Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Эх! Кабы на том все кончилось. Ведь чуяло у Павла сердце – не будет от переезда толку. Уже оттого не лежала душа, что родом отсюда был Ростислав – первый Светланин муж. Убегая от одного худа, набежишь на кучу лиха. Так оно и получилось...
Где-то через неделю тесть украсил калитку орденами и медалями. За любую из его медалей коллекционеры могли предложить пачку червонцев. Тесть же, пользуясь кратковременным отсутствием дочери и зятя, поприбивал почетные знаки к калитке, а к вечеру помер. Уже после смерти он подложил безутешным родственникам самую большую «свинью»...
Накопленный им более чем за полвека капитал оказался упакованным в промазученные наволочки, лежавшие на постели вместо подушек.
Подушек «с начинкой» отыскалось пять штук. Судя по степени загрязненности каждой из них, старик, спал на всех пяти подушках сразу.
Павел распарывал наглухо зашитые наволочки под присмотром дышавшей ему в ухо Светланы, а из наволочек сыпались и сыпались деньги. Вскоре на кровати образовалась метровой высоты груда банкнот. Здесь были: государственные казначейские билеты выпуска 1947 года достоинством в пять, десять и сто рублей; пореформенные «трешки» и «двадцатипятирублевки», отпечатанные после января 1961 года; «пятисотки» и «стотысячники» постперестроечного периода; боны и билеты однодневных коммерческих банков; платежные обязательства и сертификаты временных государственных образований номиналом в двадцать пять тысяч и миллионы рублей... Здесь было все. На глаза Павла попались ассигнации Бийского земельного банка, просуществовавшего в общей сложности четыре дня и растворившегося в воздухе на пятый, вместе с уставным капиталом в полтора триллиона «кремлевок». Единственное, чего не было в тестевых наволочках – конвертируемой валюты, имеющей хождение в настоящее время. Похоже, Светланин отец не признавал денежных реформ. Он год за годом набивал в подушки все новые и новые ценные бумаги, поверх уже обесценившихся. Таким образом, коночный капитал покойного на момент обнаружения «подушечного» клада равнялся нулю...
Павел проклял и предал забвению тестя. Но сейчас, когда сделанная им самим находка могла обернуться сокровищем, «подушечная» лихорадка вновь загуляла в его крови.
Руки Павла тряслись. Дважды отвертка ускользала от пальцев и оба раза он долго шарил по полу, прежде чем нашел ее.
Отвертка продолжала «плясать» и в яме. Он тыкал ей, попадая мимо углубления.
Песка оставалось на четверть, когда дело опять застопорилось. Он залез в образовавшуюся дыру пальцами. Поскреб, ухватил большим и указательным пальцами щепотку твердых крупинок... Трудную операцию пришлось повторить. Внезапно сильная боль пронизала руку. Показалось, будто кожи коснулись оголенные жилы высоковольтного кабеля.
Павел вскрикнул, откинулся назад.
Электрического ожога не оказалось. Правда, закровила ранка от сорванной заусеницы, но с этим можно было мириться. Землекоп хотел подняться с колен, как тут же остолбенел: выпуклая часть металлического листа рывками поднималась вверх, раздвигая более чем метровую толщу грунта... Целый пласт земли обрушился на Павла.
* * *
– Держи-и-и!!! Уплывает! Держи подобру, черт Копченый!
Крупная, с локоть, травянка изогнулась упругим телом, просверкнула серебром над неводом – посреди затона брызнула…
– Тьфу! Ушла... Прижимай низ, прижимай...
Дюжина острорылых, отливающих зеленью рыб сидела в ячеях...
Обирая невод, Володя продолжал кипеть:
– Задохлик косорукий! Трудно было низ придержать?
Темнолицый, редкозубый, сморщенный, как печеное яблоко, —Копченый добродушно скалился, показывая синюшные десны,
– Ну черт и черт! Чебак снулый. Спустить бы тебя башкой в яму...
– Не вяжись к Копченому. Ишь, холерик, нашел крайнего. Что сам-то губами шлепал? – крепко сбитый Потомок игриво пошлепал Копченого по костистой спине. – Он у нас ничего... Он еще пригодится. Так ведь, чудо природы?
Старший среди рыбаков перестал изучать собственные мохнатые от смоляного волоса ноги, отряхнул закатанные до колен штанины, пытливо воззрился на спорщиков.
Не замечая этого, Потомок продолжал:
– А кого-чего... Расскажи-ка нам, Копченый, про первую любовь. Как там у тебя? Ты вообще-то по всем видам – ходок! Наверно, и сейчас...
– Цхэ-э-э, – дал знать о себе горбоносый рыбак.
Смутившийся Потомок заюлил:
– А что я, Отец? Я просто так. Поинтересовался. Лично мне... ба... Все равно мне.
Глаза горбоносого сделались жесткими; потемнели.
Пугаясь их, Копченый отодвинулся к Володе, а тот и сам оробел.
И чего они пристали? Он не сделал им плохого. Честно разобраться: щучка ушла не по его вине. А с любовью... Копченый расплылся в жалкой улыбке. С любовью что-то было. Когда-то.
...Он поперхнулся крепким чаем. Выкатил глаза. Смех лохматой метлой забегал по зимовью. Мирза валенок, кожей туго «обсоюзненный», уронил, скривил гладкое лицо, пряча улыбку. Рыжий, дурачась, покатился по нарам в дальний стылый угол. На его заголившейся смуглой спине пестрела нескромная живопись.
– Во отломил, стиляга... – Чешет, забодай его!..
Бригадир оторвал голову от сложенного подушкой ватника, пихнул Рыжего коленом и обалдело уставился на хохочущих:
– Чего зашлись, на ночь глядя?
Рыжий вновь затрясся припадочным смехом. Начал объяснять – сам черт не поймет:
– У этого... письмо... хе-хе-хе! Ну уморил делец... это ж... «человек-человеку» такое... ой, сдохну!
– Кончай – отрубил Богданов. Поискал досадливо взглядом. – Валерий, кого приключилось-то?
Мирза, более не в силах таить улыбку на спелых губах, сощурил глаза. Пояснил:
– Малой письмо от девахи потерял... Я гляжу немного, красивая бумага валяется. Какая бумага? Почему? Документ может? Говорю Рыжему, посмотри, мол, чей бумага.
– Дураки! – взорвался студент.
– Почему дураки? Я в вашей грамоте сильно мало разбираюсь, а «человек-человеку» – грамотный, – сильнее сощурился татарин. – Вот все тело у Рыжего исписанный – значит, грамотный.
Рыжий хихикнул, а Мирза продолжал как ни в чем не бывало:
– ...Рыжий бумагу прочитал. Тут он пришел, нам весело стало.
– Говорю – придурки лагерные, – долбил он свое но уже без прежней досады в голосе. Резво прыгала по стене его тень, пугала копотный язык десятилинейки, так что сплевывала лампа густой сажей поверх стекла и стреляла крупной солью в залитом соляркой пузатом брюхе.
– Я у Рыжего письма не читаю... А он зачем?
Богданов сморщился. Сел, хмыкнул, вникая в суть происходящего:
– Ну, у Рыжего читать нечего. Ему только судоисполнитель депеши шлет... И все насчет алиментов...
– Во-во, опять, – зашебуршился Рыжий. Но поймал колкий взгляд небольших бригадировых глаз, глубоко утопленных на комковатом лице, и заюлил.
– Ты, Богданыч, послушай лучше, чего ему пишут-то. Прям, как в кино... Я с ходу запомнил.
Он покосился на привставшего было парнишку, улестил, будто кума за бутылкой:
– Да не для смеху я... У нас же интерес: больно занятно начирикано: какая она – любовь-то?
Прикрикнул:
– Чего жмешься? Тут чужих нет. Одну лесину на всех обнимаем.
Прокашлялся:
– А письмо так: «Дорогой петушок!» – выдохнул судорожно. – Гля, тоже не орел, а... петушок. .
Зачастил:
– Дальше значит: «Называю тебя так, ну ты знаешь почему. Я много думала над твоими словами. Помнишь, в тот вечер, у нас в Песчанке? Вовсе ты был не прав: я над тобой не смеюсь. Зачем я буду смеяться, если ты мне тоже очень-очень нравишься. Девчонки мне говорят, что ты водишься со всякой шпаной и, вообще, грубый. Мол, и танцевать не умеешь, и все такое-разное. Ну и пусть они себе сплетничают. Вовсе ты не грубый, а наоборот. А те бородатые мужики, с которыми ты стоял у магазина, на бандитов ничуть не похожи. Один из них так вовсе приятный; глаза у него умные. Но и он, все равно, хуже тебя. Так что ты не думай, не злись, пожалуйста. Ведь я люблю только тебя».
Он слушал это письмо вместе со всеми. Конфузился и гордость его брала. Последняя встреча с нею грела его душу... Как она тянулась обнять его, долговязого, за шею, а сама в руки не давалась. Увертывалась, задираясь на каждом слове. Прятала под мохнатой варежкой светло-серые, будто кора осинки, глаза...
– Вот и говорю... – снялся с тормозов «человек-человеку», – ...шпана мы против нашего «петушка». И ты, Богданыч, шпана бородатая. Но вот кто среди нас такой приятный, с «умными глазами»?
Выпятил Рыжий грудь, заиграл:
– Вроде бы, я! А что? Вполне даже... Человек-человеку всегда... Или это Мирза приятный? Слышь, Мирза? У-у-у, собака глухой! – передразнил Рыжий татарина, но Мирза и ухом не повел...
Ржали в зимовье не охально, однако, с полным удовольствием. Много ли радостных минут в тайге, забодай ее комар! Летом: мажешь репудин на рожу, будто масло на хлеб, а легче не становится – лезет в кумовья кровосос, угрызает до сукровицы, доводит до остервенения. Так допечет, что пилу бы – в валежник, а самому – в костер, и гореть там с комарами до кучи. Зимой – тоже небольшая сласть. Под валкой, при ватнике, ползаешь мокрой мышью, пот от тебя, будто от загнанного мерина. А без ватника? Чуть остановишься – рубаха на спине льдом хрустит. Сядешь к костру – один бок дымится, другой в куржаке. Леший бы, паразит, эту тайгу ворочал! Загнала мужиков в тайгу нужда... на большие рубли. Душит лесорубов тоска на вечерней заре, когда обдаст по горизонту багровым и присядут, ежась в сумраке, елки-лапушки, на неласковый, заячьим следом простроченный, снег. Вьется, вьется печаль морозными кольцами вкруг души. Эх! Появился бы кто со стороны; тонкий да ласковый. Дал бы избитым пальцам лесорубов мягкое тепло, увел бы с угрюмого сивера за зимовье... Только нет никого!
Злобятся мужики на пустые мечтания...
– Все они сперва ласковые, – подытожил Рыжий. – Не верь девкам, «петушок». Потом каяться будешь, когда они бабами обернутся. Гля, твоя уже сейчас намеки строит: подружки говорят... то да се...
– Зря балачки говоришь, – заспорил Мирза. – Не надо, Рыжий, плохо про бабу говорить. Баба ребят рожает... Баба моет... Баба махан варит...
– Ага, сварит она тебе!.. Что твоя, Валеич, тебя не грызет? Особенно, когда забутылишь?
Закрутил Мирза головой, пожал плечами.
Зряшный спор прекратил Богданов. Ему хотелось спать. Натруженные суставы скребло рашпилем.
– Закругляйтесь! Кончайте болтать по-пустому. Делов-то. Ну пишет девка... Всем пишут. Замуж ей пора.
– Никак и тебе, бригадир, пишет какая? – усомнился Рыжий, открыл дурашливо рот, – Чо за баба?
– Тебе чего? Давай, вались спать! Вот если ты завтра на эстакаде будешь зевать, я тебе отпишу... тросом чокеровочным. Ты у меня с первым же лесовозом в город поедешь – любовь искать.
...Наутро лес валили истово. Мужики ломились от комля к комлю, путаясь ногами в валежнике, скрытом под снегом, цепляясь полотном бензопилы за упругое плетево багульника сминая спинами чепур – худосочные березки и осинки. Лесорубы кликали друг друга нечеловеческими словами. Вгрызались в стылую древесину сорокаметровых листвениц, соря коричнево-желтыми опилками. Рыдала тайга от набега. Шарахалась в стороны...
Он махал топором. Лезвие выбивало остекленевшее крошево сучков.
Ему было невесело и пусто, как на заброшенной лесниковой заимке. Скучно было. Муторно, словно с похмелья. Крыл он про себя и тайгу и мужиков, с каждым часом злобясь сильнее: на себя вчерашнего, на девчонку, написавшую ему какое-то дурацкое письмо...
* * *
– Копченый, уснул? Прячься! – Володя зло толкнул его в бок; уродливая голова Копченого моталась от толчков из стороны в сторону, будто приклеенная к тщедушному телу. После особо сильного толчка блаженный встрепенулся и открыл глаза.
– Тебе говорят, прячься!
Встревоженный Потомок был уже на ногах. Держа руку щитком у лба, он смотрел на проходящую параллельно реки дорогу. Только горбоносый рыбак хранил невозмутимый вид и неспешно зашнуровывал ботинки.
Осоловевший Копченый полез в гущу зелени, где привычно затаился. Со стороны замечалось, что прятаться ему не впервой, что не в диковинку часами отсиживаться в укромном углу, затаив дыхание, не смаргивая даже, чтобы не выдать себя случайным движением век. Теперь он распластался на земле, блеклый, совершенно неразличимый на фоне засохшего ила, под прикрытием серо-зеленых, ломких у основания ракитовых ветвей. Лишь спустя минуту он вздрогнул в ответ на оглушительный треск мотоцикла, остановившегося в двух метрах от его головы.
Старший полицейский остался в коляске. Он заспорил с Володей, но о чем – не было слышно.
Спор достиг кульминации, когда к мотоциклу подошел горбоносый.
Очевидно, обладатель рыжих усов пользовался влиянием, потому что после первых же его слов полицейский понизил голос, а в дальнейшем только кивал, соглашаясь и выражая раскаяние. Копченый заметил квадратик яркого пластика, перешедший от горбоносого к полицейскому и обратно. Походило на то, что квадратик этот в выяснении отношений особой роли не играл, а предъявлялся для пущего соблюдения формальностей.
Вскоре полицейский откозырял рыбакам, и мотоцикл затарахтел восвояси. Но Копченый продолжал лежать, ожидая команды на выход.
* * *
– Я вам конфиденциально заявляю: союз теряет терпение.
– Перебьетесь!
– Фу-ух, как грубо.
– Kак умею. Не забывайте, что союз – это я.
– Ну допустим, не вы. Это Он! Вы его присвоили, а нас хотите держать за идиотов. Только мы не потерпим. – Полный господин отодвинул бумаги на противоположный край стола. Щелкнул зажигалкой. Прикурил. – Вы расходовали наши деньги. Поэтому обязаны дать отчет. Вместо того, чтобы... – он покачал головой, – ...крыситься. И где только вы набрались этих хамских слов?.. Впрочем, с кем поведешься...
Развалившийся в кресле мужчина привстал:
– Где-е-е?! Слушайте вы, квашня! Что надлежало сделать мне, я сделал. Сделал потому что никогда не прислушивался к вам и вам подобным. Теперь, когда осталось совсем немного, приходится ждать. И ждать по вашей вине... га-а-спода предприниматели.
«Квашня»| искусственно оскорбился:
– Мы предприниматели поневоле. Свою часть работы мы выполнили столь же тщательно, как и вы. Профсоюзы Его поддержат...
Брови сидящего в кресле поползли вверх:
– Откуда подобная уверенность?
Настала очередь торжествовать полному господину:
– Профсоюзы – это узкий круг лидеров. Лидеры рано или поздно устают от контроля со стороны толпы и начинают делать собственную политику.
– Очнитесь! Они – заклятые демократы, эти ваши лидеры.,
– Вот и вы стали бояться слов. Какие они к бесу демократы? Уж коли можно жить в демократической стране при полном отсутствии самих демократов, то надо приветствовать такой вариант.
Собеседники взаимно раскланялись.
Владелец уютного кабинета, в котором на журнальном столике размещался компьютер (кстати, не подключенный к сети), а в стенных нишах размещались ряды досье, подосадовал вслух:
– Огрубели вы в компании ваших «мальчиков». Подозрительны сделались. Службу, к примеру, завели...
– О какой Службе речь?
– Бросьте! О вашей (не нашей же) Службе речь. О Службе Профилактики...
– Вы злоупотребляете овощами: от ваших Догадок отдает силосом.
– Зато ваше серое святейшество, похоже, пренебрегает витаминами. Подобная диета ведет к оскудению... серого вещества.
Он вперился в собеседника.
– Какое еще «осуждение» провоцируют ваши «мальчики»? В домино играете? С начала года союз потерял четырех полезных людей, и все из-за вашего идиотского «осуждения». Что собственно происходит?!
Сухопарый выдернул ближайшее к нему досье, из картонной кассеты выползло душераздирающее «Убийство под занавес». Человек сплюнул. Вернул досье на место. Извлек из тугого гнезда следующее – в руки ему попало последнее слово диктофонной техники. Нарядная пластмассовая коробочка ойкнула и рассыпалась. Сухопарый продолжил как ни в чем не бывало:
– Накладные расходы – это «полезные люди». Непредвиденные издержки, говоря вашим языком. А вот «мальчиков» припутываете зря. Надо верить в инициативу масс.
– Подите в... с такой инициативой! Предупреждаем: или прекратите несогласованную с союзом самодеятельность, или... Не в школе, сами понимать должны.
– Понимаю. – Он подошел к окну, показав негостеприимному хозяину узкую спину. – Ты ведь врешь насчет своей идейности. – Переход к «ты» был оглушителен, оконное стекло, в которое как в зеркало смотрелся сухопарый, казалось, треснуло. – Ты врал всегда. Тебе не Идея была нужна, а поддержка, охрана. Чтобы ты мог сколачивать капитал, не опасаясь конкурентов. Первое время тебе требовалась защита от рэкета. И не от рэкета вообще, но от «мальчиков», которые могли пощипать твой карман. Позже ты настоял на «э-э-э, игнорировании», – он передразнил хозяина кабинета, – на «игнорировании» тех людей, чьи должности угрожали, опять же, твоему благополучию. И так все годы...
Пока полный господин зачарованно слушал обличительную речь, дверь кабинета беззвучно отъехала в сторону. В помещение вошли двое.
Глаза вошедших хранили то дерзкое выражение, с каким «авторитеты» встречают в камере новичков. Один из «дерзких» на ходу расправлял в руках что-то тонкое и гибкое, напоминающее гитарную струну. Второй, в черной кожаной куртке, мягко улыбался, извлекая из кармана сложенный вдвое лист плотной чертежной бумаги...
«Следует предпочитать невозможное вероятно возможному, но мало вероятному».
«Сознание наготы возникает лишь у того, кто видит себя нагим».
Наверно, Павел свалился бы в разверзнувшееся под ногами отверстие, когда б не земля, обрушившаяся на него: толстый пласт грунта площадью не менее квадратного метра заклинился меж стенок вырытой ямы, придав землекопу устойчивость.
Ему бы испугаться, закричать, позвать кого-нибудь, а он замер от неожиданности. В таком пригвожденном состоянии Павел пробыл около двух минут. За эти сто с лишним секунд он разглядел верхний край самой обыкновенной, судя, по всему, дюралевой лестницы, ведущей вниз, в пустоту, начинающуюся за срезом люка. Тут же виднелся поручень, служивший дополнительной опорой при спуске и подъеме по крутому пролету. Лестница не отличалась изяществом отделки, скорее, являлась продуктом серийного производства: местами рифление рабочей поверхности ступеньки было слабым и вызывало впечатление большой поспешности при обработке. Он не брался гадать, как выглядела часть лестницы, которая находилась вне его поля зрения, только видимый ему кусок хранил чей-то неряшливый след: сизовато-белые отпечатки грязной обуви.
Сознание того, что люк служил входом для человеческого существа, помогло Павлу сохранить благоразумие. Левой рукой он уперся в противоположную стенку ямы (если быть точным, в сохранившийся кусок ее) и налег животом на заклинившийся пласт... Куски черной, пронизанной корневищами трав, земли, с шумом просыпались в люк, засыпав ступеньки лестницы.
Плотное тело Павла неловко вошло в проем.
Он опустился до плеч, когда его вдруг осенило, не совершает ли он ошибки? Как бы позже ему не пришлось пожалеть о своей импульсивности. Кто знает, что это за люк? Может, это вход в преисподнюю? Копая яму, он не заметил ничего особенного, никаких нарушений в слоях глины и супеси. Разноцветные слои были девственно нетронутыми. Сколько ж лет пролежало похороненным здесь это загадочное сооружение?! Он порылся в памяти, отыскивая крохи известных ему сведений о возрастах осадочных пород, и ужаснулся: счет шел на десятки и сотни тысяч лет. Возможно, он заблуждался. Возможно, срок был на один-два порядка меньше, или более того; но все равно ему было страшно. Спину его сковало холодом, тогда как лоб и шея взмокли. Он подтянулся на руках и мячиком выпрыгнул из ямы.
На дворе за эти минуты ничего не изменилось; так же, боком-боком, перескакивали по бетонированной дорожке воробьи, выцеливая черными дробинками глаз не им предназначенные крошки: где-то у самого забора на меже стрекотала кобылка; редко взлаивали шины на дороге; иногда их лай переходил в визг и тогда за дворами вырастал столб пыли... Павлу сделалось обидно за свой испуг. Но нет худа без добра, задержка пошла ему на пользу. Ну что бы он делал в подземелье без фонарика или свечи? Хорошо, если там мелко и лестничная жуть сразу же завершится камерой. А вдруг...
Вскоре подневольный землекоп, преобразившийся в кладоискателя, спускался вниз, оснащенный круглым фонариком, острым ножом кустарной работы, которым забивали свиней, и полиэтиленовым пакетом с ручками и рисунком на тему: «Курортный бизнес – это ваше процветание. Вкладывайте миллионы в окрепшее здоровье сограждан и будете здоровы сами».
За время подготовки, тысячелетней выдержки подземельная атмосфера успела освежиться, отчего дышать, против ожидания, было легко.
Внизу горизонтальный ход «подземелья» открывался сразу в двух направлениях. Не раздумывая, он пошел вправо.
По коридору, в боковых ответвлениях, в тесном, заставленном мебелью и оборудованном помещении, попадались надоедливо-привычные предметы. Необычное кончилось на границе между верхней ступенькой лестницы и нижней прослойкой супеси. Хотя назначение иных щитов, скрытых выпуклым кожухом коммуникаций и прочей дребедени определить органолептически не удавалось – все равно это были вполне земные вещи...
Возвращаясь из тупика к входному люку, он услышал шаги. Кто-то невидимый шел впереди. Звуки шагов раздавались тем отчетливей, чем уже делался проход: цельнометаллические стены отражали звуковые волны, многократно усиливая их. «Шлеп, шлеп». И снова: «Шлеп, шлеп...» Словно крадущийся призрак носил шлепанцы на босу ногу.
Слева за поворотом коридор расширился и перешел в довольно кубатуристое по здешним масштабам помещение. Перед входом в него «шлепанцы» зашагали быстрее.
Павел остановился. Звуки шагов затихли. Он поднял и опустил ногу. Нога коснулась пола, и тотчас впереди с незначительным запозданием отпечатался шлепок. «Лихая акустика!» Он стыло передернул плечами.
Просторное помещение могло сойти за аудиторию захудалого института, когда бы не богатый приборами, но порушенный пульт вместо кафедры. Павел ковырнул ногтем оплавленный пластик – пахнуло пережженным карболитом. Чуть ниже, у основания пульта, латунно поблескивали вопросительные знаки ручек. Стоило потянуть одну из них, как из стены показалась полость выдвижного ящика.
Содержимое ящиков заставило его присесть. Отдыхая, он перевел глаза поверх пульта и... всхлипнул – прямо на него холодно смотрело две пары глаз. Женский портрет был фотоснимком. Верно, потому он уступал по выразительности мужскому, который представлял собой портрет-рисунок.
Портреты понравились Павлу. Но это было первое впечатление; уже через минуту он решил, что излишняя хрупкость женских черт не сочетается с капризным изгибом ее полных губ.
Со вторым портретом дело обстояло сложнее. Чем дальше, тем больше он напоминал кого-то, ч6удто сквозь карандашные линии рисунка проступало живое лицо, каждую деталь которого Павел знал наизусть, но вспомнить которое ему мешало подсознание. Павел снял портреты со стены, сунул их в пакет.
* * *
В халупе Копченого завелись злыдни.
Злыдни были небольшими, но довольно вредными. Они не походили на людей, ни на фунт с осьмой; скорее, являлись существами иной породы, нежели прочие обитатели земли. Не было у них ничего общего и с домовыми. С последними Копченый встречался, их повадки напоминали Хохрика; кот не меньше домовых любил молоко, к тому же, в нем замечалась типично кошачья склонность к чистоте. Правда, Володя и Пасынок клеймили кота, если пропадало что-нибудь вкусное. Побывали бы они в его шкуре! Разве Хохрик – Христос, чтобы распинаться за чужие грехи?
Нет. Злыдни, определенно, не приходились сродни ни домовым, ни коту. Они не чистили зубы солью, как это делали домовые. Они не мылись и не вытирали ног, входя в избушку. Хохрик, прежде чем развалиться на единственной в доме кровати, брезгливо вытирал о наволочку дегтярные от сексуальных скитаний по угляркам, чердакам и влажному перегною лапы. Вообще-то, у Копченого и к коту имелись кой-какие претензии: ярко-рыжий, в темную полосочку зверь большую часть суток шлялся по соседям; дома кот лишь спал и отъедался. Защищая блудню от нападок Пасынка, Ростислав однако держал в уме, что Хохрик действительно тащил со стола не только то, что плохо лежало, но и все, что лежало хорошо, но недостаточно надежно.
Наконец, домовые-домоседы. У них нет назойливой привычки шляться по гостям: мы-де к вам, вы-де к нам. Да и не сильно. разгуляешься на их месте – в одной мохеровой шапочке да безрукавке на голо тело.
– Пасынок в домовых не верил. Здесь его радикализм пасовал перед махровым консерватизмом. Он издевался над рассказами Копченого с жестокостью, не снившейся отцам-инквизиторам: «Чечка с гречкой! Гольный обман... Ну и жук ты, Копченый! С таким рядом постой, карман будет пустой». Само собой разумеется, куда Пасынок, туда и Володя. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
В-общем, завелись на подмандатной Копченому территории злыдни. Обычно неуступчивый кот перед ними капитулировал, отступился от покраж, забыл про уютную кровать; вытеснился, подвывая, на чердак, где приютился близ трубы.
Однако от лихой беды не спрячешься даже на чердаке. Нет-нет, да и слышится Хохриков визг. Судя по воплям, можно подумать, что кота заживо препарируют, снимают с него шкуру и набивают ватой вперемежку с пенопластовой крошкой. Но – поднимется Копченый на чердак – вкруг трубы только рыжая шерсть клочьями да пыль столбом, а никакого садиста-таксидермиста не видать. Хохрик, конечно, разбойник, приличная дрянь, или, как говорит Пасынок, продукт эпохи и обстоятельств. Последнее надо понимать в том смысле, что когда псарь – собака, тогда собаки – звери. Но, невзирая на это, хозяину делалось жаль кота.
Скоро злыдни стали появляться в самых неожиданных местах. Стоило минуту посидеть спокойно, как сразу же из темного угла высовывалась зловещая фигурка в костюме-тройке, при галстуке прельстительного рисунка.
Осмелев, фигурка принималась шнырять по комнате, размахивая лапками и мельтеша ножками, точь-в-точь – уховертка. Иные злыдни появлялись нагишом. М-м-м-да... Им не стоило бы демонстрировать собственную безнравственность. Оголение – процесс многозначительный, далеко идущий...
Вечерами Копченый замирал на стуле и уходил в себя но чаще просто пребывал в оцепенении. Глаза его стекленели. Подбородок отвисал. Казалось, он не в состоянии дышать. Это были блаженные минуты: мозг Копченого отдыхал. Зато остальное время он испытывал беспричинную тревогу.
Впервые ему сделалось тревожно с неделю назад, когда Потомок взял его с собой в город.
...Худощавая женщина рассеянно глянула на подошедших.
– Тс-с-с, стерва!
Потомок присел, прячась среди очереди.
Копченый удивился: обычно прятался он, однако на этот раз такой команды не поступало.
– Иди к автовокзалу, – прошипел снизу Потомок.
– Что? – не расслышал он.
– К автовокзалу шуруй, – бесился крепыш, смешно, на корточках пробираясь за людскими спинами в сторону павильона. – Жди меня там.
Копченый подчинился. Повернулся, чтобы идти; глянул назад – женщина пристально смотрела на него. Чего он напугался? – Копченый сообразить не мог. Кинжальная боль чуть повыше ключицы заставила его шатнуться. Когда опомнился, женщина по-прежнему буравила его взглядом. Удалось заметить, что она была напугана не меньше его. Во всяком случае, тут же заторопилась. Шагнула прочь. Заозиралась. Потом метнулась через улицы.
В тот вечер Потомок избил его. Он пинал Копченого ногами, обутыми в австрийские туфли. Избиваемый вздрагивал от ударов, опуская голову ниже и ниже, а экзекутор пьянел от беззащитности жертвы и старался угодить в живот.
Безобразная сцена прекратилась с приходом Отца, Горбоносого старика. Потомок стеснялся, у Копченого было подозрение, что стеснительность эта основывалась на страхе...
С появлением злыдней сожители оставили Копченого в покое. Хотя неизвестно, что лучше: терпеть издевательства. Потомка или бороться с нашествием вредных существ?
Вот и сегодня... Прямо из-за печной дверцы вылезла бесстыжая харя, цветом и формой похожая на морковку. Высунулась, уставилась на Копченого, сажу с носа слизнула оранжевым язычком, взялась поучать:
– О воле мечтаешь, хозяин? Дас-с-с, куцая у тебя жизнь. На свободу надо? А что такое свобода? Непостижимое состояние духа, которое, будучи лишено одного-единственного из своих атомов, перестает быть собой. Лишите свободу какой-нибудь из степеней, хотя бы совести, и на ее месте воздвигнется тюрьма...
От неожиданности человек чуть не свалился на пол. Ответил механически:
– Не возникай!
Злыдень выдернулся наружу до пояса:
– Сам дурак!
Хозяин помянул черта, хотел перекреститься, но спохватился: не помнил, в каком порядке кладут крест – справа налево или наоборот? Он пожалел, что помянул нечистого. Был ли Копченый суеверен? Кто знает. Но как в каждом пламенном революционере таится монархист, так во всяком безбожии содержится суеверие. Хитро устроена человеческая природа: все перехлестывающее через край рано или поздно переходит в собственную противоположность.
На мгновение утратив добродушие, Копченый схватил кочергу, сунул ею в злыдня. Кочерга припечатала жертву, в копотной мгле мелькнули дергающиеся ножки. Копченый злорадно засмеялся. И тотчас вскрикнул: сильно заболела голова. Его черное, спорно обугленное, лицо сложилось морщинками, сделавшись размерами с кукиш...
* * *
В карьере мало что изменилось за прошедшие годы: гуще наросли лебеда и подорожник, да прибавилось ржавой красноты на боках опрокинутой вагонетки.
Месяца три назад представитель строительной фирмы «Аякс» посетил указанное место в сопровождении двух специалистов и чиновника из муниципалитета.
Специалисты, пожилые господа в спецовках, осмотрели кучи бута, скололи образец для анализов, восхищенно поцокали языками а затем отбыли восвояси...
Молодой чиновник азиатского типа зябко прохаживался по карьеру. Насмелившись, толкнул ногой вагонетку. Ему было не по себе. Он не считал нужным это скрывать и осуждающе поглядывал на фирмача.
Здесь было нечисто. На прошлой неделе чиновник приезжал в карьер с прибором. Стрелка прибора задергалась как сумасшедшая. Честно говоря, он плохо разбирался в радиометрах, самый обычный вольтметр представлял для него большую загадку. Что поделаешь: филология не способствует знакомству с техникой. Калмыковатый чиновник был филологом и до недавнего времени не жалел о сделанном выборе. Хотя теперь впору было пожалеть. Кто так или иначе наслышаны про здешние места, удивительно единодушны – в районе карьера происходят странные вещи. Чего стоят, например, здешние травы и насекомые, гигантизм которых не поддается объяснению...
На следующий день представитель «Аякса» скончался от острой сердечной недостаточности. Следом молодой чиновник получил извещение о переводе в метрополию.
