Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
***
Уилл Шекспир только с виду казался растяпой – на деле же взял себя в руки едва ли не скорее, чем сам Гарри, отвесил вычурный поклон, и принялся болтать. Занятие, кормившее его уже несколько лет – о, Гарри уже успел узнать о нем все, что ему хотелось бы знать о том, кто делит с Китом кров, вдохновение и постель.
Вопросы были заданы точно – из них было очевидно, что стоило предпочесть гостю. Но Саутгемптон опять сплоховал, что есть мочи чертыхаясь в душе, а чертыхание было уже не отличить от трепыхания малолетнего дурака, поверившего, что если поскоблить сусаль предрассудков и пустых проявлений почета, под ней можно будет обнаружить отношение всерьез.
Он сделал выбор, и неверный:
– Я хочу знать о театральных сплетнях, мастер Шекспир, – и, усевшись в глубокое, устрашающе тяжелое кресло Кита, как в свое собственное, добавил себе дополнительный груз на шею, на случай, если утопленник пойдет на дно не так резво, как мог бы. – Я обожаю сплетни, и не только о театрах, и одну только что узнал от вас, хоть вы, наверное, и не собирались мне ее рассказывать. Никогда раньше не слышал, чтобы сэр Уолтер Рэли дарил Киту… мастеру Марло подарки.
Перед мысленным взором колыхнулся жемчужный блик, мягко окрашенный отблесками ласкового пламени. В это воспоминание вплетались раздражающе мудрые наставления. И тем больше они раздражали, чем правдивее казались – о, великий мореплаватель и отчаянный первооткрыватель знал, о чем говорил. Может быть, одно из приключений, невольно разделенных им со многими другими, с теми, чьих имен он не знал и о чьих страданиях даже не догадывался, и было самым опасным в его жизни?
Гарри помнил: Леди Королева как-то спросила об этом своего любимца, изящно обмахиваясь веером и рассыпая искры от перстней. И что бы ни ответил сэр Уолтер – сейчас это показалось бы наглой ложью.
– Хотя, если задуматься – оно и верно. Они оба любят все, что кажется нам, обычным людям, опасным и чуждым. А я смотрю на вашего друга, мастер Шекспир, и думаю – опасен и чужд он сам. И понимаю, что влечет сэра Уолтера в неведомые морские дали. Туда, где, как он говорил, только по кружению птиц можно определить, что ты достиг земли – какой-то, и не обязательно той, к которой стремился… – Гарри болтал, и понимал, что утопленник уже скорчился на дне бушующего океана, того самого, на чьей спине шрамами остались кильватеры смелых кораблей Рэли. Он творил глупость за глупостью, он нес чушь, и не мог остановиться.
Тряхнув волосами, он сделал так, чтобы Шекспир увидел украшение, продетое в левое ухо. Одновременно с суетливой тревогой его переполнила радость открытия – лишь здесь и сейчас, нарочито небрежно усевшись в это старое кресло, дозволяя пахнущим вином, пылью и загадкой теням обступить себя со всех сторон, он начал понимать, какой смысл был изначально вложен в этот дорогой, бесценный подарок.
***
Слова вышли из повиновения в этот вечер. Они не следовали за мыслью, но бежали впереди нее, да так резво, что ни Уилл, ни юный граф Гарри не смогли их сдержать – ни оба, ни по отдельности.
Уилл, наверное, и не понял бы, что сболтнул лишнее, если бы не граф Гарри не указал ему на это, благосклонно ткнув холеным, украшенным дорогим перстнем пальцем. А, указавши, проболтался и сам. Он все говорил и говорил, будто болтовня могла выстроить вокруг его души и его намерений крепостную стену и проложить ров, наполненный водой и чудовищами. Будто слова могли защитить его – от него же самого. Он говорил, а Уилл слушал, не забывая почтительно кивать, а внутренне – изумляться и ужасаться.
Сомнений не оставалось: юный Саутгемптон пал жертвой своего влечения. Это оно, неутоленное, похожее на вечный зуд, привело его на Хог-Лейн, это оно заставляло и сейчас дожидаться Кита вместо того, чтобы раскланяться под благовидным предлогом. Это оно развязало его язык, окрасило алым щеки, принуждало так ярко блестеть глаза, будто юный Саутгемптон выпил слишком много крепкого вина или слишком много выкурил дурманного зелья, чья родина была та же земля, что и у черной огромной кошки, так испугавшей Уилла в первый визит к Киту.
Может, Кит слишком близко подпустил его к себе? Но он не давал ни шанса, напротив, Уилл совершенно четко, будто это было вчера, помнил, как Кит оттолкнул Гарри в момент, ставший слишком щекотливым и опасным. Хотя о чем речь, они все тогда сошли с ума, и если бы Леди Королева прознала, какие дела творятся в Саутгемптон Хаузе, кое-кому, уже не пришлось бы бывать при дворе, а кое-кому довелось бы распрощаться с головой, и не обязательно – вперед остальных членов.
– …я смотрю на вашего друга, мастер Шекспир, и понимаю, что влечет сэра Уолтера в неведомые морские дали, – говорил юный граф, и сам не понимал, что говорит, что делает, показывая Уиллу стальную жемчужину – точно такую же, какую носил Кит, и уж не ту ли самую, которую носил Рэли?
Уилл снова поклонился:
– Думаю, вы правы, милорд, есть сорт людей, которые находят в опасности удовольствие. Скажу больше: только опасности, и только они одни составляют весь смысл их жизни. Они похожи на пламя – привлекающее издали и обжигающее вблизи. Мне кажется, они и сами не понимают, насколько обжигают тех, кто отважился к ним прикоснуться… – Уилл говорил, и слова опять бежали впереди разума, а щеки горели точно таким же румянцем, как и юного Гарри. – Но это это не значит, что такие люди не могут быть простыми… милыми… что их нельзя любить…
Уилл замолчал, уставившись в камин, на багровые, потрескивающие поленья. Молчал и граф Гарри, и это было иное молчание, чем раньше: будто они были заговорщиками, разделили одну на двоих тайну – и поняли друг друга без слов.
Уилл встряхнулся, первым приходя в себя.
– Но я обещал вас развлекать сплетнями из-за пыльных театральных занавесов, милорд. Хотя, конечно, такой известный любитель театра, как вы, знает все, что происходит за кулисами. Но, возможно, вы не знаете, что звезды обоих театров – и Аллен, и Бербедж, – собрались жениться, и, как говорят, свадьбы назначены сразу после Поста…
***
Милыми?
То ли Уилл Шекспир был дураком, то ли пытался им казаться, то ли ему было известно такое, чего не знал ни один смертный под небом Лондона. О, за возможность прикоснуться к подобному знанию Гарри сейчас был готов продать душу Дьяволу.
С необыкновенной, темной, страстной, сумрачной силой поднимались перед ним образы, коими Кит населял сцену. Доктор Джон Фауст – не каждому из тех зевак, что валили на представления пугающей, завораживающей пьесы о вещах запретных и манящих, было дано понять, что главный ее герой подписал своей кровью роковой договор совсем не затем, чтобы потешить их любопытство. И даже не потому, что автору тяжелых, бороздящих разум строк так вздумалось – положим, в силу черноты его собственной души.
Гарри Саутгемптон ощутил тот невыносимый, выкручивающий суставы похлеще пыточного станка зуд, что увлек несчастного ученого на скользкую дорожку. Знание, прикосновение к неизведанному, опасность, кажущаяся такой прекрасной, что обещанные за благолепие райские кущи блекнут и увядают рядом с ней!
За это стоило принять вечные адские муки – двадцать четыре года против вечности, что может быть проще?
Однако Шекспир знал свое дело, и болтал о том, о чем должен был. О земном, не овеянном адским пеплом или райским сиянием. О таких вещах чешут языками, ожидая выхода Королевы, или же приходя в гости, чтобы здорово выпить и излить друг на друга затаенный яд.
– До меня долетали какие-то отголоски громкой неприятной истории, случившейся с Диком Бербеджем, – кивнул Гарри, накручивая длинную золотистую прядь на палец. Снаружи послышались чьи-то шаги – и его взгляд стал стремительно перелетать от лица Уилла до входной двери и обратно. Но никто так и не вошел. – Пассия нашего любимого актера – не девица ли легкого поведения? Очаровательно. Это могло бы стать сюжетом для легкомысленной комедии – из тех, что непременно имеют счастливый конец.
Огонь трещал в камине и в сердце Гарри. Да и Шекспир, он видел это, был наполнен таким же огнем, сполохами освещавшим их общие воспоминания. От нахлынувшего волнения Гарри понес сущую околесицу:
– А как по мне, пускай все, кто хочет, женятся на шлюхах. Да, да, да. Именно так! Я верю в то, что шлюха может стать гораздо лучшей подругой в жизни, чем чопорная бледная моль в жемчугах – из тех, которых вечно сватает мне матушка…
Причем здесь была его жизнь, причем позорные препирательства с матерью насчет очередной «проверенной, благородной, честной особы» – он не знал, и знать не мог.
***
Войдя в свой дом, Кит заранее знал, что там кто-то есть – тускло, но верно мерцал свет в щелях затворенных окон первого этажа, доносились приглушенные разговоры. Значит, Уилл был не один. Кого же ему вздумалось привести с собой?
Не с ворами же, залезшими, наконец, в эту гостеприимную и распахнутую настежь обитель, он вел ровную светскую беседу, дожидаясь хозяина дома?
Пятнистая кошка встречала на пороге все так же свирепо, и спина ее была все так же переломана. Кит коротко вздохнул, прикасаясь тыльной стороной ладони к щеке – поразительно, но показавшаяся легкой затрещина, отвешенная ему Недом, оставила след в виде желтоватого синяка, почти невидимого при свете вечерних огней, но прекрасно различимого под солнцем.
– Будь я тобой, Нед Аллен, я бы уже поднял крик на весь Лондон, что мне попортили лицо перед исполнением очередной великой роли, – сказал он напоследок, уже после того, как Нед был отпущен под честное слово из суровых лап будущего родственника.
Аллен только трогал разбитый нос. Он знал, что Кит слышал крики Хенслоу – их и нельзя было не услышать за хлипкими театральными перегородками:
– Ты когда-нибудь видел короля Эдуарда, у которого нос расквашен в первом же выходе?!
Голоса же, звучащие в глубине дома теперь, оказались еще более узнаваемы. Уилл разговаривал с тем, кого здесь просто не могло быть – но бойкие ответы, присыпанные перцем нарочитой небрежности, говорили об обратном.
В этот день неугомонный отпрыск Киприды явно перестарался в упражнениях по стрельбе, и нуждался в том, чтобы его жирная младенческая задница была выпорота с особым тщанием.
***
Стоило упомянуть о злоключениях Дика, о его несчастливой женитьбе – и молчавший до сей поры граф Гарри заговорил. И о чем! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: юный граф изливает сейчас свою душу, делится наболевшим, тем, что возможно, в иных обстоятельствах не сказал бы никогда и никому. Но обстоятельства были нынче особые, пусть и у каждого – свои. И говорили они, Уилл и Гарри, не языком разума, отнюдь. Разум, как и тогда, на той вечеринке, которую Уилл наверняка запомнит на всю оставшуюся жизнь, не поспевал за стремительно меняющимися декорациями. Так и сейчас: разум замер, подобно испуганному оленю в зарослях, а за беспечностью тона каждого из них скрывалась совсем не светская болтовня – то говорило сердце.
Уилл кивнул, чувствуя, что щеки его горят, а пальцы леденеют от непонятного волнения, нахлынувшего вдруг предчувствия необъяснимой близости с этим юношей, почти мальчиком:
– Могу понять вас, милорд. Я тоже в свое время не помышлял ни о какой женитьбе, мечтал о славе актера, о путешествиях, подмостках, пьесах. Но, должно быть, вам известно, что я женат, и у меня трое детей. И не могу сказать, покривлю душой, милорд, если скажу, что… – Уилл осекся и тяжело вздохнул, вспомнив, что после сегодняшнего разговора с отцом он вряд ли когда-нибудь увидит Хэмнета и девочек. И это было той болезненной ценой, которую ему надлежало заплатить. Но он не стал бы ни за что спрашивать у судьбы и у Кита, который и был его судьбой, что он получит за свою цену.
Граф Гарри вздохнул тоже – одновременно с ним, о своем.
– А ты что здесь делаешь, Гарри?
Кит хлестнул юного графа вопросом, будто кнутом, поперек спины, а Уилл, которого голос Кита застал врасплох, развернулся к нему – всем телом, не успев совладать с собой, неприлично быстро, с радостной надеждой. И увидел его взгляд. Уиллу стало жаль сжавшегося в кресле Саутгемптона.
***
Гарри сжался, а затем – встрепенулся подбитой птицей. Одновременно попытался вскочить, невольно повторяя порыв Шекспира – вперед, навстречу, распахиваясь, как не скрепленная застежкой книга, – и плюхнуться поглубже в кресло под тяжелым взглядом вошедшего.
Больше всего ему хотелось спросить напрямую: ты что же, не рад мне, Кит?
Что-то ускользало от понимания. Да, тогда, в ту ночь, когда он сам был готов зайти сколько угодно далеко, Кит остановил его, оттолкнул даже, слегка прижав раскрытую ладонь к груди. Но он думал – или хотел думать? – что причиной тому послужило нежелание ставить под удар драгоценную графскую репутацию.
Не просто – нежелание.
Неужели это было не так, и сейчас Кит станет морщиться в этой гримасе, набрасывавшей на его странно-красивое, или же совсем некрасивое лицо тонкую сетку презрения при виде навязчивых поклонников вроде сумасшедшего Барнфилда?
Уподобился ли граф Саутгемптон этому поэтишке-сумасброду?
– Я? – он заговорил, потому что нельзя было молчать вечно под испытующим взглядом слегка изогнувшего бровь Кита. Боже, как ужасно он сложил руки на груди, будто перед тем, как задать кому-то трепку. – Я… Я захотел прийти сюда, чтобы повидаться с тобой. Тебя давно не было видно.
Кит больше не смотрел на Шекспира – только на Гарри. Помолчав немного, он подошел к столу этой своей неизменной легкой походочкой и налил вина. Себе – лишь себе.
– Обычно меня можно увидеть в «Розе» или «Театре». Если смотреть, как следует. Слыхал о таком?
Гарри следовало признать – он готов малодушно расплакаться.
***
Кит чувствовал, как сухая, жгучая, будто известь, злоба наполняет его жилы. Ее надо было срочно залить чем-то, чтобы погасить хоть немного, иначе он схватил бы этого малолетнего идиота за его русалочьи волосы, и без лишних расшаркиваний вышвырнул вон – прямиком в способную одурманить разве что теплеющим запахом навоза весеннюю ночь.
Конечно, он мог предполагать, что юная и свеженькая, как первый цветочный побег, душа этого самоуверенного графчика способна на подобные выверты. Наверняка он поражен тем, что принимает за любовь, наверняка – не спит ночами, как все те, кто переживает то же, что и он. Но даже у Неда Аллена оказалось больше мозгов внутри черепа – вот была бы потеха, явись и он следом за самим графом Саутгемптоном.
Кит слышал о том, как негодовала графская матушка, узнав лишь малое средь великого. Ее единственный сын, надежда и наследник, устраивал ночные попойки в ее отсутствие, вместо того, чтобы учиться прилежно, помышлять о Господе и грядущей женитьбе. Видно, ее отпрыск жаждал получить желаемое столь сильно, что желание это разбило препоны всех родительских запретов – о здравом смысле говорить не приходилось с самого начала.
– Ну что же, – протянул Кит, отпив глоток вина и сквозь прищур глядя на поджавшегося Гарри, готового утопнуть в кресле, оставив после себя лишь остроту настороженных кружев да тревожный блеск алмазной броши. – Ты не оставляешь мне выбора. Ненавижу, когда мне не оставляют выбора, но ты расстарался, как я погляжу. Придется…
– Нет! – крикнул мальчишка, и тут же зажал себе рот рукой. Передохнув, продолжил с несколько большим достоинством. – Я хотел бы просить не выставлять меня вон. Кит, я думал, мы друзья…
Брошь на дублете графчика забилась раненным сердцем, глаза стали – на мокром месте.
Ну что за бредовый сон? Они все как будто перепили и не смогли проспаться.
– Ладно, так уж и быть, – озвучил Кит то, что разумелось само собой, но вот незваному гостю знать об этом было совсем не обязательно. – Оставайся до утра – я не могу подвергать тебя опасности и вынуждать в одиночку шляться ночью за стенами. Здесь и не таких, как ты, отлавливали для забав, что тебе и не снились. К примеру, не так давно моего хорошенького слугу выкрали, чтобы продавать в борделе, – а голубой крови они там еще не пивали, даю голову на отсечение. Но как только забрезжит – уходи и больше не смей выкидывать подобных выходок. Я – не осчастливленная визитом светлого лорда пейзанка. Я люблю и хочу знать, кто приходит в мой дом, и пусть незапертая дверь не обманывает твою самонадеянность.
***
Джейме увел его, крепко обнимая за плечи, будто он был его вышедшим из повиновения сыном, а вовсе не старым приятелем. Подмерзшая к ночи лондонская почва так и стермилась ускользнуть из-под ног, да еще и темно уже было, хоть глаз выколи, благо идти было совсем недалеко – Бербеджи предусмотрительно снимали жилье вблизи «Театра».
Джейме устроил его на ночь, как почетного гостя – в собственной спальне. И Джон даже заснул – быстро, будто свечку затушили. Но среди ночи проснулся, маясь от похмелья, и на краткий миг ему почудилось, что все сказанное Уиллом, – только дурной сон. А может, он все неправильно понял, ведь бывало же, что мужчины делили друг с другом постель, чтобы было теплее, и ничего зазорного или греховного в том не было? Но Джон вспомнил подробности, вспомнил, как краснел и бледнел его сын, как опускал очи долу, будто невинная девица, да только невинного в нем был лишь то и дело выступавший на скулах румянец. И понял с ужасающей ясностью, что все произошло наяву, и это не ошибка, и его сын…
Джон толкнул храпевшего рядом Джейме:
– Так говоришь, Марло этот – тоже драматург, и что, он тоже работает с тобой?
Джейме вытаращился на него со сна, не понимая, о чем его спрашивают, а потом махнул рукой:
– Утром, Джон, все утром, я же сказал…
И снова захрапел, перевернувшись на другой бок.
Джон, конечно, не стал его будить снова, но это совсем не значило, что он перестал думать о том, кто… Он осекся, запрещая себе мыслить об очевидном. Это было так мерзко, так богопротивно, что Джон совсем не понимал, как мог его сын, воспитанный в благочестии и строгости пойти на… нечто подобное. И что за человек его увлек с добродетельной стези на стезю порицаемого богом и людьми порока… Наверняка этот Марло был кем-то вроде Топклиффа, о котором ему прожужжал все уши Джейме. Не по занятиям, конечно, хотя Бог весть, но по сути своей – точно. Только в отличие от Дика, у которого не было выбора, его сын сам, добровольно, как глупая бабочка-однодневка, устремился огонек греха. Случись это с мальцом, вроде Эдмунда, Джон бы еще понял, хотя и не простил бы, конечно, но чего в юности не бывает. Но Уильям был взрослым женатым мужчиной. Это не укладывалось в голове. А может, этот Марло был колдуном, чернокнижником, говорили, что он написал про какого-то там Фауста, который продал душу Дьяволу, может, он писал его с себя? И тогда Уильям в смертельной, непоправимой опасности, он не просто попал в сети греха, но был опутан поистине дьявольскими кознями. Чем больше об этом думал Джон, тем сильнее преисполнялся решимости выведать завтра у Джейме все, как следует, и проведать мерзкого содомита в его логове. Может быть, даже сразиться с ним, как это и положено настоящему христианину. И чем большей была его решимость, тем сильнее болела сломанная когда-то нога.
Ну, ничего, такое уже бывало не раз. К утру пройдет.
***
Граф Гарри оказался вдруг целиком и полностью занят Китом, Кит – тем, что пытался обуздать первый порыв и не выставить того, кого он столь явно не желал видеть в собственном доме за порог. А Уилл оказался предоставлен сам себе.
Он был рад этому – сейчас. Кит не увидит его лица, и не станет расспрашивать, и не узнает все сразу, ведь он весьма искусный мастер допросов, школа Уолсингемов не прошла зря. Так что было к лучшему, что он будто нашкодившего школяра отчитывает Гарри, из вельможи ставшего просто несчастным влюбленным мальчишкой. Может быть, Уиллу удастся овладеть собой хоть немного, чтобы не показать насколько он выбит из колеи.
Кит был не в лучшем расположении духа – наверное, у него денек, несмотря на всю свою весеннюю свежеть, тоже оказался не из легких.
Уилл предпочел отойти в тень, точнее, на свет, к яркому огню камина, и повернулся спиной к ним обоим, давая возможность разобраться без его участия. Он протягивал по-прежнему зябнувшие пальцы к огню, но дрожь не унималась.
«В довершение всего не хватало еще снова свалиться в горячке», – подумал Уилл с раздражением, и вопреки собственному решению вклинился с вопросом в первую же возникшую паузу:
– Кит, я согрею вина?
***
– Да, пожалуйста, – живо ответил Кит, не сводя притом темнеющих зрачков с поджавшегося Гарри. – И тебе, любовь моя, и мне, и, тем более – нашему дорогому гостю требуется немного разогнать кровь в жилах.
Он сел напротив кресла, где расположился Саутгемптон – прямо на стол. Принялся отстегивать перевязь с едва не пошедшим сегодня в ход кинжалом, изредка отвлекаясь на то, чтобы отпить из своей чаши. Чаш на столе было вдосталь: выбирай любую, угадывай, где спрятана та, где кипит, оживая, христова кровь. Так оказывалось и с теми, кто тенями греческого Аида бродил вокруг – время от времени они вспыхивали необъяснимой тягой, тем, что кое-кто сдуру принимает за любовь, и норовили поджечь такие ночи, как эта.
Графчик удрученно и настороженно молчал – не желал усугублять свой позор и неловкость, осенней паутинкой повисшей между ним и тем, кого он так жаждал обдать жаром своей придури.
– Гарри, – обратился к нему Кит, совладав с ядом в голосе и речах, и задумчиво обтер пальцами тронутые вином губы. Тот встрепенулся, как собака, услышавшая свою кличку в устах хозяина. – Ты думаешь так громко, что твои мысли могу услышать не только я, но и мои несчастные соседи. Не нужно. Я и так знаю, что ты обижен в своих лучших чаяниях, и мечешься между одинаково манящими остриями выбора: сделать со мной что-то дурное или что-то славное, что-то, что обернется дурным для тебя самого.
Саутгемптон принялся терзать прядь своих великолепных волос:
– Я думал, ты будешь рад. Ты казался мне тем, кто любит неожиданные повороты сюжета, смелые поступки и опасности.
Кит поморщился, искоса наблюдая за тем, что делал у камина Уилл – его лицо казалось сделанным из красной меди, когда он наклонялся к огню, чтобы поставить казанок с вином.
– Не старайся зазывать меня на дешевое представление – именно в таких выражениях это обычно и делается. Тебе стоит больше читать римских авторов и меньше нахватываться этих рубленых словечек в окрестностях столь любимых тобою вертепов.
Внутри фразы был запрятан крючок – и Гарри, будто голодная рыбешка, тут же заглотил наживку и наделся на стальную ловушку.
– Да прекрати ты наставлять меня, будто ты мой учитель греческого! – крикнул он. – Я думал, ты… А ты…
– Ты – думал? – Кит с выразительным удивлением вскинул брови. – Ну надо же.
Он встал и отошел в тень.
***
– Будешь спать в этом кресле, – сказал Кит из подвижного мрака. – Или на полу, если тебе будет угодно.
У Гарри задрожали губы.
Какой позор! Он был готов принять от Кита упреки в безрассудстве, хоть и не верил до конца, что такое возможно. Был готов даже к тому, что Кит станет бранить его, но – унижение, еще и в присутствии стороннего человека, пусть и старательно делающего вид, что он вдруг оглох и не может услышать ни слова из уже сказанных и тех, что только будут сказаны…
– Тогда я уйду. Я вижу, что мой визит тебе в тягость. Значит, уйду. Сейчас же, – упрямо ответил Саутгемптон, поднимаясь из недр кресла, где от его злости и обиды сделалось невыносимо жарко. – Сейчас же!
Кит, кажется, просто пожал плечами.
– Я не особенно туп, так что мне достаточно одного утверждения. Не утруждайся повторить о своем уходе еще десять раз, Гарри. Я не стану тебя упрашивать.
Невозможно! Невозможно ничем уязвить этого непостижимого человека!
– Шекспир! – беспомощно и глупо Гарри развернулся к третьему действующему лицу этого постыдного фарса всем телом, отчаянно призывая на помощь. – Ну скажите же ему что-нибудь, этому упрямцу! Если со мной что-то случится? А если узнает матушка? Вам обоим тогда тоже крышка!
И Кит рассмеялся – лающе и обидно.
***
Поленья в камине уютно потрескивали: как будто это был один из тех неспешных зимних вечеров, в которые так приятно говорить о любви, о жизни, философии, делиться друг с другом тем, что станет канвой для новой пьесы.
Но вечер был отнюдь не из приятных.
Пламя обжигало, а холод и не думал никуда уходить. Он шел, казалось, изнутри, из самого сердца, откуда сегодня вырвали порядочный кусок, оставив взамен пустоту.
Уиллу не приходилось делать вид, что он не слышит, того, что происходило за его спиной. Погруженный в свои невеселые думы, раздавленный, словно мелкий зверек, попавший под колеса тяжело груженой повозки, он действительно не слышал, о чем шла речь, только голоса. Насмешливый, даже не пытавшийся скрывать злость и раздражение – Кита. Потерянный, то становящийся по-детски капризным, то умоляющий – графа Гарри.
Юный Саутгемптон, должно быть, забыл, кто он и с кем говорил, раз вздумал умолять Кита Марло.
Впрочем, если бы кто-то из случайных прохожих вздумал подслушивать под окнами, он вряд ли признал в говорившем графа. Да и не было среди них никаких высоких особ – лишь он, Уилл Шекспир, драмодел из «Театра», потерпевший на своей основной сцене сегодня один из самых сокрушительных провалов в жизни, юный, по уши влюбленный, бесстрашный и безрассудный мальчишка да Кит, которому из-за его дурного настроения вздумалось ломать комедию – жестокую и дешевую. Из тех, что призваны научить зарвавшихся юнцов уму-разуму. Из тех, что Уилл навиделся еще в родном доме, и каждый раз в исполнении отца они вставали ему поперек горла. Уилл невесело усмехнулся: пожалуй, в том, что сегодня он окончательно порвал со Стратфордом и с отцом были и свои плюсы.
Вино в казанке закипало. Уилл медленно закипал тоже.
«Какого черта, Кит, – хотелось сказать ему, – какого дьявола ты поучаешь тех, кто очевидно слабее тебя, заранее зная, что ни один из них не ответит тебе достойным образом? Какого черта ты набрасываешься на тех, кто отважился стать к тебе слишком близко – и точно не даст тебе сдачи?! Ведь этот несчастный влюбленный мальчишка – он ведь не Томас, не твой разлюбезный Рэли и кто там у тебя еще был, те хотя бы знают, с кем, с чем имеют дело, а – он?!»
Так Кит может вышвырнуть любого, кто ему наскучит. Любого. Уилла в том числе.
В отчаянной попытке переломить ход разговора Гарри воззвал к нему, и делать вид, что ничего не происходит, стало невозможно.
Уилл развернулся, позабыв про вино в казанке.
– Можно тебя на два слова? – он увлек Кита подальше в тень, за полки со всякими диковинками, туда, куда юный граф не рискнул бы пойти вслед за ними:
– Зачем ты так с ним, Кит? – заговорил Уилл горячечным шепотом, и все вглядывался, вглядывался в белевшее пятном лицо Кита, пытаясь увидеть что-то, сам не зная, что. – Он ничего тебе не сделал, он всего лишь глупый, по уши влюбленный в тебя мальчишка. Так зачем, Кит?!
***
Этого можно было ожидать. Уилл Шекспир, потрясающий копьем в защиту слабых и несправедливо обиженных – умом ли, злонамеренными ли людьми.
Кит повел бровью, оказавшись зажатым между очередной полкой, ломящейся от выставленных на ней шеренг из банок, и новоявленным героем этого вечера. Тут и вправду не хватало театрального реквизита – Уилл, хочешь надеть золоченый шлем из латуни, украшенный пышными перьями и забралом в виде львиной морды?
Хотя, нет – львиную шкуру носил Геракл, а не Орфей.
– Ладно, – коротко сказал Кит, сглотнув. Он делался тем тверже и напряженнее, чем крепче стискивал его плечи Уилл. Точно так же, как еще недавно хватал его Нед Аллен, тоже – жаждущий, требующий, как и все эти сумасшедшие, свято верящий в то, что за ним водится хоть малейшее право, хоть тень права указывать Киту Марло, что делать, кого любить и кого, мать их, пускать в свой дом.
– Ладно. Если ты так хочешь – я его трахну. В конце концов, я люблю тебя, а если кого-то любишь, – так говорят! – нужно иногда прислушиваться к просьбам возлюбленных. Так вот… Тебе станет легче, о мой благородный, если я сейчас же загну этого малолетнего идиота над столом, и выебу у тебя на глазах? Тогда он получит то, что ему свербит больше всего… А ты? Ты – получишь желаемое?
Выпустив на волю гадюку речи, Кит распалялся все больше – будто его разводили, подпитывали, как огонь в камине. Огонь этот разгорался на опережение и уже был готов вырваться из дымохода и пожрать соломенную крышу, а следом за ней и соседнюю, и еще одну, и еще – до самого горизонта, покуда видно город.
Пока его не станет не видно за чернотой пожарища.
Не закончив еще, Кит пихнул Уилла в грудь – невольно отступив, тот задел плечом полку, и мертвые, опухшие от хлебного вина младенцы в банках заголготали перезвоном.
***
От каждого вскрика – там, в объятиях клубящегося мрака, – Гарри крупно вздрагивал. Ему казалось, что он попал на войну, вокруг него – палуба горящего судна, а над головой свистят ядра. Каждое из ядер могло попасть ему в голову или сердце, дробя кости и раздирая жилы со свистом. Каждое ядро было камнем, ложащимся на весы его судьбы – на сегодня и навсегда.
Уилл Шекспир оказался смелым малым – хоть и глупцом. Да, Саутгемптон ясно видел, что этот добрый, наивный поэт – еще больший дурак, чем он сам. И в кровь, бегущую все скорее в их жилах, в жилах, чьи русла были в чем-то похожи, уже попал яд, слаще которого не было на свете.
Гарри был готов снести и большее, и отравиться еще сильнее – лишь бы добиться своего.
Может быть, позор – это только испытание? Все, что прекрасно, не дается даром – было бы неразумно и самонадеянно так полагать…
То, о чем выкрикивал Кит, погнало кровь к щекам.
Гарри испугался, что сейчас у него потечет из носа – черным, алым, правдивым.
С некоторой гордостью он подумал: «Что бы решила матушка, услышь она Кита, услышь тот ответ, что уже был готов у ее любезного сына на его угрозы, обещания?»
– Ничего ты не сделаешь! – неожиданно твердо и громко проговорил Гарри, присаживаясь на край стола так же, как это недавно сделал Кит. Он не видел Кита, не мог различить черт его лица, но отчего-то знал, какими они сделались – после услышанного. – Потому что не хочешь. Если бы хотел и вознамерился – сделал бы давно. И твой лопоухий Уилл из Уорикшира тебе бы не помешал. Как сейчас не помешает выставить меня. Или нет? А, Кит? Чем я хуже всех тех мальчишек, что вечно вьются вокруг тебя в театрах и кабаках? Посмотри на меня, и скажи мне – чем?
***
Кит разозлился – рванул, словно порох, мгновенной черной и кипучей злостью, отразившейся в зрачках сполохами пламени. Он заговорил – легко, о как всегда легко и гладко, подчас Уилл завидовал этой гладкости его слов, но в этот вечер Кит нес околесицу и, казалось, совершенно не понимал, что говорит. Или это Уилл утратил способность понимать – его, может, и весь белый свет?
