Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
Продолговатый бугорок он пригладил обратной стороной лопатки. Настроил на скорбный лад. Одновременно из-за леса донесся звук выстрела: не то охранители порядка начали отлов экстремистов, не то отдышавшиеся бандиты сбивали редкие полицейские заслоны, не то «службисты» Профилактики, прочесывая осинник, вспугивали Пархомцева, словно дикого зверя.
Прощальный взгляд наткнулся на свеженасыпанную землю. Вот и все! Но все ли? Нельзя похоронить однажды погребенного так, чтобы это осталось без последствий. Мир уходящему. Горе вам, если он вернется! Ну, а Ростиславу пришло время уходить. Прищурившись, попутчица спросила в спину:
– Куда?
– «Уходя, уходи».
– Как прикажешь поступить мне?
– Хватит с вас моей компании...
– Прекрасно. Мы снова на «вы». А «вам» не кажется, что «ваша» решимость отдает хамством?
– Вы же мечтали отделаться от столь незадачливого попутчика...
– О, о, о. Ты сбежишь, смоешься слиняешь, провалишься неизвестно куда, а я?
Он устал удивляться.
– Ты поедешь...
– На, чем? У меня нет запасной канистры с горючим.
– Что?!
Ростислав подошел к машине. Просунул руку, повернул ключ зажигания – стрелка указателя уровня топлива дрожала на «нуле».
Хозяйка машины улыбнулась. В ее обуви хорошо прогуливаться по асфальту: высокие каблуки туфлей уступали толщиной карандашу. Как она исхитрялась управлять педалями – в. этих-то туфлях?
До настоящего момента он не обращал внимания ее обувь... Нет, бросать даму нельзя. Пусть вместе с ним она рискует гораздо большим. Решено: он проводит попутчицу до тракта, где ей окажут помощь горючим, а сам отправится дальше.
На том и порешили.
* * *
– Возродить традиции? Возродить то, что перешло к нам? Чушь собачья! – Последовала серия тычков. Не указательным палец – веер ножей выметнулся в лицо Ростислава. «Когда-нибудь я оплошаю. В тот черный день Мих-Мих напишет с меня портрет Гомера, не слишком утруждая свою фантазию по поводу слепоты натурщика». – А если не перешло и нуждается возрождении, – продолжал философ от палитры, – это уже в традиции... Возрождение обычаев? Зачем? Ну зачем натужно загонять себя в прошлое и устанавливать вчерашние порядки Разве обязательно, чтобы «сегодня» было хуже «вчера»? Вчерашние порядки предпочтительней тому, кого «сегодня» могут оставить без власти... Неправедной власти. Ибо праведный, то есть – непогрешивший против высшей нравственности, не стремится подчинять. Общество, бредящее возвратом минувших дней, покоится во лжи. И главное здесь – уяснить, кому выгодна ложь...
Измазанные сепией и ультрамарином, – почему-то всегда только ими, – кисти полетели в траву.
– Возродить! Возродить! Возродить! Возродить культуру... Национальное достоинство... Всякому времени – своя культура. Концу двадцатого столетия неприлично напяливать одеяния Ренессанса... Шуты! Откуда такое количество шутов? Раз невозможно вернуть прошлое, будем подражать?
Тут пришлось взять художника за руки, дабы предотвратить новую вспышку чувств, с последующей, небезопасной для собеседника, жестикуляцией. Мих-Мих рассеянно глянул на Пархомцева. Сделал недоуменные попытки освободиться.
– Молодость прекрасна в воспоминаниях. Но не следует ее реанимировать. Иначе получится полутруп, а все «полу» ох как не эстетично... Распространяясь на тему о национальном достоинстве, обязательно забывают про достоинство вообще. Да нет никакого нацдостоинства! Есть жажда власти! Есть жажда превосходства! Или так: я хорош уже потому, что – я негр... русак... телеут..? Я могу быть вором, подонком, отребьем, и все-таки я выше тебя, ибо я являюсь татарином, а ты нет. Какова «заслуга»! Каков дар судьбы! Родился мордвином, и гордись, и пыжся, и бей в морду русских, да черемисов. Действительно, чего они? Чего не родились мордвинами? Гордились бы вместе со мной. Отлично! Храните свою самобытность. Обусловленную географическими особенностями... Выкованную в горниле истоке исторических коллизий... Сохраняйте человеку на пользу. Но не пытайтесь считать константой то, что непрерывно изменяется. Не пытайтесь сменить костюм-тройку на жупан или камзол, тем паче меховое облачение пещерного Шиша. Люди! Начните умнеть!..
«Шиша?.. Мих-Мих?.. Но его же убили!»
Выходит Ростислав сомлел на ходу? И Мих-Мих ему почудился?
Чудотворец стряхнул одурь. Искоса глянул на прихрамывающую попутчицу. Дама-олень стоически следовала за ним.
До тракта оставалось с десяток метров...
* * *
Бывший поселковый участковый Жапис, по прозвищу Пил-Киртон, свыше года мотался по Руси. В первые дни после бегства он только и думал, как ноги унести. Из богатства, кроме формы, он прихватил табельное оружие.
Пистолет оказался ходовым товаром. Покупатель, развязный и совершенно бесстрашный армянин, торговался горячо. Жапис не поспевал за смуглорожим обитателем Кавказа; а сбыв пистолет, мучительно жалел о проявленной уступчивости. Вырученные тыщи скоропостижно тощали. Спиртное приходилось доставать из-под полы, вдесятеро переплачивая против красной цены. – Добиваясь скидки, он как-то решил давануть барыгу своей формой и липовым ныне званием. Рискованный трюк оказался глупостью. Пил-Киртон понял это, очнувшись в тесном закоулке с пробитой головой и пустыми карманами. Оруженосцы – барыги унесли все. Побитый Пил-Киртон оказался без денег, без документов, без кителя, сохранив жалкие остатки былой дородности и былого здоровья.
Тем временем исчезновение погранично-ярмарочного столба приносило свои горькие плоды. Районные межи и местечковые границы множились с невиданной быстротой, разрубая наезженные дороги, удавкой захлестывая огороды и перелески, налезая одна на другую, сплетаясь в клубки, затягиваясь штопористыми, выбленочными, пьяными, брамшкотовыми и просто двойными беседочными или штыковыми узлами. Колхозно-поселковый экстремизм рвал границы, как подгулявшая брага рвет обручи тесного лагуна. Осколки падали на еще не тронутую кордонами почву; разрастались сразу в двух направлениях, словно двухвостая ящерица, отращивающая новые хвосты, взамен, утерянным. Вслед за региональными гигантами, о суверенизации, деколонизации и национальном величии заголосили единицы размерами поскромнее. Ущемленное национальное достоинство хватало зубастой пастью за пятки проходящих и проезжающих. Ущемленный в своей национальном достоинстве индивид, забыв о человеческом достоинстве, караулил на большой дороге соседей, дабы ущемить и их, и не мучиться больше в единственном числе. Количество ущемленных росло. Отовсюду доносились оханье и взвизги.
Жапис суетился. Шмыгал через кордон. Боком протискивался в прорехи между только что образовавшимися гособразованиями, плохо отличая либеральную демократию от конституционной монархии. На исходе лета он повстречался с Марксистом, сопалатником Ростислава, временно выпущенным из «психушки» ввиду кратковременного режимного перепада. Около недели Марксист шатался на пару с Пил-Киртоном. Он проповедовал возврат к первобытнообщинному коммунизму, жутко храпел по ночам и мошенничал при дележе водки.
Бывший участковый ловил мошенника за руку, когда тот мухлевал. Однако Марксист был неисправим. В конце концов с ним пришлось расстаться.
Четырежды Жаписа хватали. Отсутствие документов, удостоверяющих личность, делало его легкой добычей. В четвертый раз его чуть не придушили коллеги по камере, признав в нем «мента». Впрочем, быть «ментом» становилось чуть ли не почетно. Заменившая прежние органы полиция, не говоря уж про «безвнуковцев», въелась уголовникам в печенку. Ворам достало ума предаться ностальгии по прежним вольготным временам. Посему Жапис не был придушен, но даже получил удобное место близ окна...
Закурдаев отнесся к Пил-Картону строже, чем затосковавшие нарушители режима. После первого удара кулаком Жапис признался во всех настоящих и былых прегрешениях. Былое Пил-Картона заинтересовало шефа полиции больше, нежели настоящее. И он приложил дополнительные усилия для выяснения некоторых подробностей из эпопеи «жандарма застойно-перестроечных лет».
Себя шеф полиции жандармом не считал, так как мордобитием занимался редко, лишь для поощрения малосговорчивых к доверительной беседе.
К концу «разговора» бродяга-участковый был прощен. Пуча воспаленные хроническим похмельем глаза, он радовался обретенному покровителю. Найти приют и регулярный заработок, после многих месяцев скитаний, означало благо, оттого Ж апис с полным вниманием выслушал инструкцию грозного шефа...
Пугающим казалось то, что тракт пустовал. За двадцать минут ожидания ни в ту, ни в другую сторону не прошло ни одной машины. Не показались даже мотоциклисты. А ведь туристический сезон находился в разгаре. Получалось, что полиция полностью остановила движение.
Надежды разживиться бензином скоро улетучились как дым. От чековой карточки, имеющейся у дамы-оленя, выходило не больше прока, чем от дырявых карманов Пархомцева. Единственным утешением для злополучных вояжеров явилась крепнувшая уверенность в отсутствии засад. Кордоны Службы на какое-то время ликвидированы, и можно было пусть с оглядкой, выйти на тракт.
– Ближайшая заправка?..
– Километрах в двух. Там же – кафе, но перекусить удастся. В нем обычно обедают водители-дальнерейсовики и их... спутницы. – Она тонко улыбнулась.
Дама-олень бодрилась на пределе возможностей. Присмотревшись, можно было заметить, насколько она утомлена и подавлена.
– В кафе при заправочной бывает людно, публика у столиков пестрая. Там никто не приглядывается к состоянию чужих костюмов.
– Отлично. Полезно быть завсегдатаем придорожного трактира.
– Кретин!
Ростислав состроил глупую гримасу.
– Господи! Зачем я подсадила этого психа? Он имеет наглость оскорблять меня... Дай бог добраться до места, я раздеру твою постную физиономию в кровь...
Попутчица ругалась минут пять. Ростислав слушал внимательно, наклонив голову вбок. Теперь за нее можно не тревожиться полученного заряда бодрости ей должно хватить на пару часов.
Заведение, которое называлось кафе, с большой натяжкой можно было назвать забегаловкой. Валерик, не к добру будь помянут, говорил про такие закусочные – «чипок». «Чипок» – где безнаказанно поедается то, что в ином месте послужило бы причиной скоропостижной смерти. «Чипок» – где буфетчицы швыряет порцию студня или сухарей, запеченных в форме котлеты прямо вам в голову, будучи уверенной, что каждый уложенный ею клиент – завзятый проходимец, потенциальный взломщик кассовых аппаратов. «Чипок» – то самое чистилище где первый попавшийся стервец готов помочиться в ваш карман лишь на том основании, что кто-то другой помочился ему. В «чипке» под маркой «Кагора» наливают в стаканы «Бычью кровь» к тому же разбавляют чаем. В дальнем углу «чипка» вам задешево предложат свежеукраденную вещь; иногда украденную у вас же. Этой вещью может быть: подфарник от «роллс-ройса», коллекция ложек из здешнего буфета, наконец – несвежие дамские панталоны.
Так вот: Дама-олень привела Ростислава именно в «чипок», Э-э-э, нет. Это он привел ее, придерживая под руку. А она непонятным образом исхитрялась вышагивать на своих игольчатых каблуках.
Народ в закусочной выглядел лоскутным образом. Здесь были: водители большегрузных трейлеров, в синих комбинезонах с яркой фирменной эмблемой на левой стороне груди и левом рукаве; озабоченные дальней дорогой девицы; пара бродяг, оснащенных чуть лучше Ростислава, и разнокалиберная группа начинающих альпинистов, которые начинали с покупки горы снаряжения и билета на ближайший самолет, а кончали свое «восхождение» за стойкой буфета, подкрепляясь горячительными, прежде чем вернуться «в опостылевший город».
Альпинисты рвались к глетчерам и заоблачным вершинам. Тяжелое снаряжение и выпитое удерживало их в «чипке». Битые-перебитые водители сплевывали при виде зеленых «романтиков», сосущих слюнявыми губами смесь, предложенную им в качестве «Альпийской Мэри».
На сей раз «чипковая» клиентура казалась особенно раздраженной. Поводом чему служил рослый полицейский, плоское калмыковатое лицо которого выглядывало из окна патрульной машины, перекрывающей кузовом выезд со стоянки. Время от времени полицейский коротко рычал в пространство перед собой. Очевидно, сообразил Ростислав, патрульный безотлучно находился на связи. На какую-то секунду возникла мысль обратиться за содействием к «калмыку». Но, вздохнув, Пархомцев от нее отказался. Слишком долго пришлось бы объяснять собственную «беспартошносгь» и косвенное соучастие в ряде тяжелых преступлений. Он вспомнил давний «арест», переодетых «милиционеров» и, вздохнув еще раз, нырнул в распахнутую. из-за летней жары дверь.
Пил-Киртона чудотворец заметил сразу. Даже не поверил себе – за каким чертом Жапис окажется здесь? Но ошибиться Ростислав не мог: слишком характерной была ненавистная Жаписова харя, слишком хорошо запали в памяти удары в живот, нанесенные участковым уполномоченным в день ареста.
Четкие наставления шефа Пил-Киртон вызубрил в той части, которая не касалась его многолетней жажды. Полуслепые от дурного вина глаза филера поймали знакомое лицо. Наводящие на размышление черты мелькнули, и потерялись.
«Ерунда какая-то», – подумал Жапис, допивая стакан. Означенная привычка губила его карьеру. Как он ни старался, как ни лез из кожи, однако выше филера подняться не мог. А ведь обидно в его-то годы прозябать рядовым стукачом. Глаза Пил-Киртона расстроенно увлажнились.
Сигнал встревоженного попутчика дама-олень поймала на ходу. Расплатилась. Скривила рот, оценив полученную снедь. Отодвинула. Рагу пахло не бараниной, а испорченным свиным жиром. Купленные два стакана сельтерской не могли заменить обеда. Проталкиваясь на выход, она сглотнула слюну. Веселый шоферюга, лапнул ее за бедро, посчитав за одну из дорожных «простушек». Яростный взгляд остудил ухажера.
Разыгравшийся, водитель притупил все-таки внимание Ростиславовой попутчицы, В ярости она пренебрегла прицепившимся в закусочной «хвостом». Испитую, ярко размалеванную старуху пропустил и Жапис. А ему бы не следовало этого делать. Кто-кто, а он-то знал крадущуюся следом за интересной женщиной старуху, и знал довольно хорошо.
«Природа везде совершенна, доколе
С бедою в нее человек не вступил".
«Нет ничего досаднее, чем человек, задающий вопросы».
– Сосед, землетрясение проспал.
Павлик дурашливо помотал головой.
– Так наблюдал, или нет?
Кажется соседка привязалась всерьез.
– Да что-то, было... вроде.
– Вот-те раз! Ничего себе – что-то. У меня, хрусталь из серванта попадал.
Полная, завлекательная соседка хихикнула:
– И спишь же ты... без жены. А тут... Поспать бы, да не с кем.
– Кликнула бы меня.
– С каких пор я звать должна, у меня звание женское. Сам-то – недоумок разве?
Его охватила томление:
– Ну-у-у. Ну и зайду.
– Сейчас прямо? Или попозже?
– Ближе к ночи. Дверь не запирай.
Теперь она хихикнула смущенно:
– Договоришься... Твоя приедет, да узнает... Тогда как?
Беспечный взмах рукой:
– С чего ей узнать?
По-прежнему посмеиваясь, соседка ушла в дом. Что было кстати: ему требовалось перевести дух. Чертова клавиша! Не хватало еще, чтобы вчерашними колебаниями почвы заинтересовались специалисты. Если колебания вышли достаточно мощными и попали на самописцы, определить эпицентр колебаний для ученых раз плюнуть. Тогда он попадет как кур в ощип. Лучше бы ему заявить о находке. А вдруг обойдется? Оглашать секрет теперь – довольно поздно. Валерик прилип, будто клещ. Получалось, что Павел – уже не хозяин кладу. Правда, и тут он вроде бы выкрутился удачно. Версия про обнаруженный на остановке портфель с камнями, кажется сработала. Для пущей убедительности он пожертвовал еще двумя топазами – «остатками» того, что «хранилось» в портфеле. И все же. Что придет в голову Валерика завтра? Вдруг он усомнится в искренности земляка. Что тогда? И тогда бывший приятель вряд ли заявит в полицию. Он мало похож на простака. Ему не с руки иметь дело с законом. С точки зрения которого полученные шантажистом самоцветы являются собственностью государства.
Фривольное настроение кладовладельца начисто улетучилось. Впрочем, нет худа без добра: отныне ему ясно, что большая клавиша на пульте, окрашенная в голубой цвет, включает двигатель ископаемой машины. Сверхъестественная техника! Погребенная на тысячи лет в земле, она вот так вот запросто сработала.
Павел вернулся мыслями к кладу. Расстроенно подвигал желваками. Попробовал настроиться на мажорный лад. Переживать – грех. Сумма, вырученная за первую партию драгоценных кристаллов, получилась приличной; даже с вычетом десяти кусков, отданных проклятому Валерику. А сколько добра хранится внизу, в отсеках и закоулочках удивительного сооружения? Вот и с ручным оружием загадочного, бесследно исчезнувшего экипажа он разобрался быстро. Поразительно, но факт – оружие из подземелья мало отличается от современного. Только за него можно отхватить приличный куш. Конечно, торговля боеприпасами – занятие сложное, продажа его попахивает немилосердным сроком. Это – если попадешься. Павлик попадаться не собирался. И совесть его не будет мучиться. Сколько оружия расторговано армией в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов! Генералы обеспечивались приварком к пенсии, и без того немалой, а на скамью подсудимых залетели рядовые да лейтенанты. Шумихи-то было, шумихи: «Злонамеренные элементы обливают российскую армию грязью...», «Благородство, присущее нашей армии, которая плоть, от плоти… не допускает и мысли...» Каин и Авель тоже... наследовали одну плоть... Больше всего кричат о благородстве там, где попахивает элементарным убийством. Убийство в широких масштабах... Он не спорит: воины могут быть, каждый в отдельности, благородными личностями. Преимущественно в мирное время. Вопреки своему ремеслу. И неважно – о чьей армии идет речь. Соль – она соленая и в Тамбове. Ремесло солдата – убивать. Сочетание типа «благородный убийца» – уже соль сладкая. Он, Павлик, умом понимает: армия нужна, чтобы защищать его... от ой армии. Лучшим защитником отяжелевшего с возрастом Павлика является воин-профессионал. Все так. Только не приемлет душа разницы между тем, кто тебя заколет, пристрелит, разорвет в куски снарядом – профессионал или жалкий любитель-кустарь полузнайка всеобщей воинской обязанности. И того, и другого содержит налогоплательщик. Каковым является Павлик. Убийство, а заодно торговля оружием, – благородный удел политика но и военных, но Павел также хочет быть благородным...
Пацифистски-преступный настрой кладовладельца порушило бы вмиг, умей он видеть сквозь стены. Шли вторые сутки слежки за ним. К его счастью, обложившие двор наблюдатели никак не связывали ночное землетрясение с противозаконно деятельностью отслеживаемого. Другое его везение заключалось в том, что приборы ночного видения не проникали за слой теса, из которого состояла стенка туалета, прикрывавшего спуск в таинственное подземелье. Подчиненные Наймушина, заметив, что объект проследовал к нужнику, выждали, пока он снова возникнет в поле зрения, и на том успокоились. А в утреннем рапорте появилась лаконичная запись: «В 23 часа 48 минут подозреваемый вышел из дома по нужде. В 24.35 проследовал обратно».
Рапорт не фиксировался в журнале. Он попал прямо в руки Закурдаева. Обычно хмурый шеф, ознакомившись с вышеупомянутой записью, развеселился! Сминусовал; прикинул время, потребное объекту для удовлетворения естественной нужды, и, теша себя, наложил на рапорт краткую резолюцию: «Засранец!» Разумеется этого Павел так и не узнал.
* * *
Размалеванная, словно петрушка, старуха нагнала Ростислава уже за стоянкой.
– Постой...
Пархомцев вздрогнул, круто обернулся.
– Не спеши на тот свет, там кабаков нет. Ух! – она тяжело дышала.
– Чего вам?
– Во, все такой же. Все на «вы». Может и мне тебя, по-теперешнему, «господином» величать? Так одежонкой не вышел.
Он стоял, всматриваясь в обезображенное временем и разгульной жизнью лицо, медленно узнавая. Конечно! Это была она – Валерикова мамаша. Дважды она появлялась в его жизни, и всякий раз следом за ней приходило несчастье. Вот она вновь возникла, как черный вестник, но у него не было ненависти к ней. Чувствовала она это? Наверное. Потому без страха или смущения встала на его пути.
– Потолкуем.
Подбородок Ростиславовой спутницы дрогнул:
– Чего надо этой?..
– Не твое дело, киса. Не о тебе речь. – И к Пархомцеву. – Надо бы... без свидетелей.
– У меня нет от нее секретов.
– Ой ли? Ладно, тебе жить – тебе мучиться. Пил-Киртона засек?– Увидела по его глазам, что не ошиблась, пояснила. – Жапис – не по твою душу. А вот кто и где тебя караулит – знаю во всех подробностях. Но... за информацию, как теперь заведено, надо платить.
Разговаривая, она часто и сноровисто осматривалась.
– У меня нет денег. – Он грустно развел руками.
– Зато у барышни твоей имеются.
Не удержалась все же, подколола:
– По тебе красивше бабу следует. А эта, поди, тебе и цены настоящей не знает.
В приоткрытом рту дамы-оленя перламутрово блеснули зубы. Ростислав заспешил, предупреждая гнев спутницы:
–Напрасно вы так. Никакая она не моя – случайная попутчица. Об оплате—повторяю: у меня нет ни копейки.
Плохо скрытое недоверие пробежало волной по слою пудры, румян и крема.
– Как же. За дуру держишь?..
Взвизгнула фальцетом. – У нее на физиономии написано – хоть сейчас под тебя ляжет! Я барынек насквозь без телескопа вижу.
Дама-олень и Ростислав густо покраснели.
– Эй... – начал было он, но попутчица перебила его.
– Помолчи.
Быстро проверила карманы. Наличных оказалось негусто.
– Возьми! Здесь хватит.
Валерикова мамаша с победоносным видом приняла чековую карточку:
– Сколько?
– Пятнадцать.
– Кусков?!
– Разумеется. – Это «разумеется» было просто великолепным. – Ваша взяла.
Карточка исчезла меж складок бесформенного, платья.
– Цена что надо. За эту цену будет вам полный сервис, по классу люкс...
Через десять минут они знали все. Согласно последнему распоряжению Соратника ни их, ни Отца, о гибели которого Соратник еще не знал, не велено оставлять в живых.
– Что вы помните о письме, посланном моему отцу? – Старуха наморщила лоб.
– Кто его писал?
– Чего не знаю, того не знаю. Мне его передал Соратник... Столь же неопределенными были ее ответы на другие вопросы – К концу разговора Пархомцев убедился, что осведомленность матери Валерика исчерпывалась уже известными ему подробностями.
– Будете на могиле Змеегорыча, поклонитесь от меня.
– Поклонюсь. – Впервые размалеванная особа говорила без шутовства.
Он позволил себе проехаться на ее счёт:
– Как вы можете иметь дело с Соратникам, который убил Кадыла, извиняюсь, – Зиновия Егоровича – вашего родителя?
Реакции ее испугался не один он..
– Врешь!– Потом тише. – Разве убил не?..
– Это сделал Соратник! Я видел смерть Зиновия Егоровича собственными глазами...
– Та-а-ак. Спасибо за весточку от покойного. А теперь уходите, пока не заметил Жапис...
Ростислав и дама-олень скрылись за оградой стоянки.
Старуха проводила их остекленевшим взглядом. «Хорошо, доброе – за доброе. Пару часов форы я вам обещаю. Клянусь, что передам о встрече, с вами не раньше, чем через пару часов! И я знаю, кому передать в первую очередь... Чтобы вышло смешнее».
Камера была тесной. Треть помещения занимали, невесть зачем облицованные листами нержавеющей стали – словно то была не камера, а морг, – нары.
Валерик пересек камеру юзом. Чувствительно ударился лбом о чугунный радиатор отопления, также неуместного для спецпомещения полицейского участка. Квадратная фигура полицейского заняла собою проход. Наймушин умел подбирать кадры. «Слон» в форме работал кулаками так, как Валерику сроду не снилось.
– Раскормили тебя...
Стоять на четвереньках – унизительно, Подняться сразу не хватало сил. Ногти Валерика скребанули по скользкому, будто лед, железному полу и, сорвались.
Двуногий «слон» наблюдал за усилиями арестованного с полнейшим равнодушием. Вот он пожевал губами, изображая работу мысли. Мозги «слона» взвизгнули от напряжения. Или нет – это Валериковы пальцы повторно сорвались с края бронированных нар.
– Помоги встать.
Полицейский приблизится. Поднял Валерика одной рукой и... рубанул кулаком в живот...
Он корчился на полу. Плохо сознавал, как его раз за разом ставили на ноги, чтобы следом вышибить из него дух... Так продолжалось бесконечно долго. Пожалуй, впервые в жизни Валерик соскочил с наезженных рельс, больше не ориентируясь в пространстве и времени; не представляя, что его ожидает в ближайшие же минуты.
– Хорош... Буду говорить.
– А мне без разницы. Можешь молчать. Молчаливого «полировать» удобней.
Боль отпустила. Он удивился вслух:
– Мне, конечно, бара-бир, но зачем утруждать, если тебе от меня ничего не надо? – Про себя подумал: «Испекся! Шанцев у меня... Коли напустили такого облома, значит – конец! Он же законченный дебил; убьет и не охнет»… – А смысл?
– Какой тебе смысл нужен, гомункулус?– внезапно растянул рот в улыбке «слон».
Валерик встрепенулся:
– Ни себе черта! Словечко! Грамотный чо ли?
– Академию кончал.
– Ты? Загибаешь.
Квадратный полицейский молча присел.
– Нет, чего от меня надо?
– Мне? Ничего. Мне приказано, я выполняю, Разговаривать будешь с господином Наймушиным. Моя задача – воспитать в тебе стремление к откровениям. Думаю, задача оказалась выполнимой. Если возражаешь, можем продолжись курс процедур.
– Забавник. – Видя, что «слон» поднимается, Валерик поправился, – Согласен я, согласен.
– То-то. Имеющий уши, да услышит; имеющий голову, да побережет ее.
Он снял с пояса наручники, защелкнул их на запястьях избитого Валерика и вышел, прикрыв дверь.
Арестованного не беспокоили до глубокой ночи.
Дважды он стучал в дверь скованными руками. Первый раз его безропотно проводили в туалет, и обратно; во второй – посоветовали уняться до утра. Господин Наймушин медлил со встречей. Выжидал, в расчете на то, что за ночь Валерик дозреет до кондиции и добровольно упадет в объятия полицейского начальства. «Рисковый шеф. Или плохо осведомленный?» Не может быть, чтобы Соратник оставил Пасынка в узилище. Соратник должен сообразить, Валерик – не камикадзе. Возможно уже сейчас полумифическая Служба Профилактики готовит налет на здание, в котором по вине стервеца Наймушина пребывает многознающий помощник Соратника. Так или иначе, но что-то обязательно произойдет в ближайшие часы.
Ему удалось прилечь. Скованные железом руки он поместил на груди; левый локоть свисал, отчего цепочка наручников натягивалась, передавая напряжение на хитроумный механизм импортных оков; зубья храповика проскакивали над собачкой, и запястья пережимались все сильнее. Вдобавок избитому телу было, неловко на ровной твердой поверхности. Ощутимо ныли мышцы живота: «слон» с академическим образованием, нанося удары, метил ниже пояса, а кулаки его годились для забивания стопятидесятимиллиметровых гвоздей.
В дверной глазок посмотрели из коридора. Пришлось сесть. Снаружи, клацнула массивная, под стать «слону», задвижка.
– Жалобы у пациента имеются?– квадратный служака спросил без ироний...
– Изыди.
– Стало быть пациент доволен, – «слон» шагнул за порог.
– Не опасаетесь – ты и твой господин Наймушин?
– Кого?
– Есть кого. Мне лично бара-бир. Зато у вас могут выйти крупные неприятности.
– Любопытно взглянуть на того, кто пожелает доставить мне неприятности. – Голос полицейского упал октавой ниже. – Я бы его огорчил. – Он многозначительно покосился на свой огромный кулак.
– Кандалы-то сними...
– Поди ж ты! Держался гоголем, аж в уважение у меня попал, а из-за ерундовых побрякушек размяк.
«Слон» вернулся. Побренчал отмычкой. Ослабил наручники.
– Снять не могу, – не было приказа. Но на стопор поставил. Так что жать больше не будет. Радуйся, владей помещением. До первой зари.
Простившись со «слоном», Валерик зло сплюнул: «Попался бы ты мне, бегемотище, на воле». Впрочем, о воле оставалось только мечтать.
Подступила дрема. Он сидел, скособочившись, в углу нар. Стараясь не думать о завтрашнем дне. Строить домыслы было бесполезно. Камни и деньги у него отобрали, как совсем недавно он отобрал их у Павлика. По поводу изъятых ценностей он не тревожился. Этот след заведет полицию в тупик. В крайнем случае придется сдать Наймушину разлюбезного земляка. Заложил же Павлик его. Иначе с какой стати фараоны сели Валерику на хвост. Пусть теперь шеф полиции – выслушает сказочку про беспризорный портфель. Не было у него причин тревожиться и по поводу давних грехов: то уже списано. Вот кое-что из свежего может потянуть на... Эх! Лучше не гадать!..
На улице тоже кому-то не спалось. Тихо рокотнул, а потом смолк где-то напротив высоко расположенного окна камеры автомобиль.
Валерик насторожился.
Спустя минуту послышалась возня. Ломали оконную раму.
– Приехали!
Он вскочил. Встал посреди „камеры, заслоняя телом вид на окно.
С рамой копались долго. И это хваленые специалисты Соратника?
Наконец дерево уступило металлу. Стали видны мужские пуки, освобождающие оконный переплет от остатков матового стекла. Снова зарокотал двигатель. Через решетку проглянули тормозные огни машины.
Стальной крюк, которым завершался конец троса, вцепился перекрестье железных прутьев. Красные огоньки исчезли. Рывок!!! Решетка выскочила с меньшим треском, нежели Валерик предполагал, так что за дверью, в коридоре, все оставалось спокойно.
Наступил последний этап. Если окно, по счастливой случайности, выходило в проулок и располагалось чуть выше уровня земли, то от пола камеры до дыры, ведущей на свободу, требовалась лестница... Вместо лестницы спустилась веревка.
Экономя секунды, Валерик намертво стиснул пальцы. Нейлоновые пряди скользили в ладонях, и он сорвался бы, не додумайся спасители навязать на веревке узлы. Все-таки ему досталось, когда пальцы зажало меж веревкой и шершавым подоконником.
– В машину!
Свет в салоне отсутствовал. Он боком упал на заднее сиденье поджав ноги, чтобы их не зашибло дверцей. Автомобиль выкатил из проулка. Завернул. Затем резко рванулся вперед…
В 1.40 через восемь минут после бегства, у здания полиции громыхнула очередь. Тишину ночного города разогнали несколько револьверных выстрелов. Потом городского обывателя сбросил с кровати истошный рев многосильных двигателей, перемежаемых воем сирен.
Тощая черная кошка стремглав перебежала дорогу бешено мчащемуся лимузину. Заскочила во двор трехэтажного доходного дома. Прыгнула на контейнер с мусором. Не удержалась на узком, перепачканном помоями ребре. Оскользнулась. Комом свалилась внутрь, на спину здоровенной серой крысе. У крысы зашлось сердце, но уже в следующий момент она пустила в ход игольчатые резцы.
Бродячая кошка была битой-перебитой, не гнушалась разбоя и драк, и, коль речь зашла о сохранности живота, умела постоять за себя.
