Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Я ведь все прекрасно знал, отправляясь к тебе в Пекло, чтобы взглянуть на тебя в последний, быть может, раз.
И она знала – она, щебечущая теперь рядом с напыжившимся Топклиффом, зябко поводившим плечами под черным коротким плащом. Она и сама попалась на твою удочку – как все мы, убегающая ртуть, ловец человеков.
Сколько рыбы нужно для того, чтобы накормить голодных?
Нед сел, грузно оперевшись на деревянный, скрипнувший под его весом поручень. От досады, от ощущения униженности, его почти мутило. Он хотел бы покинуть «Розу». Не только на сегодня, чтобы не видеть, чем закончится представление, чем бы оно ни закончилось, черт возьми, даже если натренированные рвать людскую плоть собаки будут таскать кишки этих идиотов по всему Вестминстеру. Навсегда.
Чтобы ничего не напоминало.
Пусть, черт возьми, ничего не напоминает!
Но Кит Марло, тот, кто смешал его с грязью, сам был белее снега – на сцене, рядом с обритым налысо, разрумянившимся Диком, без дублета, без рубашки, с короной в руках. И не смотреть на него было невозможно – несмотря на то, что сам-то он в сторону Неда не взглянул ни разу.
***
Эдуард ловил Гавестона за запястье и прижимался губами – туда, где билась под белой кожей голубоватая жилка. Рука с короной – кусок деревяшки, позолота, облупленная по краям, оказывалась вывернутой в сторону, и Дик не разбирал уже, Гавестон льнул к своему королю в последней, тоскующей ласке, или Кит Марло прижимался к Дику Бербеджу в поисках тепла? Где-то за занавесом был Уилл, и он слышал, о чем они сейчас говорили, слышал, и, должно быть понимал каждую их реплику, каждое слово по-своему.
И Топклифф, топорщивший усы в ложе, – туда, куда Дик старался и не мог не смотреть, – тоже все понимал по-своему, и достаточно было беглого взгляда на его заострившееся лицо с раздувающимися ноздрями, чтобы понять – он весь в нетерпении, весь на изготовке, и вот-вот раздастся сигнал. Что будет им? Кит сказал: ждем конца спектакля, но что, если Топклифф не станет ждать? В конце концов, однажды он уже сорвал представление в «Театре», и все ему было нипочем, ни гнев разбушевавшейся толпы, ни недовольство высоких персон. Что ему помешает сделать это сейчас?
– В словах таких бесед – вся наша боль, – говорил Эдуард, забирая из рук Гавестона корону и тут же небрежно бросая ее ему на колени. – Расстанемся с объятием немым. Стой, Гавестон, тебя не отпущу. – Леди Френсис в ложе так и осталась стоять, прикипев взглядом к ним обоим, сплетенным в объятии, – полуобнаженному Марло и Дику, которого бросало то в жар, то в холод.
И, повинуясь наитию, Дик снова прижался губами к губам Кита, но тут же отпрянул, давая Гавестону произнести свою реплику.
– Пора идти мне, не трави печаль, – откликался Кит, нехотя отстраняясь. Он был горячим – таким горячим, что Дику стало жарко тоже. Кровь бросилась в лицо, он снова взял Кита за руку, сплетая с ним пальцы, теснее сплетая объятие, и – так и замер, пригвожденный взглядом Топклиффа. Если бы он мог, подумалось Дику, испепелил бы их на месте, прямо сейчас, не дожидаясь ничего.
– Как мало остается времени, позволь тобой насытить жадный взгляд: идем, тебя в дорогу провожу, – голос Дика дрогнул, и дрожь эта была отнюдь не наигранной.
– Что будет, Кит, – шепнул он, обнимая Кита за плечи, и тяжело ступая с ним – за сцену, вдаль, в неизвестность. – Что будет, если Топклифф нападет раньше?
***
Хенслоу, напоследок выглянув из-за тяжелого занавеса, поспешил прочь. И правильно – его не должны были видеть вместе с тем, кто вот-вот попадет в забранный ржавой железной решеткой подвал Гейтхауса. Уилл же поторопился к сцене, туда, где за бархатистым занавесом раздавался исполненный тоски и страсти голос – Дик ли тосковал по Лондону, по тому, что оставлял у себя за спиной, по своей милой Кэт, или Эдуард все никак не мог отпустить Гавестона, над которым навис топор палача?
Другой голос возражал, – и сердце Уилла сжималось и рвалось ему навстречу. В том голосе – голосе Кита тоже была тоска. Но еще – обида, насмешка, злость, бог знает, сколько еще всего – как будто все демоны Кита Марло вдруг решили сегодня терзать его душу. Неужели это все – от клеветы Слая? Или же – от того, чему Уилл стал невольным свидетелем?
Хенслоу сказал – передай Киту, а как передать? Когда? И самое главное – что, если Кит вовсе не захочет сейчас с ним говорить? Ведь тогда они обречены, все трое!
Уилл позволил себе выглянуть на сцену, приоткрыв край тяжелого занавеса, и остолбенел. Полуобнаженный Кит стискивал Дика в объятиях, а тот не отстранялся, напротив, казалось и сам готов был льнуть к Киту, как к своему величайшему сокровищу. Умом Уилл понимал, что это игра. Сколько всего было переиграно ими всеми, не зря ведь они актеры, лицедеи, чье ремесло – развлекать почтенную публику любым возможным способом. Умом – понимал, но сердце болело так, словно Слай все-таки всадил в него свой нож.
***
– Если Топклифф вздумает прибрать нас к рукам раньше, – любезно, как подобострастный придворный, повторил Кит, пропуская Дика вперед и только после него ныряя за расшитый золотыми звездами занавес. – Тебе не придется играть ту сцену моей пьесы, которую ты, я наслышан, ненавидишь больше всего как зритель. Никакой раскаленной кочерги, дружок, только некие части праведного тела нашего с тобой общего приятеля.
Резко обернувшись, младший Бербедж возмущенно сглотнул – видимо, комок протестующих слов собрался у него под языком, подобно тошноте, но так и не вышел наружу.
Им вслед летели раскатистые, сотрясающие самые основы «Розы» овации. Розовый куст шумел от приближения бури, и все равно колол руки желающих поживиться от кроваво-алых цветов, больше похожих на лужи крови, оставшиеся на песке после звериной травли. Тут, у гримерной Неда Аллена, сплошь разрисованной красными розами, Кит снова увидел Уилла – точнее, его глаза, его горящие от невысказанного глаза.
Настал и его черед сглатывать горький ком нерожденных слов.
– Наверняка ты хочешь упрекнуть нас с Диком в том, что мы сыграли не так, как должно, – безрадостно осклабился Кит, легонько толкнув Бербеджа ладонью в спину. Он торопливо одевался, кое-как натягивая выдернутые из рук подмастерья сорочку и дублет. Остановиться рядом с Уиллом было так же трудно, как зацепиться за вымытую на берег корягу, будучи подхваченным бурным горным потоком неукрощенной реки. – Да-да, я знаю, что скоро выход королевы – но пока что нас заменят шуты, хотя, с учетом недавних событий с твоим участием, замена эта рискует пройти незамеченной по причине единства сути… Покуда же длится интермедия – уж изволь терпеть мою компанию, я должен показать вам обоим окно, через которое нам суждено сигануть в конце представления.
Отводя глаза, Кит видел перед собой запрокинутые лица женщин, стоящих в партере. На лестнице, ведущей вверх, как нельзя кстати появился Хенслоу – как будто он и прежде был там, притаившись, чтобы подслушать разговоры, ведущиеся сквозь шум требующей еще и еще толпы. А может, так и было.
– Нам нужна интермедия, – коротко сказал Кит.
У него не было ни времени, ни желания расписывать что-то, помимо своей ненависти к природе Шекспира, неразрывно связанной с нежными завитками, падающими на лбы белокурых красавиц. Остальное было ясно, остальное оказывалось – как кристалл, выплавленный после Великого Делания – истина, чистейшая в своей безжалостности. Смерть всегда оставалась смертью, опасность редко меняла имя. Одна лишь любовь, словно и сама была актером, ежедневно меняла тысячу личин, и уследить за ней было невозможно.
– Танцы? – Хенслоу был так же деловит и краток, когда дело касалось двух вещей: денег и чьей-то смерти, могущей привести к их потере.
– Да. Кликни-ка Бобби Армина, пусть поднатужится, отвлечется от своих сопливых баллад и родит пару-тройку соленых шуточек на потеху публике.
– Он постарается, чтобы вы успели выбраться прежде, чем последняя история о неверной женушке недалекого мельника доползет до развязки, – сказал Хенслоу издали, сверху, когда все, что от него осталось, было – шаги да голос.
Ничего не требовалось добавлять.
Встретившись глазами с Уиллом, Кит понял, что тот обо всем знал заранее.
***
Внезапно что-то переменилось. Заиграла, словно свалилась на голову, визгливая, петляющая скрипочка, и на сцену вместо королевы Изабеллы начали выпрыгивать танцоры, высоко задирая ноги в какой-то преувеличенно усердной, почти яростной джиге. Зрители заволновались – но через минуту уже гикали и притопывали в такт: нет ничего глупее стада людей, думающих, как один. Брось им любую наживку, да покрасочнее – и они заглотят ее вместе с фунтом зазубренного железа.
Топклифф почувствовал, что к нему подбирается мигрень. Так ощущалась новость, что его хотят провести, будто неумного школьника, способного повестись на развеселые пляски и позабыть, зачем кое-кто приходит в театр.
– Прошу меня простить, но мне пора, – скрипуче, решительно бросил он, и вскочил – а кресло прощально скрипнуло, передразнивая.
Он щелкнул пальцами – стоявшие позади люди, слившись с тенью, пришли в движение. А настырная, явно желающая помочь своим обреченным дружкам графиня оказалась еще большей падалью, чем можно было предположить.
– Нет, стойте! – крикнула она с веселым отчаяньем, и цепко, намертво, вцепилась в подбитый чернобурой лисой плащ.
Глава 9
Снаружи оказалось, что зима не собирается сдаваться. Светившее еще с утра яркое весенне солнце сменилось набежавшими тучами, и вечер упал так быстро, будто кто-то опустил над Лондоном завесу, расшитую звездами и розами, будь она неладна.
Зима сражалась за свою жизнь с мартом, пряталась за стенами домов, задувала за пазуху ледяного ветра, присыпала свои следы мелким снежком. И трое беглецов точно так же прятались от погони, петляли, как зайцы, заметая собственные следы по свежевыпавшему снегу, и бежали со всех ног, то и дело оскальзываясь на вновь померзших лужах.
Дику приходилось играть раньше подобных неудачников, и тогда он все думал: надо же, вот так оно бывает с людьми. Еще с утра ты лоснишься от довольства, благополучен и можешь все, а к вечеру тебя травят собаками, и похож ты на загнанного волка с облезлой шерстью.
Вот взять хотя бы злосчастного Ричарда, восклицавшего: «Коня, коня, корону за коня!»
Дик произносил, конечно, эти слова со цены, и был, как говорили, хорош в роли. До такой степени хорош, что навлек на себя весь нынешний ужас. Играть Дик старался как можно правдивей, но в глубине души всегда сомневался: «Как же так? Отдать все, что имеешь за жалкую клячу? Разве это разумно? Разве такое возможно?»
Теперь сочинитель пьесы, весь, как и Дик, перемазанный содержимым возвышавшейся на задворках «Розы» навозной кучи, что было мочи бежал к реке вместе с ним. А за спиной, не так уж далеко, куда ближе, чем хотелось бы, то и дело слышался хриплый, яростный собачий лай. И чтобы не было всего этого: бегства, погони, стекающего с плеч содержимого чьего-то ночного горшка – вот только за это, прямо сейчас Дик отдал бы корону, если бы она у него была.
Марло же, казалось, все было нипочем. Он острил и подначивал их с Уиллом, когда они плутали бесчисленными переходами «Розы», которым, казалось, не будет конца. Они путались в платьях и реквизите, а Марло даже тогда ухитрялся язвить и командовать – вот же дал Бог человеку характер! И было в нем какое-то веселье, непостижимое для Дика: злое, жестокое, яростное веселье.
«Такие и на плаху идут, улыбаясь», – думал Дик и тут же крестился.
Отведи, Господь, даже от подобных мыслей, а уж от самой плахи и подавно.
Плутая, Дик все удивлялся, как же выстроена эта „Роза”. Будто и вправду собиралась держать осаду, даже окошко, через которое они бежали – маленькое, забранное решеткой, которую, впрочем, они легко вынули. Будто так и надо, а может, и в самом деле, так было надо. Окошко напоминало бойницу, сквозь которую легко отстреливаться, но совсем не легко пролезать. Даже для Марло это оказалось трудной задачей, а Дик вообще всерьез опасался, что застрянет.
Но все обошлось.
Впрочем, не все.
Дик то и дело тревожно поглядывал на обоих своих товарищей по несчастью. Между Марло и Уиллом опять пробежала черная кошка, и вновь они были такими, как совсем недавно, такими, которыми – Дик искренне надеялся – он их никогда больше не увидит. Марло болтал, даже сейчас, даже на бегу против ветра, будто не мог остановиться, болтал о чем-то, чего Дик не понимал, но что, казалось, отлично понимал Уилл, и цедил слова, будто за каждое из них ему платили не меньше, чем гинею.
С таким настроением не то, что бежать, даже дома сидеть было опасно.
Догадка прошила Дика, словно стрела, он даже встал как вкопанный.
***
Если бы не близкий лай собак, если бы не окрики охотников, если бы не все, что сидело пониже горла едкой терновой занозой, Кит бы сказал: это похоже на удачнейшую шутку, украшающую сцену погони, будто цветок из залитой патокой кожуры апельсина – медовое пирожное.
Но дерганья несчастного короля Эдуарда в узком окне и взоры Дика, изображающего загнанную лань со всей мощью своего дарования, попахивали чем-то другим, отнюдь не апельсиновыми сластями солнечного дня.
Кит смеялся, за руки протаскивая его наружу – а Дик цеплялся за него, как за последнюю надежду перед ударом раскаленной кочерги в круп. О да, мой друг, да, нежнейший под одеждой Дик Бербедж – смерть бывает и такой. Нелепой, незваной, смешной, сподвигающей после досужих зевак сочинять непристойные анекдоты и нескладные песенки для распевания на рынках. «Ричард Бербедж, актер, был разорван мастиффами, пока висел в окне театра „Роза”. Покупай свежую листовку, чтобы узнать, куда затащили эти звери правую ногу бедолаги!»
Вывалившись в подмерзшую грязь, Дик порвал одежду и ободрал бок.
– Если бы это видел Топклифф, – отозвался Кит, яростным рывком помогая ему подняться, и захлебываясь первым порывом гнилостного ледяного ветра с Темзы, – ты бы вдохновил его придумать еще одно орудие для раскалывания католических орешков. Уилл знает, как это бывает, – он любит попадать в переделки с участием Топклиффа больше всего на свете. Если, конечно, не считать лобзания с приторными и легкими на передок девицами – всюду, где прикрутит.
Ветер относил его слова в сторону – и швырял Уиллу в лицо. Ругань была похожа на шутки, а шутки – на лай.
Они все бежали, шарахаясь из подворотни в подворотню, из переулка в переулок, чтобы немного запутать следы – и это было так безуспешно, так безнадежно, так же, одним словом, как упрекать чертова Палкотряса в том, что он потрясает своим шутовским жезлом там же, где вчера сквозь слезы клялся в вечной верности и раскаивался в былых заблуждениях.
До первой навозной кучи.
– Если бы я верил в Господа, я бы воздал ему хвалу за то, что сегодня в воздухе ощущается легкий мороз, – веселым шепотом сказал Кит, не обращаясь по сути ни к кому – ни к Дику, съежившемуся рядом с ним, ни Уиллу, чьим взглядом можно было резать плоть и колоть камень. – Иначе на нас осталось бы куда больше дерьма – а мой друг Уилл Шекспир мигом растерял бы привлекательность для лондонских дамочек, стряхнув с себя запашок очередной пассии. Так, Уилл? Какие планы на отсиживание за пределами столицы? Уже наметил, в каких овинах будешь валять местных девок, и в каких кабаках станешь нанимать разносчиц пива вместе с комнатой?
Дерьма на них, впрочем, осталось предостаточно.
– Эй, эй, Уилл, Марло, вы это из-за меня, что ли? – спросил вдруг Дик Бербедж, и остановился – так резко и глупо, что Кит налетел на него со спины, и следом же – толкнул со злостью, замешанной на все том же язвительном, ядовитом веселье.
– Конечно, Дик, – рассмеялся он, отводя с лица волосы – пригоршней. – Конечно, из-за тебя. Уилл считает, что я могу сбить тебя с пути праведного – и кто же тогда будет стоять на карауле, пока он пехает очередную давалку, одновременно сочиняя для меня сонет-другой. Правда, если девица окажется особо сочной – можно будет ограничиться всего лишь парой однообразных клятв – сколько их уже было сказано до таких, как мы, и сколько будет сказано после…
***
Уилл покрепче стискивал зубы. Не сейчас. Не в тот самый миг, когда они сигают с низких стен, соскальзываясь, под вопли случайных прохожих, и – бегут, бегут, бегут, задыхаясь. Не останавливаясь, не медля, потому что промедление означает – смерть. И спор сейчас означает – смерть. Потому Уилл лишь кусал потрескавшиеся на морозе губы, да хрустел зубами, вдыхая с болью, будто снова получил сапогом Поули прямиком в живот. Только на этот раз Кит не стал бы спешить ему на помощь.
А ведь было что ответить, особенно – после увиденного в Преисподней этой чертовой «Розы».
Зачем только пошел туда? Не иначе, как сам нечистый, пес, воющий ночами напролет под окнами на Хог-Лейн, Король Воздуха, как величал его Кит, одноногий капитан Джонни Пул, поселившийся по слухам, в «Розе», толкал в спину.
И – тянул за язык: его, бедняжку Энн Белами, дубиноголового дурня Слая, да и самого Кита сейчас – тоже.
И все было нипочем тому, кто купил душу Кита Марло в обмен на эфемерные блага: тайные знания, дар слова, любовь Уилла Шекспира, а, может быть, Неда Аллена. И ветру, то толкающему их в спину, так, что нельзя было удержаться на ногах, то бросающему в лицо горсть песка, смешанного со снегом, тоже все было нипочем. Ветер усиливался, задувая навстречу злобному собачьему лаю, навстречу их бегу.
Значило ли это, что они умрут?
И Уилл хватал ртом промозглую сырость, тянувшуюся с Темзы, огрызался – в сторону, отворачиваясь, чтобы только – не видеть ухмылку, змеившуюся по губам и не встречаться взглядом с глазами, превращенными в две щелочки.
– Говори за себя.
А собачий лай позади не унимался, и ветер не унимался, бросая в лицо Уиллу горсть за горстью: песок, мусор, обрывки речей Кита, что ничем не были лучше ни песка, ни мелкого мусора.
На глазах выступали слезы – то ли от ветра, то ли от едкого запаха навоза, осевшего на плечах, чужих объедков и гнилья, застрявшего в волосах. Слова были тоже – с гнильцой, с душком, и ядовитые, словно терновый шип.
– Наметил-наметил, и даже парочку актеров включил – для разнообразия.
И сказанного было – достаточно, чтобы Смитфилдовским пожаром запылали щеки, чтобы кровь бросилась в голову, чтобы перестать отворачиваться, и вновь схватить Кита за дублет, оскальзываясь пальцами от налипшей на него слизи:
– Знаешь что?.. О, да, ты знаешь! Твои клятвы стоят и того меньше, а ведь я тебе верю куда больше, верил…
Перехватить взгляд – и не отводить его, обжигаясь и выжигая себя изнутри.
Собачий лай стал ближе, а голос Дика – дальше:
– Смотрите, Смотрите, Кит, Уилл! Лодка!
***
Уйти по воде.
Мысль, вырывавшаяся вместе с облаком испуганного пара изо рта Дика Бербеджа, была в корне своем насмешливой.
В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю, и ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали.
Вскричать было от чего – собачий лай метался в стенах низких прибрежных домиков, заполняя собой легкие на вдох – еще плотнее, чем звонкий сквозь гнилость, мертвецкий дух Темзы.
Лодка была привязана у самого пологого берегового ската, отчеркнутого небольшим, грубо сколоченным причалом – здесь, на Бэнксайде, они торчали в воду десятками, размазываясь извилистыми отражениями в черно-белой, грязь с ледяной крошкой, воде.
– Живо, давайте! Дик, отвязывай! Уилл, толкай!
Непослушные, с красными от холода и ужаса костяшками, руки Дика не справились с задачей – пришлось достать нож, еще минуту назад казавшийся таким бесполезным против своры натасканных на человечину, лоснящихся, преисполненных самодовольных сил зверюг. Люди то собирались поглядеть на происходящее, то, поняв, к чему все идет – по воде, по воде, – разбегались. Неподалеку, в нависающих почти над самой рекой домишках, со стуком начали захлопываться оконные ставни – никто не желал видеть, что случится на этом пологом берегу спустя минуту другую.
Глотая ветер, горчащий на языке, скрипящий на зубах, Кит крикнул Уиллу что-то отстраненно-раздраженное. Что-то вроде: пошевеливай задницей, красавчик, сочинять то, что ты сочиняешь – это не только собирать вершки с молока, не только срывать созревшие яблочки. Уилл смотрел на него со жгучей, вытащенной из самого сердца обидой, а сам, цепляясь в противоположный борт, уже плескал ногами шевелящуюся, черную вперемешку с костями животных, чьим-то прохудившимся башмаком, осколками глиняных бутылок, тину.
Лодка, качнувшись, скользнула вперед.
– Я весь промок, – с детским удивлением, смешно ломая брови, объявил Дик Бербедж, снимая один сапог и выливая из него все то, что там плескалось. – Ноги совсем мокрые.
Они все подрагивали от пробирающегося под одежду холода.
– Ну надо же, – огрызнулся Кит, придерживая руль и щурясь на удаляющийся берег, где поднялась настоящая черная толкотня: Топклифф не поскупился ни на людей, ни на зверей, чтобы изловить свои новые игрушки. – Удивительное дело, учитывая то, что мы находимся посреди чертовой реки. Загляни в сапог поглубже – вдруг обнаружишь там русалку.
Дик хотел что-то ответить – быть может, даже дерзкое, до того напряглась его шея и заискрили глаза, но не смог. Разом, мгновенно позеленев так, что цвет его лица стал неотличим от окружающей лодку влажной серой дымки, прорезанной другими лодками и кораблями, спокойно скользящими по густой от талого льда воде, он бросился к борту, и едва не перекинулся через него, оглашая пространство душераздирающими звуками.
Уилл, налегая на весла, смотрел на него с сочувствием.
А на Кита смотреть избегал вовсе.
***
– Если новости не окажутся действительно стоящими, я прикажу тебя вздернуть на ближайшем суку, – Томас Уолсингем раздраженным жестом запахнул разошедшиеся полы. Дорогой шелковый халат, чей родной брат – и Фрайзер знал это наверняка – обретался в доме на Хог-Лейн, что в Шордиче, был накинут на голое тело.
Фрайзер позволил себе легкий вздох, и тут же поклонился, извиняясь за несдержанность:
– Милорд, это дело касается жизни и смерти, если мне позволено будет так выразиться.
– Поторопись же.
Уолсингем нетерпеливо забарабанил пальцами по инкрустированному столу.
Его недавно нанятый, высокомерный, под стать хозяину, слуга сначала наотрез отказался докладывать хозяину о Фрайзере, даже на порог не хотел пускать. Пришлось как следует тряхнуть мерзавца за шкирку да пригрозить всевозможными королевскими карами, и теперь стало понятно, почему.
Очевидно, милорд Уолсингем, как и подобало благочестивым христианам, проводил ночь Великой Субботы в посте и молитвах. Фрайзер отвел глаза в сторону, чтобы не созерцать все еще вздыбленное под халатом естество своего шефа. Направляясь на Ситинг-Лейн, он прокручивал в уме будущий диалог и так и эдак, и любое его начало было скверным, а продолжение грозило произвести эффект разорвавшейся прямиком под стенами королевского дворца бочки с порохом.
Но сейчас тянуть было бессмысленно, и он произнес первое, что пришло на ум.
– Сегодня в театре «Роза» в Сауторке случилась давка. Топклифф пригнал туда своих людей с мастиффами, чтобы арестовать неких смутьянов и тайных католиков – актера Ричарда Бербеджа, драмодела Уильяма Шекспира…
– Это все, что ты хотел мне сообщить, Фрайзер? – раздраженно перебил его Уолсингем. – Ты же знаешь, что Топклифф может переловить хоть полгорода, а остальную половину отдать своим церберам. И что бы мы об этом не думали – на то у него есть полномочия от Ее Величества.
– … а так же поэта и известного на весь Лондон атеиста Кристофера Марло, – невозмутимо закончил Фрайзер.
Уолсингем даже не повернул головы в его сторону. Только крылья носа чуть дрогнули, да по углам рта четче обозначились желваки.
– Мне нет никакого дела до Марло. Одним поэтом меньше, одним больше… – треснувший голос, однако, противоречил словам – холодным и спокойным.
Фрайзер снова поклонился.
– Что ж, сэр, тогда возможно вам не стоит сообщать, что они все же бежали, а Топклифф, совсем потеряв голову от неудачи, публично обвинил в ней вашу кузину. Говорят, он угрожал миледи Эссекс арестом за пособничество бунтовщикам и…
– Мою одежду и шпагу, Джонатан! – закричал Уолсингем, оживая. – Быстрее!..
Докладывать оставшиеся новости пришлось в седле.
***
Беспокойные, затянутые в черную тонкую кожу пальцы Топклиффа перебегали от манжеты к манжете, расправляя невидимые складки на кружеве. На бледном лице застыло знакомое всему Лондону выражение брезгливого отвращения, которое, впрочем, стоило лишь ему увидеть почти вбежавшего в дверной проем Томаса, сменилось выражением снисходительной любезности.
– Уолсингем, что привело вас ко мне в столь поздний…
Томас не стал размениваться на любезности.
– Мне только что донесли, что Саутвелл открыто собирает людей на пасхальную мессу, – сказал он. – Вам что-нибудь об этом известно, сэр?
Если бы он мог, то рассмеялся бы Топклиффу в лицо – до того комично тот выпучил глаза, и даже сделал шаг назад, будто одно лишь имя Саутвелла могло вызвать дьявола.
– Должно быть, вы пытались изловить его сегодня в «Розе»? – Томас вложил в этот вопрос весь яд, на который был способен. – И что же? Я наслышан, что в театре произошла давка, едва не приведшая к бунту, а вы не нашли ничего лучше, чем обвинить в неудаче графиню Эссекс?!
Топклифф вздернул подбородок:
– Графиня Эссекс, сэр, по своей неосведомленности или – я страшусь даже предположить это! – из желания помочь беглым бунтовщикам, помешала мне сегодня провести их задержание, чем и вызвала…
Не обращая внимания на выросшего, как из-под земли, в дверном проеме Поули, на положившего руку на эфес шпаги Фрайзера, Томас сделал еще один широкий и злой шаг к Топклиффу. Тот снова попятился, натолкнувшись бедром на обеденный стол. Коротко звякнули кубки.
– Ваши опасные бунтовщики – это мой сотрудник и его помощники, сэр, – Томас почти шипел, неотрывно глядя в выпученные глаза Топклиффа. – И пока вы воюте с моей сестрой, потому что ее муж оказался на шаг ближе к трону, чем вы, по улицам Лондона свободно разгуливают настоящие бунтовщики и подстрекатели.
***
Мерно потрескивал огонь. Для того, чтобы разжечь его голод, а после – насытить, пришлось разломать деревянную часть крыши той лачуги, куда они, все втроем, забились в конце пути, под самое утро, едва соображая от холода и усталости, тяжко вздыхая и отмалчиваясь. Стены Лондона, зубастые и грузные, оказались далеко позади, а вокруг были луга, едва тронутые близкой зарей, готовой посоперничать с костерком в деле разжигания яркого, холодного зарева. Пастушья хижина, которую и хижиной было тяжело назвать – четверка стен, хлипкая дверь, дырявая крыша-навес, – была столь же жалкой, как и лодка, заставившая их сперва порезвиться, вычерпывая воду руками, а после – окунуться в холодные воды Темзы, и так выкатиться к берегу.
Сквозь подступающий сон, липкий и вязкий, как песок, набившийся повсюду под одежду, Кит припомнил свои слова:
– Зато мы теперь воняем тиной, а не дерьмом.
Дик Бербедж, отфыркиваясь, будто животное, от впутавшихся в волосы гниловатых речных водорослей, расхохотался так звонко и весело, что испугал Уилла, подумавшего, что его лучший друг рехнулся.
Будучи честным с самим собой, следовало признать – рехнулись они все, и Кит – прежде других.
В уме не осталось ни стихов, ни ругательств. У колокола вырвали язык, и он был пуст былым эхом.
Сон, точно песок, навязал в зубах. Кит поплотнее завернулся в теплое шерстяное покрывало, и прикрыл глаза, чтобы не видеть надоевшую игру приглушенных огненных бликов на облупленной, растрескавшейся побелке.
У Джорджи хватило ума не позабыть о теплых вещах – а идти дальше, пробираясь темными тропками к большаку, будучи мокрыми насквозь, означало встретить свою нелепую и нелестную, скучную даже смерть где-нибудь под заиндевевшими поутру голыми кустами.
Одежду они развесили сушиться внутри хижины – рубашки отбрасывали танцующие тени распятых птиц.
Огонь продолжал трещать – костер был разведен прямо на глинобитном полу лачуги не так давно, чтобы стремиться погаснуть при первых лучах солнца, а Кит, отвернувшись к стене, не желал видеть ни его, ни Уилла.
Сегодня они легли в противоположных углах, каждый – у стены, прекрасно зная, что лучший способ согреться – это снять одежду, и греть друг друга в одной постели. Никаких иносказаний, никакого кокетничанья – иначе они околели бы от холода еще на чердаке у щедрой мисс Джинни.
– Там еда, много еды, на первую пору хватит, и… – тараторил Джорджи, желая выслужиться, и тут же умолкал, перебитый Кемпом.
– И некоторые вещички, без которых вам не обойтись.
Несдержанный смех был неуместен, но заразителен, и смеялись все, кроме Уилла. Ликующая, неукротимая, в который раз победившая свою соперницу, жизнь рвалась наружу, прорывалась каждым вдохом, каждой слезой. Они были живы, они смеялись, до хрипоты, до ломоты в челюсти – и это было самое удачное выступление Уилла Кемпа за всю его карьеру.
Кит силился уснуть и проспать хотя бы пару часов – прежде, чем возникнет необходимость тронуться в дальнейший путь. Но сон обманывал его – подступая, тут же уползал, и превращался в тепло, разливающееся по коже спины, и попытки прислушаться к возне Уилла, раз в четвертый переделывающего свою постель.
***
Уилл помнил, как они вычерпывали воду, продвигаясь ближе к берегу, крадучись в темноте: дюйм за дюймом, горсть за горстью, помнил, как злосчастная лодка все же нырнула под воду полностью, и они упали в реку, барахтаясь бестолково, глупо. Уилл подумал тогда: вот и конец. Стоило спасаться, стоило спасать. Но спасать, как выяснилось, все же стоило, потому что Дик, все так же нелепо барахтаясь, случайно зацепил ногой песок – и его вопль похож был, наверное, на вопли заблудившихся в бескрайнем океане моряков, которые, наконец, увидели на горизонте маленькое пятнышко суши.
– Земля! Земля! – не унимался Дик, а Уилл думал, что сейчас придется выходить на берег. В воде тоже не было тепло, напротив, стоя по горло на воняющем тиной мелководье, Уилл только и знал, что дрожать, как последний лист дрожит на ветру прежде, чем упасть на землю. Но на суше из них вымело последние крохи тепла, и как они добирались до условленного места, как встретились с Кемпом и Джорджи, Уилл помнил плохо.
Ему казалось, что как только костер разгорится – он тут же уснет, мертвым сном без сновидений и будет спать так глубоко и долго, что даже если Топклифф явится по его душу – не проснется.
Но не тут-то было.
Из них троих заснул только Дик – его одного, чистую и цельную душу, не мучили сомнения и тревоги, к нему одному не залезал под одеяло неукротимый холод. Такой, что Уиллу казалось: даже если он сейчас взойдет на костер, то все равно не сможет согреться, потому что холод этот шел не снаружи, а изнутри. Там, где все так же жила, пожирая душу, пожирая его жизнь и силы, разверзшаяся чернота. Там не было ни любви, ни ненависти, ни злости, ни отчаяния, ни радости. Ни-че-го. Один только холод. Так, наверное, и ощущался Коцит.
