Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Уилл стоял в тени – а на половину его лица хлестал свет из небольшого окошка, зарешеченного деревянными прутьями. Как будто кто-то, набрав на ладонь сажи, шутки ради изгваздал его до неузнаваемости. А может, так и было – а может, лицо Кита Марло, когда он впервые в жизни поговорил с Уиллом Кемпом начистоту и без совести, выглядело точно так же.
Уилл молчал. В углах его поджатого рта проступали желваки.
– Эй, ну что ты? – бросив Неда так, словно минуту назад не целовал его, готовый если не отдаться тут же, будто прихваченная за локоть дешевая шлюшка, то пообещать осуществление самых стыдных мечтаний во плоти, Кит направился к Уиллу. Щеки и губы Неда были в размазанных по воде белилах. Белила вперемешку с пивом горчили на языке у Кита – вместе со словами, еще ночью загнанными поглубже, как голгофские гвозди. – Сейчас не время столбенеть, Уилл. Ты бы еще упрекнул меня в том, что я поцеловал твоего дружка Дика – там, на сцене. Или, точнее, он поцеловал моего героя.
Он стрельнул глазами в сторону, и заулыбался еще шире, на грани смеха. Нед Аллен позади него ударил кулаком в стенную перегородку:
– Да что ты творишь, ублюдок! Вас всех перевешают через час, если от вас что-то останется после знакомства с этими ужасными псинами, а ты – опять за свое! Сейчас – не время! Не время, усек?!
Не обращая ни малейшего внимания на взрыв негодования, Кит протянул руку – и погладил Уилла по окаменевшей от обиды и злости щеке. И тут же – коротко, крепко прижался губами к его губам.
– Мы доиграем то, что начали. Раз уж начали – доиграем. Знаешь, Уилл, как бывает в театре – во всех этих пьесах, что мы бросаем на потеху толпе? Один герой говорит что-то, какую-нибудь, положим, несусветную глупость: прости меня за измену, я был вынужден, у меня не было выбора, ведь я был в отчаянии, я был убит испытанием, брошенным мне судьбой, ведь своеволием драматурга я думал, что все не так, как есть в действительности. Проходит десяток сцен, и тот, кого он любит, отвечает ему: и вправду, любовь моя, и вправду, все это именно так. Я поступаю так, как поступаю, не потому, что охладел к тебе – это всего лишь мой ответ опасности. Ничего такого, не подумай. Никто не заменит мне тебя. Я даже не помню их крестильных имен. Трахаясь с ними всеми – я думаю о тебе. И о Топклиффе с его мастиффами, само собой.
Второй поцелуй получился еще крепче – и солонее.
Сквозь него Кит рассмеялся, услышав удаляющиеся прочь шаги Неда.
***
– Мне так давно хотелось побеседовать с вами – о том, о сем, но не представлялось возможности, милорд. Конечно же, мы встречались при дворе – не могли не встречаться, увы, сейчас и я вынуждена уделять внимание и время всем этим танцам и сплетням вместо того, чтобы вести дом… Но нет, нет-нет-нет, вы не подумайте, что я хочу сравнить свои заботы с вашими! Ни в коем случае, никогда. Я понимаю, как вам, должно быть, тяжело оторваться от вашего долга, от важнейших дел, чтобы отдохнуть, придя сюда – в театр. Нет, подождите! Не прерывайте меня, милорд, прошу! Я должна высказать все, что у меня на сердце – чтобы вы поняли, как глубоко мое преклонение перед тем, что вы делаете для Леди Королевы, и для всех нас, добрых протестантов…
Топклифф был ошарашен. Он хмурился, изредка приоткрывая рот, но ему так и не удалось вбить ни единого слова в плотно подогнанный поток болтовни, обрушившийся на его голову, прежде забитую совершенно другими мыслями. Френсис пододвигалась к нему, то беря за брезгливо отдергивающуюся руку, то преданно заглядывая в глаза. В ее собственном взгляде не было ни капли смеха – о, перевидав и перепробовав такое количество актеров, она и сама научилась играть не хуже.
Она была – порыв и преклонение. Худшее, что может случиться на пути мужчины, готовящегося получить удовольствие от чего-то, что не является ни женщиной, ни мыслями о ней.
– А еще – я видала сегодня мистера Поули, он был рядом с вами, но вот теперь его почему-то нет… – Френсис заозиралась с видимым сожалением, и тут же, прикусив губу, прижала руки к сердцу. – А отношения с этим замечательным человеком так же дороги мне, как ваше расположение, ведь, вы не поверите, мы с ним давние знакомцы…
***
– Что? Бесит вас на троне Гавестон? – с едкой насмешкой, громогласно вопрошал своих придворных со сцены молодой Бербедж.
Нет, поправил себя Хенслоу, король Эдуард, в которого непостижимым, истинно чудесным образом превратился этот увалень на глазах изумленной публики. Но более всего он изумил самого Хенслоу, и даже не тем, что стал взасос целоваться с Марло на сцене, а вчера ведь еще пищал, что не будет этого делать ни с кем и никогда. Больше всего Хенслоу изумило то, сколь дерзко этот дурачина то и дело поглядывал на ложу Топклиффа, даже адресовал, казалось, тому некоторые реплики.
– Да, нам по вкусу это; быть сему, – продолжал подзуживать своих лордов Эдуард, а из зала то и дело хлопали и свистели.
И публике это было по вкусу, публика заходилась визгом от восторга, исходила аплодисментами. А чего ей еще надо: зрелище раздираемого собаками медведя, его крови, вывороченных кишок, ошметков шерсти и плоти, разбросанных по быстро впитывающему в себя все песку арены – вот что публику заводило всегда. И в этом смысле театр мало отличался от арены для травли – Хенслоу это понимал, как никто. Это старый дурак Бербедж любил ставить у себя комедии и любовные драмы придурошного Шекспира – что ж, два сапога пара, два наивных идиота, думающих, что подманят это многоголовое чудовище, подобное Лернейской Гидре, – лондонскую публику – сладенькой ярмарочной конфеткой.
Нет, лондонцы явно предпочитали пищу поострее, иначе почему бы казни, кулачные бои и травля зверей собирали столько народу? Кровь, еще кровь, еще больше крови и ужасов – вот что нужно для сборов. То, что писал когда-то бедный, сломленный Томми Кид, то, что пишет теперь Марло.
И что бы там между ними не происходило, думал Хэнслоу, плутая в темных переходах театра и с удовольствием слушая очередной взрыва аплодисментов и рева из партера, каким бы мерзавцем не был этот содомит, а все ж ему можно было отвалить любые деньги за любую пьесу. Успех – такой, как сегодня, или даже куда громче, как на все том же Фаусте – был гарантирован. Даже если не выпускать на сцену собак.
Низкий, утробный рык раздался из сгустившихся под лестницей сумерек, и сразу же вслед ему на Хенслоу метнулась тень. На минуту, стыдную, позорную минуту, ему показалось, что это не пес, а демон, вырвавшийся из Ада, может, призванный однажды Фаустом из их постановки, как знать, ведь болтали же, что сам Дьявол посещал ее? Хенслоу тогда только посмеивался и без устали стриг руно доверчивых овечек, привлеченных слухами в его театр. А теперь – поверил.
Зверь не унимался, громыхал цепью, рычал и хрипел, брызгая слюной.
Это всего лишь собака, сказал себе Хенслоу, всего лишь огромная собака. Но кто посмел привести это чудовище в театр? И зачем?
– Сидеть! Я сказал: сидеть! – рявкнул кто-то, цепь снова лязгнула и рык умолк.
– Прошу прощения, сэр, – выступил из тени – ну кто бы мог подумать? – Роберт Поули и поклонился, сладенько улыбаясь.
Хенслоу промокнул лысину и выпрямился.
– Как вы сюда попали, мистер Поули? Еще и привели с собой пса? – голосом Хенслоу можно было заново заморозить Темзу. – Это помещения театра, вход сюда посторонним запрещен.
Все, что Хэнслоу теперь чувствовал, – гнев. За свой недавний страх, за стыд, который испытывал от того, что кто-то увидел этот страх.
Поули тоже приосанился и разулыбался еще шире.
– Это распоряжение милорда Топклиффа, сэр. В помещение «Розы» проникли опасные преступники, и мы прикладываем все усилия, чтобы обезопасить от них подданных Ее Величества. Вы ведь не станете препятствовать этому?
«Он имеет в виду Марло и тех двух идиотов из „Театра”», – похолодел Хенслоу от догадки и поклонился.
– Напротив, приложу все усилия для их поимки, сэр.
***
Кит целовал его – и на его губах все еще был вкус размазанных белил, а в волосах – запах того самого проклятого дамаска. Уилл замер на мгновение, а потом с силой пихнул Кита в грудь.
– Слышал, что сказал твой многомудрый Аллен? – Уилл старался говорить спокойно, но голос предательски дрогнул и губы кривились, как от боли. От боли, что была сильнее всех возможных грядущих, той, которую может причинить лишь тот, кто любит. Или любил. – Сейчас не время для глупостей. Если, конечно, мы собираемся бежать, а не тискаться по углам с теми, кто подворачивается под руку. Будешь трахаться, забывать крестильные имена, припоминать клички, сочинять пьесы про нас с тобой и оправдания – все, что угодно, Кит, но потом. А сейчас надо придумать, как мы будем сматываться, если под каждой дыркой в этой чертовой «Розе» засело по шпиону, если не по собаке.
Они стояли теперь друг напротив друга – как два противника, которые только и ждут сигнала, чтобы наброситься друг на друга с кулаками, а то и с ножами. Гнев еще бурлил в жилах, а Уилл чувствовал, как внутри расползается огромная черная дыра. Он и сам не мог бы объяснить, почему так случилось. Почему Кит делал то, что он делал, а он, Уилл, который еще недавно думал, что не может ревновать Кита ни к кому, потому что это было глупо и бессмысленно, чувствовал себя сейчас, именно сейчас, когда впереди было столько опасностей, простреленным навылет.
***
Толчок болезненно пришелся в грудь – Кит ощутил и свое сердце, по слухам, по давним, покрытым мороком легендам, то ли отсутствующее вовсе, то ли сработанное из камня, коим перед добротными домами изредка мостят огрызок улицы. Захотелось спросить себя – о той обиде и злобе, которой с таким трудом дышал Шекспир, пялясь во все глаза, хоть явно не хотел видеть ни малейшего, даже самого эфемерного следа страсти, оставленного на коже того, кого он уже успел присвоить, кем-то другим.
Кит спросил – и понял ответ. Он не разделял ни первого чувства, ни второго. Ему было весело. Ему было радостно. Так – перчено, искристо, имбирно, – звучала на кончике языка хорошо приготовленная плоть некогда живого существа, и умело сервированная месть. Маленький ее осколок, подвернувшийся столь кстати – и впившийся прямиком в середину ладони, коснувшейся напряженной спины для объятия.
И Кит не проронил ни слова в ответ на поток упреков. Подвинув Уилла плечом, он миновал его, как не мог миновать его сладкий, дурманный, с женским запахом и женской мягкостью проступок. «Я знаю», – сказал он всем собою, повернувшись к Уиллу спиной и шагая прочь.
Я знаю.
Он успел сделать семь шагов, чтобы наткнуться на мистера Слая, только что сменившего епископскую митру на залихватский берет с колышущимися цветными перьями.
– Эгей! – крикнул Слай, окрыленный успехом и пухом, выдернутым из задницы какой-то гигантской пташки. Обращался он мимо Кита – но, как никогда, стрелы его были нацелены определенным образом. – Шейксхрен, старина, ты меня удивляешь!
Кит не обернулся, замедлившись – но знал, знал по движению спертого пыльного воздуха и движению своего сердца, что обернется Уилл. И был прав.
– Чем? – спросил наивный ягненок.
Слай хохотнул, покосив глазом на Кита:
– Да тебя ведь ни на минуту нельзя оставлять рядом с дамским, так сказать, полом! Видал я из-за кулис, как какой-то молодчик прям под сценой облапывает прехорошенькую золотоволосую девчонку, позавидовать, быть может, успел, а тут глядь – а это наш Уилл, собственной персоной!
У Кемпа находились последователи – если не в комедийной игре, то в таланте создать для нее повод.
Кит двинулся дальше, продолжая молчать – и, проходя мимо Слая, резко, рывком, перевернул прямиком ему под ноги небольшой, заставленный гримерными склянками и выпивкой столик. Выругавшись, добрый вестник отпрыгнул – скорее, от неожиданности, чем в страхе получить по ноге ребром столешницы.
Чистая, ничем не замаранная алхимия – ступать по не успевшему еще отзвенеть в ушах ледяному крошеву из стекла и краски!
И тут Кит понял, что доселе улыбался – понял по тому, что улыбка эта бесследно сошла с его губ.
***
– Милорд, слыхал я – шепчутся везде, что изгнан я опять на материк.
Слушая свой странный, звеняще-надломленный голос со стороны, Кит выступил в пятно солнечного света, ложащееся аккурат на центр дощатой сцены, из мягкой, таящей недобрые секреты тени. Прежде, чем взглянуть в упор в лицо заплаканному Дику, что уже успел, встрепенувшись, круто развернуться ему навстречу, он провел взглядом по первым шеренгам лиц людей, затаив дыхание, стоящих в партере. О, там было немало женщин. Чуть меньше было светловолосых, еще меньше – золотоволосых, а все же – были.
Ну, и где же ты прячешься, одна из тысяч и тысяч звезд, изредка сбивающихся в плеяды – для вящего удовольствия лопоухого олуха, мечущегося по Лондону, как несмешной, нелепый шут, не знающий, в какую дырку приткнуть свой сучок?
– Да, милый Гавестон – о! если б нет! Папский легат решил твою судьбу, ты должен ехать, или свергнут я. На троне я останусь – отомстить; и посему, мой друг, ты потерпи. Живи, где хочешь – золото я дам; изгнание не будет долгим, иль приеду сам; вечна моя любовь.
Дик потянулся к нему, король потянулся к вернейшему из подданных, зачем-то прозванному предателем. Кит остановил его жестом – не позволив сойти с тронного возвышения. Он хотел все сделать сам.
Крючки, пуговицы и завязки поддавались пальцам как никогда легко – никакой настоящей страсти, путающей мысли и шнуровки, только блестящая, отполированная взаимным равнодушием игра. Бросив на сцену плащ и дублет, и равнодушно переступив через них, Кит потянул сорочку через голову.
***
– Я прошу извинить меня, но у меня много дел, – пытаться отделаться от этой отвратительной блудницы было так же мерзко, как отщипывать крючковатые плоды репейника от одежды. – Я слишком занят, чтобы развлекать вас беседами так долго.
– И чем же вы заняты в театре, кроме просмотра этой чудесной пьесы? – удивлялась графиня Эссекс, в который раз прикладывая украшенную перстнями руку к приподнимающейся на вдох груди. Чертова жена чертова мужа! Сам Дьявол, верно, подослал ее в ложу, чтобы спасти своих вернейших приспешников.
Топклифф ответил сквозь зубы, ощущая, как от ненависти голова идет кругом:
– Я должен покарать нечестивцев.
– Нечестивцев? Боже мой! – вскрикнула неугомонная ведьма. – Боже мой, как интересно! Расскажите мне об этом немедленно – вдруг вы подвергаете себя опасности?
По партеру прошел взволнованный, одобрительный шелест – Топклифф знал, что вызывает такой ответ у публики, собравшейся поглазеть на величайшее греховодство.
– Боже мой, что он делает? – восхищенно ахнула леди Эссекс, воззрившись на сцену, и в третий раз всуе потерзав имя Господа.
Кит Марло, обмениваясь с Диком Бербеджем прощально-слезливыми воркованиями, проворно, как умел он, всякий актер и всякая шлюха, раздевался прямиком на сцене.
***
Уилл спросил, и еще оборачиваясь, а ведь он точно знал, что оборачиваться – нельзя, никогда, ни при каких обстоятельствах, уже знал ответ. Слай, насмешливый вестник, украшенный петушиными перьями, прокукарекал то, о чем не знал, о чем следовало бы молчать – и вовсе не потому, что сказанное было правдой.
Уилл обернулся – и услышал позади звон, тонкий, хрустальный звон разбившегося с концами доверия между ним и Китом. Кит шел – не оборачиваясь, Кит шел – от Уилла, уходил, не удостоив ни словом, ни жестом, не торопясь и поспешая – на сцене искренне горевал по утрате своего лучшего, преданнейшего, любимейшего из подданных король Эдуард.
Меркурий вновь уходил, и Орфею – оболганному, глупому Орфею больше нельзя было следовать за ним.
– Ты! – шепотом закричал Уилл, довершая начатый бросок, сгребая злосчастного Слая за грудки, как недавно Кита. Он тряхнул Слая так, что петушиные перья качнулись, будто под крепким ветром, и слетели с его дурьей башки. Слай, с лица которого еще не сползла похабная усмешка, моргнул и вяло трепыхнулся в его руках, но Уилл держал крепко, не вырвешься. Не с первого раза. – Ты, ублюдок! Зачем ты вообще болтаешь о том, чего не понимаешь, о том, о чем следовало бы молчать?!
Уилл снова тряхнул Слая, но тот уже овладел собой, отпихнул его, отступая и сипя:
– Какая муха тебя укусила, Шейксхрен? Что, испугался, что твой ненаглядный Марло даст кому-то, кроме тебя? Так он и так даст, он любому дает, таков уж у нас драматург, в «Розе», страсть как охоч попрыгать на чужих хуях, похлеще любой шлюхи…
Гнев залил глаза Уилла, и кулак словно сам собой полетел вперед, встречаясь с переносицей Слая. А в следующий миг тот уже отступал, вслепую шаря по поясу, а Уилл наступал, скалясь, и больше не шептал – кричал во весь голос, ничуть не заботясь о том, что его могут услышать за кулисами.
– Сукин сын! Думаешь, если господь бог по недосмотру наградил тебя языком, им следует трепать, как помелом?!
– Ты-то мне и нужен, Шекспир! – раздалось вдруг сзади, и голос был знакомым, но Уиллу было не досуг выяснять, кому он там был нужен, и зачем – Уильям Слай вытащил из-за пояса длинный нож, тускло блеснувший в полутьме.
– Слай, Шекспир, нашли время! – рявкнул все тот же голос, и Уилл понял, наконец, почему он ему знаком: между ними, встрепанный так, что волосы на лысине торчали дыбом, вдруг встал толстяк Хенслоу. – Ну-ка, живо успокоились, оба!
***
Черный мастифф у ног Поули сидел смирно и смотрел, не мигая, как будто он был и вправду не существом из плоти и крови, но духом, вызванным на погибель грешников. Хенслоу много слышал о собаках Гейтхауса, да и кто в Лондоне не слышал о том, куда деваются расчлененные на плахе тела изменников Короны, но видеть вблизи этих адских псов ему еще не доводилось.
Откормленная туша лоснилась даже в полутьме, и пес выглядел ленивым и спокойным, но Хэнслоу и сам держал собак для травли, и потому хорошо знал подобные повадки: вот он сидит смирно, а в следующий миг по свистку вцепляется в горло намеченной жертвы.
– Если вам будет угодно, мистер Поули, я лично покажу вам те лазейки, которыми могут воспользоваться злоумышленники.
Поули по-прежнему сочился благодушием и улыбкой, а казалось, будто исходит ядом:
– Смею уверить, ваше сотрудничество не останется незамеченным, сэр.
***
Дик ринулся навстречу вышедшему на сцену Марло, нет, это Эдуард, заламывая руки, кривясь от нестерпимой, терзающей душу клещами муки, рванулся навстречу своему Гавестону. Тот же летел к нему так быстро, как будто за ним гналась стая Эриний, или – адские псы ревнителя англиканской веры и борца с католическими шпионами.
– Надежда обернулась прахом в ад? – ломко, болезненно спрашивал и щурился, выслушивая его исповедь, Гавестон или сам Марло?
Дик вглядывался в его побелевшее лицо, гадал, вопрошал не словами, но выражением глаз, тревожными жестами: что случилось? Что там, произошло за сценой, что-то с Уиллом?
Губы же следовали однажды написанным и вдруг оказавшимся столь верным словам:
– Остроты слов мне в сердце не вонзай: изгнанник ты в стране, а я – в себе.
Марло же только отмахивался, как должно быть, отмахивался и Гавестон от сказанного королем – ничего не значащей пустышки, ибо что мог сделать король, если судьба его, и судьба его любимца была уже предначертана уверенной и безжалостной рукой? Отмахнулся – и вдруг начал раздеваться: быстро, раздраженно сбрасывая одежду, будто она мешала ему сейчас, будто обнажая тело, он хотел обнажить свою душу – перед Диком, перед Эдуардом, перед всей глазеющей, свистящей, орущей от восторга публикой.
Дик замер, не зная, как реагировать, как мог замереть Эдуард, или это Эдуард спрашивал своего Гавестона одними губами:
– Что ты делаешь? Зачем?
Все перепуталось, на сцене и в жизни Дика Бербеджа.
И случайно взглянув в ложу Топклиффа, он увидел сидящую рядом с вытянувшимся, будто проглотившим портновскую мерку черным человечком, сияющую леди Френсис.
***
– Не ссылкою терзаем Гавестон, а тем, что с тобой разорван…
Ступень, еще ступень – грубовато сколоченное, аляповато, как любил Хенслоу, и как любила вечно голодная, жаждущая зрелищ на грани бесстыдства толпа, украшенное позолотой тронное возвышение было преодолено в два счета. Что было терять Гавестону, едва увидевшему родной берег, и снова обреченному на скитания? Что было терять актеру, от которого ждали бесстыдства?
Разве что дать королю то, что было должно – и то же дать толпе. Не на грани – а за гранью, ведь последний шаг прочь от любви всегда самый тяжкий.
Приблизившись к Дику, Кит текуче прильнул к нему – как мог бы в жизни, не будь Дик сам собой, или будь он кем-то другим, да хоть королем Эдуардом, готовым принять смерть за бунт, а бунт за смерть. Взяв побледневшее, все еще мокрое от слез лицо Дика в ладони, Кит заговорил прямиком в его губы – отчего-то мигом похолодевшие, как у трупа.
Неужто испугался? Неужто ты испугался – теперь, когда мы все, все трое, зашли так далеко, как не заходил ни один Орфей, ни один Улисс, ищущий тень матери и павших на троянских равнинах товарищей?
– С тем, чей взор благословляет пепел, что был мной: и счастья этого нигде не отыскать.
Говоря, говоря то, что было написано – и то чего нельзя было написать, бесконечно думая о той, чьи волосы были, как золото, – если, конечно, склонный прихвастнуть враль не преувеличил прелести простой лондонской потаскушки до ослепительной красоты Елены, Кит толкнул Дика в грудь.
От себя – к трону.
Так, как Уилл толкнул его прочь – мигом, от малейшей зыби, пущенной по их морю залетным ветерком, позабыв свои ничего не стоящие клятвы. Клятвы, бывшие таким же пеплом, как те глупости, что он наверняка шептал в розовеющие уши своим мимолетным подружкам.
Кит снова поверил, словно был одной из них – прихваченных по ходу бегства в партере. Отчего бы не развлечься перед гибелью? Отчего бы не показать тому, кто мнит о себе слишком много, что измена с женщиной никогда не будет тем же, что любовь к мужчине?
– И только это мне в душе болит: ты должен ехать, хочется иль нет! – отчаянным стоном вытолкнул Дик, как будто и вправду умолял Кита поскорее покинуть сцену.
Он оказался снизу – плюхнувшись задницей на трон, а трон скрипнул под двойным весом. Гавестон повернулся к публике обнаженной спиной, и, по-кошачьи прогнув хребет, шепнул в отвердевшую от ужаса шею Дика Бербеджа голосом Кита Марло:
– Ну нет, дружок, я прекрасно помню, сколько строк в этом отрывке… Тебе никуда не деться от меня до прихода твоей нелюбимой женушки – только смотри, при виде Изабеллы не забудь сыграть отвращение вместо радости…
Шепот безнадежно утонул в овации, вонзившейся под лопатки стрелами римских солдат. Покатилась, упав, королевская корона из крашеной латуни.
– Браво! – плеснул знакомый женский голос с балкона, едва не потерявшись в нарастающем удовлетворенном, но притом все еще голодном гуле других голосов. – Черт возьми, браво!
***
Малышка Энн поняла, что должна бежать из театра. Вокруг нее поднялась какая-то странная, непривычная суета. Само собой, на сцене происходило такое, отчего в животе скручивался тугой узел из страха, волнения и необъяснимой, дядюшка бы сказал – богопротивной, радости. Энн слыхала, что радость от Нечистого. А от кого тогда страх? От кого – подобие поцелуя, все еще горящее на губах в то время как достойнейший человек, мастер Кит Марло, раздевался прямо на сцене, прямо над головой самой Энн, оставляя за собой дорожку из ставших ненужными деталей одежды, а одну из зрительниц, что оставались для него безымянными, это нисколько не возмущало?
Энн прижала кулак к пылающей щеке, и подумала: вот так люди тонут в море. Их подхватывает могучим течением, и они уже не могут сопротивляться.
Но мастер Шекспир, странно мешая ласку с угрозой, говорил ужасные вещи: шпионы, опасность, смерть. Энн осторожно заозиралась – и никто из стоящих рядом, никто из гроздьями набившихся в ложи людей не был похож на того, кто мог бы вот так запросто отправить христианина на виселицу лишь за то, что…
– Браво! – воскликнула прекрасная, ослепительно прекрасная, роскошно одетая женщина, сидевшая в начале спектакля в одной ложе, но после перебравшаяся в соседнюю. Энн подняла голову на голос, хоть смотреть хотелось исключительно на мастера Марло, от одного вида чьей обнаженной спины кровь приливала к щекам почти до боли…
Красавица, привстав, подобрала юбки и бурно аплодировала.
А рядом с ней, отложив клещи для колки орехов в сторону, сидел Ричард Топклифф – да, он все еще был там, хоть малышка Энн и молилась Господу, чтобы он поскорее куда-то подевался. Топклифф снова повернул голову к ней – как будто почувствовал, как и в первый ужасный раз, что она по глупости своей пялится, куда не следует.
И улыбнулся.
Не помня себя, невежливо, неосторожно распихивая плечами и локтями столпившийся под краем сцены народ, Энн бросилась прочь, а вслед ей летела привычная грубая ругань. Но по сравнению с пробирающей до костей, похожей на животный оскал улыбкой, предназначенной лишь ей одной, сама смерть казалась желанной.
***
– Эй вы, бойцовые петушки, постыдились бы устраивать драку, когда в зале сам милорд Топклифф! Ну-ка, живо опусти нож, Слай, – произнес Хенслоу вроде бы и не слишком громко, но Уилл вдруг отчетливо понял, как этот пастырь управляется со своими бесчисленными стадами шлюх и актеров и почему они его слушают. Слай, не спуская горящего взгляда с Уилла, однако, послушно убрал нож в ножны и сплюнул в сторону:
– Еще поговорим, Шейксхрен.
Уилл было дернулся в ответ, но пухлая ручка Хенслоу сжала его локоть с неожиданной силой.
– Ты, смотри за встречами не забудь про свой выход, а то вычту как за полноценный спектакль! – рыкнул Хенслоу.
И Слай растворился среди костюмов, ушел, куда шел, как будто то, что столкнуло их с Уиллом, так же и развело, будто они оба были участниками какой-то пьесы, написанной чужим пером, но разыгрываемой неукоснительно, как по нотам.
– На пару слов по поводу грядущей постановки, мастер Шекспир, – громко сказал Хенслоу, и Уилл успел подумать, как же он некстати сейчас со своими постановками, неужели не видит, что творится, или, наоборот, видит, но спокойно ждет, чем закончится развернувшаяся, небывалая доселе охота на человеческую дичь?
– Прошу прощения, сэр, но… – Уилл попытался освободиться, в крови еще бушевал гнев на Слая, обида на Кита, и где-то в глубине души поднимали голову тревога и страх. Хенслоу сжал его локоть еще сильнее, и заговорил так тихо, что Уилл бы вряд ли его услышал, если бы губы Хенслоу не оказались у самого разом полыхнувшего уха:
– Увидишь Марло скажи, чтоб не вздумал ждать джиги. Все выходы перекрыты, под каждым окном по собаке, кроме одного – и Марло знает, где оно.
От стыда и волнения кровь бросилась Уиллу в лицо, и он забормотал в сторону, отворачиваясь, будто уличенный старшими в постыдном поступке школьник.
– Благодарю вас, сэр, вы даже не представляете…
– Отлично представляю, мастер Шекспир, – произнес Хенслоу уже обычным своим тоном – смеси любезности и снисходительного презрения. – И надеюсь на шумный успех будущих ваших с мастером Марло пьес в «Розе».
***
Кит скидывал с себя одну деталь одежды за другой, а слова обнажали душу Гавестона – уже не королевского капризного любимца, охочего до денег и власти, но человека, лишающегося прямо сейчас самого дорого в жизни. Гавестон оплетал своего короля, льнул к нему всем обнаженным телом, будто хотел срастись с ним, прорасти на троне – и вот так, вместе и уйти в предназначенную им вечность.
Дик деревенел в объятиях Кита, то ласковых, то вдруг становившихся железными, жгучими, будто Гавестон пытал своего короля раскаленными клещами из арсенала восседавшего в ложе сумрачного, брезгливо глядящего на сцену палача.
И Эдуард обнимал своего Гавестона, обжигал ладони о его горячую спину, скользил обхватывая за талию, вжимая в себя, не желая расставаться ни на краткий миг:
– О, если б мог тебя я так укрыть, – говорил Дик, и слова его разносились по вновь притихшему залу, достигая самых потаенных уголков, самых темных, тех, в которых прятались шпионы Топклиффа, – Как твой портрет – на счастье; но, увы.
– Браво! – кричал леди Френсис из ложи Топклифа.
– Браво! – подхватывала единая глотка и сотни рук в едином порыве вновь и вновь хлопали, отбивая ладони.
***
– Уже неплохо – жалость короля, – вдруг фыркнул Кит, и, строптиво тряхнув волосами, освободил Дика от груза своей тщательно скроенной из обрывков гладкого белого стиха и в очередной раз разбитых воспоминаний любви. Перекинув ноги через королевские колени, Кит присел на подлокотник трона, и перегнулся за укатившейся не так уж далеко короной.
Зал то бесновался, то затихал, ловя следующую, и без того, впрочем, всем известную реплику. Люди получили вдоволь мяса для того, чтобы страстно желать, чтобы полыхать желанием набить себе желудки еще одной порцией – до блевоты.
А вот псы оставались голодными.
– Нет, не уедешь, прячься, Гавестон! – сухая и горячая рука Дика Бербеджа перехватила Кита за запястье, когда он, задумчиво глядя вниз и горько усмехаясь, вертел корону в руках. Вот она – королевская власть. Кусок изящной, но под блеском позолоты – дешевой вещицы, выпиленной на досуге кем-то из подмастерьев «Розы».
Вот она – цена громкой, сотрясающей ребра любви. Латунь под золотом, сухость схоластической латыни под живостью полночного шепота.
– Меня найдут, – громко возразил Кит, бросив жесткий взгляд поверх короны – на Топклиффа, на леди Эссекс, все еще не успевшую усесться в свое кресло – из-за ширины жестких парчовых юбок на каркасе, само собой. – Затужишь ты сильней.
Позади колыхнулся звездчатый занавес – так Господь Бог в дешевых балаганных пьесках, излагающих жития праведников и обрывки из Писания, выглядывает, чтобы поглумиться над созданным им человеком. Блеснула лысина Филиппа Хенслоу – и тут же скрылась. Кит уловил с полунамека – хозяин «Розы» чем-то сильно обеспокоен, а чем – гадать не приходилось. Стоило лишь продолжить играть, обращаясь к главному гостю предпасхального действа, главному пастырю этого бесстыжего, вызывающего таинства.
***
Вернувшись в свою ложу и основательно оттоптав ноги тем, кто не успел посторониться, пропуская, Нед обнаружил, что место, где восседала его спутница, опустело. Пусто было и на душе – как будто оттуда, как из разделанной бараньей туши, выскоблили все, что наполняло собой тепло, жизнь, кровоток.
Последние слова Кита, брошенные так небрежно, как бросает кости шулер, уверенный в своем выигрыше, занозами засели под ногтями, и теперь звучали, самоповторяясь, гудя колокольно, надоедливо, несносно, по кругу – от начала до конца.
Я ведь всегда, или почти всегда знал точно, кем ты меня считаешь, изменчивый, бессовестный, самовлюбленный ублюдок.
