Текст книги "Костер для сверчка"
Автор книги: Борис Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Часть вторая. ТАБУ
«Ты из людей-то каких?
Кто родители? Сам ты откуда?»
Шиш мечтал о мясе.
Мясо пряталось от человека...
Оно желало, чтобы он убрался восвояси, чтобы он ушел прочь, сгибаясь от болезненного томления во впалой брюшине, сохраняя тусклую гримасу на сухом, окоростевшем лице, сплевывая кровью из разбухших, блеклых, точно водянистая, многажды тронутая заморозками, ягода, десен.
Известно: чем голоднее человек, тем сильнее злорадствуют враждебные ему духи, и тем упорнее скрывается еда от ищущего взгляда.
Ближайший осинник светился бесстыдной наготой.
Два дня и две ночи стонали древесные духи, насвистывали вразнобой потревоженными сурками. Под эти стоны и свист вздрагивали кроны осин, тянулись вслед ледяному ветру. Стылый до ожогов воздух прорывался в пещеру через занавешенный шкурами вход. Он душил, а временами, – напротив, – взметывал пламя костра.
Для тепла требовался туго набитый живот. Который мог примирить шалый жар огня, оплавляющий мех одежды на спине, с ложащимся на грудь куржаком.
Скудная пища мучила всех. Длинноногие – те скулили в голодном полусне. Старались плотнее прижаться друг к другу. Ненасытная утроба выгнала на мороз Шиша. Хотя пытать охотничье счастье в такую пору, когда добыча залегла в укромных уголках, когда даже сороки опасались показаться на открытом месте, оберегая покрытые жестким пером тошнотворного вкуса тушки, было по меньшей мере неразумно. Взлизанный ветром наст поблескивал на солнце. Вокруг было безжизненно и пусто.. Напрасно Шиш озирал местность. Тщетно петлял по логу, приседая как встревоженный лесной кот. Будь он юнцом, попробовал бы коры, тронутой у подроста грызунами. Но Шиш давно вырос и понимал, что не все из пригодного зверью полезно для него.
Этой зимой на кустах редко встречались красно-бурые гроздья терпких ягод. Поздний иней вычернил цвет, а сухое, как оленье копыто, лето добило уцелевшую завязь. Мало, совсем мало наросло к осени орехов, сладкого корня и грибов.
Что касалось последних, один их вид вызывал у него отвращение. Однажды он попробовал грибов из запасов Много Знающего. Наверное в тот злополучный день грибные духи выбрали его своей жертвой. Едва горсть бурых комочков оказалась в животе Шиша, как он не взвидел белого света. Внутренности свело от боли, словно, их проткнуло тупой рогатиной. Кожа покрылась липким потом, а следом подступило удушье. Затем мучительная одурь перешла в бред...
Огромный, грязный, с выпученными глазами Много Знающего, кабан придавил подростка к земле. Шиш рвался из-под вонючей туши. Ненадолго это удавалось. Тогда он прятался за выступами стен, ныряя в пещерный мрак, словно в воду. Но взбеленившееся животное вновь и вновь настигало беглеца, а настигнув, прыгало ему на грудь и вонзало острые копытца в тело подростка...
Выздоровев, он понял, что безнаказанно потреблять сушеную дрянь может только знахарь. Действительно, Много Знающий лишь возбуждался от ядовитой жвачки. Проглотив ее, он начинал сплевывать накапливающуюся на губах изжелта-серую пену, постепенно приходя в неистовство.
Беснуясь, Много Знающий задирался с каждым, кто оказывался рядом. Зато на утро следующего дня он делался слабым, глухим бормотанием и шаткими движениями напоминая Ме-Ме. Как бы то ни было, грибные духи не могли одолеть знахаря. Напротив, когда он принимался за свою жуткую трапезу, даже могучий Пхан обходил его стороной...
Охотник передернулся. Подволакивая ноги, поднялся выше и осмотрелся еще раз. Неясное пятно у основания кучи валежника задержало его взгляд...
В небольшой выемке, среди заснеженных обломков древесины и напруженных веток дремал Большеухий. Было видно, что ночная стыль измотала грызуна. Он ничего не чуял, хотя враг находился на расстоянии вытянутой руки. Не веря, в свою удачу, Шиш размахнулся. Острие копья пронзило пушистый бок...
Свежеснятая шкурка не давала заду остыть. Он жадно поглощал сочное мясо. Нанизанное на прут, а затем обжаренное на угольях стало бы вкусней. Но если хочешь, чтобы не качались зубы и не задушила загнившая кровь, нужно, хотя бы изредка, есть парное мясо. Люди Камня заботились о своем здоровье. А когда желудок длительное время страдает от скудной нищи и вовсе глупо привередничать.
Шиш не спешил, невзирая на холод. Обрыдло сидение в продымленной пещере, на глазах у вспыльчивого Пхана. Безделье портило характер старшего охотника. Все чаще кремневые заготовки в его руках выказывали случайные сколы – Пхан злился, срывал досаду на других. Впрочем, что Пхан? Не он, так кто-нибудь другой. Стоит ли сетовать? Шиш вырос и достаточно окреп, чтобы не бояться тычков старшего охотника или брюзжания Расщепленного Кедра. Хорошо и то, что недовольные всем и вся старухи с некоторых пор остерегаются шипеть в адрес охотника, а к его голосу прислушиваются другие мужчины.
Он кончил жевать. Остатки неплохо бы передать Длинноногой. Передать незаметно от Пхана и знахаря. Которые, казалось, имели множество цепких глаз, если дело касалось еды. Подобные глаза встречались у стрекоз и пронырливых мух. Ко всему: Пхан пренебрегал долгими спорами и без лишних слов пускал в ход затрещины.
С годами плечи Шиша раздались. Впечатление мощи усиливали приплюснутый нос и выступающие скулы. Не единожды ему случалось принимать на рогатину косолапого. И все-таки он не желал ссориться с Пханом и Много Знающим. Которых поддерживало большинство мужчин, равно владеющих и копьем, и дубиной, и первым попавшимся под руку камнем, и... языком.
Средних размеров зверек не насытил охотника. Шиш мог съесть двух и даже трех большеухих за один присест. Вот Длинноногой достаточно того, что осталось – головы и передних лапок. Да и ест она... Странные люди – эти чужаки. Кто их поймет?
* * *
Они пришли издалека. Исцарапанные, выпачканные в болотной тине, они казались близнецами.
Пришельцы были беспомощней сурка, по-сорочьи болтливыми Их одежда из тонкой непрочной кожи слепила глаза и шумела на ходу, как сухая береста. Она не хранила тепла. Искры костра, блохами скачущие в разные стороны, прожигали в ней большие дыры, обнажая бледно-розовое, лишенное растительности тело. Тогда как Людей Камня покрывал упругий, темный волос. Если разобраться, соплеменники Шиша не были волосатыми с головы до пят, но грудь, конечности, а то и спина охотников густо кучерявились... Безволосость пришельцев вызывала жалость. Ну, куда годиться, если даже на голове одного из Длинноногих было пусто, словно по черепу пришельца долго терли наждаком, прежде чем оставить жалкие клочья пуха за ушами да чуть пониже затылка, отчего голова Длинноногого напоминала обомшелый по краям валун.
Много Знающий сразу предположил, что «пустоголовый» чаще использовал собственный череп для сидения, нежели для чего иного.
Племя приняло чужаков без особого желания. Видя в пришельцах обузу. Какой прок от людей, не умеющих охотиться? Опять же, пахли чужаки весьма странно. Первые дни от их непривычного запаха у Людей Камня щекотало в носу. Постепенно запах исчез, перебитый дымом ночевок, ароматом подстилки из сухих трав и угаром подгоревшего кабаньего сала... Что заставило чужаков покинуть родное для них стойбище и искать приюта в предгорьях? Какая земля извергла их? Об этом не заводили разговора. Не интересовались этим и позже, когда пришельцы стали понимать речь хозяев. Любопытствовать нет нужды. Лишнее знание – многие заботы. Если понадобится для дела, чужаки расскажут все сами. Ибо так принято всюду. Человека на пути познания подталкивает любопытство, но сдерживает осторожность.
Вот повадки, Длинноногих вызывали кривотолки. И Пхан не пресекал сплетен. Его волосатое ухо улавливало каждое слово, но не к лицу вожаку вмешиваться в пересуды. И без старушечьей болтовни понятно, что сорвать людей с обжитого места, лишить их общества сородичей способна только весьма серьезная причина.
...Человеку Камня известно чувство родины. Познанное с рождения. Это такое чувство, когда знаешь наперед: за каким выворотнем может таиться опасность, где скорее всего есть добыча, на каком участке леса можно перейти на бег, не рискуя провалиться в яму или налететь на валежину, где, наконец, подручней перевести дух, укрывшись от шквального ветра, без боязни подвергнуться нападению хищника или укусу змеи.
Ощущение родины спасительно и благотворно. Но, будучи уязвленным, оно переходит в животную свирепость. Обостренный патриотизм сродни безумству. Вместе с тем существует простая зависимость: чем тускнее сознание племени, тем оно «патриотичней»… Одарите косолапого способностью связной речи, он тут же примется реветь про свои исконные и неотъемлемые права на возможно больший кусок леса – до тех пределов, где косолапый хоть однажды оставил отпечатки своих лап или хотя бы раз присел по нужде. Научите зверя говорить. И вы услышите о его священном праве на убийство любого, кто осмелится пересечь границы косолаповой родины. Хищник будет вопить о первородстве его, – косолаповой, – крови, о ее изначальных достоинствах, о низменной природе иного зверья и других косолапых. Спросите тогда опасного зверя, что он думает по поводу людей, или тех же большеухих. Да он просто завалится на широкий зад, а потом заявит оскорбленно, что и те, и другие только обременяют белый свет, благодаря ошибке природы. Невдомек косолапому, что природа – всему мать и всем равно родина. Единая и неделимая...
К середине зимы из всех пришельцев Шиш выделил двоих – мужчину с удивительно блескучими зубами и единственную женщину.
Блестящезубый лип к покладистому охотнику, приставая хуже еловой смолы. Старательно подражая интонациям Шиша. Тыкал пальцем в интересующий его предмет и заглядывая в глаза, с вопросительным выражением на узком морщинистом лице.
Язык хозяев пришелец освоил быстро. Зато в остальном его непонятливость походила на скудоумие. Иной сопляк, не успевший добыть и мыши, разбирался в жизни лучше Длинноногого. Как-то Пхан послушав болтовню пришельца, возмутился; замотал головой. Потом ухватил болтуна за жидкий волос у макушки, приподнял, и отправил пинком вглубь пещеры. Пояснив: «Блестящезубому в детстве упало на башку трухлявое дерево».
Вечерами чужак увлеченно разглагольствовал: «Золотой век... Золотой век...» Ни знахарь, ни Шиш, никто другой не могли уразуметь, что бы это значило. Послушать Длинноногого, так называлось время – сверкающее, словно зубы самого чужака. Плохо верилось, чтобы время имело цвет и блеск. Чтобы его можно было разглядывать, будто оно – пятнистая оленья шкура. Для людей время имело смысл лишь постольку, поскольку давало возможность разделаться с делами. Иначе какое дело людям до того, существует оно или нет? Кому какая забота о том – есть ли у времени конец? Коли есть, стало быть его не было вовсе. Оборванное время сродни несостоявшемуся.
Но совсем становилось дико, когда длинноногий болтун твердил про беззаботную жизнь в «блестящее» время. В дальнейшем выходило, что Пхан, кривой Ме-Ме и сам Шиш должны получать равные с другими доли мяса. Мало того. Утратившие силы, постоянно ворчащие старухи, по словам пришельца, имели право питаться наравне с мужчинами. Завершалось тем, что Люди Камня прямо-таки обязаны говорить друг другу ласковые слова и постоянно скалиться, словно обожравшийся рыбы косолапый.
Умничание Блестящезубого вызывало смех. Неужели умелый добытчик согласится получать мяса столько же, сколько заслуживает Ме-Ме? Какой мужчина смирится с долей бестолкового урода, видевшего одним глазом кусок в собственном рту, а другим – во рту соседа? С долей глупого Ме-Ме, который бросает копье в жирную свинью, а попадает в зад Много Знающего? Шиш! В племени Пхана никто не умирал голодной смертью, но охотники ели мяса больше других. Кто промышляет зверя, тот чаще набивает желудок. Это мудрый закон. И не пришельцам его отменять.
Чужаки прожили в стойбище много лун. Однако по-прежнему остались чужаками, сохраняя необычные ухватки. Так, ощутив тяжесть в животе, они прятались подальше от жилища. Много Знающий уверял, будто пришельцы крадутся по вполне обычному делу подобно хорьку, укравшему оленью печенку. Что ж, если Длинноногие стыдятся собственного голого зада – это их дело. Но когда пришелец воображает, что Люди Камня способны на убийство себе подобных!.. Зачем спрашивается, Пхану нападать на Живущего за Рекой? Разве Пхан или Расщепленный Кедр пытались разбить головы Длинноногим? Разве Пхан встретил Блестящезубого ударом копья? А стоило бы. Чужак надоедлив, как осенняя муха, и невоздержан на язык. Хороши нравы в племени пришельцев, коли Блестящезубый позволяет себе думать о хозяевах подобным образом. Пусть чужак благодарит духов, что его опасные слова миновали слуха старшего охотника. Иначе была бы ему нахлобучка...
Шишу приходилось драться. Однажды он сцепился с Ме-Ме из-за плохо обглоданной кости. Оленья кость хранила остатки нежного, растекающегося на языке, розового мозга и выглядела одуряюще вкусно. Добыча принадлежала Шишу, который первым поднял ее. Но Ме-Ме вырвал кость из его рук. Тогда Шиш набросился на похитителя. Вскоре у наглеца пошла носом кровь, а в следующий момент он ерзал спиной по земле, суча ногами, хрипя и обмирая... Лицо поверженного мелькало внизу бледным пятном, в центре которого вздувались и лопались темные пузыри...
Растащил драчунов знахарь. Поймав Шиша за уши жесткими, как таловые прутья, пальцами. Много Знающий поднял юнца на воздух, – это было так больно, что у подростка намокли глаза, – и хладнокровно отчитал. Его слова запомнились надолго:
– Если ты, сородич хорька, задушишь Ме-Ме, то будешь выгнан из стойбища. Тебе придется изворачиваться в одиночку: ночевать где попало, питаться кислой ягодой, безвкусной травой и жесткими корешками. Ибо промышлять мясо такому сопляку, как ты, не по силам. Зато косолапый будет промышлять Шиша. Если косолапого не опередят волки. – Много Знающий встряхнул подростка, словно тот был снятой шкурой и с нее требовалось удалить остатки древесной трухи, которой зачищали мездру. Шиш попробовал вырваться, укусил руку мучителя, но получил чувствительную затрещину.
– Знай, Шиш, – продолжал знахарь как ни в чем не бывало, – племя никогда, ну никогда! не забывает убийства. Лишив жизни человека, ты рано или поздно поплатишься своей. Если убьешь Живущего За Рекой, или одного из Поедающих Глину, то приведешь духов смерти в собственное стойбище. За первым убитым появятся другие, еще и еще... Они будут умножаться, пока не отправится к духам предков последний из соплеменников того, кто убил первым.
Знахарь вновь встряхнул драчуна:
– Заруби на носу, что руки, копье и дубина имеются у человека для охоты на зверя, но не для драки с людьми. Наши предки избегали ссор. Правда... – Много Знающий раздумчиво выпустил Шиша из рук...
Охотник завернул остатки зверька в подмерзшую шкурку, засунул за пазуху. Груди коснулся холод. Потянуло в тепло пещеры...
Обратная дорога казалась трудной, несмотря на удачную вылазку. Обледеневшие каменные залысины выскользали из-под ног, а тропинка тянулась и тянулась вверх. Раз-другой, не устояв, он скатывался на четвереньках, с трудом удерживая копье и сверток.
...Запутан след Блестящезубого. Вот Длинноногая проще. Внешне она мало отлична от пришельцев-мужчин: схожая одежда, короткий, густой и несколько иного, – красноватого, – оттенка волос. Ее не портили даже длинные, тонкие ноги.
Рыжая сущность пришелицы увлекла Шиша. Пришелица не допекала расспросами. А за день до большой метели приятно удивила охотника, залатав прореху в его капюшоне.
Неожиданный поступок женщины озадачил. Поразмыслив, он шепнул ей, что она могла бы стать его подругой. Так сказал он – один из лучших добытчиков племени. Предложил при условии, если Длинноногая способна иметь потомство от Человека Камня. В чем он почти не сомневался. Почти. Так как довольно схожие существа порой различны по сути. Уж сколько общего между лисой и собакой, а никто не встречал их помеси.
Лестное предложение было встречено без радости. Пришелица зашипела, будто наступила на горячие угли. Отдышавшись, она принялась втолковывать ему, почему не может стать его подругой. Голос ее сделался сладким, слаще березового сока. В нем прорезались заискивающие нотки. Мол, она знает, каким великим охотником является Шиш. Ничуть не сомневается в крепости его рук, быстроте ног и зоркости глаз. Она согласна с тем, что он не уступит в сообразительности иным цивилизованным (здесь он не понял) мужчинам. И все-таки, – она дурашливо вздохнула, – она не в состоянии связать свою жизнь с представителем (снова непонятно) каменного века, с примитивом, у которого отсутствует абстрактное мышление (духи знают, что могут означать эти заковыристые слова!). Из всей трескотни Длинноногой он понял одно: ему не должно злиться на Длинноногую, потому что он не умеет... считать. Говоря языком его племени, он не в состоянии определить, сколько им добыто оленей, или косолапых, или... Здесь охотник рассердился. Добычу не считают. Добычу жарят, а потом едят. Ну а если говорить серьезно... С какой стати она вообразила, что племя Пхана целиком состоит из таких как Ме-Ме? Хотел бы он знать, так ли умна сама Длинноногая? И лукавый охотник устроил проверку:
– Пусть женщина скажет, сколько человек находится в пещере?
Длинноногая растерялась, прикусила сорочий язык:
– М-м-м...
Опомнившись, заявила, что не считала, да и считать, дескать, мудрено – в таком полумраке.
Теперь улыбался Шиш; он старался быть снисходительным:
– Людей в племени столько – сколько пальцев на руках у охотников численностью пальцев одной руки, да еще один палец. Количество женщин, старух и младенцев – пальцы рук и ног у меня и Пхана, но без больших пальцев рук у обоих.
Проступившее на лице Длинноногой смущение его позабавило.
– Может ли женщина чужого племени ответить на более простой вопрос: что появилось раньше – птица или яйцо?
Длинноногая замахала руками, точно собиралась взлететь. Нет, мол, и быть не может ответа на такую задачу. А ответ известен каждому мокрогубому детенышу. И птица, и яйцо появились одновременно. Так было в Самом начале мира – яйцо внутри птицы, а птица... в яйце!..
На звуки разгоревшегося спора подползли другие чужаки. Насели кучей на загадчика. Приметил суматоху и придвинулся ближе знахарь. Вперился в спорщиков красными глазами. Принялся подзадоривать Шиша, которому Блестящезубый наступил на ногу.
Шиш ногу отдернул. Чего пришелец даже не заметил, громко возмущаясь хитроумием охотника:
– Это не доказательство! Примитивный счет – не в счет!
Охотник со знахарем лишь догадывались о смысле сказанного Блестящезубым, не улавливая сути замысловатых слов, которыми он осыпал слушателей:
– ...Разницу в количестве предметов способны определять многие животные, птицы и даже рыбы. Строго говоря, наличие счета – еще не интеллект. Вот вера Людей Камня в духов показывает действительный уровень их развития...
– Таким образом...
И затрещал. И понес чушь: «...моногамия... непременная полигамия... мезолит... неолит...» Тут у кого хочешь лопнет терпение. Пхан закряхтел, перекосился и швырнул в крикуна обглоданной лопаткой. Угодив в голый затылок пришельца. Блестящезубый охнул. Осторожно потер ушибленное место. Оглянулся на старшего охотника и перешел на шепот:
– Чего ради Люди Камня поклоняются духам?
Поминать духов без особой нужды, если не опасно, но в общем-то ни к чему. Поэтому Шиш, в свою очередь, ответил чуть слышно:
– По-другому нельзя. Духи везде: в камнях, в дереве, которое растет у пещеры, в большеухом... В косолапом живет очень злой дух. В Блестящезубом тоже имеется дух, только очень слабый. Вот швырнет Пхан в чужака дубину, у Блестящезубого череп лопнет, и дух его выскочит вон.
Охотник пошутил. Однако Длинноногая поежилась. Лишь Блестящезубый продолжал упираться. Доказывал, что никакого духа в нем нет. Ему-де жаль, огорчать гостеприимных Хозяев, тем более он не желает их оскорбить. Но его прямая обязанность – открыть им глаза. Он верно знает, что духи – выдумка. Сказка. Ерунда. Чушь собачья. Все Длинноногие могут подтвердить. Ну кто и когда видел духов? Много Знающий улыбаться перестал. Лязгнул зубами. Вмешался вкрадчиво:
– Кто же находится внутри пришельца?
– Во мне? Душа... Ах нет! Черт! Как вам объяснить? У нас говорится – душа. А на самом деле и у нас, и вас есть – разум...
– Блестящезубый когда-нибудь видел этот свой разум? – Грубо перебил его знахарь. – Может он скажет: каков из себя его разум? Или покажет его? – Последнее прозвучало двусмысленно, но только для пришельцев. Нижняя челюсть Блестящезубого задрожала: – Не-е-е-ет. Но нельзя же ставить вопрос подобным образом... Его перебил Шиш.
– Когда мы чувствуем, но не видим, не можем пощупать или обнюхать, то понимаем – это дух. Пришелец по-своему верит в невидимое и неосязаемое и называет это другим словом. Пусть. Язык Длинноногих отличается от языка Людей Камням Что ж. И Поедающие Глину обращаются к духам особым образом, нежели мы. Однако дух остается духом.
Охотник повторно убрал ногу. Поморщился. В сумраке пещеры Блестящезубый вел себя хуже слепого. Кажется в нем сидит слабый, но очень вредный дух. Заставляющий наступать на ноги окружающим людям.
Видя Шишово недовольство, по-барсучьи фыркнул Много Знающий. А охотник продолжал:
– Последнюю луну чужаки ругают нашу жизнь. Они уже забыли про хваленое ими время. Сверкающее, словно зубы пришельца с голым черепом. Они все чаще кричат: «Каменный век! Каменный век!» Что плохого сделали Длинноногим духи Камня? Разве в родном стойбище Блестящезубого шкуры разделывают пальцем? А на охоту ходят с палками и дубинками? В таком случае плохи дела Длинноногих. Без доброго камня не сделать им скребка, ни рубила, ни наконечника для копья. – Он покачал головой.
Действительно. Дикое племя породило пришельцев. Они подобны суркам, которые кроме свиста да тонкой шкурки ничего не имеют. Правда, у сурка поверх мяса есть слой жира, толщиной в палец. У пришельцев же в чем только дух держится.
Позднее Шиш услыхал еще одно любопытное высказывание Блестящезубого...
Речь пришельцев последние дни стала много понятней. В юности Шиш первым среди ровесников научился понимать людей, заселявших огромное степное пространство по другую сторону болота. Он усвоил язык Поедающих Глину, нимало не задумываясь над своими способностями, поразившими знахаря. Звучание чужой речи воспринималось Шишом свободно, без особых усилий с его стороны. Непривычные сочетания, звуков отпечатывались у него в голове в определенной последовательности, дабы незамедлительно востребоваться в нужный момент, в полном соответствии закодированным значением.
...Начало разговора, который происходил у него за спиной, охотник пропустил: в жилище галдела ребятня, а прислушиваться специально было недостойным занятием. Однако отчетливая часть беседы достигла слуха помимо его воли. Услышанного оказалось достаточно, чтобы он сообразил – Блестящезубый верит в духов!
– ...человек свободен изначально. Пределом свободы является, физическая ограниченность его природы, базисное несовершенство естества. Здесь, человеческий дух в выигрыше перед телесной оболочкой, ибо в состоянии преодолевать любые границы, им же, кстати, устанавливаемые.
Длинноногая возражала тихо. Видно долгий спор утомил ее:
– Границы свободы определяет общество, а не абстрактный дух. Личность без ограничений – это распад. Выньте из человека скелет – он обернется аморфной массой, студнем, водянистой слизью. Свод определенных ограничений и запретов является скелетом сообщества разумных.
– Разумников, – съехидничал Блестящезубый, – Догмы! Догмы! Личность, закостеневшая под панцирем бесчисленных запретов, не может оставаться личностью. Она перерождается в существо-функцию. – Пришелец парировал выпады собеседницы со злым остервенением, с каким Люди Камня идут на косолапого.
– Личность, занузданная по рукам и ногам, сведенная до уровня кораллового полипа, не способна созидать ничего кроме рифов на пути человечества... Ох-ти, это нескончаемое бдение! Разве нам мало потерь на дороге всеобщего нивелирования, подгонки под абстрактный эталон?
Шиш ощутил как напряглась Длинноногая. Показалось, будто он видит ее подсохшее лицо и перехлест сухожилий на белой шее.
– Замолчи! – она перешла в нападение, – Дома ты отчего-то помалкивал. Зато теперь... Насколько я поняла, ты всегда думал так, но... Но выходит, лицемерил?
– Эх, равноправная гражданка высокоорганизованного общества, если бы. Если бы я лицемерил. Но нет. Я попросту боялся. Боялся собственных мыслей. Я и теперь боюсь. Хотя в нашем положении страшиться чего-либо – смешно. А я все-таки трясусь. Наверное мой страх пожизненный. Почему – мой? Он и ваш. Все мы несем гены этого страха.
– По-вашему вера в идеалы, следование высоким понятиям – это преступная вера?
– Да не о том я. Не о том. Отрицание морали, как и абсолютизирование общепринятых условностей, – одинаково пагубно для интеллекта...
Длинноногая окрысилась:
– Мы плохие?! Может здешние туземцы вызывают у тебя большое уважение?
К счастью для говорившей, Шиш не уловил подтекста в слове «туземцы».
– Вот-вот-вот! Едва кто не похож на нас, мы тотчас отказываем ему в равенстве. Да и в интеллекте тоже. Но кем доказано, что разум появлялся поэтапно? Эдакими дозами? Что каких-нибудь пятьдесят веков до нас существо, именуемое человеком, было разумным ровно наполовину? Бред, бред и бред! Разум – он такой. Он или есть, или его попросту нет.
– Ты отрицаешь эволюционный путь развития? Однако возникновение интеллекта не может быть одномоментным актом, итогом некой разовой мутации. Твои лженаучные домыслы принижают разум. Они...
Блестящезубый вздохнул. Когда он заговорил вновь, то охотник поразился боли в его голосе.
– Божественный разум! Не чересчур ли его превозносим? По принципу: хвалить, так свое. А является ли он вершиной развития материального мира? И насколько он сам материален, в своей основе? Но главное – направлено ли развитие мира непременно в сторону совершенства? А ну как нет! Кто и когда установил, что мир совершенствуется, а материя направленно организуется?
– Что предлагаешь ты?! – Она горячилась. Волновалась так, словно уже сегодня Длинноногим предстояло возвратиться в родное стойбище, где, судя по всему, Блестящезубого ожидал холодный прием. – По-твоему надо менять строй? Представь, во что это выльется! Поддерживание всякого порядка происходит за счет некоторого количества жертв. Можно сказать, что энная доля общества служит топливом для получения энергии, необходимой для сопротивления анархии. Сейчас жертвы единичны; то есть – мы имеем перед собой оптимальный вариант. Перемены, о которых, оказывается, мечтаешь ты, потребуют миллионы жизней. Наш народ такое уже проходил. Ну скажи, куда ты прикажешь деть всех нас – праведных? Восстановишь те же «осуждения», но уже в организованном массовом порядке? А может потребуешь всеобщего покаяния?
– Не кричи, – пришелец еле сдержался. – Хватит воплей и истерик. Помолчав добавил скучным голосом: Зачем шуметь. Мы не у себя. И нашему «сверхорганизованному», самому-самому, обществу пока не угрожает приезд такого иноверца, как я...
Шиш не разобрал, кто из спорщиков всхлипнул.
– ...Каяться? В чем каяться каждому из нас? Лично я не был доносчиком и никого не «осуждал». Возможно, мне просто повезло. Возможно. А возможно, все мы были «протестантами» в мечтах и информаторами по сути. Поэтому бессмысленно интересоваться: была ли осведомителем ты.
Он подчеркнул последнее слово.
– Хотя такое тоже возможно. Недаром тебя, – неспециалиста, – включили в состав команды. Да-да, и не надо удивляться. О твоей неподготовленности первым догадался не я – Остроносый.
Разговор сделался глуше.
– ...кому судить. Насилие порождает только насилие. Это ведомо даже нашим хозяевам... Призывать к покаянию?.. Безгрешному излишне каяться. Покаяние закоренелого преступника фальшиво... судить не людей, но идею...
– Большая кара – знать, что служение твое отвергнуто народом. Ибо служил ты преступным идеалам. Что может быть суровей такого наказания... лишить морального права на гордость прожитым, заставить скрывать прошлое, будто оно уворовано...
Резкий, дробный смех Длинноногой (не смех – почти кашель) вызвал у охотника тоскливое чувство. Шершавые градины смеха раскатились по земляному полу, остудно замерли в пыли, истаяли подле, горячих, подслеповато проглядывающих багровыми глазками сквозь толстый слой пепла, углей:
– Мелковат из тебя реформатор. Эк напугал! Да твои противники сказали бы спасибо за подобное «возмездие».
– Вряд ли. – Пришелец не смутился. – Предоставить человека суду собственной совести, уязвить его гордость, обречь на умалчивание о главном для него – на умалчивание о делах и убеждениях его... Вот подлинная мука! Без утверждения себя в прошлом нет настоящего и не может быть будущего. Разумеется речь идет о личности. Лишь она достойна возмездия. Определять кару для человека-функции – абсурдно. Прежде надо дать ему возможность стать индивидуальностью. Нельзя бить слепого за его слепоту...
Дальше охотника отозвал Пхан...
Вблизи пещеры слоилась настораживающая тишина. Безмолвно рдели резцы скал, прокусившие плотную белизну неба. Немо закрывала и открывала клюв озябшая ворона на куче отбросов. Было похоже на то, что огромная птица поперхнулась прошлогодними рыбьими позвонками. Молчал, не издавал скрипа, спрессованный хиусом, недавней оттепелью и ногами снег. Чуждо, – без единой живой фигуры в проеме, – проглядывал узкий лаз в пещеру. Отсутствовала даже ребятня, неуемная и в полуголодную, ознобную пору, которая не была помехой для того, чтобы порезвиться на свежем воздухе...
На припорошенном золой, устеленном ощипами пушистого мха полу скукожился Ме-Ме. Пряча в тени затвердевшего тела месиво разбитой головы. В ноздри било пережженой плотью и чем-то тошнотворно острым, вызывающим желудочный спазм и затрудняющим дыхание.
Племя толпилось вокруг Ме-Ме. Так стоят после большого, но неудачного загона.
...Большой загон бывает только осенью. Когда рогатая, копытная, хрюкающая живность давно опросталась потомством, молодь успела окрепнуть в ногах, а звериная утроба обнеслась нутряным салом. Это осенью.
Сейчас была зима. Зимой выходят на одиночного зверя. Правда, если повезет, можно встретить оленье стадо, голов эдак в десять-двенадцать. Обнаружив такое стадо, делают загон, но малый, в котором участвуют одни мужчины, способные вести облаву по пояс в снегу...
Тишину сломал Пхан. Он высказался кратко, как подобает старшему в племени: «Надо звать Сима». Стоявшие одобрительно загудели.
