вскоре он удостоверился в слежке. Кто-то неотступно следил за ним. Пришлось раз-другой обернуться, неожиданно замедлив шаг, прежде чем преследователь обнаружил себя и в свете луны на мгновение раздвоилась мохнатая тень забора, а щеку тронуло легкое, словно детский волос, дыхание.
Пархомцев замер. Судя по смещению замеченной им тени преследователь отступил за широкий тополиный ствол.
– Кто здесь? – голос Пархомцева дрогнул.
Улица молчала. Ростислав на цыпочках двинулся к тополю стараясь не шуметь. Он одолел половину расстояния, отделявшего его от тополя, когда едва различимое пятно скользнула в проулок. Оставив колебания, Ростислав перешел на бег. Преследуемый и преследователь поменялись местами. Теперь Ростислав настигал незнакомца, похоже обладавшего кошачьим зрением, но слабого на дыхание. Вскоре убегающий оценил по достоинству преимущество Пархомцева в беге и затаился. Неясная тень исчезла, затихли звуки шагов. Пархомцеву показалось, что неизвестный даже затаил дыхание: сколько Ростислав ни вслушивался, не мог уловить ни единого звука. Оставалось одно из двух – отступить или двигаться дальше наугад, прижимаясь спиной к забору. Он выбрал второе.
На Ростиславово счастье судорожный всхлип долетел до него прежде, нежели он почувствовал пустоту за спиной. Противник стоял в проеме калитки. Не ожидая ничего подобного, Пархомцев столкнулся с незнакомцем. Ударился о него корпусом. Откачнулся. Жгучая боль пронзила руку. Одновременно послышался звук упавшего на землю металлического предмета.
Незнакомец вырвался из рук ошеломленного болью преследователя. А через считанные секунды дробный стук подошв затих вдали и Пархомцев остался один.
Ростислав, пересилив боль, нагнулся и пошарил под ногами. Пальцы наткнулись на что-то острое – это было лезвие ножа. Запоздалый озноб прошел по телу – только чистая случайность уберегла его от смертельного удара, подойди он к калитке лицом вперед, клинок пришелся бы в, левую сторону груди и тогда!..
Дома боль, утихла. Хотя рана на первый взгляд казалась довольно серьезной.
Отточенное как бритва лезвие проделало длинную прореху в рукаве. Поврежденная рубашка намокла от крови и липла, к телу. Тут Ростислав вспомнил о ноже. Поистине неожиданность следовала за неожиданностью – нож был его, а вернее – его дяди. Да-да, тот самый нож, что был украден у Ростислава за тысячи верст от этой станции.
Мысли раненого путались. Вне всяких сомнений эта вещь еще месяц назад принадлежала ему, у нее те же хищные очертания клинка, та же ручка желтой кости, завершающаяся изящным копытцем. В вёрхней части которого была треугольная выбоина. Хотя... Глубоких царапин на медном пояске, где кость переходила в лезвие, прежде не было. Эти царапины говорили скорее всего о попытках отделить рукоятку от клинка. Попытках безуспешных, ибо стык между костью и медью остался целым. Некто, пытавшийся разъединить детали ножа, или сильно сомневался в успехе или проявил достаточную осторожность, опасаясь испортить красивую вещь.
Ростислав терялся в предположениях.
Никакого смысла в разборке ножа он не находил,...
Дядин нож поразил Валерика. Поначалу он даже оторопел; «Ну ты даешь!» Дальнейший рассказ, связанный с историей ножа он выслушал, приоткрыв рот. Но Валерик не был Валериком, если тут же не выдал бы очередную фантастическую идею. Вообразить, что в ручке ножа хранится клад сам Ростислав, например, не сумел бы. Но вот теперь, слушая домыслы Валерика, он вспомнил, как мать упоминала про какой-то секрет, оборудованный в одном из двух ножей. Впрочем, у него достало здравого смысла промолчать о материных словах, так что Валерик ушел раздосадованный, почувствовав скрытность приятеля.
Странные дела творились в этом мире. За ночь порез на руке Ростислава исчез. Казалось бы – чудо! А он сидел и штопал распоротый рукав. Вот и получается: человек не достоин чуда, которое способен сотворить.
Он шил, а за окном скулила соседская собака. По весне беспородную псину задело колесом грузовой машины, повредив хребет. С тех пор пес волочил зад, а вечерами жаловался на судьбу. Увечная псина сохранила приветливость к людям, считая, что ее добрый характер хоть как-то компенсирует увечье. Однако окружающим было недосуг вникать в собачьи переживания. Оттого Кешка симпатизировал приезжему. И новый знакомый не скупился на хлебные корки, щедро посыпанные сахаром. Сочувствия себе подобных Кешка ждал зря. В собачьем сердце, при ярко выраженном индивидуализме отдельно взятой натуры, преобладали коллективные устремления. Сильного опасались все, и всей разномастной стаей пресмыкались перед ним, Также единогласно собачье общество отвергало ущербных. Кешка стал инвалидом, оттого Пархомцев замечал, как ему выражается презрение представителями поселково-дворняжьей общественности. В чистопородной, элитной среде изувеченному псу было бы лучше: его просто не видели бы в упор; побрезговали бы связываться или проявили бы снисходительность. Но ни овчарок, ни эрдельтерьеров на станции не держали.
А тявкали по дворам, чесали пузо, отлавливали блох, азартно щелкая зубами, слонялись по улицам, поднимая ногу у каждого столбика и водоразборной колонки куцелапые, со свалявшейся шерстью, невоспитанные псы, настолько малофотогеничные, что казались треухими, а то и безухими вообще.
Еще не так давно поселковые собаки считали Кешку равным себе, а поэтому не простили ему падения. Четвероногие аборигены рассуждали без затей: беда, случившаяся с другим, могла случиться и со мной, но пока к счастью дело обстоит иначе, так почему бы не отвести душу. Ведь если, не дай бог! Беспомощным стану я, то по отношению ко мне остальные поведут себя не лучше... Что ж, поселковых дворняг можно было понять и простить. Ведь они же... собаки.
Кешка тоненько взвзизгнул.
Ростислав отворил дверь. Очевидно к непогоде собачьи муки усилились и досаждали так, что Кешка, работая передними конечностями, переполз порог и оказался на кухне.
... Человек глядел на пса. Чёрная без единого пятна шерсть, лохматые уши и хвост, длинный торс, на несколько коротковатых лапах – все это окукливалось в светло-фиолетовый туман. Кешка трясся, скулил и пытался бежать, но мышцы ног не слушались его.
Пархомцев иссыхал от внутреннего жара. Выйти из странного, угрожающего ему состояния удалось не вдруг. Его качало, половицы под ногами уходили то вправо, то влево и он вынужден был цепляться за край комода. Дело дрянь!
Действительно, если приступы этой «болезни» участятся, ему несдобровать. Впрочем, не стоило называть «болезнью» тот бред, который с ним происходил. Ростислав уже догадался – это тот злой дар, про который толковала Хатый и который погубит его, если он не будет беречь себя.
Когда человек очнулся, пес уже стоял и стоял на четырех лапах. Он схватил на лету брошенный ему кусок хлеба и шмыгнул под стол...
На улице зашумело. В комнату проник свет одинокой фары. Спустя минуту от входа потянуло сквозняком.
Вошедший был тем самым крепышом, со сросшимися на переносице мохнатыми бровями, кого менее всего желал бы видеть хозяин квартиры, накануне слыхавший от Валерика, что некто «бровастый» ухаживает за Светланой и, как утверждают, не без успеха. Разобраться, так Ростиславу не было дела до личных привязанностей бывшей супруги. Но это в обычной ситуации. Сейчас он оказывался в положении навязчивого мужа, однажды отвергнутого. Мог ли он объяснять всем и каждому истинную цель своего приезда, объяснить, что телеграмма, якобы отправленная ему Светланой, была злобной шуткой неведомого недоброжелателя. Как он мог растолковать окружающим, что продолжает торчать в этой глуши по причине душевной растерянности, будучи не в силах решить куда ему податься, ибо никто и нигде его не ждал. В конце концов он сам понимал всю нелепость своего положения. Случайно или нет, но настораживалась очередь, когда он появлялся в магазине. Казалось, очередь ждала от Ростислава какой-то экстравагантной выходки. Может он ошибался, а здешние провинциалки просто-напросто чимеру обились? Ну кто их поймет – этих аборигенок! Порой они из-за пустой луковой шелухи такой базар заведут, что чертям тошно. А их страсть к пересудам! Упаси нас, Господи! стать объектом сплетен. Затопчут. Изгадят с Головы до ног. Потом поди, узнай кто бросил камень первым. Нет никого! «Все говорят». Среди «всех» концов не сыщешь, исхода не найдешь. Остается выскочить на люди в банный день, рвануть на груди ситцевую сорочку румынского пошива и заводить покаянно: «Не могу-у-у больше! Бейте меня, товарищи-граждане, аморального типа по лупетке, по ребрам, по печени. Терзайте насмерть, ибо нет мне веры!» Сколько отменных репутаций из-за сплетен пошло на макулатуры. Сколько супружеских уз не выдержало натиска возбужденной общественности...
В общем-то Ростислав ничего не имел против густобрового Галкина. Что Ростиславу Гекуб и что Гекубе Ростислав? Он желал Светлане только добра. Пускай этим добром будет Галкин, Пархомцев ничуть не возражал. Однако появление бровастого гостя именно сейчас было излишним: он вошел в момент когда хозяин дома осматривал вновь обретенный нож.
Пархомцев спрятал нож за спину. Спохватился: мятая в пятнах крови рубашка висела на спинке стула. Убирать ее был поздно. Оставалось прикрыть стул и висевшую на нем рубаху своим телом. Что Ростислав не замедлил сделать.
Галкин, набычившись, встал у порога:
– Вот... зашел... поговорить. Томатного цвета губы едва двигались.
– Уехал бы ты! Я... Мы... Ну чего тебе тут? – Гость поймал воздух хрящеватым носом, нырнул правой рукой в карман.
Хозяин напрягся. Обмяк, увидев, как Галкин достал сигарету а потом сжал меж пальцев. Тонкая бумага лопнула и золотистая табачная пыль опустилась на пол.
А Галкин запыхтел по новой:
– Вот... Значит мы...
Хриплые звуки его голоса раздражали барабанную перепонку, больно отдавались в голоде. «Ну что он мычит, будто жевку сосет?» – поморщился Пархомцев. До того сделалось гадко, будто слизью обволакивало.
Удавиться бы! Заползти в темный угол и повеситься. Какого рожна им надо? Чего лезут... со своими проблемами? С нелепыми претензиями? Кому я мешаю?
Что-то нехорошее проступило на лице хозяина дома. Иначе отчего Галкин завяз на полуслове, оторопел, установившись в одну точку? Он увидел нож! О котором Пархомцев совсем забыл и теперь держал перед собой.
По сияющему клинку бегали голубые блики; металлический отсвет падал на лицо Ростислава.
Светланин ухажер попятился. Уткнулся спиной в дверь. Из-под стола выметнулся Кешка. Красными от ярости глазами пес окинул людей, потом насел на отступающего Галкина. Незадачливого посетителя защитила хлопнувшая перед собачьим носом дверь...
Снова зарычал Кешка. Теперь он рычал на Валерика, влетевшего как всегда без стука. Было за новым приятелем такое: появлялся без предупреждения, начинал разговор с полуслова, ходил вприпрыжку, будто с шилом в заду. Вот и в этот раз – тотчас же забегал, зажестикулировал. Заиграл всеми мышцами разом. Кешка даже увял от такого напора, вернулся в безопасное место.
– Вот те бимс! Никак мордедутие было? То-то Галкин отсюда понесся... Лично мне эта птица... бара-бир. Но если он к тебе что-нибудь имеет... Только намекни. – Хохотнул. Поймал зрачками предплечье Ростислава.
– Ого! Рана-то тю-тю! С возрастающим удивлением оглядел собаку. Картина получилась забавной: в полутьме под столом оскалившийся пес, а напротив – Валерик с приоткрытым ртом.
– Слушай... Я твоего кобеля знаю. Он же...
Врать не хотелось. Ростислав помялся и начал...
Рассказ получился долгим.
Приятель слушал, стараясь не дышать. А рассказчик будто заново переживал случившееся. Пожалуй в ходе повествования он волновался больше и ощущал все острое, чем сразу после ранения.
Он рассказал, как намочил и осторожно снял повязку. Влажный бинт открыл почти не тронутый кожный покров, на котором замечался припухший розовый рубец: Но и тот на глазах бледнел, рассасывался, делался уже. Все происходило точь-в-точь как тогда – на лыжной прогулке. Кожа по соседству с рубцом, казалось, существовала вне зависимости от остального тела; едва приметное движение ее верхнего слоя продолжалось до полного исчезновения розового пятна. Ростислав завороженно следил за чудом, сжимая в пальцах грязный комочек бинта...
* * *
Узнав секрет Пархомцева, Валерик замаялся вконец. Принялся строить лихие планы, без стеснения отводя в них себе главные роли. Он фантазировал. Накручивал сказочную карусель хлопотливо окрашивая каждую деталь. В своих прожектах он завирался до степеней изумительных и порой так увлекался, что сам приходил в испуг. За его причудами, грандиозными и наивными, отходила душа хозяина дома.
Однако судьба по-прежнему испытывала бывшего учителя.
... В пустоте комнаты на углу столешницы белело письмо. Ростислав вскрыл конверт и пробежал глазами текст, Неровные строки сползали наискось тетрадного листа; «Здравствуй пока Пархомцев. Двое уже на том свете. Очередь за тобой, жди в юне али укатывай, выродок предателя. Знаешь поди про деда?»
Автор письма по умыслу или по малограмотности избегал запятых. Читая, Ростислав подставил их мысленно, стремясь вникнуть в текст. На обратной стороне листа имелось решение какой-то алгебраической задачи. Очевидно пишущий использовал страницу из первой попавшейся тетради, что не один год провалялась где-нибудь в сарае или на потолке. Бумага была желтой и пыльной, а фиолетовый текст на изнанке листа порядком выцвел. На конверте не имелось подписи и обратного адреса.
Адресат предположил, что «в юне» – означает в июне месяце. Большего из письма нельзя было выжать.
Дикое послание укладывалось в ряд нелепых событий, свалившихся на Пархомцева в последние недели. Письмо являлось вполне логичным шагом для того, кому приезжий, сам того не ведая, крепко насолил. Смущало иное – несоответствие между текстом письма и полученной ранее телеграммой. Имелся ли смысл куда-то заманивать человека, чтобы позже прикладывать столько усилий, дабы выпроводить его обратно? А какая роль в преследовании Ростислава отводилась дядиному ножу? Чего же хотел злоумышленник?
Ледяной холод поднялся от ног к сердцу. Словно судорогой свело скулы. Стоп! А смерть отца! И то первое письме! Выходит, не простые угрозы, а обвинение в предательстве деда убило отца? Обвинение ничем не подтвержденное. Но не-е-ет... В том послании имелось что-то еще. Похоже отец получил весомую улику против деда – тот небольшой серый клочок бумаги. Неужели дед Ростислава выдал манохинцев милиции? Но зачем? Зачем он направил партизан в лапы этого... как его? ага! прапорщика Посельского? Но ведь, предупредив Посельского об отряде, дед становился самоубийцей. Прапорщик не мог бы открыть секрет предателя другим милиционерам. Посельский был бы круглым идиотом, если бы доверился кому-нибудь. «Есть тайна двух, но тайны нет у трех, и всем известна тайна четверых». А будучи не в курсе грязных дел начальника, подчиненные в ночной неразберихе вполне могли ухлопать и осведомителя. При таком раскладе выходило, что погубил партизан не дед. И был ли вообще предатель? Отряд Манохина мог стать жертвой одной из бесчисленных случайностей, подстерегающих любого из нас на этом свете.
Нет, нужно во чтобы то ни стало найти автора писем. Ростислав обязан сделать все возможное и невозможное, но оправдать деда...
Узнав про письмо, Валерик хихикнул:
– Муть! Это не Галкина работа.
Он оставался в неведении относительно второй части послания. Ростислав опасался, что приятель по причине своего легкомыслия может поверить обвинениям, содержащимся в письме. Поверили же другие. Иначе откуда среди односельчан появилась неприязнь к Пархомцевым? Неприязнь, внешне ничем не выражаемая, но растущая как растет раковая опухоль, медленно и неотвратимо. Нет уже и в помине причин, обусловивших начало страшной болезни, и сам заболевший живет прежней – дораковой жизнью, а где-то в печени или пищеводе скрытно множится, плотоядно членится взбесившаяся клетка. И вскоре окружающие начинают примечать на лице пораженного печать смертельного недуга.
– Пантелю до автографов ни в жисть не додуматься, – продолжал Валерик, поводя выпученными глазами. – Ты чо, Пантелю трусишь? Правильно, Пашка Галкин – жук еще то-о-от! Он же с приходами, Пантеля-то, – говоривший повертел пальцем у виска. – Кого хошь спроси, чокнутый он...
Успокоил:
– Плюнь! Слюной. В случае чего я Пашку вмиг достану.
Заегозил. Сделался вкрадчивым Валерик:
– Да забудь ты про дурацкое письмо. Мало ли на свете дураков. Мне вон тоже писали...
Он разумеется соврал. Но ложь его была во спасение.
Я што хотел сказать? А-а-а! Давай рискнем... Ну... насчет исцеления.
Выжидательно посмотрел на Ростислава:
– Чо тебе на собаку тратиться. Давай кого... посерьезней. Во – у Наташки пацаненок при смерти. От него уже врачи отказались. Мол, неоперабельный... Они отказались, а мы – тут! Так дескать, и так. Приходим – ба-а-ац! Наташкины родичи на радостях нам – тысяч пять. У самой-то Наташки денег не очень, а у родичей есть.
Толкнул плечом заскучавшего собеседника:
– Ты чо! Не веришь? Думаешь, не раскошелятся? Ну уж не-е-ет! Дадут да еще спасибо скажут.
Погрустнел от внезапно произнесенной мысли:
– Да мне деньги... бара-бир! Плевал я на них с высокой ели.
Валерик смутился, не видя поддержки. Запутался окончательно.
– Не хочешь как хочешь. Тебе же они... На поправку. Ну и мне... не помешало бы... кучей. Эх! При деньгах – и бабы наши и никакой амортизации. Отметил бы случай... Указ нам не в указ!
Рассвирепел, заметив иронию в глазах у Ростислава;
– Мы ж не воровать собираемся! Нам за это дело памятник полагается. Подумаешь... деньги! Что мы хуже других?
Убежденно подвел черту:
– Все начальство прет в четыре руки, А пролетарии завсегда на фу-фу пролетают.
– Так уж все начальство ворует, – усомнился Ростислав.
– Все! – отрубил увалень. Не было уже в нем простецкой живости. Напротив, четко обозначались скулы да зрачки полыхнули разинским огнем.
– Я бы этих, которые при шляпах!
– Ну-ну, ты сам шляпу носишь, – попробовал урезонить приятеля Ростислав. – Сам рассказывал, что красуешься на Доске почета.
– Моя шляпа наследственная. Не в ней дело. И физию мою вывешали потому, что не хмырь какой-нибудь. На мой счет много кой-чего причитается. И не прогуливаю, и вкалываю, дай бог каждому, а ни дачи, ни машины. Зато возьми зава... в «Заготзерно»... Крадет подлюга, словно багдадский вор. Не-е-ет! Если я пролетарий, ты мне дай!
– Разошелся! – Ростислава взяла досада. Он, видишь ли, пролетарий. Знаешь, что воруют и молчишь? Держишь фигуру в кармане.
– Ага, держу. Я оттого и в почете, пока молчу, не возникаю. Заикнись я хоть разок...
– Трусишь!
– Я не трус, но не дурак. Где-то я читал, что лучше быть живой собакой; чем дохлым львом.
Валерик округлил глаза. Забегал по комнате. Потом присел на кровать, ехидно поглядывая на хозяина. Начал настырно:
– А ты... смелый? Я бы на твоем месте... Я бы столько жизней спас!
Нет не прост, совсем не прост Змеегорычев внук. Попал в самую точку.
Ростислав даже самому себе не желал признаваться в собственной слабости. А между тем им все больше и больше овладевал безотчетный страх. Скорее подсознанием чем рассудком он предчувствовал, что необыкновенное состояние, благодаря которому им совершается очередное чудо, вызывает необратимые изменения в его организме. Присущий живому инстинкт подавал сигнал опасности. Чего-нибудь стоило и предостережение Хатый.
По здравому размышлению, он не был прирожденным трусом или эгоистом. Но не имел привычки бросаться очертя голову в пустоту, в неизвестность, туда, где отсутствовали привычные ориентиры.
Сейчас он слушал, но не слыхал приятеля. Их тени размазывались на стене: пляшущая тень не умолкавшего ни на минуту Валерика и неподвижная его. Тени явственно менялись в размерах. Тень Пархомцева съеживалась, расслаивалась, постепенно тощала, поедаемая соседкой, которая густела. Росла. Поднималась к потолку. Пока не накрыла собой большую часть стены. Гигантская, она конвульсивно дергалась, старалась вырваться за пределы комнаты. Подмятые ею предметы исчезали из поля зрения и рассеивались, словно призраки, а тень – колосс сделалась единственно материальным в этом фантомном мире...
Вдруг резануло ухо. Ростислав сморгнул набежавшие слезы прислушался – Валерик порол несусветную чушь.
– ... Ты – пришелец!
– Ну тебя к лешему, – рассердился хозяин дома. – Лечиться тебе надо; совсем очумел. Плетешь черт-те знает что. Сам ты пришелец с фермы! Люмпен от алхимии!
– Нет... ты погоди. Если ты – не пришелец, тогда пришельцы – твои родители, а не то – дед с бабкой. Не может быть таких способностей у нормального человека.
Ошалел Валерик. Выпялился на Ростислава, аж побелел, смех, и грех...
«...Зло во имя добра!
Кто придумал нелепость такую?»
За кустами у реки имелось свободное пространство, недоступное для постороннего глаза. От поселка укромное место закрывалось порыжевшей от зноя сопкой. От края сапки до полосы кустов оставалось метров двести сравнительно ровной земли, засоренной короткой, жесткой травой. Так что для тех, кто искал уединения на берегу, в случае тревоги всегда имелась возможность уйти незамеченным, прячась за стеной из тальника.
В тихий полдень людское присутствие в зарослях выдавали только приглушенные обрывки фраз.
– ... надо проверить...
– ... Теперь ясно, что нож совершенно ни причем. – Второй голос строжился. – Признавайтесь, что со слежкой вы наглупили. Так не упорствуйте в своей глупости, если человек дурак, то это надолго.
Первый голос больше оправдывался:
– Я делал так, как вы сказали. Он мог меня узнать...
– Перестаньте кричать. Хотите, чтобы нас услышали?
Плохо различимая за ветками фигура поднялась во весь рост.
– ... незачем много знать.
– А потом? – надтреснутый голос дрожал.
– Ничего не попишешь... Насколько мы сумели разобраться, он обречен и без нас. В любом случае. Но не думайте... Я не вурдалак и по воскресным дням не ем младенцев. Мне его тоже по-своему жалко. Вольно или невольно он стал целью всей моей жизни, и я почти сроднился с ним. Первый голос грустно подвел итоги: – Это оттого, что у вас не было детей. Правда, случается, когда и родные дети приносят одни горести.
– Бросьте! Что за мерихлюндии? – строгий ободрил.
– Завтра… – он перешел на шепот. – Он должен понять, что деваться ему некуда. Что у него нет и быть не может другого выхода...
Молчание собеседника строгий голос принял за согласие. И вскоре на прогалине остался лишь один человек. Держа прямо спину, он долго сидел, положив руки на колени. Человек вспоминал. Он оживлял в памяти то, о чем не стал бы откровенничать ни с кем, даже с собственной тенью...
* * *
Тогда, в Киевском ЧК, он не случайно выбрал Посельского. Уже в то время он предполагал, что ему понадобится свой человек в местах, откуда был родом спесивый прапорщик. Что-что, а в людях обладатель строгого голоса разбирался и ошибался редко. Прапорщик судя по всему считал себя человеком чести, а такой не позволит забыть про оказанную услугу. Если только сохранение жизни и свободы можно назвать услугой.
Приходилось спешить. Противник захватил мост и растекался по улицам правобережья. В этой бестолковой войне даже ответственные дела выполнялись наспех, в самую последнюю минуту. У него не оставалось времени, чтобы подготовить для прапорщика солидные документы; пришлось взять то, что было под рукой...
В просторном, превращенном в камеру подвале, пленных почти не оставалось. Две вечерние партии основательно разгрузили помещение. Среди оставшихся выделялся артиллерийский капитан, который вопил не переставая. За день он охрип, но продолжал кричать. Его белые глаза невидяще остановились на вошедшем. Капитан считал себя расстрелянным. Ему было непереносимо оставаться среди живых, и он вопил, умоляя его похоронить. Безумец опасался прихода жены. Ей надлежало навестить уже прибранную, с холмиком, обложенным дерном, могилу мужа. Она не должна была видеть его вздувшийся беспризорный труп, способный вызвать отвращение. Такого она не перенесет. И, капитан торопил с погребением.
Артиллерист знал, как выглядят брошенные мертвяки в военной форме. Он это не раз видел, и, будучи покойником, требовал могилы. То есть – того, что в страшную пору достается далеко не всем: Счастливец! Лишившись разума, он не успел узнать про жену, расстрелянную неделей раньше.
... Враг обладал большим числом сочувствующих. Приходилось лишать его поддержки. А опорой врагу являлось множество людей: недобитые аристократы, матерые спекулянты, поповский сброд и черноризники, злопыхатели из обывательской среды, студенты, доценты, профессора, бывшие офицеры – в первую очередь...
Несколько выстрелов разбросали арестованных по подвалам. Посельский продолжал стоять, ожидая своей очереди, своего конца, который пытался встретить достойно. Но обстановка мало благоприятствовала гордой встрече со смертью, и тоска замутила глаза обреченного.
– Посельский, возьмите документы. – Ствол пистолета указал на дверь.
– Советую вам вернуться в родные края и сидеть там тихо, главное – не забывать, что долг платежом красен.
Еще не веря, прапорщик шагнул к выходу.
– Смелее, черт вас дери! Да забудьте про офицерское прошлое. Карта таких как вы, бита. На случай же запомните, меня зовут... – ухо арестованного щекотнуло.
– Теперь бегите! Надеюсь, вы найдете, где отсидеться на первых порах. Бегите, черт вас!
По-прежнему сомневаясь, прапорщик вышел во двор. Сзади было тихо. Он прибавил шаг, свернул за угол и быстро исчез в направлении моста...
Невзирая на былое благородство и офицерскую спесь прапорщик все-таки обманул ожидания спасителя. Нет-нет, он сохранил бывшему чекисту жизнь, но отказал в помощи, и что хуже того – держал под стражей.
Вырваться удалось хитростью. Вместо спрятанных ценностей Посельский получил в горло остро заточенный трехдюймовый гвоздь. Долгие часы пленник раскачивал, а потом точил о каменку извлеченный из стены металлический стержень, который обнаружил над полком бани, послужившей ему тюрьмой. Царская каторга научила многому, и он воспользовался этой наукой.
Прапорщик еще агонизировал, когда убийца, забрав оружие, столкнул безжизненное тело в лог. Глубокий снег раздался под тяжестью мертвеца и сомкнулся вновь.
Много позже он понял, что Посельского подвела не корысть. Как ни странно, но начальник милиции был равнодушен к земным благам. В его опустошенной душе осталось место единственной страсти – ненависти. Именно ненависть толкнула прапорщика на риск. Он желал лишний раз унизить пленника видом награбленного барахла. И остался гнить в лесу. Только спустя долгие годы отыскался его скелет, а вместе со скелетом и часы. Кто мог знать, что Посельский носил с собой отобранную у арестованного вещь? Впрочем, все хорошо, что хорошо кончается: дело о найденных останках попало к «спасителю» Посельского и на том все закончилось.
* * *
Свет горел вторую ночь подряд. Наташа сбилась с ног. Лицо сына с каждым часом серело все больше. Чаще и чаще приходилось ставить обезболивающее, но без того большие дозы, казалось, уже не действовали.
По тому, как сильно, словно от судорог, передергивались жилки на щеках мальчика, она видела, что боль не оставляла его ни на секунду.
Измученная женщина кипятила шприц, управлялась по дому, в панике ожидая, когда кончится лекарство, полученное с таким трудом. Три печати и пять подписей стояло на рецепте, прежде чем сухопарая аптекарша подала Наташе легкую картонную коробку. Пока аптекарша, волоча нога, шла в подсобку, пока открывала и с резким стуком закрывала сейфы, наконец, пока коробка совершала обратный путь к окошечку – все это время аптекарша сохраняла недовольный вид. Стервозное выражение ее лица не изменилось даже в ответ на подавленное, усеченное Наташино «Спаси...» Получалось так, что одетую в белый халат ведьму молили о спасении, а она не располагалась кого-либо спасать, уже наспасавши уйму народа и теперь еле двигаясь от изнеможения.
