Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
***
Лиззи, что теперь Беллой была, слушала страшную повесть, открыв рот, даже слезинки заблестели в серых глазах.
– Бедная ты, Китти, бедная, – причитала она, обнимая подругу. – И мастер Дик бедный! Как же это вы? Что ж теперь будет-то?
А Китти что, Китти себя не жалела, да и чего жалеть. Пресвятые яблочки, да она никогда еще в жизни не жила так богато и роскошно, как сейчас – как сыр в масле каталась! Даже если отбросить косые взгляды миссис Бербедж и мистера Бербеджа – все равно было хорошо! И душка Дик ее любил всем сердцем, а брат его был с ней – такой вежливый, такой джентльмен, будто она была леди самых чистых кровей. То дверь откроет, то ведро поможет поднести. И видно было, что от чистоты сердца это, ни от чего больше. Может, для кого, конечно, такое и было привычным, но для нее – нет, не было. А потому Китти ценила каждую минуту, что была сейчас. Вот помирились папаша с Диком, перестал папаша грозить карами земными и небесными, а Дик в ответ упрекать его – и то хорошо. Вот они с Лиззи после репетиции пойдут помогать миссис Бербедж печь сладкие булочки – совсем прекрасно, как будто семья у нее, думала Китти, и тут же себя одергивала: а почему как будто? Так и есть, очень скоро, пресвятые яблочки, совсем недалеко уже, какая-то неделя от силы, может, две – станет она женой Дика, новой миссис Бербедж. Обзаведется хозяйством, слуг будет гонять – совсем как мамаша Дика. А что та смотрела косо свою будущую невестку – так что сделаешь, видать, жаль ей своих дочерей, неустроенных. Одна бог весть где нынче, а другая – хорошо хоть в Англии, на родной почве, как говорил мастер Уилл. А думать о будущем – так до него еще дожить надо. Как знать, что там будет, дальше-то.
За сценой зашевелились, забегали, Китти с Беллой вдруг оказались в центре вихря: суетились рабочие, вытаскивая декорации, суетились актеры, готовясь к выходу на сцену. Китти обняла все еще тревожно заглядывающую ей в лицо младшую подругу, увлекла поглубже от сцены, туда, где душно и сладко пахло пудрой и висели в воздухе среди груды всякой одежды ее золотые облачка.
– Пойдем, пойдем, – зашептала, сейчас начнется этот… как его… почти спектакль. Прогон в костюмах! – вспомнила Китти и улыбнулась сама себе: вот до чего нынче была грамотной, не всякая и леди знала то, что знала она.
***
Прогон, однако, все не начинался.
Вот и декорации были вытащены и расставлены, и все, кто был занят в грядущей пьесе, подтянулись ближе к сцене, разодетые, как полагалось. Дик тут только головой качал: ставить «Эдуарда» в канун Пасхи – удумали же. А пауза затягивалась, и по багровевшему лицу Хэнслоу стало очевидно, что что-то пошло не так.
Хэнслоу кусал усы от недовольства, а Дик, знай себе, нахлобучивал черный, пллотный и жаркий парик на глаза, да старался сдержать улыбку.
– Доус! – орал Хэнслоу, уже, должно быть, позабыв и о присутствующем на сцене конкуренте, и о том, что хотя бы в Страстную пятницу даже такому греховоднику, как он, полагается прикусить язык. – Где его носит, чертяку? Найдите его и передайте, что если этот мерзавец не явится в течение четверти часа, я вычту с него двадцать шиллингов, как за полноценный спектакль!
***
Впору было – смутиться, прекратить это странное, дикое представление, отступить, удалиться прочь. Но Кит лишь усмехнулся криво, покосившись на миледи искристым взглядом – Нед был готов проклясть и сам себя, и его, и даже прекрасную госпожу, сделавшую его счастливым и чуть более богатым в эти дни: это было самое настоящее кокетство, ужимка, полунамек, присущий дамам, знающим цену своей красоте и притягательности.
Дамам, которые знают, что держат за яйца очередного помешанного на плотских утехах идиота.
– Вы мне льстите, графиня, – промурлыкал Кит, и Нед понял, что представление продолжается. Истинный драматург делает если не трагедию, то нелепый, и тем до колик смешной фарс из своей собственной жизни – и втягивает в исполнение главных ролей всех, кто был достаточно неосторожен, чтобы довериться ему хоть на минуту. – Не советую верить всем слухам и сплетням, что полощут мое имя то тут, то там, на обоих берегах Темзы. Как видите, мистер Аллен поверил, и теперь нет ему покоя…
И тогда Нед схватил его за подбородок, сильно сжав пальцами щеки.
– Я говорю – хватит. Я сделаю то, о чем ты просишь.
Он выделил выражением голоса последнее слово, но все равно никого не смог обмануть. Зритель попался – слишком уж искушенный.
***
Френсис тяжело дышала от восторга. Ей казалось, что именно для нее, пусть и ценою множества усилий и потерь, была поставлена невиданная доселе, захватывающая дух пьеса. Отсматривая ее от неожиданного начала до финала, развязка которого была все еще скрыта под пологом тайны, она позабыла обо всех своих несчастьях окончательно – выбросила их из головы, распустив непослушные после сна волосы по плечам, и ослабив пояс халата.
Ничто не должно было мешать ей дышать – и созерцать.
А зрелище было достойное и самых бурных аплодисментов, и недурной суммы денег. Нед Аллен, горячий, как огонь, на сцене, оказался весьма недурственным любовником – особенно рядом с выпивохами и рохлями, с которыми леди так намучилась в последнее время. Их развелось так много среди любителей театра, актеров, певцов, музыкантов и поэтов! И вот он, подарок судьбы – актер и любовник в одной реторте, пусть даже жжет взглядом и прикосновением не ее – на сей раз.
Это было волнующе. Это возбуждало куда больше обычных любовных игр, предложенных добротным и пылким Недом Алленом своей покровительнице – что же, он старался, но удивить искушенную даму было не так уж просто. Но Кит Марло, этот увертливый ублюдок, побуждал и в нем, и в ней какие-то особенно острые переживания – ненависть, слишком похожую на животную похоть. И пользовался этим с наглостью разбойника, забирающегося под юбки терпящей нападение женщине – чтобы найти спрятанные деньги, конечно. За каждым его выпадом следовал обман, за обманом – разочарование. Но стоило перекипеть гневу, слитому в тигли, чтобы принять форму мести – он являлся снова, и говорил вещи, требующие прощения.
О, леди Френсис прекрасно понимала Неда Аллена, Тамерлана, сброшенного со своей знаменитой колесницы и посаженного в баязетову клетку, чтобы кормиться с меча подачками в виде сырого мяса, будто дикий зверь.
– Имейте же совесть, джентльмены, – попросила она, с ногами забравшись на стол, и открывая бедро меж скользнувших в разные стороны пол халата. Конечно же, всей своей позой, своим голосом и взглядом, своим видом и жестами, она требовала – забыть, что такое совесть, или поиметь ее в действительности. – Вы заняты друг другом так страстно, когда дама в вашем присутствии скучает в сторонке… А ну-ка быстро разошлись по углам и не надо так сверкать очами друг на друга!
Ее восклицание возымело эффект – или Киприда решила сжалиться над своей вернейшей служительницей.
– Спасибо, – молвил Кит своему актеру, и без лишних расшаркиваний поцеловал его в губы – так же, как еще недавно целовал саму Френсис.
Размышлять о причинах его удивительной любвеобильности, одарившей сиянием даже бедняжку Винни, чьи мысли занимал один лишь Дик Бербедж, Френсис не хотелось. Она уселась поудобнее, и, наматывая прядь волос на палец, приготовилась любоваться открывающимся ей зрелищем.
А любоваться было чем – чтобы сжать чужие плечи, Нед выпустил на пол ее ночную сорочку.
***
Дорога через весь город, от Шордича до Саутуорка, показалась сегодня не слишком длинной: Уилл все думал и думал о том, что было между ними с Китом вчера, что случилось с ними вообще, и боялся даже помыслить о том, что могло быть, если бы…
Если бы он никогда не встретил Кита.
Если бы Кит не подошел к нему, не взял за руку.
Если бы не полоснул по руке ножом, смешивая их кровь – в одну, становясь с Уиллом – одним.
Если бы Кит не вернулся ос своего путешествия, или, хуже того – вернулся другим.
Если бы они не помирились вчера.
Если бы Кит больше не захотел с ним знаться. Никогда.
Это – было по-настоящему страшным. А все остальное – неважно, неважно, неважно.
С блуждающей на губах улыбкой Уилл потянул на себя дверь «Розы» – и почти услышал разносящийся по всему театру рык Хенслоу, походивший на рык одного из его медведей.
– Как заболел? А кто будет играть Гавестона? Кто будет играть, я вас спрашиваю? Кочерга?!
***
Нед отпихнул его первым – его движения стали на удивление неловкими, ладонь соскользнула с плеча, пальцы скомкали жесткую стеганую ткань рукава. Кит решил не размышлять о том, что это было – триумф самообладания, или, напротив – слабости. Ему вообще не хотелось поддавать что-либо вскрытию, хотя бы один день он стремился не быть мрачным чернокнижником, похищающим безжизненные тела с кладбищ, чтобы надругаться над ними с помощью ножа и книг во имя истины.
Покойники были надежно упакованы в своих могилах, а живые должны были двигаться вперед и бежать, чтобы оставаться таковыми.
– Нед, – он погладил Аллена по щеке там, где красовался набитый им же синяк. – Ты ведь играешь завтра моего Эдуарда? Неужели здесь ты забыл о репетициях?
Нед отвел его руку от своего лица, и, быстро подняв облакоподобную кружевную сорочку из-под ног, обвязал ее вокруг бедер – хотя ему так и не удалось скрыть другие нескромные последствия череды их перепалок.
– Нет, никого я не играю, – буркнул он, направляясь туда, где сидела, обмахиваясь исписанными листами, будто веером, леди Френсис. Взял ее руку в свою, и почтительно, несмотря на свой внешний вид и ее, поднес к губам. – Хенслоу взбеленился из-за того, что мы устроили в моей гримерной. Орал, топал ногами, потел, да и запретил мне выходить на сцену в субботу с синяком на лице. Даже не знаю, Кит, благодарить ли тебя за это. Учитывая то, что ты подарил мне «Эдуарда» – выходит как-то совсем глупо…
Он был смущен, и густо краснел под смуглостью кожи. Он решил отступить вовремя, чтобы продолжить войну после – когда представится возможность. В этом Кит даже не сомневался – он слишком хорошо знал своего Неда, говорящего из-под его пера, но думающего так, как ему вздумается. Нед не мог превратиться в существо с глазами барашка, попавшего под нож – как Томми Кид, но и сбежать никуда не мог. Он был связан со своим драматургом – деньгами, славой, восторженными воплями влюбленных девиц и ладанными объятиями леди Френсис. От таких обязательств отказываются только недалекие дураки, а Нед Аллен, взяв понемногу от каждого из сыгранных им героев, надевая то одну маску, то другую, и сам того не ведая, привык брать все, что преподносила ему судьба – пусть для этого и приходилось преодолевать трудности, продираться сквозь тернии.
И, в конце концов, это премилый вызов – когда твой терновый путь ведет к тому, кто пишет для тебя фразы, которыми так легко греметь со сцены из-под личины славного героя.
– Как жаль, – пожал плечами Кит, продолжая прозрачно, вешне, солнечно улыбаться. – Я хотел бы увидеть тебя в этой роли прежде, чем уеду.
Леди Френсис, не по-женски крепко пожав Неду руку, вмешалась в этот странный, завивающийся речными водоворотами разговор:
– Пускай в этот раз мистер Аллен отдохнет – скоро великий праздник, и ему это будет простительно, с учетом того, что он и так работает на износ. Но если господин Хенслоу еще хоть раз попробует отстранить нашего друга от роли – я лично приду к нему, и как следует отдеру за уши. Я, хоть и родилась на свет слабой женщиной, могу постоять за тех, кто мне… дорого обходится. Ты знаешь об этом, Кит, как никто другой. А тебе, Нед, еще предстоит узнать. Наконец, неужели во всей этой вашей «Розе» не нашлось ни одной склянки достаточно густых белил, чтобы попросту затереть ими чертов синяк?
Казалось, миледи, как попавшая под росу и ласковый мягкий дневной свет роза, была готова расцветать на глазах, упиваясь собственным манящим ароматом. Вот так, в очередной раз бросив играть и вывернув свою душу, как пьяница выворачивает свой скудный завтрак, перебрав с элем, Нед Аллен сумел удивительным образом угодить своей новой покровительнице.
Да и Кит, хоть и делал вид, что ершится, тоже остался доволен.
Им обоим было некуда бежать друг от друга – и Нед знал, что если Кит останется жив, то обязательно придет в его гримерную, размалеванную цветами, еще раз.
Оставалось с тоской думать о том, что скажет Хенслоу в ответ на подобный визит высокой особы – не ей, о нет, перед прекрасной дамой в бархатной полумаске он станет мести пол рукавами, пытаясь поцеловать край ее платья. Но что еще хуже – где-то вдали, за плечом своего ухватистого и ушлого дядюшки, стояла мисс Джоан Вудвард, держа на локте корзинку с пирожками, и смотрела на будущего мужа с немым сдержанным упреком. Этот взгляд можно было назвать смиренным – если бы Нед не знал, что кровь не водица, а жирная мамаша Джоан была той еще набитой деньгами и спесью стервой.
Выходило, куда ни бросайся – Тамерлан Великий в двух частях, в первой и второй, был продажен до мозга костей, и все зависело лишь оттого, которая из окруживших его плотным кольцом дам поставит больше.
Страсти улеглись, уступив место отвратительно тянущей, набившей оскомину повседневности.
– Благодарю вас, миледи… – Нед еще раз приложился к теплой, цепкой ручке графини, и поднял глаза на Кита – без желания удушить его на месте, но с ощущением крепкого, шероховатого поцелуя на губах. – А ты, Кит, ни о чем не беспокойся. Если госпоже будет угодно посвятить меня в дело, что занимает вас – я смогу быть полезен.
Кошелечек леди Эссекс развязался в очередной раз – и из него показалась блестящая золотая монетка, готовая упасть на раскрытую ладонь алчущего актера.
***
Старик Хэнслоу раздухарился – любо-дорого посмотреть.
Крыл направо и налево, брызгал слюной, вытирал с багровой лысины пот, и, глядя на него, нельзя было сказать, сколько в том было игры, а сколько – настоящего гнева. Все они тут были актеры, как ни крути. Театр затягивает, учишься играть, даже просто стоя на сцене и, может быть, не желая того. Но на то он и театр, за то Дик и любил его, а вот Катберт – тот нет, не понимал, считал пустым кривлянием, но вслух при папаше не озвучивал. Так они оба были воспитаны – в почтительности и уважении к старшим, не привыкли говорить поперек. Хотя вот сейчас, думал Дик, – вот это воспитание, накрепко вбитое папашиной тяжелой рукой, ему впрок не пошло.
Дик стащил с головы парик, отчего по затылку сразу пробежал холодок, забегая за шиворот. Дик поежился, запахнулся в королевскую багряницу, присел на край сцены, наблюдая за развернувшейся в «Розе» нешуточной драмой. Его дело маленькое – скажут играть, будет играть, благо роль – вот она, а на память Дик никогда не жаловался, мог запомнить любой объем за сутки, с самых ранних пор, как только папаша выпустил его на сцену в роли мальчишки-оруженосца. Смешно сейчас вспомнить, как дрожал тогда – аж ноги подкашивались. Боялся упасть, боялся, что полный зал, который тогда сливался в одно страшное многоглавое чудовище, будет смеяться над ним. Но обошлось. Потом была вторая роль, третья – и все мальчишки, слуги, оруженосцы. А девчонок он никогда не играл – за этим папаша следил строго. Дик не понимал, почему кому-то можно, а ему – нельзя. Но лишь до поры, потом уразумел, что прав папаша, нечего ему в этих ролях делать, если, конечно, хочет сохранить себя и не стать кем-то вроде Марло.
Так и хранил, а для кого – получается, для Топклиффа? То-то радости. Сейчас, конечно, поутихло все, до воскресенья, а то и до понедельника, спасибо – Страстная. А что дальше будет, Дик и загадывать боялся. А ведь как славно все могло быть без этого чудовища, поймавшего его в свою липкую, мерзостную паутину. Его Кэт, Китти – такая милая и нежная, что Дик не мог даже сейчас не улыбнуться, стоило глянуть в ту сторону, где из-за занавеса с любопытством выглядывала ее светловолосая головка.
Вот это – счастье, вот это – радость, что бы там папаша ни говорил, а говорил он о Кэт разное, и по преимуществу – ничего хорошего. Ну а что, ну не Аллен он, не может взять да и безо всякой любви жениться на племяннице Хенслоу, или дочке, черт их разберет, с их семейными связями, кто там она ему. Не таков Дик. Ему мечтается, что если и семья, то обязательно чтоб душа в душу, вот как у Уилла в пьесе. Хотя нет, с таким концом, как в той пьесе, пожалуй, не надо. И так, как у Уилла сейчас, – не надо тоже. Дик бы после того, что Марло сотворил, никогда бы к нему и на милю не подошел, Уилл же вон, побежал вприпрыжку. Интересно, чем у них там все закончилось, помирились? Наверное, раз Уилл так и не вернулся. Вот уж прихоть судьбы, – подумалось Дику, – никогда даже в страшном сне не приснилось бы, что будет переживать за отношения Кита Марло больше, чем за свои. А оно вон как все складывается.
Дик так задумался, что сцена «Розы» будто бы отошла на второй план и звуки вокруг затихли. Такое с ним бывало частенько, и Катберт в детстве подшучивал над ним, а папаша драл уши обоим. Кто-то сильно дернул его за полу плаща.
– Дик, да Дик же! – послышалось снизу, и опустив глаза, Дик, наконец, увидел Уилла. Ну, надо же, легок на помине. Уилл был взъерошен, растрепан, отчего-то перепачкан сажей и за плечами его болтался туго набитый мешок.
– Дик! – выпалил Уилл, глядя на рассеянного, будто вынырнувшего из сна друга. Как хорошо, что ты здесь. Надо поговорить. Срочно!
***
От обилия забот и воздуха голова слегка шла кругом. От усталости – ломило плечи и поясницу. Если бы Кит был кем-то вроде Уилла Кемпа, он бы поцепил на ноги серебряные бубенцы, пристукнул пятками, подскочив, и добавил что-то вроде: «А от счастья – болит задница», – но это было слишком нелепо даже для легкомысленного дня прощания с Лондоном.
Со сточной канавой, в которой, облипая грязью, варились все они – короли и шлюхи, чернокнижники и дьяволы, дамы и их поклонники – кем только судьба ни заставит сделаться того, кто нарекся актером.
По Темзе уже вовсю сновали лодки, похожие на сельдей, отодвигая носами надоедливый рыхлый лед – солнце пригрело как следует, и Пасха обещала быть что надо для гуляний, танцев и балаганных развлечений. Столица шумела, как шумела она в любой другой день – ей было плевать на тех, кто был исторгнут из ее зловонного, пестрого чрева прочь, точно так же, как скоро надоедали ей лезущие обратно. Кит же был весел – и он знал, что именно его веселье заставляет солнечный свет быть таким ярким, будто блики от лучей отражались разом в сотнях начищенных зеркал. Он и сам был зеркалом – в которое смотрелся лишь один человек.
Он и сам был солнцем, готовым выжечь дотла любое воспоминание и любую действительность, если бы в ней крылась угроза для впервые сделавшегося до боли четким отражения.
На Броадуолл народ толпился, напирал – но не было слышно привычного для вавилонских столпотворений стоголосого галдежа, замешанного на свином визге или гусиных криках.
– Так предайте же презрению этот рассадник разврата, эту гнойную кучу, где копошатся не люди – но отвратные черви, пожирающие нечистоты и гниющую плоть! Отвратите лица свои от соблазна и льстивой, обманчивой красоты греховных зрелищ – и взгляните в сторону церкви! – раздавалось над любопытно задранными шляпами, чепцами и голыми макушками совиное уханье пуританского проповедника, зажавшего подмышкой пухлую кипу яростно отпечатанных листовок, вышедших из-под чистейшего, святейшего и девственнейшего станка, что был бы, наверное, и вправду угоден Христу – если бы Спасителю не было чем заняться, болтая ногами с ближнего облака, зацепившегося за крыши Святого Павла. – Ибо те, кто называет себя языческими именами и шутит языческие шутки – суть обман и прелесть, лицедейство и обезьянье кривляние! И, прельщенные блеском, и краской, и реющими флагами, и ударами в барабаны, и пушечным стрелянием, вскоре обнаружите, что все исчезло, как пороховой дым, рассеялось туманом! Там, где были отроки, переодетые отроковицами, вертящиеся перед глазами мужчин, чтобы вводить их во грех – предстанут черти с вилами и вертелами! Где жид, сопровождаемый овацией, сигал в котел со смолой – окажетесь вы сами, и его мнимые муки будут казаться игрой рядом с муками истинными, вечными!
Кит зацепился о проповедь, как всякий щеголь хоть раз цеплялся прорезью в рукаве о дверную ручку или некстати подвернувшуюся голую ветку. Несмотря на спешку, он остановился – позади всех, кто слушал, раскрыв рот от сопереживания или же ухмыляясь с презрением. Его лица не коснулась ни одна из гримас крайности. Он был счастлив, он был свободен – потому мог говорить, не так уж ненавидя тех, кто выступал так же, как актеры и певцы, продавался так же, как шлюхи – только обманом пытался назваться иначе. Пузо очередного черно-белого пророка, взмахивающего рукавами, как куцыми крыльями, очевидно было налито и напитано пивом, как переспевшее яблоко – соком и солнцем. Или, быть может, слуга Божий был на сносях от Святого Духа, желая посрамить и переплюнуть Леди Богородицу?
– И всех, каждого, кто пойдет на это богопротивное представление, – потрясал оратор лубком, на котором Кит, сощурившись, уже успел разобрать собственное имя. – Всех вас, да-да, каждого из вас, будет ждать кара – на Страшном Суде, пред ликом Справедливого Судии! Получив удовольствие от созерцания отвратительных ужимок размалеванных мужеложцев, прославляемых всем известным богоборцем и содомитом, вы будете держать ответ там, где сегодняшние мелкие радости гордыни покажутся вам тщетой! И черти в Преисподней, взяв раскаленную кочергу…
Кашлянув в ладонь, Кит спросил – громким, хорошо поставленным голосом, так, что малейшую тень смеха смог бы различить даже бездельник, взобравшийся на дерево у края улицы:
– Прошу прощения, святой отец… У меня, как у недалекого мирянина, наивно любящего всю ту забавную хрень, которой потчует нас старый Хенслоу на пару с этим безнравственным ублюдком Марло, возник вопрос – прошу вас, помогите его разрешить для спасения моей души!
– Я слушаю тебя, сын мой, – великодушно крякнул проповедник.
– Так вот… Вы, святой отец, утверждаете, что с разрешения Господа нашего Иисуса Христа черти в Аду будут лично пихать раскаленную кочергу мне в зад, если я осмелюсь-таки посмотреть «Эдуарда Второго» в канун Пасхи… Не кажется ли вам, отче, что Спаситель как-то странно, как для сына Человеческого, заинтересован в том, что делается у меня в жопе? Не кажется ли вам, во-вторых, что Спаситель пытается украсть отличную идею у мастера Кита Марло, уже использовавшего ее в своей ужасающей пьесе?
***
Мистер Хэнслоу крыл ругательствами всех и вся, и смотреть на это, то и дело выглядывая вместе с Китти на сцену из-за тяжелого бархатного занавеса, было забавно. Как будто она снова возвратилась в детство, в ту счастливую пору, когда еще даже не помышляла, что есть на свете такой город – Лондон, и что в нем столько недобрых, а то и вовсе злых, людей. Вот как мистер Хенслоу – про него она тоже была наслышана. Вот уж в чей бордель точно никогда бы не хотела попасть. Да и в театр, родись она мужчиной, тоже. Шутка ли, вычитать такие деньжищи из жалования! Да ей бы пришлось за эти двадцать шиллингов не разгибаться несколько дней к ряду, и это еще хороших дней! А тут…
Правда, Белла не совсем понимала, в чем там было дело, от чего мистер Хенслоу злился так, что его, того и гляди, хватит удар: разве нельзя заменить одного актера другим? Ну, пускай бы мастер Слай играл этого… Гавестона, или даже позвать мастера Кемпа из «Театра» – вот смешно было бы. А уж как здорово! Лучше мастера Кемпа никто не плясал, это было всем, кто ходит в театры, известно.
Белла прыснула в кулак, толкнула локтем Китти – захотелось поделиться придуманной шуткой. Но случайно кинула взгляд в ту сторону, куда неотрывно смотрела подруга – там, ссутулив спину и спустив ноги со сцены, сидел мастер Дик, – и еле успела зажать себе рот рукой, чтобы не взвизгнуть от неожиданного открытия.
Возле мастера Дика, глядя на него снизу вверх, стоял мастер Уилл – вот ведь, правду, значит, говорили, что они друзья, каковых не сыскать. Мастер Уилл что-то горячо говорил мастеру Дику. А тот с каждым словом, что говорил мастер Уилл, делался все бледнее и несчастнее, а мастер Уилл хмурился все больше. Что же это, неужто ссорятся?
А тут и мастер Дик помог, замахал руками, подзывая свою невесту.
Чувствуя, как сердце заколотилось в груди, что пойманный птенчик, Белла схватила подругу за локоть:
– Китти, Китти, а это мастер Шекспир? Ух, страсть как люблю таких красавцев, как мастер Дик или мастер Уилл…
И осеклась, когда поняла, что мастер Уилл смотрит прямо на нее.
***
– Надо уходить, Дик.
Брови Дика страдальчески заломились, и он посмотрел на друга так отчаянно, что Уилл в который раз за день почувствовал острый укол совести: именно он втравил Дика в это. Втравил с самого начала, своей пьесой, не будь которой, возможно, Топклиффу никогда бы не пришла на ум мысль, что Дик может стать очередной его игрушкой. Втравил теперь еще и неосторожным, бездумным, безумным поступком, который сулил – и Уилл ни разу не обманывался в этом – ужасную смерть им всем. Не только ему самому – но и непременно Киту, и, конечно же, Дику – Топклифф не откажется отыграться и на нем тоже.
– Прямо сейчас, да? – спросил Дик упавшим голосом. – И никак нельзя отложить… до Пасхи, до понедельника?
Уилл помотал головой. Дик снова вздохнул, смял лежащий на коленях парик.
– Что же… пойду собираться.
Уилл снова схватил его за рукав, пригибая к себе, зашептал:
– Нет, не привлекай к себе внимания. Я видел, здесть Китти – пусть она соберет, что нужно и принесет сюда. Тебе нельзя появляться больше дома – так сказал Кит, а уж он-то знает наверняка.
***
Мистер Хенслоу очень удачно покинул сцену – как раз в тот момент, когда они с Китти пробирались за занавесом поближе к тому месту, где были мастер Дик с мастером Уиллом. А стоило им появиться – и мастер Дик сразу вскочил на ноги, увлек Китти подальше и о чем-то с ней заговорил, а Белла осталась наедине с мастером Уиллом – тот упер локти в доски с цены и смотрел невидящим взглядом куда-то мимо Беллы. Он был такой красивый, даже не смотря на синяк в пол-лица, наоборот, из-за этого синяка Белле только жальче его стало – такой красивый и несчастный, и ведь больно ему, наверняка! И Белла, подобрав юбки, присела, заглядывая ему в лицо, гладя по небритой щеке самыми кончиками пальцев – не осмеливаясь на иные вольности:
– Мастер Уилл, кто это вас так? Может, принести что-то? Льда или тряпицу?
И потому, что мастер Уилл по-прежнему смотрел, не понимая, добавила:
– Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?
***
Кто-то похабно, не по праздничной поре, заржал. Другие подхватили – и Кит задумался на мгновение, кого же с большим упоением ненавидят добрые протестанты: тех, кто не чтит их возлюбленного Господа, висящего на поперечине, или же других, кто чтит его слишком уж рьяно.
– А молодчик-то дело говорит! – гавкнули с дерева. – Неча тут разводить проповеди, можно подумать, перед светлым Воскресением уж и порадоваться нельзя! Когда ж радоваться, если не нынче – весна на дворе!
В дерево полетели камни и комья грязи – как обычно, в толпе нашлось кому и с кем спорить о божественных материях, вместо того, чтобы, к примеру, следить за прущей прямо по ногам скрипучей повозкой, успевшей в последний момент разогнать тех, кто толпился совсем позади. Ругань с извозчиком, невозмутимо чмокавшим на понурых лошадей, немного отвлекла добрых лондонцев от вопросов веры и неверия – ведь всем было известно, что внимание столичной толпы переменчиво.
Если бы у Кита спросили, на кой черт он вообще ввязался в этот спор, когда на кону находились три головы, пока что все еще прикрепленных к шеям, он бы ответил: потому что и его имя эти люди забудут так же, как имя Бога, если им не напоминать о существовании обоих.
– Ты кто такой, чтобы спорить с волей Божьей? – вскрикнул черно-белый проповедник, наконец, выискав его взглядом и выдернув из толпы повелительным жестом указующего перста. Полетела наземь аляповатая афиша грядущего, как Христос воскресший, «Эдуарда». Несколько десятков голов, как по команде, повернулись к Киту.
И он почувствовал, как кровь закипает у него в жилах – и бросается к скулам. Он снова был на сцене, всегда – на сцене, даже когда в макушку упиралось острие дамоклова меча, который держала за рукоять недрожащая рука, затянутая в тонкую черную кожу.
– А ты кто, чтобы утверждать, что нынче с утреца Бог решил поделиться своей волей с тобой?
Сзади тянулась следующая повозка – из тех, что без конца ползли через Бэнксайд к мосту, чтобы затем, после многих часов толкотни и того до зубовного скрежета медленного движения, что приводило порой к убийствам, перекинуться на противоположный берег. Толпа смешалась, кто-то швырнул горсть волглой земли, целясь Киту в голову, но попал в женщину, качавшую позади него ребенка.
Женский крик смешался с детским, смех – с бранью. Проповедник вопил еще что-то о повапленных гробах и кочергах, пытаясь увязать их в единую риторическую фигуру и брызгая слюной из разинутого рта. Второй ком земли оказался на поверку камнем – и шлепнулся Киту прямо под ноги.
От веселья распирало грудь.
– А ты сам ли не Кит Марло? – вопрошала, накричавшись, молодая мамаша, качая своего все еще орущего, багрово-красного отпрыска с такой силой, что это начинало походить на тряску. Свободной рукой она все хватала Кита за рукав – пока Кит, работая локтями, пытался выбраться из толпы и заодно не оказаться раздавленным под грузом бочек с маринованной рыбой. Рыба воняла так, что, скрываясь от этого запаха, было впору попроситься в Пекло – к чертям, кочергам и Божьему промыслу.
– Я вот приду чтобы поглядеть на твою пьесу, слышишь? – не унималась женщина, и заглядывала в глаза с безумной улыбкой той, кто следующей фразой предложит не только свое присутствие в партере, но и себя – и заодно своего младенца. – Я очень хочу! Если ты будешь в театре, ты обязательно меня увидишь, обязательно!
Обернувшись, Кит убедился в том, что за ним собирается вторая толпа – и вскоре он смог бы одной-единственной проповедью надрать зад протестантскому пузану. Где-то позади с очередной повозки упала бочка, и рыбный смрад, должно быть, убил все живое, и Бога с Сатаной заодно.
– Берегись полета стрел, милашка, – подмигнул Кит своей неотступной поклоннице, и ускорил шаг.
***
Уилл посмотрел на возникшую чуть ли не у самого его носа девушку с безмерным удивлением.
– Простите, мисс, вы что-то сказали?
От его вежливого обращения девушка смешалась и залилась краской.
