Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
«Раздувающий костер не должен жаловаться на то, что искры жгут ему лицо».
Прогулка не задалась. Отпотевший снег лип к лыжам. Серые комья набивались под ботинки, резали шаг.
Горьковато наносило оттеплевшей корой. Подсевшие заносы тронулись налетом черной ряби; поверх ее проглядывали хвоинки, лоскутки палых листьев, заячьи катышки – весь скопившийся за год лесной мусор.
Ростислав взмок, поднимаясь рваной лыжней до двух понурых берез, растущих на срезе каменистой осыпи, удивительно похожей на огромный свесившийся вниз язык.
Местами над кремнистой мелочью выступали серо-зеленые глыбы валунов. Ниже проглядывало узкое полотно тракта, которое делило село на две неравные части. Еще дальше – пятнами народившихся прососов и залысинами льда ощущалась Катунь. А уж за ней – часто ежились осинником подступы к двурогой вершине Бабыргана.
Стоя у свилеватых березовых стволов, опираясь грудью на лыжные палки, Ростислав задумался....
Сегодняшняя разрядка была просто необходима: как-то все не ладилось в последнее время. Прошло уже два года, как он, схоронив мать и разорвав узы неудачного супружества, вернулся на родину. Но по сей день не мог успокоиться. Какое спокойствие, когда к прежним бедам добавились новые неприятности.
Перво-наперво пропал дядин нож. Ростислав с таким трудом отыскал его после смерти отца. А дней пять назад нож пропал снова. Его не оказалось в ящике стола, не было его и на полке за книгами. Пархомцев перевернул в квартире каждую вещь, не пропустил ни одного угла, но пропажа не обнаружилась. Если предположить, что нож украли, тогда непонятно – кто? Не станешь же заявлять в отделение. Нож, тем более охотничий, является холодным оружием. В данном случае – не зарегистрированным. Объясняй потом. Хорошо, коли обойдется внушением. А то могут и штраф припаять.
Отчаявшись в поисках, он перебрал в уме всех, кто приходил, к нему за прошлую неделю. Удивительно, но за эту неделю никто из знакомых его не навещал. Ничего нового не сообщила ему соседка. В его отсутствие приходил только один человек, какой-то молодой парень. Нет. Ей он не знаком. Но, судя по всему, этот парень – заочник. Так ей показалось. «Забавный такой парень».
Незнакомый молодой человек долго стучал в дверь учительской квартиры, пока соседка не крикнула ему, что Ростислав уехал в район и вернется не раньше вторника.
Неприятной получилась та поездка. Знать наперед, так не поехал бы. Но директриса ка-те-го-ри-чес-ки настаивала. А ерунда! Уж от нее он мог бы отговориться. Например недомоганием: март – время повального гриппа. И уж вовсе ни к чему было заводить спор с наробразовским костюмом, который заполнял собою крошечный кабинет и готов был разойтись по швам от негодования. Действительно: «на грош амуниции, на рубль амбиции». Чем меньше кабинет, тем плешивее и спесивей начальство, сидящее в нем.
Ростислав ничуть не сомневался, что побывавший недавно в школе инспектор успел накляузничать. Ибо сказано: «... плюс фискализация всей страны». Впрочем Пархомцев сам хорош: нужно было ему дразнить гусей. За версту видно было, что инспектор – злой дурак, что он ни единого дня не работал в школе. Недаром шутят: «Не можешь работать учителем, значит будешь инспектором». Сколько их – инспектирующих? Обремененных дорогими портфелями натуральней кожи? Несть надзирающим числа!
Кабинетный костюм имел апломб. Он не говорил, а изрекал, по-плотницки отрубая слово:
– Вы, Пархомцев. Не уполномочены. Говорить. От имени. Коллектива. Да! Вы – не коллектив! И не вам. Предоставлено. Право. Вносить изменения. В программы. Среднего. Учебного. Заведения.
«Да, мы – не милостью божьей», – устало мелькнуло в голове педагога. Вслух же он сказал:
– Извините! Я – не коллектив, он – не коллектив, мы – не коллектив. Каждый в отдельности и группами – все не коллектив. Коллектив – это когда все вместе, большой толпой? Эфемерида какая-то получается. Что? На собственное мнение мы не горазды?
Костюм затвердел:
– Собственное. Незрелое мнение. Можете. Держать. При себе! Если оно. Противоречит. Официально. Утвержденной. Программе. Утвержденной. Министерством. Просвещения!
«Во-во! Горшки ночные обжигают только боги».
А костюм по-прежнему «колол дрова»:
– Вы. Пока еще. Советский. Педагог. И все. Эти ваши. Прения. С руководством. Педагогического. Коллектива...
Услышав это, Пархомцев наконец-то осознал: «Ах, уважаемая и обаятельная, товарищ директриса! Ваших ручек шариковых дело. Так вот где зарыта моя собака...»
– ...Коллектива. Носят. Демагогический. Склочный. Характер. Не туда. Идете. Не надо! Брать. На себя. Так много.
Следом снисходительно:
– Вы работаете. В советской. Школе. И будьте добры. Прислушаться. К. Рекомендациям. Минпроса. К. Советам. Старших. Товарищей!
Гипсовая жесткость костюмной тройки стала настолько явственной; что слышалось потрескивание ломающегося каменного панциря на сгибах монументально движущихся в пространстве рукавов. Ощущался шорох мелкой крошки, осыпающейся при этом, густо пачкающей линолеум пола. Воздух наполнялся мелкой покалывающей бронхи пылью. Раздосадованный улыбкой посетителя, голос стал лить свинец:
– Несмотря на. Отдельные трудности, У нас одна из. Лучших! В мире! Система. Образования. – «У нас», – прозвучало должным образом: именно – у нас, но не у вас.
Система, о которой оглашал пространство монументальный костюм, представлялась Ростиславу зрительно. Это было что-то вроде железобетонного привокзального туалета, на гусеницах, с парой подслеповатых окошечек наверху, голыми дверными проемами и огромными кричаще-мрачными буквами «М» и «Ж» на фасаде. Буквы то и дело забеливаются меняются местами. Отчего мятущийся клиент путается. Лезет не туда, куда ему положено природой и соответствующим анкетным пунктом, который определяет некоторые особенности строения, организма. В дверные проемы видны задумчиво-важные лики и напряженные торсы исполняющих потребности, углядывается часть стен, любительски оформленных под «Окна РОСТА», но с более приземленным содержанием. Нет на виду лишь срама сидящих, так как посетители подобных общеполезных мест «срама не имут».
Движется такая система по стране, оставляя позади загаженную, исковерканную гусеницами землю...
Из глубокой задумчивости Пархомцева вывел скрип костюмных суставов:
– Лозунг: «Нет плохих. Учеников. Есть. Плохие! Учителя!» Выдвинут. Самой. Жизнью. Всем. Советским! Народом... И никакая перестройка. Его. Не. Отменила.
«Вот пошло иезуитство!» – задохнулся Ростислав от возмущения. «Конечным результатом» в педработе можно «зарезать» любого неугодного. Сами чиновники за работу «на конечный результат» спокойны. Их «конечный результат» – бумага. То-то они ее наворачивают!
Любопытная метаморфоза происходит в стране с «конечным результатом». «Результат» есть, продукта не имеется. Как ни горько, но совершенно прав в желчной ярости своей Мих-Мих...
* * *
Мих-Мих, приятель Ростислава, каждое лето наезжал в здешние места на отдых. Если можно назвать отдыхом карабканье по скалам с тяжелым грузом на спине. Мих-Мих считал себя живописцем, отчего всюду таскал за собой громоздкий мольберт.
По мнению Пархомцева, Мих-Мих не был художником. Ну можно ли считать картиной то, где изображение человеческого лица служило скорее подспорьем для доказательств знаменитой теоремы о «пифагоровых штанах». Вот с пейзажем у приятеля дела обстояли... еще хуже. Зато спорщиком он являлся отчаянным.
Убеждая кого-либо, Мих-Мих имел привычку тыкать указательным пальцем в нос оппонента, что было отнюдь не безопасным для последнего. Говорил художник громко, без оглядки на окружающих:
– ...Ростик, молви от души, отчего у нас невозможен Салтыков-Щедрин? Не спорь – не-воз-мо-жен! Вот Маршак возможен. Исаковский – вполне. Ивановы – возможны в любом количестве.
– Даже эмигранты, вчера проклинаемые, ныне публикуются. А наш внутридержавный Щедрин невозможен! Что это? Отчего? – Мих-Мих щурился старой дворнягой, вылезшей из темной будки на яркое солнце.
– Что, появлению нынешнего Щедрина бюрократы помехой? Крупное начальство? Партидеологи? Чушь собачья!..
– Критическую мысль способна затоптать лишь толпа – так называемые «массы». Бюрократ – одиночка, даже самый высокопоставленный, на подобный «подвиг» не потянет...
– Десятки лет пестуется «коллектив». Сегодня с новой силой призывают к единению, к консолидации. Кто призывает? И почему? А потому, что в тотальной заединщине не остается щелочки для критики.
Мих-Мих сверкнул глазами:
– Талантливому сатирику нет места среди нас – воинственных коллективистов и общественников. Его тотчас растерзают такие, как мы с тобой. Нам только скомандуй: «фас»!!! Мигом: «А-а-а, ты больно грамотный. Ты много знаешь? А мы по-твоему – дураки?!» И вдрызг! «Умри ты сегодня, а я завтра». Ведь мы – нация, в которой выхолощено чувство личностного, индивидуального. Нация – лишенная духовности. Нация, где вор и убийца в почете, если вор накрал миллионы, а убийца лишил жизни многие тысячи. История для нас – пустая фига. Живем десятки лет без корней, без прошлого, будущего, Иванами не помнящими родства. Живем, в разводе со всем миром...
* * *
Занятый грустными мыслями, Ростислав не расслышал зловещего шороха. Встрепенулся он с опозданием, когда широкая снеговая кромка, карнизом нависающая над обрывом, уже оседала под его ногами, стремительно увлекая в сторону осыпи. Лыжник было рванулся. Но его уже втянуло в сумасшедший вихрь летящего камня, острого, словно фарфоровые черепки, щебня, колючей морозной пыли...
Слепящая боль рвала Ростислава на части, под угол обвала и треск ломающихся лыж. Раз или два он попытался прервать падение, но не нашел опоры. В следующий миг перед глазами мелькнули рваные грани скалы. Бешено пронеслись по кругу земля и серое небо, потом новый удар сплющил тело упавшего. И наступило безмолвие...
Сознание натужно пробиралось сквозь толщу вязкой и жгучей фиолетовой мглы. Мгла переходила в сиреневые сумерки. Ускользала от глаз. Разбегалась пульсирующими волнами. Сгущалась вновь.
Ростислав то приходил в себя, то опять погружался во тьму. Очнувшись впервые, он попытался сесть, но его руки сразу же подломились, а разбитые кости обдало горячей болью.
Пархомцев охнул. Завалился на бок...
Сломанной оказалась, и правая нога; стеариново-белый обломок кости проглядывал через дыру в штанине. Увиденное наполнило его ужасом. От которого избавило очередное беспамятство.
Всякий раз, открывая глаза, он видел над собой, белесо-сумеречное небо, а чуть ниже – две березы, скорчившиеся, словно от нестерпимой боли. Потом и небо, и березы исчезали за голубым туманом, в глубинах которого чередили радужные пятна и фонтанировали хрустальные токи.
Он забывался, чтобы вновь очнуться под звонкий рокот в ушах. Приходя в сознание, он мучился от того, что может закоченеть или истечь кровью.
Ростислав не хотел умирать. Оттого вновь и вновь пытался подняться. Но всякий раз повторялось одно и то же.
...Волокнистые струйки сливались в сплошную серебристо-сиреневую пелену, пронизанную снопами, каскадами, созвездиями искр и ярких огней. Жаром полнились вены. Плоть зудела. Зуд поднимался из глубин естества, словно миллиарды небольших электрических разрядов заставляли дрожать мышечные волокна. Дрожание было частым, казалось от затылка до пяток служил проводом высокого напряжения...
Дальнейшему Пархомцев поверил с трудом...
Вечерняя тень от обрыва проглотила осыпь больше чем наполовину. Отсыревший за день наст утрамбовало морозцем, отчего заледенела спина. Лыжник передернулся от озноба. И... сел!
В прорехах одежды виднелась неповрежденная кожа. Целыми казались руки и ноги. «Почудилось?»
Занемевшие пальцы ломали спички. Загорелось не то четвертая, не то пятая... То, что он увидел, вызвало повторный, более сильный озноб: на правой ноге, там, где был перелом, с неестественной быстротой бледнел и оглаживался багровый рубец.
Ростислав зажмурился, потряс головой. Зажег три спички разом. Но ничего не изменилось, вернее кое-что менялось и менялось основательно: рубец вытеснялся розовым пятном здоровой кожи. Это было невероятно, однако все происходило на самом деле, и размозженная, кровоточащая ткань на глазах исчезала под наступающей на раненое место девственно-чистой эпидермой...
Позднее он не мог восстановить в памяти все детали исцеления. Хорошо помнил лишь, как долго разыскивал лыжи, которые запропастились куда-то вслед за палками еще в начале падения. Неизвестно куда улетела шапочка, без которой стыла голова...
Вспаханный обвалом снег затруднял движение: идущий тонул в нем по пояс. Немногим легче, стало, когда лыжник выбрался на взгорок: по прежнему мешали камни, плохо различимые в сумерках, Пархомцев спотыкался о выступающие плиты и под конец выдохся до предела.
...Опустевшая ночная улица вела к дому. Трехцветный нахально-широкозадый кот мягко свалился по эту сторону штакетника. Урча, он потерся о ноги хозяина и шмыгнул в прихожую, где принялся обнюхивать углы…
Кот хотел мяса. Еще он любил, вопреки своей хищной природе, свежие картофельные очистки, но только от тщательно вымытых клубней. Если хозяин чистил картошку так – прямо из подпола, то редкого окраса привереда начинал злиться и доставал ногу человека острыми когтями через штанину.
Вспыхнул свет. Кот фыркнул, дико посмотрел на хозяина круглыми, фосфорически светящимися глазами. А через мгновенье юркнул под кровать.
Ростислав прямо в обуви прошел к трюмо. В зеркальной поверхности отразились чужие темно-сиреневые глаза. Лоб и щеки были красными, точно облученными дугой электросварки, а по вискам проглядывал налет седины, которого еще вчера он не замечал...
* * *
Хатый встретила правнука спокойно, и держалась так, словно она и Ростислав прожили под одной крышей многие годы, не разлучаясь ни на час. Прежним осталось и прабабкино жилище, виденное Ростиславом лишь однажды, в далеком детстве: те же старые, затканные паутиной, просмолившиеся до антрацитового блеска балки над головой, тот же задыхающийся от старости камелек, который сплевывал копотью при малейшем сквозняке, как и раньше меж трещиноватых балок пушистой рысью гатилась тишина. Такая же звероватая тишина, просачивались отовсюду. Застоявшееся безмолвие чудилось осязаемым, нежным на ощупь, наподобие золотисто-кадмиевого мха, каким обрастают многолетние пихтовые стволы. Мнилось – небольшой аил скрывается от многофарых глаз беспокойной дороги, не одобряя истеричного скрежета тормозов и суматошного гула двигателей. Тех искусственных звуков, которые неуместны среди извечного покоя лесистых хребтов, на фоне сторожкой поступи дикого живья.
Речь Хатый, малопонятная из-за скудною запаса русских слов, стала вовсе неразборчивой, глухой и монотонной, как глухариное токование. Но двигалась она живо, вопреки представлениям о старческой убогости. Трудно поверить, но владелица ветхого дома управлялась по хозяйству без посторонней помощи, в одиночку пилила и колола дрова, носила с речки воду в десятилитровом битом-перебитом ведре, по-мужски сноровисто стригла овец.
Первые дни Ростислав отсыпался, а в перерыве между сном хлебал, не ощущая вкуса, прабабкино варево. К исходу дня он усаживался подле огня и подолгу глядел на мерцающие угли. Постепенно выяснилось, что под темными веками старой алтайки, в зябких щелочках раскосых, глаз проступало большое недоступное другим знание. Это знание было настолько чужеродным и потусторонним, настолько отвлеченным и качественно иным, что суть его ускользала от восприятия обычного человека.
...Уход Пархомцева из школы не вызвал особых хлопот. Засекретившая возраст за непроницаемой маской из косметических средств директриса сочла его заявление даром руководящей судьбы и подписала не раздумывая. На прощанье она пыталась сказать нечто напутственное и назидательное, но наткнулась на взгляд неуживчивого учителя и передумала. Наградив его мысленно: «Наглый стервец!» На большее ее недостало.
Последний школьный день быстро утерялся в ряду других. В памяти осталась потухшая фигурка биологички, вздыхавшей по Ростиславу, да липко навязшая в ушах сентенция коллеги: «Вот это лепо!» Пущенная в спину, фраза догнала, застряла где-то внутри дребезжащим повтором: «Лепо-нелепо... лепо-нелепо...» Он уже ехал автобусом в горы, – а фраза-панегирик все перекатывалась за его спиной, пока не отстала где-то по дороге...
Телеграмма бывшей жены отыскала Пархомцева в доме прабабки. Каким образом Светлана установила его адрес? Об этом он подумал и, как выяснилось в дальнейшем, совершенно напрасно.
Вечером, накануне его отъезда, Хатый заговорила. Неожиданные слова ее были внятными и предостерегающими:
– Э-э-э... Мало, сынок, в тебе нашей крови. Зачем ты едешь к женщине, которая трещит словно сорока? «У сильно стучащей подковы гвоздя не хватает», – так говорили отцы наших отцов.
Седые пряди волос посунулись на лице Хатый из-под края меховой шапки. Концы лисьих хвостов на верхушке шапки покачивались в такт словам.
– Но, бабушка, ты же совсем не знаешь Светланы. Почему решила...
Сухой палец старухи указывал на телеграмму:
– Слишком много букв на маленькой бумаге. Когда женщина тратит много слов – это значит, что она не верит даже собственным словам. Знаю... Темны для тебя мои речи. Ведь недаром люди считают меня безумной, а начальники – больной...
Он смутился.
– Ну что ты, бабушка! Ты совсем крепкая, дай бог любому, – он осекся, прабабка хихикнула.
– Хвали, внучек, хвали, помолодею от твоих похвал и еще кому-нибудь в невесты сгожусь... Да, я пока не утратила вкус к сурчиному свисту, к раннему реву маралов. Но никто уж не прислушивается ко мне. Разве Кибат послушался своей бабки?
Ростислав насторожился.
– Э-э-э... Отруби собаке хвост, все равно не станет овцой. Разве будут мои слова защитой тебе? Но все-таки скажу... Только слабое сердце допускает к себе змею жалости. Что ж, кто ворошит костер, тому искры жгут лицо. А разве останется румяной кожа, тронулся огнем?..
Хатый подняла лицо, но правнук не увидел его: на месте лица лежала темно-синяя тень.
– Ох-хо-хо! Мужское сердце порой мягче камня, а камень с годами уступает лишайнику и рассыпается в прах. Скажи мне, сынок, где твоя жалостливая мать? В каких горах заблудился твой отец? Не видишь? А я вижу: напрасно люди думают, что Хатый слепа.
Она улыбнулась. Хотя голова ее тряслась от напряжения.
– Я вижу. И мне не нравятся люди, которые спрашивали о тебе. Зачем они интересовались тобой – моим внуком?
Странно. Кому понадобился Ростислав?
– Когда это было, бабушка? Кто эти люди?
– Мне неизвестны их имена. Знаю одно – нет у них к тебе добра.
Оба молчали. Было заметно, что Хатый устала. Но, передохнув, она все же закончила:
– Будь сильным, сынок, не поддавайся жалости. Искры сочувствия к людям сожгли моего прадеда и моего внука. Будешь жалостливым – сгоришь! Не забудь, что ты – последний мужчина в нашем роду.
С этого момента и до самого отъезда правнука старуха не произнесла ни слова. Уходя; Ростислав обернулся к ней. Она сидела на пороге и глядела ему вослед. Наверно показалось, но сгорбленная фигурка прабабки была пронизана жалостью к Ростиславу – той самой жалостью, которую так презирала Хатый.
* * *
Он предполагал пролежать на полке до утра. Но человек предполагает, а располагает... кто-то другой. Внизу долго галдели. В купе собралась большая компания аграриев, пробирающихся на внеочередной региональный слет. Аграрии пережевывали исконную российскую проблему: давать или не давать.
Пожевать проблему хотел каждый, рано или поздно склоняясь к мысли, что давать не следует. Ибо, если придется дать, то, что останется селу взамен. Ведь с разрешением проблемы исчезал предмет векового спора и оставалось одно – пахать землю. А как раз этого аграриям и не хотелось. Они желали руководить.
Двое дембелей – флотских, ненужно прописанных в купе согласно купленным билетам, тосковали в углу. Запах морской соли на их тельняшках тонул в мощной струе запахов парной земли и кабинетного навоза. Флотские не нуждались в удобрениях, им мерещились мили и импортный ром...
Пархомцев уже дремал, когда его потянули за ногу. Тянули настойчиво, хотя и без нахальства. Ростислав свесил голову в проход – цыганка!
– Погадать, золотой?
– Ага! Добавь еще – бриллиантовый, изумрудный... Без твоего гаданья вся жизнь впотьмах.
Пригляделся внимательно. Похоже и не цыганка она. Глаз, правда, с искрой и влажный, но разреза – непривычного. Ох, что ей Ростислав? Кто он для нее? Никто. Он – человек случайный, проезжий, безвременный, небогатый. Что такому нагадаешь? Когда он – кругом бывший: бывший учитель, да и супруг тоже бывший.
Ростислав не стал на «цыганку» досадовать. А предложил: .
– Давай лучше я тебе погадаю. На темную ночь... На горячую кровь... На бабью долю...
Пестрая девица от предложения уклонилась. Шмыгнула прочь. Не задержалась. Не было в ней веселой цыганской привязчивости, а было в ней нахальство, нечистое, базарное. Узел, и тот, она держала иначе. У прирожденной кочевницы узел словно приросший, не подскакивает на ходу. У этой же и содержимое ноши – не таборный товар: пасхалии, да фотографии женские, нескромные до обалдения – банные посиделки в пьяном виде.
Исчезла ходячая лавка. На смену ей выпрыгнула крошечным желудьком под огромной фуражкой проводникова голова:
– Чаю?!
Пассажир переждал несусветный визг встречного поезда:
– Не требуется!
Голову – желудь притопило. Пархомцев глянул, а вагонный служитель уже выставил из-под столика собачий зад и потянул пустые бутылки из угла. Эх, сиротство эмпээсовское! Семейство-то кормить надо. А дома «Нива» бензина просит, а бензин-то нынче почем? Ну, и Надежда.. фармацевт из Днепропетровска... Та ничего не просит, но ей сам принесешь. Тьфу! На убогость нашу. Зарплата нам дана для смеха лишь.
И в тамбуре пассажирам не было покоя. Торчала у грохочущей стенки дама многозначительного возраста, в черной шляпке, съехавшей на один глаз. Дама раз-другой покосилась на вошедшего, скривилась. Повела рукой, блеснув меж пальцев хрусталем, и, вытряхнула в слепо напомаженный рот флакон «Тройного». Мутная капля одеколона упала на задранный подбородок. Дама вытерла каплю и обратилась к Пархомцеву:
– Мужчина, угостите папироской?
Пришлось откупиться.
Женщина курила, буравя взглядом скучную внешность попутчика.
– Куда едем?
– Вам зачем знать?
– Ва-а-амм, – передразнила. – Культурный, паразит! – оскалилась прокуренной пастью:
– Надо, коли спрашиваю.
Она подошла так близко, что его замутило. Чем-то узнаваемым сквозило от хмельной попутчицы, зачастившей полушопотом:
– Кинь сотенную, сниму лапшу с ушей.
– Аферистка! – Ростислав отстранился в спасительную глубь вагона, ежась от долетевшего из тамбура мата...
В поезде сильно укачивало. Вагоны мотало на битых рельсах. Неужели скверные дороги у нас в традиции? Поездом, автомобилем -одинаково выматывает душу. А может и не душу, может мы давно неодушевленные? И строим без души? Вот латаем дороги, латаем... Посыпаем гравием... Покрываем асфальтобетоном... А толку-то! По-прежнему – выбоина на выбоине, а целые прогоны – гармошкой. Рыдание горькое – не езда? Кажется, еще верста, еще толчок и – конец всему. Но притерпелись люди. Боятся прослыть привередливыми, пот-ре-би-те-ля-ми. Не спрос, а производительность у нас в почете. Производим невесть что, черт его знает в каком количестве и неизвестно для кого... Едут, трясутся на плацкартных местах бесформенные, непритязательные, безликие, напуганные люди. Шмыгают меж них фальшивые цыганки да поношенные сударушки, с ацетоно-одеколоновым перегаром изо рта. Летит, содрогаясь, состав не то до ближайшей станции, не то в поставарийное бессмертие...
* * *
Дорогу указала пара трофейных, образца русско-финской войны, старичков.
Старички суетились на задах продовольственного магазина, опытно и щедро тратя гвозди о неподатливые березовые планки.
Работа шла бойко.
Старичок пониже наращивал штабель отремонтированных ящиков. Штабель рос с одного бока, тут же уменьшаясь с другого. Другой пятикопеечный дед весело таскал стопки готовой продукции за угол. Приезжий поинтересовался плодами кипучей работы. Потрогал присобаченную лихим Дедом дощечку. Дощечка осталась в руке. Ростислав хмыкнул. Очумело глянул на ремонтника:
– Ты что творишь, старик?!
Тот, не оставляя в покое громадного молотка, добродушно прогудел:
– A то как же. Тара нуждается в порядке. Справная тара везде нужна. Как же без нее, без тары-то? Упаковка и человеку требуется. Человека без упаковки на тот свет-то не спроводишь. Не-е-ет, во всяком деле без тары... каюк. На то есть порядок...
Трофейный работник «токал», будто малым молоточком подстукивал в лад большому:
– Опять же, заработок... пятирик медью-то с кажинного ящика.
Дед умолк я задолбил дятлом. Аж пот на носу. Что значится при деле человек.
Расспросив про дорогу, Пархомцев свернул за угол. И остолбенел... Другой дед, который без молотка, споро швырял справную тару в гудящий пламень костра.
Пархомцев моргнул раз-другой:
– Эй, старик! Никак заболел? .
– A-то как! – отозвался высокий дед. – Территория... она порядка требует. Иначе захламленность получается. Ныне без порядка-то никуда. Пожнадзор-то не дремлет. Да оно и того... За уборку двора-то наряд полагается. Как-никак копейка, – и попрыгал дальше деловой гриб...
* * *
Валерик был простодушен до наивности и затейлив обличьем. Смех брал при виде его гримасничающего лепешистого лица; с охряными, выпуклыми как у карпа глазами. С первых же минут знакомства он привлекал неожиданностью слов и поступков.
Доподлинный гуран по происхождению, Валерик не сохранил черт характерных для предков по материнской линии, но смотрелся курортным, нахалом, с модным золоченым крестиком на смуглой литой шее.
Случайно познакомившись с Ростиславом, Валерик, взялся опекать приятеля всем жаром своей неуклюжей души. А то, что он был именно неуклюж – это замечалось сразу. Верно поэтому Валерику и не везло «по всей жизни». Незатейливая опека станционного аборигена тронула Ростислава. Как разжалобила его и трудная судьба знакомца, подкинутого еще «в расцвете грудной юности» на попечение деду, злющему от дремучести ума и лет Змеегорычу. Зиновия Егоровича – Валерикова деда Пархомцеву уже доводилось видеть на приступке рубленного «в лапу» дома. При виде посетителя Змеегорыч цедил изжеванными полосками губ не то угрозы, не то жалобы и уходил скачками за сараюшки, кося назад кровянистым глазом.
Жалок был этот старик и невзрачен, словно истрепанный ветром жухлый тополиный лист, одним словом – небыль. Зато его веселый внук заверял Пархомцева, что даже не женится «по причине деда».
– Ведь этот старый кикимор кого угодно может забормотать. Сглазить может любого. Нашто уж я привычный, и то опасаюсь, когда этот колдун начинает сепетить. Про собственную мать приятель отзывается еще короче:
– Сука! Шляется по Сочам, а по ней Колыма слезами плачет.
Так же просто Валерик судил про все остальное:
– Эх! Лучше Северный Кавказ, чем южный Сахалин. Век свободы не видать! Мне бы... тыщ пятьдесят, показал бы я Продовольственной Программе задницу. Погулял бы, пока хром на мне не полопался.
Змеегорычев внук уважал закавыристые словечки, цеплял их походя словно репьи. И они липли, прирастали к нему, так густо замешивая Валериков лексикон, что он уже не мыслился без загогулистых выражений. Впрочем, этот его волапюк, составленный из жаргонизмов и мудреных терминов, создавал Валерику «имидж» и придавал ему универсальную коммуникабельность. Настолько универсальную, что после минутного знакомства Валерик мог бы свободно «общаться» с первым попавшимся люмпеном из самого дикого уголка Папуа-Новой Гвинеи.
Валерик любил все загадочное, И то! В каком захолустье приходилось ему обретаться. Ну чего хорошего он видел? Обшарпанный вокзальчик? Появившийся бог весть когда, черт знает зачем. Что еще? А что может быть в подобной глуши! Вон на бугре – непременная привокзальная водокачка из темно-красного кирпича, посаженная на попа толстым шестигранным карандашом. Слева – продовольственный магазин, где фауна отдает океаном, а далее «Ставриды» счет не идет... Скучнеет глаз, переползая беременным тараканом по пустым полкам, на которых некогда красовались: «Ставрида в томатном соусе», «Ставрида пряного посола», «Ставрида бланшированная с добавлением масла» и прочий «автоматно-масляный» ассортимент. Ныне ж здесь: унылый копеечный недовес, притаенный в подсобке дефицит, избито косящая на полделения вперед стрелка весов, у которых глазок уровня давно облюбован мухами в качестве отхожего места... Сразу за бугром, поодаль от ограды «Заготзерно» царит жирная грязь территории машинно-тракторных мастерских. На территории изобилие ржавеющих, рассыпающихся утопающих в промышленной жиже скоростных плугов, кормораздатчиков, разбрасывателей, перебрасывателей, борон, пневмопогрузчиков – застарелых отечественных неликвидов. Когда-то выбитых, выцарапанных, отпущенных скрепя сердцем, навязанных согласно договорам, просто свалившихся с неба наконец.
Да. В тоскливом месте жил Валерик.
Как выяснилось сразу, приезд Пархомцева на станцию был просто нелеп: никакой телеграммы Светлана не отправляла и при встрече разговаривала с ним так, словно он нарочно сочинил эту телеграммную историю, дабы иметь повод увидеться с ней. Ему даже показалось, что в ходе разговора она старательно скрывала свое торжество. Это еще обозлило и он решил уехать тотчас. Но шли дни, а он по-прежнему торчал в поселке, все больше удивляясь самому себе.
Снятая на месяц квартира обошлась в общем-то недорого. Наследники уютного, хотя чуть обветшавшего домика обрадовались квартиранту: охотников купить избушку не находилось и было хорошо уже то, что она какое-то время будет под присмотром.
Вместе со стенами и крышей над головой приезжий получил в пользование всю обстановку, включая деревянные ложки. Новые владельцы не прельстились ископаемой рухлядью; и остались догнивать по углам тяжеленные комоды да шкафы, дверцы которых тонко повизгивали на петлях, а задние стенки светились частыми ходами древоточцев. Зато стекла комодов, оправленные безвестным краснодеревщиком в резные, рамы, радужно замутились и были совершенно непроницаемы для глаз.
Переход приятеля на квартиру возмутил Валерика:
– Е-мое, на кой тебе это вшивое бунгало? Жили бы у нас, ловили бы кайф.
Он обиделся не на шутку. Отошел лишь на другой день:
– Ладно, как хоть... Мне лично бара-бир, тебе же хотелось как лучше.
Вот Светлана в свою очередь решила, что Ростислав задерживается единственно в надежде на примирение с ней. Лишней скромностью бывшая супруга Пархомцева не страдала никогда.
