Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
– Не смей делать так, Нед, – спокойно, но с изморозью едва сдерживаемой ярости, пробежавшей по голосу, посоветовал Кит, отходя в сторону и разминая руку. – Никогда больше не смей так делать. Не смей даже думать, что я – какая-то из твоих шлюх, обещавшая тебе верность до гробовой доски.
Схватившись за край столика, Аллен с усилием обернулся на него. Он был похож на поверженного, но все еще живого Голиафа – то ли Давидова праща была не так хороша, как о ней болтали, то ли сердце его оказалось мягче, чем хотелось бы ему самому.
– Тогда зачем… зачем это все?
– Что – все? – с прорывающимся наружу раздражением переспросил Кит, упоенно наблюдая за мучениями того, кому он впервые причинил боль. – О чем ты бредишь, Нед?
Иронически кривя губы, он просчитался во второй раз за пару минут.
Нед Аллен, с удивительной для его роста, помещенного в тесноту гримерной, быстротой и ловкостью разогнулся, и оказался рядом – как пальцы его оказались у Кита на открытом горле, сдавливая, поддергивая на мыски.
– О чем я брежу? – Нед тоже не жалел сил, и Кит сипло закашлялся, жмурясь. – А о том, что ты показывал мне. Зачем показывал, если не собирался ничего сказать? Я слыхал о тебе многое, Кит Марло, слыхал, что ты любишь мучить людей, тем, что прикасаешься к ним – и тем, что не прикасаешься… Не сказать, чтобы я не верил. Но это все было так далеко, и будто бы не со мной – так какое мне до того дело? У меня хватало своих дел… Пока ты не показал мне, каким можешь быть… Каким – можешь быть!
Кит пнул его, что есть мочи, и они, переплетясь, врезались в стену – так, что откуда-то между сколоченных досок полетела золотая труха, извечная пыль с крыл театральных фей. Шумно, коротко вдохнув, Кит начал вырываться. Откуда-то на его лицо брызнула кровь – через мгновение он понял, что лбом разбил Аллену нос, и тут же сам получил в челюсть – по-настоящему, без пренебрежения.
– Вот теперь – хорошо! – расхохотался он, и, вытянувшись, схватил со столика полупустую бутылку: в крепком захвате изловчиться вытащить из ножен кинжал оказалось куда труднее, чем могло бы показаться.
***
– Все дело в том… – Уилл смотрел в стол, нервно теребил кольцо на пальце, крутил в руках опустевшую кружку, – все дело в том, что…
Пиво было допито, девка так и крутилась рядом, стреляла глазами в Уилла, да и на него, Джона, знай поглядывала – срам один! Пришлось отослать ее за новой порцией здешнего пойла. Уилл же снова мялся и мямлил, подбираясь издали – вот еще одна черта, которую Джон Шекспир в своем отпрыске не переносил. Мужчина ты или нет, говори, что считаешь должным сказать, или молчи. Как только Уилл свои пьески бесконечные сочинял, если в простом разговоре двух слов связать не мог. Удивительно, просто удивительно.
– Да говори уже, Уильям, наконец! – не сдержался Джон, снова возвысил голос, и Уилл испуганно оглянулся, как будто они устроили тут второй заговор Бабингтона, а не родственную встречу. – Ну?
– Я живу у одного… человека…
Джон пожал плечами – нашел новость. Ясно же, как божий день, что не на улице, а Джейме скорее отрежет кому-то уши, чем позволит ночевать в своем театре и жечь там свечки ночи напролет.
– Твой сосед, должно быть, богач. И щедрый, раз позволяет тебе донашивать за ним тряпки.
– Он мне не сосед! – выпалил Уилл на едином дыхании, не заметив подпущенной шпильки, и уставился на Джона с таким выражением, которое тот видел у Уилла в последний раз давным-давно. Уилл как раз тогда признался, что обрюхатил дочку Хэтауэев.
– Хозяин квартиры? – предположил Джон, все еще не понимая, в чем тут дело, почему лицо Уилла пошло пятнами.
– Нет, отец, нет. Не хозяин. Хозяин. Да какая разница! Это не имеет значения! – с отчаянием махнул рукой Уилл. – Все дело в том, что … Я… мы с ним… любим… я его люблю.
***
Не так Уилл представлял себе этот разговор, о, совсем не так. Все пошло кувырком с самого первого вопроса, все заготовленные заранее фразы рассыпались, и он мялся и давился словами, будто был нашкодившим школьником, а не взрослым мужчиной, принявшим мучительное, но взвешенное решение.
– Хороший значит, друг, раз ты его любишь, – невозмутимости Джона можно было позавидовать. Но Уилл знал, что стоит продолжить, – и от этой выдержки, которой Джон Шекспир так гордился и которую безуспешно пытался привить своим сыновьям, останутся лишь клочья.
– Нет, папаша, – вылетело совсем уже детское, и Уилл прикусил язык.
Джон Шекспир поднял бровь.
– А что ж тогда? Не тяни кота за яйца.
«Он понял, – подумал Уилл с ужасом, – он все понял, просто хочет, чтобы я это сказал вслух. Зачем? Чтобы еще больше унизить? Разве всего, что уже произошло сегодня, не достаточно?»
– Я не могу больше лгать, отец. Не хочу. Я не хочу унижать ложью ни вас с матерью, ни Энн, ни детей. Есть человек… мужчина, которого я люблю. И он любит меня. И я живу с ним… во всех смыслах. Живу в его доме, и хочу быть с ним и дальше.
Уилл ожидал чего угодно, но повисшее за столом тяжелое молчание было хуже всего, что он воображал.
Джон Шекспир отпил из кружки и не спеша вытер ладонью пену с бороды.
– И что же, следуете ли вы пути содомлян, или забавляетесь, как Онан?
Уилл уставился на отца, открыв рот.
– Отец! Прошу…
Он снова стал пунцовым.
– Ну отчего же… – протянул Джон Шекспир. – Я так понимаю, здесь, в ваших модных столицах, это не срам.
Он уставился на Уилла с таким выражением, как будто увидел редкое и исключительное мерзкое насекомое.
– Я, знаешь, даже не слишком удивлен. В тебе всегда это было, Уильям. Я-то думал, надеялся до последнего, что у меня сын, но оказалось – все-таки нет, дочь. Да в твоей жене мужского куда больше, чем в тебе за всю твою жизнь.
Это было уже слишком. Не помня себя от стыда и гнева, Уилл трясущимися руками выложил на стол кошелек.
– Вот, возьми… купишь подарки детям на Пасху… Деньги я посылать буду, не думай!
Он выскочил из-за стола так стремительно, что чуть не опрокинул его.
– Не смей больше переступать порог моего дома! – ударило в спину. – Убью!
***
Нед Аллен, уже не Фауст, не Тамерлан, не какой-нибудь доблестный Ахиллес или не менее доблестный король Горбодак ударил Кита под локоть – тот отчего-то не ожидал такой подлости, и выронил свое импровизированное оружие.
Пришлось взяться за кое-что посерьезней.
– Ну давай, давай, чего смотришь, прирежь меня прямо здесь, делай что хочешь, как всегда! – рявкнул Нед, ничуть не испугавшись, когда холодное лезвие уперлось ему под подбородок, заставив не только вскинуть голову, но и распутать клубок, в который они сплелись. АКит смотрел на него, не двигаясь, и ощущал, как скула набухает горячечной болью. – Ты ведь привык, что тебе все сходит с рук, да? Одной дуростью больше, одной меньше – какая теперь уж разница! Я все равно не смогу разговаривать с тобой так, как раньше, и тебе это известно…
– Не надо было начинать все это, – с сожалением покривился Кит, не ослабляя запястья. Вытягивая руку, он заставил Неда отдалиться на полшага, и, наконец, смог спокойно вздохнуть. – Когда-то, несколько лет назад, – помнишь? – нам даже бывало хорошо. Славные были времена – вчера еще о нас никто не слышал, и тут – Тамерлан, Тамерлан Великий из каждого окна, из-за каждого угла, листовки, вяжущие наши имена в одну упряжку… Я подумал: а может, мы снова смогли бы окунуться в душок этой славы? Так, как раньше. Я подумал: Нед взрослый мужчина, готовый завести семью, кормить жену и детей, так не станет же он вести себя, как влюбленный сопляк-недоумок…
Жар, волнами исходящий от тела Аллена, перестал касаться Кита – и Кит опустил кинжал, но говорить не прекратил. Он уже не мог остановиться, и это была – та же драка.
– И ты правда думаешь, что я показывал тебе что-то? Намеренно – именно тебе? Смотри, Нед Аллен, Кит Марло состряпал представление специально для тебя, ведь ты – все равно что богатый покровитель, которого нужно умаслить, удивить и даже поразить, чтобы запустить руку в его кошелек? Какая глупость…
Нед стоял напротив, опустив голову – точь-в-точь школьник, получающий выговор после доброй порки. Он был в таком смятении, что даже не смог связать двух слов, чтобы вовремя перебить поток речи, которую Кит и сам был бы рад унять, чтобы не истечь словами до смерти.
– Какая это глупость! Так вот, если ты слишком туг на голову, чтобы понять это самостоятельно – я ничего тебе не показывал. Показывал, но не тебе. Или – не показывал никому. На ту чертову вечеринку пригласил тебя Саутгемптон, не я. Забыл? Помимо тебя там было дохрена народу – забыл? Почему же ты решил, что я разговаривал именно с тобой, не с Бэконом, не с Рэли, не с Уолсингемом, не с самим малышом Генри – уж его-то обхаживать у меня были все резоны…
Он фыркнул, и спрятал кинжал в ножны. Оглядел полуразгромленную гримерную – поле битвы при Босуорте, где один теряет голову, садясь на черного коня, а второй получает вселенскую обузу в награду.
***
– Да, неумно вышло, – признал Нед, наблюдая за тем, как Кит беспокойно, по-птичьи торопливо оправляет на себе одежду. Что-то в этих отрывистых, злых, отточенных движениях беспокоило его так же, как ощущение боли от не нанесенной раны. – Прости, Кит. Я зарвался.
Кит только покосился на него, скорчив издевательскую рожицу.
Все, как всегда. Все, как раньше, когда они оба могли засиживаться в «Розе» допоздна, до черного неба ночи, до зеленого неба рассвета, выпивая, хохоча над шутками друг друга, репетируя очередную сцену – бывали времена, бывали! В то время эти сцены вылетали из-под пера Кита так же легко и быстро, как теперь – лукавые, опутывающие по рукам и ногам речи.
Да еще ругань.
Нед позвал еще раз:
– Кит!
Тот собирался уйти, оставив после себя на память жесточайшее наказание на свете – недосказанность.
И Нед наудачу сгреб его волосы в кулак – просто чтобы вынудить повернуть голову, не воротить нос, как от какого-нибудь придурка вроде Барнфилда. О, страх превратиться в кого-то вроде этого незадачливого поэта и столь же незадачливого поклонника Кита Марло уже начал терзать по ночам.
– Ну чего тебе еще? – раздраженно спросил Кит, заливаясь нездоровым ярким румянцем.
И Нед Аллен мог бы поклясться собственным созревшим безумием, что не он сам, далеко не он сам поцеловал Кита первым.
***
– …представляешь, говорит: хоть режьте меня, хоть бейте, хоть убейте, папаша, а я на ней женюсь. На девке, уличной девке, которую кто только не имел, представляешь, Джон? – Джейме Бербедж горестно вздохнул и приложился в который раз к кружке. Пили они сладкий испанский херес, да только на душе от этого было все так же мерзопакостно, как будто туда разом испражнилась стая кошек.
Светловолосая девичья головка сунулась было в кабинет, где они с Джейме так и сидели до самой ночи, но Бербедж зыркнул так, что девушка, ничего не сказав, исчезла, растворилась призраком в тягучих театральных сумерках.
Понимаю, молча кивал Джон, и хлестал крепкое вино, как воду, не чувствуя вкуса, еще как понимаю тебя, старый друже, ты даже не представляешь, как.
– Видал? Это она самая и есть! Живет теперь у нас, ну а куда денешь, не в бордель же обратно посылать, – кивнул Джейме на дверь, и Джон только вздохнул. Их сыновья – оба одновременно – подцепили какую-то опасную заразу, похуже французской болячки, помутнявшую рассудок и вызывавшую ненужное томление в чреслах. От того и совершались поистине безумные, достойные Бедлама, поступки.
– Хорошо, хоть Великий пост, отговорили дурня жениться сразу, а то ведь и без помолвки хотел, хоть сейчас под венец – и все! И главное, не брюхатая она, представляешь? Скандал страшный, Хенслоу живот, небось, надрывает от смеха: он-то свою племянницу за Аллена выдает, чтоб деньги из семьи не уходили. А тут… Ну, мы отговорили его, уговорили на время. Думаем с моей хозяйкой теперь: может, пока пост, пока то да се, – и пройдет у него этот зуд, сам собой, как и появился, как считаешь, Джон?
Джон кивал снова: и хорошо бы, чтобы прошел. Жениться на шлюхе – не самое безрассудное, что может прийти в голову молодому да горячему парню в Лондоне. Он, конечно, не стал терять лицо при Уилле, даже не ударил его, хотя кулаки чесались. По-хорошему, выпороть бы надо, мозги вправить, да вырос уже сынок и вправлять нечего. Поэтому Джон промолчал. И жене с невесткой ничего не скажет, возьмет грех на душу: неровен час, Энн заберет детей, уйдет обратно в родительский дом, осрамив их на весь Стратфорд, а то и на весь Уорикшир. А ведь Шекспиры – не бродяги подзаборные, им герб еще король Ричард даровал! А Ардены! Несчастный свояк, мученик за веру в гробу переворачивается от новостей. Такой позор, такое пятно на честном католическом имени!
– Тебе-то хорошо, – вздыхал Джейме, – твой старший уже женат, и детишки есть, а у нас что старший, что младший, все никак не остепенятся. Вот, искал-искал один себе девицу достойную – и нашел, ничего не скажешь. А кому «Театр» отписывать, скажи на милость? Беспутные, бестолковые, только и знают, как искать себе приключений на жопу…
И Джон снова кивал, опустошая бог весть какую по счету кружку: да, Джейме, ты прав. Именно что ищут приключений. И именно что на жопу. Сказать кому – стыда не оберешься.
***
Яркий день сменился синими сумерками, но Уилл не заметил этого. После разговора с отцом он не находил себе места, и все ходил и ходил по лондонским улицам, не разбирая дороги, как безумный. Он натыкался на прохожих, чуть не вывихнул ногу, провалившись по щиколотку в яму, полную зловонной жижи. Он едва не попал под копыта лошади, получил кнутом по спине от всадника, вслед ему неслись смешки и проклятия, а он все шел и шел, пока не понял, что кружит на одном пятачке недалеко от Бишопсгейт.
Стемнело, и ворота вот-вот должны были закрыть. Уилл озяб и проголодался, в сапогах у него хлюпало, а спину саднило от кнута – значит, надо было отправляться туда, где теперь только и был его дом.
На Хог-Лейн, к Киту.
Умом Уилл понимал, что очень легко отделался. Вопреки его самым худшим опасениям, отец не поднял скандала, не полез в драку, не стал выяснять, что это за греховодник такой, к которому Уилл собирался уйти, оставив детей и венчанную жену. Умом – понимал. А сердце сжималось от тоски – такой глубокой, такой огромной, будто Уилла погрузили на самое дно океана. В одно мгновение из семьянина и доброго стратфордца, сына Джона Шекспира, он превратился в бродягу без роду и племени, которому заказан путь в родной дом. Уилл сделал это ради Кита и нисколько не жалел. Но ведь Кит не просил, напротив, отговаривал от безрассудного шага. Уилл сам сунул голову в петлю. И вот, удавка затянулась, а ноги вот-вот начнут болтаться в воздухе, не находя опоры.
***
Проклятые медведи таки сдохли.
За что только он платил надсмотрщикам – набитым дуракам, тугоумам, заплывшим жиром лодырям! Эти олухи за даже не поняли, что это была за болячка. Просто однажды, а вернее, вчера что-то случилось. Легли и испустили дух прекрасные медведи, выдержавшие несколько боев против мастиффов. Шкура, конечно, у обоих была здорово попорчена розоватыми шрамами, но их можно было выпустить на арену еще пяток раз, прежде чем затравить таким количеством псов, против которого ни один зверь бы не устоял.
Кажется, Господь наказывал Хенслоу за жадность.
Не успели его бордели, протянувшиеся вдоль береговой линии Саутуорка, оправиться от потерь из-за поистине чудовищной эпидемии итальянской хвори, нескольких девочек даже пришлось выгнать, чтобы не перезаражали еще уйму клиентов, как по весне случилось это. В зимние дни, сидя над гроссбухом и с тщательностью самобичевания высчитывая убытки, Хенслоу думал: хоть бы сифилис не пополз дальше, хоть бы не оказалось, что болен еще кто-то, и по укрытию или недосмотру зараза не прицепилась к его заведениям надолго. Он выскабливал эти заведения с такой тщательностью, с какой заводил когда-то первое из них – еще до «Розы», еще до двух прекрасных бойцовских арен, над которыми не утихал рев восторженных зрителей.
Сначала девки, теперь – медведи, мать их растуда.
Филипп Хенслоу шел в свой театр в самом худшем расположении духа, которое только можно было себе вообразить.
Все в этом солнечном дне раздражало его: от веселого ледохода по Темзе и противного скрежета наползающих друг на друга льдин до краснорожих от румянца молочниц, выкрикивающих дурацкие стишки, чтобы поскорее сбыть свой товар.
Проклятые медведи, проклятые служки, не умеющие ходить за зверями, проклятые шлюхи, проклятые актеры.
Впрочем, жаловаться на своих актеров он не мог. Последние полугодие выдалось урожайным на славные премьеры – толпы валили в «Розу» без перебоя. Ничего не испортилось даже после заключения шаткого перемирия с «Театром», проложившего второй мост через реку – от одного берега до другого. Хенслоу знал, как работает торговля: медведю подчас нужен хороший укол в задницу пикой, чтобы он понял, что хочет пожить еще немного, а актеру – хорошая конкуренция и черная зависть к соперникам.
Хотя, по правде говоря, тот же Нед Аллен не мог бы позавидовать наступавшему ему на пятки младшему Бербеджу – особенно в последнее время. Черные слухи стаями воронья кружили над «Театром», и Хенслоу начинал подумывать: стоило ли продолжать сотрудничество с теми, кто был зачумлен вниманием страшного старика Топклиффа?
У него по-прежнему был Кит Марло, скользкий, как селезень, – сколько ни топи, вынырнет, блестя перышками. Он и вправду был семижильным – ничто его не брало, ни вечные неприятности, ни бешеные попойки с драками. Оно и к лучшему – такого драматурга, гребущего золото окованной железом лопатой, трудно раздобыть. Можно было бы переманить из разваливающегося «Театра» еще и лопоухого придурка Шекспира – сам по себе он, может, и слабоват, но, спевшись с Марло, стал строчить пьеску за пьеской, и получалось у этих двоих недурно.
Минуя часовенку у Перис Гарден, нужно было перекреститься. Филипп Хенслоу был терпим ко всякому греху, если он только приносил деньги.
Но и войдя в свою обитель, полупустую и пока еще тихую, Хенслоу столкнулся с неприятностями.
Из гримерной Неда Аллена, единственного, кто всегда относился к своей работе совестливо и ответственно – будущий родственник надеялся, что таким же будет его отношение к браку и к семейному капиталу! – доносился поистине сатанинский грохот и отрывистая брань. Мелькнувший поодаль Джорджи Отуэлл напоролся на яростный взгляд Филиппа Хенслоу, подскочил на месте и дурашливо развел руками – что я, мол, поделаю, меня и самого соплей перешибешь.
Обуреваемый дурными предчувствиями, Хенслоу направился к размалеванной алыми розами двери.
Кажется, его театр кто-то заправски, остервенело громил.
***
Когда Джон Шекспир вернулся в «Театр» – слишком быстро, слишком мрачный, с опущенными плечами и поджатыми упрямо губами, отдышливый, то и дело промокающий платком свой высокий, как у сына лоб, Джейме понял все.
А, поняв, не подал и виду, только велел принести в свой кабинет под крышей хереса и две кружки. Выпивка могла помочь забыться, могла развязать язык – и тем еще больше облегчить душевные муки.
Шекспир, однако, пил и молчал – тяжело, уставившись в одну точку. Видно было, что черная дума, одолевавшая его, никак не желает отпускать, напротив, с каждой минутой захватывает все сильнее. Он так и не спросил, не сказал ни слова больше о сыне: ни где живет, ни как прошла их встреча, да и состоялась ли она. И Джейме Бербидж счел за лучшее не спрашивать самому, не навязываться, тем более, и ему было что рассказать.
У Дика в жизни был сплошной кавардак, и Джейме ничем помочь не мог, только наблюдал издали за сыном попавшим между мельничных жерновов похоти Топклиффа и любви к уличной девке. И хорошо, что хоть графиня Эссекс перестала тревожить сердце его назадачливого сына. Пришедшуюся Дику по сердцу ее замену иначе как временным помешательством, вызванным злыми чарами, Джейме назвать не мог. Весь Лондон знал, что Дик ходит к Топклиффу, и публика валом валила на Ричарда, особенно, когда Ричардов на сцене оказывалось разом целым три: сам Ричард Третий, Ричард Бербидж, который его играл и Ричард Топклифф, которому по его специально просьбе отвели место как самому почетному гостю: прямиком на сцене.
– Только представь, – говорил Джейме и чувствовал, что язык уже заплетается, и, наверное, он болтает лишнее, но остановиться уже не мог. Его несло, будто скорое половодье начавшейся весны, прорвало хлипкую запруду его разума, и нужно было как можно скорее выговориться, поделиться опасениями и страхами. – Только представь, сидит каждый спектакль и совиными своими глазами лупает, крысиные усы топорщит, и смеется, Богом клянусь, Джон, смеется, в самых несмешных местах, аплодирует, а однажды… Однажды пришел, когда мы репетировали «Тита Андроника», и говорит, мол, надо не так, а эдак. Неправдоподобно, мол. От боли, говорит, кричат не так. Я чуть ума тогда не решился.
Джон кивал, но по-прежнему молчал, и видно было, что мысли его далеко-далеко. Шекспир был не здесь – и такое же отрешенное выражение Джейме видел на лице его сынка, когда тот сочинял пьесы или свои стишки.
– Как… Как зовут, – вдруг перебил на полуслове Джон, и ладонь, до той поры спокойно лежавшая на столешнице, сжалась в кулак. – Как зовут… Этого, с которым Уилл живет, не скажешь?
– Отчего же, – пожал плечами Джейме, чувствуя себя уязвленным: мало того, что Джон его не слушал, так еще и воросами засыпал. И о ком! О Марло, будь он трижды неладен. – Его зовут Кит, Кит Марло, он работает в «Розе».
– М…мр… Мрло, – повторил Шекспир, поднимаясь на ноги и сразу же хватаясь за спинку стула. Должно быть, у него, как и у самого Джейме, от выпитого голова шла кругом. – А где… живет?
– Заночуешь тут, – бормотал Джейме, обнимая старого приятеля за плечи. – А с утра все расскажу – и про Марло, и про театры, и про все, что захочешь.
***
Голубки были так увлечены друг другом, что не услышали приближающихся торопливых шагов и сдавленного смеха Джорджи. Да и дверь оказалась не заперта – куда уж тут, еще и запирать, когда кипят такие страсти!
И опять, черт возьми, в который раз – стоило наметиться новой грязной истории, как оказывалось, что в самом ее центре, в самой бурлящей середке цветет известное каждой лондонской собаке имя и нахальная рожа Кита Марло.
Вот и теперь. С кем же еще мог взахлеб целоваться Нед Аллен, растеряв свои знаменитые парчовые ризы и последние мозги, посреди такого Содома и Гоморры, что можно было подумать: в его гримерной прошла пара маленьких войн?
– За-ме-ча-те-льно, – протянул Хенслоу достаточно громко, чтобы быть услышанным, распахнув легкую дверь. – Отлично! Пока я решаю уже почти наши с тобой общие денежные дела, ты, Аллен, во всю готовишься к будущей свадьбе с моей племянницей!
От звука его голоса Нед шатнулся в сторону так, будто Кит оказался принявшим облик человека Сатаной. А он и оказался – смотрел невозмутимо, а после, переведя дыхание, начал хохотать.
***
– Не принимай близко к сердцу, Хенслоу, – заверил Кит сквозь смешливые слезы, пока Нед, не в силах осознать и пережить свалившийся на его плечи еще больший, чем раньше, позор, бессмысленно тер багровеющее лицо обеими ладонями. – Ты же знаешь, что я – все равно что купленная на часок шлюха. Ничего такого, ничего, что можно было бы истолковать всерьез. Нед посчитал, что наша с ним славная дружба потеряла былой пыл, и я попытался разубедить его, да и только…
Лысина Филиппа Хенслоу, распахнувшего дверь гримерной Аллена в самый неподходящий момент, и ворвавшегося в райский розарий со всей присущей ему приземленной тяжестью, сияла вторым солнцем. Глаза тоже сияли – гневно, негодующе, и в это праведное негодование почти можно было бы поверить. Но Кит, выдернутый из таких отчаянных объятий, что они едва не задушили его, понял куда быстрее, чем ошарашенный Нед: ничего страшного на самом деле не случилось, но вот нужный процент будет сбит с новоиспеченного зятя незамедлительно.
И Хенслоу, прекратив метать громы и молнии, уподобился не Дию карающему – но Дию справедливому.
– За мной, – бросил он Аллену, презрительно оттопырив губу, Кита же обдав холодом презрительного невнимания. – Немедленно. Нам надлежит обсудить это, как мужчинам.
А не таким, как этот.
Нед потянулся к солнцу понурым школяром, готовым получить свою порцию розог. Кит окликнул его следом:
– Выше нос, Тамерлан! Торгуйся до последнего, может быть, выторгуешь, чтобы тебя не приковывали к мисс Вудвард железной цепью.
***
Уилл добрел до дома на Хог-Лейн, когда небо потемнело настолько, что звезды, рассыпавшиеся по его своду, яркостью и величиной напоминали жемчуга, нашитые на плащ сэра Рэли. Окна светились – значит, Кит был дома. Уилл с облегчением толкнул никогда не запиравшуюся дверь, предвкушая, как сбросит с себя гнетущие тревоги. Они с Китом вместе – и ведь, в конце концов, это и есть главное.
Стоявший лицом к камину юноша стремительно обернулся: светлые, завитые локоны до самой поясницы, могли принадлежать только одному человеку во всем Лондоне.
– Кит? – с надеждой спросил граф Саутгемптон, вглядываясь в остававшегося в тени Уилла. – Наконец-то! – И тут же радость в его голосе сменилась разочарованием, искренним, хоть и искусно скрытым. – Ах, это вы, Шекспир…
***
Гарри казалось, что он близок к одному из тех скандальных положений, которые так пугали его добрую матушку. Если бы он сейчас спросил сам себя, зачем ему понадобилось тайно, на ночь глядя покидать Саутгемптон Хаус, чтобы оказаться здесь, на дикой окраине Лондона, среди грязи, борделей и слепой темени, ответить на этот вопрос честно не получилось бы.
Весна пьянила и ударяла ему в голову – так же, как воспоминания об одном засевшем в сердце вечере. Эти воспоминания подпитывали возвратившуюся бессонницу – ночи напролет юный граф просиживал над книгой или перед зеркалом, не видя ни строк, ни своего лица. Ему казалось, что откровение, сродни тому, что являлись по воле Божьей древним пророкам, близко. Его волосы сбивались в колтуны, и поутру их было так больно расчесывать.
Он помнил, как Кит Марло, лежа голой спиной прямиком на пахнущих свежей древесиной досках сцены, сам привлек его к себе и поцеловал. Сам! Это не могло, не имело права быть случайностью. Как и синевато-багровые полосы, испещрившие горящую под осторожными касаниями белую кожу. Эта кожа, казалось, светилась в полумраке – разве так бывает у людей?
Кит Марло, самодовольный поэт, сводящий неосторожных поклонников его дарований с ума, добрался и до разума Гарри Саутгемптона – и Гарри пал, поддавшись сладкому искушению быть поверженным. Он ждал этого момента долго. Ждал, пока кто-то захочет, чтобы он сделал это.
Он сделал бы и много больше, явись сейчас на порог этого странного, наполненного пугающими тенями дома, тот, кого он ждал.
– Я почему-то и забыл, что вы здесь тоже живете, – улыбнулся Гарри, чтобы скрыть неловкость, бывшую ему не к лицу. Он сделал вид, что греет руки у разожженного им же камина – думал, что при свете тени дома на Хог-Лейн станут менее угрожающими, но это оказалось не так. Красивые глаза Уилла Шекспира стали лишь многими среди многих – кто-то смотрел на незваного гостя стеклянными зрачками, вставленными в череп огромной пятнистой кошки, кто-то – равнодушно со сваленных в кучи картин, кто-то – с книжных гравюр.
Да, Кит, я копался в твоих вещах. Я хотел найти то, что относится к тебе наибольшим образом, что напоминает о тебе, пахнет тобой. Но тут так много всего… Я потерялся здесь, будто мне лет пять, и меня ищут мои надоедливые няньки. Потерялся среди остальных, тех, кто тоже неравнодушен к тебе – и к кому, наверное, неравнодушен ты.
Шекспир молчал, переминаясь с ноги на ногу. Он был взволнован чем-то – возможно, присутствием в доме, где он прижился, постороннего?
Для чего же тогда Кит Марло не запирал входной двери?
Вдруг Гарри ощутил, что злится – на себя из-за того, что забыл, какого цвета его кровь, и на этого смазливого провинциала.
Он, граф Саутгемптон, едва не начал оправдывать свое здесь присутствие – и перед кем?
– Ну, что вы встали, – капризно дрогнув голосом, сказал он, и торопливо, слишком торопливо махнул рукой. – Вы здесь – временная замена хозяина, я – почетный гость. Развлекайте же меня, как я развлекал вас, пока вы были у меня в гостях.
***
Уилл вдруг остро осознал, что место, которое его приютило, место, которое он привык считать своим домом, на самом деле было жилищем Кита Марло – и ничьим более. И что он, Уилл, здесь такой же гость, как и любой другой из числа тех, кому взбредет в голову толкнуть вечно открытую дверь, зажечь свечи и разжечь камин.
Кит не говорил ему, что кого-то ждет. Тем более, графа Гарри, проделавшего на ночь глядя путь из Саутгемптон Хауза, без слуг, и похоже, пешком, словно он запросто, по-свойски решил заглянуть к соседу на огонек. Но, возможно, Уилл просто забыл – ведь за сегодня столько всего случилось, что разум его замутился и ненужные детали попросту пропали из памяти? А, может, Кит не захотел ставить его в известность, справедливо полагая, что в своем доме он может делать, что заблагорассудится, в том числе и принимать прибывших инкогнито юных пылких графов?
А может быть, – и при этой мысли Уилл весь затрепетал от догадки, – он им помешал? Интересно, если бы Кит вернулся раньше, не нашел бы Уилл вечно открытую дверь в кои-то веки запертой? В конце концов, Кит ему ничего не обещал. Это он обещал Киту, и был даже слишком щедр и безрассуден в своих обещаниях, но Кит… Уилл взъерошил волосы, отгоняя непрошеные, ядовитые мысли. Нет, Кит не таков. Он не стал бы двурушничать и скрываться. Если бы что-то изменилось, если бы тот, кого Кит назвал своим Орфеем, вдруг наскучил Меркурию, он бы узнал об этом первым.
Графу Гарри между тем удалось овладеть собой – сказывалось воспитание и вереница благородных предков, полагавших сдержанность первейшей из добродетелей. Он подпустил капризную ноту в голос, и весьма ловко. Уилл даже позабыл на миг свои горести и весь сегодняшний ужасный день – так восхитился маленьким спектаклем, разыгранным графом Гарри для него одного.
Он улыбнулся – совершенно искренне и опять взъерошил и без того торчащие в разные стороны волосы.
– Простите, милорд Саутгемптон, мою неловкость… Я… я, должно быть, забылся – столь ослепительным показалось мне ваше явление здесь, в Шордиче… Конечно, я к вашим услугам. О чем же мне вам рассказать, чтобы вы хотели услышать, милорд? – Уилл поклонился самым изысканным образом. – Может быть, вы желаете знать свежие театральные сплетни? А хотите, я почитаю вам отрывки из своей новой пьесы, которую еще не ставили нигде? Или может быть, желаете узнать что-то о здешних диковинках, которые, несомненно, бросились вам в глаза? Вот, например, этот зверь, что у порога, он живет только в одной стране, в Виргинии, берега которой достиг однажды милорд Рэли…
