Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
Наташа долго колебалась: надо ли забирать сына из больницы, как предлагал смущенный врач. Решилась она не враз. И кто знает, правильно поступила или нет?
Сашёк был безнадежен. Эту безнадежность врач не мог спрятать за нарочитой деловитостью. Она противилась обреченности, решив, что возле нее мальчику непременно станет лучше. Ей очень хотелось и она уверилась в том, что боль, которую ощущает сама – часть страданий сына, принятых ею на себя. А иногда приходило в голову иное: она не в состоянии помочь сыну так, как помогли бы в больнице. Ведь наверно есть какое то лекарство, запамятованное медиками и способное сделать чудо – поставить Сашу на ноги. Следом опять вспоминались виноватые глаза онколога и бессилие окатывало Наташу. Отпадало желание куда-то бежать, неизвестно кого просить, что-то предпринимать.
Часто заходили родственники и знакомые. Родственники была дальними, а знакомые – просто знакомыми. Визитеры ограничивались прихожей, не входя в комнаты и не задерживаясь. Она понимала их, когда, уже на улице, они вздыхали с облегчением, становясь совсем чужими для нее и ее мальчика. В какие-то моменты она даже завидовала им. Ей тоже хотелось покинуть дом, напитанный странными, нежилыми запахами, хотелось бежать по привычным, не давящим мозг и сердце делам.
Заходил и Валерик. Его смущала близость смерти для одного из обитателей дома. Пучеглазый шалопут, он в чем-то убеждал Наташу, а она смотрела на наго чуть раскосыми темными глазами, не понимая сказанного им. – Некогда Валерик приятельствовал с Наташиным, мужем. Но не это вызывало досаду. Злило то, о чём Валерик говорил: «Мы всегда сидим втроем». «Третьим» была бутылка.
Разумеется, глупо было винить во всех своих бедах собутыльников мужа. Вина лежала на самом Николае, который быстро спился, стал занимать деньги и, зная, что ему она водку не отпустит, начал подсылать в магазин кого придется.
Она попробовала не давать спиртное посыльным мужа и нарвалась на скандал. Первый же «обиженный» молоденькой продавщицей «подсыл» закидал ее матерными словами. Где наиболее обидными были: «От настоящей бабы мужик не запьёт».
Единственный на пять сел в округе, помимо станционного поселка, участковый Жапис – покрыл расхамившегося пьянчугу. Сам участковый чаще заглядывал в стакан, чем следил за порядком. И этот участковый Пил-Кертон ей же сделал внушение:
– Твое дело крутиться за прилавком и угождать клиенту. Отказывать гражданам в покупке спиртного законного права ты не имеешь. Тем более когда граждане держатся на ногах и предъявляют необходимую наличность.
Красномордый участковый начитывал ей долго и нудно. А посланный Николаем хмырь ехидно выглядывал из-за его плеча. В конце концов у стоящих в очереди, женщин лопнуло терпение. Первой заругалась родная тетка хмыря. Женщины только заводились, а ее уже понесло. Она была собой массивная, про каких говорят – легче перепрыгнуть, чем обойти, но голосом обладала тонким и режущим, словно лист осоки. Вскоре от теткиного визга боксерский Жаписов нос пошел складками, а племянник иссох бодячным кустом.
– Это какой-такой гражданин? Сестрин оторва что ли? Так он срамец, и бери больше – геморрой на семейском теле. Он у сестры как есть все шабалы попропивал...
Через полминуты ни хмыря, ни участкового в магазине не стало.
Указу Наташа обрадовалась. Однако «для нее так ничего и не изменилось, муж пьянствовал по-прежнему. Теперь он пил даже то, к чему прежде не имел склонности. Да и спиртное продолжало поступать в поселок неведомыми до властей путями. Хотя – почему неведомыми? Один путь был хорошо известен каждому: вином спекулировала мать Валерика. Она моталась из поселка в город, из города – обратно на станцию, скоро проматывая наторгованное, и, не засиживаясь в отчем доме. Даже не заглядывая туда. Валерик мать не жаловал, а Змеегорыч прямо указывал ей на порог тому уж лет пять и крепко держался своего.
Проклиная дочь-пьяницу, старик сочувствовал молоденькой соседке. За склонность к выпивке он часто ругал Николая, а заодно единственного внука. А когда Николай утонул, Змеегорыч впервые поднял руку на Валерика. Наташа видела как старик хлестнул внука по щеке, перекрестился и торопливо ушел в избу. Валерик проводил деда злыми и одновременно растерянными глазами.
Еще задолго до гибели собутыльника молодой сосед подкатывался к Наташе. Но то ли похороны Николая, то ли дедова пощечина убили в нем охоту поглядывать за соседский забор.
И вот он стал заходить снова как ни в чем не бывало. Странно, но сейчас он не вызывал антипатии. Ну было... ухаживал. Что с того? Разве только он подкатывался к ней. И Наташа получила пощечину от Николая, за несколько часов до того, как его не стало. От неожиданного удара ее бросило на угол кухонного стола и, если боль в скуле едва почувствовалась, то поясницу, казалось, раздробило. А муж, выскочив во двор, голыми руками высадил стекла в оконной раме. Затем он убежал, а на вагонке – обшивке стены, на кривых клиньях стекла по краю рамы остались подсыхать мазки и частые брызги крови. Такие же кровавые полосы, нашли у края майны, где утонул Николай.
На похоронах она плакала без слов.
Во-первых не знала приличных случаю причитаний. Во-вторых – стеснялась своего голоса. А он был грудным, с легким придыханием в нос, отчего звучал мягко, интригующе. Она же смущалась и на людях больше отмалчивалась.
«Бедному Ванюшке везде одни камушки». Чуть жизнь пошла на лад, едва Наташа свыклась с участью вдовы и к своему удивлению задышала свободней, набежала новая беда...
Повозила она Сашка по больницам.
Что только врачи ни говорили. И так, и сяк. Все, кроме правды. Они Долго определялись в диагнозе. Успокаивали, дескать, подозрение на опухоль – еще не опухоль и не всякая опухоль – злокачественная. Она старалась верить. Боялась не верить. Да можно ли испугом улестить беду...
Наташа постояла у двери.
Пересилила себя, заглянула внутрь.
Сашок лежал маленький, незнакомый. Уж лучше бы не приходил в сознание до конца. Уж лучше – сразу! Она вернулась на кухню.
О чем сегодня толковал Валерик? Ломило, голову и она плохо слышала сказанное им. Звуки его голоса казались придавленными, словно Валерик говорил уткнувшись лицом в подушку.
Так чего он хотел от нее?
... Картофелина оказалась квелой, в пятнах и червоточинах. Нож буравил в клубне круглые дыры и вместо картофелины получалось что-то жалкое, модернистое, в дополнение к кучке обрезков и кожуры.
У Ростислава кончились деньги. Пора было что-то предпринять, а он оттягивал и оттягивал решение. Возвратиться на родину? Как бы не ошибиться вновь. Слишком поздно приходит к человеку озарение. Можешь добрый кусок жизни проскочить под обманом, во весь мах, и вдруг остановиться в тяжком изумлении. Ничего и никого вокруг! Водишь рукой, а между пальцев – кисель, влажная дрянь. И понимаешь, что настоящее отвратно, а будущее мрачно. Но ведь не закричишь, не застонешь: «Обманули-и-и». У нас на покаянные вопли мало кто способен. Человек может признаться в дурной привязанности, во внутренней некрасивости, в крае начатой чекушки через открытое окно, даже в убийстве... Лишь в собственном легковерии и в собственной глупости признаются редко и с большим трудом. Такова человеческая природа. Нам недостает многого, но только не ума. Если некто, допустив глупость, постучит себя по лбу: «Эх, дурак я, дурак!» – это вовсе не значит, что он действительно считает себя таковым. Ума-то при нем – палата, да не удосужился, знать, сумничать лишний раз, поскромничал. Всего и делов-то.
* * *
За миллионы километров от маленькой станции потянуло солнечным ветром. Взметнуло плазму в черное пространство. Погнало эфирную рябь... Спустя секунды качнулся от легкого прилива крови к голове водитель грузовой автомашины, даванул ногой на педаль без нужды, тотчас управился, отпустил «газ». Ревущий машинный вопль полетел вдоль улицы...
Резкий звук проник в избу. Продребезжало оконное стекло. Наташа замерла у плиты. Она вспомнила, о чем говорил Валерик...
Ростислав поморщился от рева машины. Уронил нож в груду очисток. Мельком подумал, что кто-то должен прийти. Если верить приметам, гость будет мужского пола.
Сегодня к нему уже стучали. Он поднялся на стук: «Войдите». Никто не откликнулся. Вскоре дробный звук повторился. Пархомцев вышел на двор. На крыльце, у калитки – везде было пусто. Зато стук слышался отчетливей. Он завернул за угол. Вверху сруба под самым карнизом сидела яркая птица и быстро-быстро кивала головой. Когда она переставала кивать стук обрывался и только легкая древесная труха продолжала плавать в воздухе. «Дятел!» Ростислав на цыпочках вернулся в дом, пускай себе стучит. Приятно близкое соседство лесной птицы... Осторожная дробь вновь достигла слуха. Мягкое постукивание напоминало звук, с каким вспугивают замершую секундную стрелку ручных часов, легко касаясь выпуклого стекла подушечкой указательного пальца. Снова дятел?
В этот раз Пархомцев ошибся – на пороге стояла худенькая женщина.
– За вами я, – она тоскующе, глядела из-под низко обрезанной челки.
Ростислав опешил.
– Спасите Сашу!
Он недоумевал. О каком Саше она ведет речь?
Женщина встрепенулась, видя его растерянное лицо. Запинаясь, пояснила:
– Наташей меня зовут. – Дверь позади нее оставалась открытой. – Валерик говорил...
Сразу пришло озарение. Во-о-от оно что! Ну Валерик! Ну трепло! Интересно, что он наплел матери умирающего мальчика? Почему умирающего? Это понял бы каждый, взглянув на посетительницу.
История в которую влипал Пархомцев по вине приятеля отдавала авантюрой, а именно авантюр Ростислав всегда опасался. Он давно был сыт ими по горло. Вот Мих-Мих питал к ним слабость. Взять последний его приезд.
...Глаза художника светилась желчью:
– Ах-ах-ах! Демагогия... Авантюра... Вешать ярлыки – привычная для нас метода в борьбе с еретиками. Подчеркиваю – с еретиками, но не с ересью.
Ростислав увернулся, спасая нос от обличающего жеста оратора. Мих-Мих удивленно покосился на собственный не нашедший цели палец и с возмущением продолжал:
– Хорошо так-то существовать. Покойно. Провел инвентаризацию, раздал этикетки и ... на покой. Сиди и жди, пусть думают вожди!
Слушателя повело, точно бок лимона куснул. А голос Мих-Миха набирал свирепость:
– Гарантии, видишь ли, ему нужны. Гарантируйте ему, что радикальные перемены в обществе не вызовут большей катастрофы. И все тут! Торгуется, как на базаре: вы мне – гарантии, я вам – свою веру. Да пойми ты, требуха с мозгами, история не ведает гарантий. Развитие общества – это нескончаемый эксперимент. По-твоему же – натер мозоль, так не надобно ходить? Лучше стоять, чем ходить. Лучше сидеть, чем стоять. Лучше лежать, чем сидеть. Лучше умереть, чем лежать?
Художник послал палец вперед. «Когда-нибудь по его вине я окривею», – увернулся Ростислав.
– Подлинным авантюризмом, Ростик, является одно – стремление тащить за собой людей, не обладая при этом талантом. Многовато у нас поводырей... Как жить-то хочется. И сладко кушать тоже хоца. А утруждаться лень. Пускай чуни скрипят мозгами. Пускай кто-то другой натирает мозоли. Наше дело руководить? Толковал я тут с ним... микронаполеончиком. Печи, спрашиваю, ложить умеешь? Нет! Землю копать? Тоже нет! Музыку писать? Нет, нет, нет! Мне отвечает, это ни к чему. Я, говорит, руководитель. Опять спрашиваю: «Что значит – руководитель?» Так он даже вскипел. А то, мол, и значит, что надо работать, а не болтать. – Мих-Мих многократно подырявил воздух указательным пальцем. – Оказывается наш микронаполеончик сам ровным счетом ничего не умеет. Его дело призывать и заставлять работать других. Лично он усвоил только ту истину, что надо работать... другим. Он с этой истины живет. Он, захребетник, за право эксплуатации названной истины любому горло перегрызет...
Ростислав вернулся на грешную землю. Бог с ним, с Мих-Михом. Вот Валерика следует немедленно остановить: взял себе право решать за других.
– Ох, Наташа. Напрасно вы слушаете Валерика. Погодите. Погодите... Что с вашим сыном?
Губы, молодой женщины шевельнулись. По краткости выдоха он угадал ответ и содрогнулся.
«Помогите». Она покачнулась. «Христа-бога ради! помогите».
…Тусклое пятно детского лица утопало среди подушек. Ростислава било, свивало жгутом в затхлом пространстве спальни. Сознание его балансировало между явью и небытием. Не раз и не два срывался Пархомцев из реального мира и полз по мокрой, зеленой от слизи доске над чернильной жутью провала, зависая то одной то другой ногой над бездной, и заходясь в тоске и ненависти. В страхе перед падением он цеплялся подошвами за хлипкую, порушенную гнилью опору. Но метр за метром двигался вслед скользящей собственной тени. Временами тень подпрыгивала, проявляла прыть, изворачиваясь, демонстрировала мрачный оскал на месте лица. И тогда прогибалась доска под ногами, вставала дыбом, колотилась в судорогах, а в сизой дымке бездны проступала неясная картина.
...Низкая уродливая тень прыгала по терке рваного морозом льда. По краю которого высверкивало серебро плеч и каленая сталь ружейных стволов. Тут, там, за буграми метились мохнатые овчинные шапки, да висели в стылой пустоте поверх прицельных рамок слюдяными пластинками выбеленные ожиданием глаза...
Метался у реки Ростислав в поисках укрытия, в виду выпрыгивающих полос огня. Бежал встречь цепочке корявых фигур, скользящих по наледи. А частая гребенка огня уже опрокидывала мечущиеся фигуры, причесывала в упор, линовала истоптанное полотно замерзшей реки. И река хрипела разъятым горлом, не принимая выплеснувшуюся, скоро индевеющую на холоде влагу...
Очнувшись, Ростислав увидел руки. Обтянутые подсохшей, как у мумии, кожей, с лиловыми ногтями руки хватали пустой воздух. Это казалось невероятным, но руки были его! Содрогаюсь, он опустил их и перевел взгляд.
Мальчик забился в дальний угол кровати, пытаясь закричать в испуге. Он вздрагивал бледно-розовым пятном на фоне цветистого ковра. Стоящий посреди комнаты человек внушал ему ужас. Но кричать Саша не мог, потрясенный внезапной переменой в организме. Он только беззвучно хватал напрягшейся грудью воздух, ставший на изумление чистым и не причиняющим боли.
Ростислав шагнул назад. Выругался – сбоку лез Валерик, переполненный восторгом. Приятель гремел стулом, хватал целителя за плечи и тянул вниз. «Кажется я падаю», – мелькнуло у Ростислава в голове. Он бы сполз со стула, но чьи-то горячие, обжигающие тело руки удержали его. «Обидно», – он попытался поймать ускользающую мысль. «Обидно! Почему я должен страдать, спасая чужого мне человека? Мальчишку, который, возможно через год, ну через два и думать забудет о принесенной мною жертве»... Сколько людей на Земле ежеминутно уходит из жизни? Сколько не стало, пока я спасал одного? Кой прок в уплаченной цене? В чем назначение моей жизни?..»
Стул расползался под ним. Известковыми натеками оплывали покосившиеся стёны. Мир сворачивался ореховой скорлупой, внутри которой была пустота.
Ростислав противился натиску. Сдерживал плечами кристаллизирующуюся твердь. А наваливающаяся тяжесть крушила последнюю опору. Кряхтела, расщепляясь, лакированная древесина, с шорохом лопалась обивка, сыпались шурупы, вожделенно чмокая, отскакивали планки... «Жертвенность?! Но зачем? Стоит ли корчить из себя блаженного технократической эры?»
Иллюзии придуманы для простаков. Бездушные мельницы человеческого эгоизма давным-давно. Перемололи донкихотов – этих юродивых, одетых в маскарадные рыхлого папье-маше доспехи. Принадлежностью джентльменского, набора стало чувство локтя, уткнутого в подреберье ближнему. На знаменах флибустьеров от политики красуется: «Простота хуже воровства».
Что есть феноменология духа перед непререкаемым: «Если нельзя, но очень хочется, то можно»? Еще греческая торговка рыбой одинаково хладнокровно: заворачивала обжаренный на оливковом масле товар и в лист лопуха и в лист «Никомаховой этики».
Тиски коллапсирующего мира ослабли. Ростислав поднялся, выбрался наружу, задевая плечами косяки, и побежал. Он не видел счастливых, Наташкиных глаз, не слышал дудевшего в самое ухо Валерика, который перекатывался рядом на усеченных, кривоватых ногах...
...Пархомцев бежал в изуродованном мире, где так мало синевы, где все заполнено стоном автомобильных гудков, где далекий горизонт прорван гнилыми зубами обветренных сопок, по-воровски прижавших поселок к железнодорожной насыпи, где, наконец, вместе с несуразной, истерической собачонкой, непонятной породы и масти, под ноги бросаются настороженные дворы…
Ему лишь чудилось, что он бежит. На самом деле он брел разваливающейся старческой походкой, опираясь на Валерика.
* * *
Сон был не легче яви.
Змеегорыч в наглухо застегнутом до пят плаще вел Ростислава меж могил, крепко держа его одной рукой за ворот рубахи и помахивая огромным, с салатную вазу, кадилом в другой.
У надгробий старик замирал на мгновение, ощеривался по-собачьи, жгуче касаясь Пархомцева косым багровым взглядом. И всякий раз над кладбищем отдавало колокольным набатом. Звуки лиловыми волнами расходились вокруг, мгновенно отражались, искрились на прутьях оградок, мелко пощипывали кожу... Кладбище заполняла пестрая толпа. Люди скапливались в проходах, прудились в могильных оградках, попирали ногами надгробные плиты. И ни в одной паре глаз изумленный воскреситель не встречал радости или восторга. Лишь недоуменно путалась в кадильном дыму.
Ростислава нагоняли, дергали за рукав, просили о чем-то, крыли свистящим шепотом, больно лягали ногами. Пучеглазая волосатая харя хихикнула ему в самое лицо. Поодаль от него пожилая женщина тупо отталкивала, от себя изможденного, давно оплаканного мужа, поминутно озираюсь на другого, ныне здравствующего. А тот стоял обочь, с нервически подергивающееся щекой. Блеклая джинсовая мегера, взбычивая платиновой шевелюрой, тыкалась лбом в орденские планки на груди осанистого покойника и вскрикивала:
– Папанька! Избу-то мы продали! А деньги... на «Ниву» ушли. Кто же мог знать, что вы воскреснете? Что ж вы, папанька? Ну спросите хоть у Анатолия... продали мы избу-то. Анатолий, иди сюда! Анатолий!
Некто усеченный, со скипидарно-жгучей прической и в узкой щеточке усов нехорошо выглядывал из-за спины, озирался чутко, мельтешил, хищно суетился. Потом пал за могильные холмики. Взлягнул отставшим задом и пополз, раздирая животик и круглые, не мужские, колени о заграждения из ржавеющих венков. И тут же завилял, намокая со спины от близости канта на милицейских брюках.
Громадная, лохматая от раковых выростов, мозолей пятерня загребла подбородок Ростислава в горсть, рашпилем рванула кожу:
– По какому праву?! За что?!
Ростислав полетел от рывка, ударился позвонком об острую кость змеегорычева плеча. Тотчас сбрякало кадило на черный полированный камень плиты, траченной надписью: «Незабвенному Коле от любящей супруги» и увенчанной мордатым портретом, который скорчился от попавшего в ноздри грязно-зеленого дыма».
– По какому праву? – растерянно переспросил Пархомцев. В самом, деле – по какому?
– А справка у тебя имеется?.. – гудел неожиданный голос.
– Документ? Удостоверение? Иначе каждый, кому не лень, что угодно начнет ворочать, без документов-то.
– Но ведь я – не каждый... Я чудесным даром владею... При чем здесь документы?
– Обязательно! – припечатало в ответ. – В отношении обязательного согласования ставлю в известность о необходимости уведомления на предмет дальнейшего изучения и последующего утверждения для передачи в соответствующие...
– Но это же чудо!!! – перекрыло магнитофонный голос нечеловеческим воплем. – Он способен сотворить чудо!..
... Перед Нами явление трансцедентальное, изучению, не поддающееся!
– Лженаучно. Рекомендаций на этот счет не имеется. Эдак всякий. – Однако, пришельцы...
Размеренный голос продолжал назидать:
– Ни слова о пришельцах! Кто сказал о Пришельцах? Это не Наши слова. Такое противоречит Установкам и Положениям.
И Пархомцев заплакал. Соленая, как океаническая вода, влага щипала ему веки. Он глох от шума. Оправдывался:
– Я людям жизнь могу... Бессмертие...
– Идиот, – шипел, потрескивая, голос. – Ты что, обезумел! Какое бессмертие? Намерен мертвецов вернуть в круг живущих? Воскресить всех, чохом? Чистых и нечистых? Несчастную жертву и озверевшего выродка? Честного труженика и за подлевшего карьериста? Всех... винегретом? Аль по выбору? Ну, а если с разбором, то какими критериями намерен руководствоваться? Анкетными данными? Опросом общественности? Личными симпатиями и антипатиями? Поведай нам, благодетель!
Кружилась голова чудотворца. Жарко было ему при ясном солнце, среди сбившихся в кучу могил, подле раскаленных оградок. Вызывали удушье приторно-фальшивые ленты, испятнанные скорбными надписями. Фальшь была единственно живой на земле мертвых, над которой бушевали голоса и дикие взвизги полумертвой толпы.
– Зачем человек живет? – простонал Пархомцев.
– Вот это вопрос! – хрюкнуло в самое ухо. – Бэкона и Спинозу читал, а ответа не знаешь? Зачем тебе смысл? Живи! И думай...
Голос сменил тон на экзаменаторский:
– Признаешь ли идею о бессмертии души? Или хочется бессмертия тела? Желается познать бесконечно глубокий смысл своего существования? Так познай сначала смысл воскресшений!
Бытие, извлеченное из прошлого – не есть ли мнимая величина? Не есть ли это попытка трансформации бесконечного в предельное? Взгляни вокруг – на дело рук своих, и ты увидишь бездну.
Потрясенный Ростислав огляделся. Заледенел. Как бывшие, так и будущие мертвецы тускло отсвечивали скелетами, полуприкрытыми слоистой фиолетовой пеленой. Ряды скелетов смещались на перспективе, распадались, поглощаемые энтропией. А сгустки распадающегося пространства – материи словно щупальца ткнулись к чудодею. Ближе... Ближе...
Пархомцев застонал, и проснулся.
Комнату наполнял едкий дым обугливающейся краски, бумаги и тряпья. Першило в горле. Жгло глаза.
Ростислав скатился с кровати, встал, и отпрыгнул в сторону – тлеющая ткань половиков ужалила подошвы ног. Не видя ничего перед собой, он метался по комнате: остатки сна у него в голове мешались с реальностью, одно переходило в другое. Задыхаясь, он не мог найти выхода из квартиры, прежде казавшейся бедно обставленной, а теперь переполненной бесчисленными стульями, комодами и столами – лабиринтом из мебели, которая с грохотом встречала его среди дыма. Получалось, что двигался не Ростислав, но великое множество громоздких предметов хороводило по комнате, пытаясь погрести под собой угорающего.
Надрывно кашляя и обжигая пятки о проклевывающиеся снизу жальца огня, он пытался нащупать дверь. Но проклятый параллелепипед комнаты, казалось, замкнулся наглухо плотно запечатавшись на местах дверного и оконных проемов.
Говорят, что в последние минуты жизни человек вспоминает все. Может быть. Однако мозг задыхающегося Ростислава был занят одним – выжить!
В очередной раз уткнувшись в стену, Ростислав коснулся пальцами выключателя. Вспыхнувшая у потолка лампа проступила чуть приметным световым пятном. Этого тусклого пятна хватило, чтобы взять верное направление...
Широкий сосновый косяк оказался буквально в двух шагах.
Но он успел пару раз упасть, запнувшись сначала о кухонный порог, а следом о неизвестно как оказавшееся под ногами ведро с водой, прежде чем достиг выхода.
В дверь уже ломились из сенок. Было слышно, как что-то бубнили снаружи. Радуясь скорому избавлению, он не стал вслушиваться, попытался откинуть крючок. Однако крючок был свободен, дверь удерживал врезной замок, в скважине которого отсутствовал ключ!
Новая неожиданность привела. Пархомцева в ярость. Он колотил крепкие плахи кулаками, разбивая в кровь руки, толкал дверь плечом, пинал с разбега ногой – все напрасно... Странно, почему он забыл про окно? Но не менее странно, как ему подвернулся топор, обычно стоящий за печкой?
Ржавое щербатое, лезвие вслепую крушило дверь. Топор лязгал, отскакивал назад, сталкиваясь с металлической ручкой, а Ростислав рубил... рубил... рубил... Он рубил до полного изнеможения, пока, не сообразил, что лезвие топора скорее отожмет замок, нежели проделает дыру в толстой плахе.
Замок уступил не враз. Раз-другой лезвие сорвалось, скрежеща о металл. Наконец топорище вырвалось из рук. От удара дверью охнул и заматерился ломившийся навстречу Валерик...
Пожар не причинил большой беды: вскипела в трех местах краска по половицам, выгорел рваными кусками половик, да обгорела стойка журналов под столом.
Запыхавшийся Валерик подтер воду и окинул приятеля подозрительным взглядом:
– Во, офонарел что ли? Пожег кого?
– Джордано Бруно! – скаламбурил Ростислав. Незадачливому квартиросъемщику приходилось отказывать в изяществе стиля, и Валерик счел за благо сообразить это.
– Лады, не злись. – Не стерпел-таки, зашелся в хохоте.
– Умора! Погляди на себя в зеркало... огнепоклонник! Вся рожа, как есть черная.
Заспешил:
– Мойся по шустрому, и бежим.
– Куда еще?
– Закудахтал! Договорились ведь...
– Когда и о чем мы с тобой договаривались?
Валерик деланно изумился:
– Мозги что ли у тебя пригорели? Про што вчера толковали? Ты Сашку спас? Спас! Сам пострадал из-за этого? Пострадал! Думаешь Наташка для тебя денег пожалеет? Ну-ну-ну, что ты на меня кидаешься?! Вот так всегда: бей своих, чтобы чужие боялись. – Его опять понесло.
– Что ли не вижу, что на мели. А за свое доброе дело брать не хочешь.
Ростислав безнадежно махнул рукой. Попробовал отделаться шуткой:
– У нас здравоохранение бесплатное,
– Во-во. Ты что в конце концов, наших бесплатных живодеров не знаешь? Ме-е-дики... Мне в прошлом месяце поясницу лечили... В процедурке сестра укол делала. Ка-а-ак пырнет иглой! Буравит она, значится, мне зад, а сама каляк-маляк с другой такой же свиристелкой. Ажно взвизгивает: «Бананы-то, бананы! Югославские... не то румынские. Такая вещь! Такая! Тут карман, тут карман, тут...» И хлопает себя подлючка по толстой заднице, жир уминает. А в моей – иголка хрустнула! Целых пять сантиметров застряло. Едва вытащили... пассатижами.
От столь наглой брехни Ростислав закусил полотенце. Прикрикнул: «Будешь чепушить! Если только у Наташи возьмешь деньги, не погляжу, что друг...» – Переменил тему.
Окончательно уверовав в свои способности, Пархомцев по-прежнему тревожился по поводу неведомого преследования. Вceми фибрами души он чувствовал опасность, подступающую все ближе и ближе. В то, что случаи: и с ложной телеграммой, и с украденным у него ножом, и с подброшенным ему посланием – являются чьим-то розыгрышем, в это больше не верилось. Взять хотя бы сегодня... Ключ от двери так и не отыскался. Он словно провалился сквозь землю. Опять же: до сего дня Ростислав не пользовался замком, и успел привыкнуть, что ключ просто торчал из замочной скважины, ничего не затворяя. Нет как не крути, а следовало поберечься.
Он раздумывал, не зная, можно ли положиться на Валерика в серьезном деле? Да и совестно была, а ну если навлечет на приятеля беду. Вот кое-что разнюхать Валерик, пожалуй, мог бы без лишнего риска.
И Валерик с энтузиазмом приступил к выяснению обстоятельств загадочных случаев. Но толку было чуть. Он обещал. Божился. Поднимал суету. И... только. Лишь сегодня принесенные им новости смогли заинтересовать временного хозяина ветхого особняка.
Про то, что Пархомцев спас Наташиного сына, уже знал весь поселок. То-то улица, на которой квартировал исцелитель, заметно оживилась. Всяк проходящий мимо дома, где обитал загадочный приезжий, сильно тянул шею, пытаясь заглянуть в окно. Пришлось плотно задернуть шторы. Кому приятно, когда его пытаются разглядывать подобно заморскому премьер-министру. Вполне вероятно, что последнему также досаждает любопытство зевак, но министерские проблемы мало задевали Ростислава. Впрочем, в назойливом обывательском любопытстве не было ничего особенного. Новое, и тревожное содержалось в слухах, собранных Валериком. Недаром он мялся и многое утаивал, не желая расстраивать друга.
Но серьезнее всяких слухов казалось иное – никто к Пархомцеву не заходил. Он уже приготовился к наплыву посетителей. Настроился не поддаваться на их мольбы и просьбы. Уж больно коварный дар ему достался: помогая другим, он убивал себя. Итак он ждал страждущих. Однако шли часы, но никто не приходил, никто не стучал в дверь. Очень, очень странно!
Прошли еще сутки...
Край неба наливался влажным вишневым цветом. Погода, судя по всему, портилась. Мошкара плясала над землей, облипала нагревшийся за день сруб, срывалась в воздух, собираясь в беззвучно вращающийся столб. Мошкариные столбы кружили по двору, кренились на ходу, выравнивались и рассыпались в прах. Редко взлаивали собаки, подавали голос, чтобы тут же замолчать, прикидывая: «А не дурак ли я? Коли гавкаю в такой вечер, когда даже зевнуть лень?».
Ростислав лежал, не зажигая света. Лежал, вглядываясь в красноватый сумрак за окном, слыша тяжелый ток крови в висках. Щемящая душу истома копилась по углам. Она окислялась в тревожном воздухе, обретая цвета побежалости. Яркие золотистые и пурпурные дона плавно переходили в фиолетовый, стекая в подпол глянцевито-смоляными струйками...
Налившуюся дрему прогнал скрип. «Почудилось?» Хлипкие половицы в сенях тоненько скрипели, заглушая вкрадчивые шаги.
«Где же нож?» Последнее время он хранил его под подушкой. Ростислав сидел в темноте, сжимая в руке оружие. Но даже наличие ножа мало успокаивало. Требовалось решить: способен ли он, пусть защищаясь, ударить ножом человека? Пархомцев сильно в этом сомневался. Оставалось надеяться, что один вид заостренного металла может остудить пыл нападающего. Ну, а если нападающий не один? Если их двое? И сейчас, в эту самую минуту, его сообщник затаился у окна?
Ледяные струйки побежали по спине Ростислава. С дрожью в теле он покосился в сторону ближайшего окна. В зачерненном сумерками стекле могло привидеться что угодно. Включить свет? Тогда с улицы он будет как на ладони. Хотя... Встречать опасных гостей без света ему тоже не улыбалось: не исключено, что стоящий за дверью обладал кошачьим зрением и хозяин квартиры окажется совершенно беззащитным.
– Кто там?! – Вспыхнувший свет ослепил стоящую в дверях Наташу.
– Извините... Я пришла... – Она растерянно застыла на пороге….
Чертовы рукава захлестнулись в узел.
– Да вы проходите. – Ростислав кое-как управился с рубашкой.
Пережитый страх вызвал приступ у него неловкости, суетливости. Он попытался взять себя в руки, отчего сделался вовсе смешным. Подвинутый им стул больно задел ногу гостьи, которая невольно поморщилась.
Молодая женщина была хороша: светло-кремовое, облегающее в талии платье самую малость полнило ладную фигурку. Возвращение к жизни сына придало ей врожденный блеск, тот самый, что не колет окружающим глаза и вместе с тем делает его обладательницу миловидной.
