Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Глава 3
День не задался с самого утра, когда упрямый, как целое стадо баранов, Джон Шекспир не отступился от своей затеи, проснувшись, и только чудо Господне, – и никак иначе – спасло его от возможности быть насаженным на шпагу этого пройдохи Марло.
И стоило Катберту выдохнуть облегченно, когда папаша усадил мастера Джона на повозку, отправляющую в Стратфорд, и даже перекреститься – шутка ли, избежать верного, гарантированного смертоубийства, как настал черед преподносить сюрпризы младшему из этой семейки. Впрочем, не стоило кривить душой. Уилл если и был в чем виноват, то только в том, что оказался не в том месте и не в то время. Благо, что жив и здоров остался, а то Катберту были известны случаи, когда таких вот неосторожных парней, в одиночку отправившихся в путешествие по ночному Лондону, собирали потом по кускам, да так и не собрали. И хотя, конечно, Дик, сообщивший об ограблении, смотрел так, как будто Уилл хочет вот прямо сейчас бежать и топиться в Темзе, Катберт был спокоен: самое страшное так и не случилось. А вещи – ну что вещи, заработает еще. Бог дал, Бог взял.
Дик же места себе не находил, метался бестолково, пока все остальные наводили в «Театре» порядок к Пасхе. Так волновался, значит, за друга. И, как выяснилось, не зря.
Глядя на Шекспира, заюшенного по самые уши, бестолково цепляющегося за плечи Кемпа и Дика и еле-еле переставляющего ноги, Катберт только головой покачал. Это и следовало, в общем-то, предвидеть: день, начавшийся с того, что один Шекспир, потрясая кулаками, страстно хотел начистить рожу Марло, закончился тем, что Марло все-таки начистил рожу другому.
О том, что произошло в «Сирене», Кемп с Диком говорили вразнобой, перебивая друг друга, и то и дело срываясь с места, чтобы показать в лицах, будто мальчишки. Вокруг них собрались все, кто еще был в «Театре», и даже папаша вышел по такому случаю из своего кабинета.
Сам же виновник торжества сидел в углу, прижимая к расквашенному носу тряпицу с замотанным в ней куском льда, и мерно раскачивался из стороны в сторону от боли.
Катберт сочувственно вздыхал, глядя на него. Он хорошо знал, каково это – когда сворачивают нос на сторону в драке.
– Дела-а-а, – протянул папаша, выслушав необыкновенную повесть Дика и Кемпа до конца. – Совсем Марло с катушек слетел, похоже. Что, так и саданул носком сапога? Зубы-то хоть целы, а, Уилл?
Шекспир смотрел несчастным взглядом сквозь наливающийся синяк, и затекшие веки, и говорить не мог – только кивал.
И Катберт решился:
– Дай-ка, – он отвел руку Шекспира с тряпицей, бегло ощупал вспухающий нос, тот был основательно свернут на сторону. – Ерунда, сейчас исправим, – сказал преувеличенно бодро, взялся за него и потянул. Вопль Шекспира разнесся по всему «Театру».
***
– Вот, полежишь тут, а хочешь – пива принесу? А поесть? – Дик кудахтал над ним, как наседка, только что крыльями не хлопал, и Уилл не мог сдержать улыбки. Первая, самая острая, боль ушла, оставив по себе тягучий след и свинцовую тяжесть в висках и веках. Уилл мотал головой, отказываясь, махал рукой, пытаясь прервать чрезмерную заботу друга, и улыбался, раз за разом возвращаясь в памяти к поцелую с Китом. Он теперь не жалел обо всем, что произошло в последние сутки – значит, так надо было, значит, это испытание им было послано неспроста. И они выдержали его – оба. А что не довели до конца примирение – так впереди не один еще день, и все у них будет – в этом Уилл был уверен твердо.
– А хочешь, я тебе из дома стащу чего-нибудь, вина там, булочку?… – все предлагал Дик и заглядывал в глаза, и выглядел так, как будто увидел воочию воскресение Лазаря – никак не меньше.
Уилл качал головой, прерывая словесный водопад:
– Я бы подремал немного…
***
– Я всю жизнь играл любовь до смерти, – рассказывал, вздыхая, юный Гоф, оседающим в изнеможении округлым движением рук усиливая свое переживание. Где-то на дальних лугах бродили заблудшие овечки его потерявшихся мыслей – например, о том, что, увидев мастера Марло таким, каким он был днем в «Сирене», да и таким, каким был он теперь, вечером, у себя дома, не стоило доверяться ему. Не стоило доверять. Но язык, вольно развязанный, подстегиваемый выпивкой, решал по-своему. И вот уже вся душа юного исполнителя ролей трепетных инженю была вывернута наизнанку, как полупустой кошелек, а мастер Марло лишь мерцал глазами из-под полуопущенных ресниц, попыхивая негаснущей трубкой. – Играл Филомелу, изнасилованную и погибшую из-за этого… Или Джульетту, наложившую на себя руки во имя любви. Но я никогда не видел, как это – в жизни. Мне даже казалось, что это все глупости.
Мастер Марло мерцал влагой на коже и зрачками – все так же молча. Не потрудившийся даже обтереться после ванны (надо же, о Господи, у него прямо в доме была ванна, огромная, с львиными лапами, и в воде отражались огоньки свеч!), надушенный, благодушный, ленивый, он как будто и не слушал, что болтал Гоф, курил, чуть втягивая щеки, и косил блуждающим взглядом туда, куда его робкий гость, напротив, старался не смотреть.
Конечно, малыш Гоф бывал на таких вечеринках, где творилось такое, о чем не скажешь даже в присутствии хозяина «Театра», не имеющего ничего против того, чтобы его актеры торговали собой ради дополнительной выручки. Пареньки вроде Роберта ценились в определенных кругах – и он не знал недостатка в клиентах, всегда принося в карманах деньги, сладости, странные впечатления и обзаводясь новыми и новыми платьями для еще более очаровательного исполнения ролей. Так поступали многие подмастерья, чьего обычного заработка едва хватало на пропитание. Но здесь, в компании мастера Марло, ход чьих мыслей был для него загадкой, в окружении еды, выпивки, сизого сладкого дыма и обнаженных, бесконечно сопрягающихся тел, ему было не по себе.
– Кое-кто из тех, кто покупал меня, – вспыхивал Гоф, опуская взгляд, а когда снова смотрел на собеседника, заново головокружительно смущался его непринужденной наготе и почему-то – вьющимся от влаги волосам, откинутым на плечи. – Говорил, что любит меня. Но ведь это все – другое. Не та любовь до смерти, которую я играю на сцене…
Мастер Марло только выдохнул облачко дыма, и чуть сменил положение, в котором находился, сидя глубоко в кресле за длинным, уставленным всякой всячиной столом. Блики поползли по его коже, обрисовалась тень в углублениях ключиц, а ниже Гоф не смотрел. Ему казалось, что от того, кто расположился рядом с ним, забросив ногу на ногу, веет не только модными духами с запахом розы, таким душным, таким пугающим пороком, что единственный выход – как можно скорее бежать, бежать, бежать отсюда.
И он продолжал, ломая брови и руки, пряча глаза и краснея:
– А сегодня в «Сирене»… я прошу простить меня за сказанное. Но мне так явно казалось, что вы убили мастера Шекспира, это было так на вас похоже…
– Похоже на меня? – впервые за долгое время подал голос мастер Марло, и его губы дрогнули в улыбке, а глаза остались мертвыми и ленивыми. – Как забавно. Не думал, что слыву среди вас убийцей.
Конечно, он врал и лукавил – одним махом отделяя себя от остальных, от всех. Гоф снова вздохнул – но только набрал в грудь еще больше усыпляющего, пьянящего дыма. Звуки, окружающие его со всех сторон, удесятеренное дыхание, сдавленные ругательства и стоны, слышались, как сквозь толщу воды. То же он ощущал, когда тонул однажды в Темзе, сбитый волной вечерней сутолоки прямиком в воду.
– Зачем вы позвали меня, сэр?
Мастер Марло ответил далеко не сразу – он, наверное, любил мучить не в меру любопытных с помощью молчания. Остановив взгляд на тонком, облаченном только в еловый венок, мальчишке – таком же, как сам Роберт Гоф, он поманил его к себе как бы нехотя, плавным движением свисающей с подлокотника руки.
– Чтобы послушать того, кто находится вне Ада, – проговорил он с такой улыбкой, будто издевался.
И верно – издевался, рассуждал загадками. Гоф покорно вздохнул – ему было слишком любопытно, и он был слишком пьян, чтобы сбежать прочь. В конце концов, он мог и не приходить – но зачем-то пришел.
***
Уилл не собирался спать. Слишком многое навалилось на него за последние сутки, слишком многое было пережито, утрачено навсегда и обретено вновь, пусть не до конца, с обмолвками и недоговорками. И сейчас, когда его, наконец, оставили в покое, ему хотелось подумать о том, что же все-таки произошло между ними с Китом – вчера, а особенно – сегодня в «Сирене». Было ли это началом примирения? Или, наоборот, он ошибся – и поцелуй Кита говорил о том, что он прощается с Уиллом навсегда? И почему Кит так ревновал, и к кому, к случайным шлюхам, о которых Уилл и думать забыл уже через минуту после того, как переступил порог Кемпа, ведь вокруг самого Кита шлюх было достаточно, пусть и мужского пола?
Уилл собирался подумать об этом всерьез, ему хотелось восстановить все в памяти, не упуская ни малейшей детали. О, детали, – и он это видел совершенно явственно, – были важнее всего. Но стоило Дику, уложившему его прямиком в кабинете старика Бербеджа и укрывшему толстым старым одеялом, осторожно прикрыть за собой дверь, как Уилл провалился в сон. Мгновенно, будто затушили свечу.
Сон, однако, не принес ни малейшего облегчения. Он был муторным, мутным, как будто Уилл маялся от тяжелого похмелья, или вновь бредил, как это было однажды в доме Кита.
Ему снилась «Сирена» – и она была такая, и не такая, как всегда. Светильники еле освещали пространство, казавшееся от этого действительно чревом какого-то морского чудища. Впечатление дополняли свисавшие с потолочных балок зеленые склизкие даже на вид побеги, столов было мало, а те, которые были, все оказались заняты. Уилл бродил между них, все больше и больше раздражаясь, мучаясь голодом и жаждой, но никто не спешил к нему, и никто из сидящих за столом не спешил подниматься из-за него. Из-за скверного света Уилл не видел ни одного лица – только спины, сгорбленные над выпивкой в полном молчании. Посетители «Сирены» казались тенями – или это Уилл был среди них тенью? Его все больше и больше обуревало беспокойство и злость, и та же злость, казалось, росла в «Сирене» подобно гнойнику, готовому вот-вот прорваться. Вдруг за одним из дальних столов вспыхнула ссора. Кто-то закричал, и вязкой, нездешней тишине кабака голос показался пронзительным. Уилл не разобрал слов, но увидел, как за дальним столом вскочили – и по стремительности движений, по очертаниям фигуры, расплывавшейся в полумраке, Уилл понял, что это был Кит. Лавка с другой стороны с грохотом перевернулась, и во вскочившем навстречу Уилл вдруг узнал виденного им однажды подручного Топклиффа – Поули. Кит замахнулся на него и что-то прокричал, что – Уилл разобрать не смог, зато увидел, как из-за другого стола встает Фрайзер, и в руке у него блеснул длинный нож. Уилл рванулся Киту – предупредить, остановить, но пространство вдруг стало вязким, свисающие с потолка отростки оплели Уилла, и он не смог преодолеть ни дюйма, пока Кит и его противники выясняли отношения.
– Нет, Кит, нет! – пытался крикнуть Уилл, но с губ срывалось только мычание, как будто кто-то зажимал ему рот.
Снова блеснул нож, и Уилл увидел, как Кит падает на руки Поули.
– Не-е-е-ет! – закричал он в ужасе, забарахтался, вырываясь из оплетших его тело отростков, и проснулся.
Сердце билось так бешено, что Уилл не сразу смог выровнять дыхание, не сразу понял, что все увиденное только что было сном.
Над ним встревоженный, хмурый, стоял Дик и с ужасом вглядывался ему в лицо.
– Что он с тобой делал?
– Кто? – недоуменно спросил Уилл, с трудом разлепляя глаза, левый отек так сильно, что превратился в щелку.
– Марло! – Дик сжал кулаки. – Ты кричал так, что тебя было слышно на сцене.
***
Как для того, кто недавно навсегда расстался с любовью всей своей жизни, мастер Марло не казался расстроенным. Или это глупый маленький Роберт Гоф заигрался в своих героинь, ломающихся, будто тростинки, под ударами немилосердной судьбы, и возомнил, что все, кто любит по-настоящему, любят – до смерти?
– Не нужно шутить надо мной, сэр, – серьезно попросил он, не зная, смотреть или не смотреть, как белая, проворная рука его собеседника снимает с головы безымянного юнца хвойный венок, и отбрасывает в сторону, под ноги, чтобы продолжить свой рассеянный путь по напрягшейся шее, по покорно склоненному затылку. – Я, быть может, и не все понимаю, из того, что происходит… Но я здесь, и мне небезразлична ваша судьба… и судьба мастера Шекспира.
– Вот как. Словами не выразить, как мне льстит то, что сама Джульетта, на которую издрочилась половина Лондона, ко мне неравнодушна.
Жилистая, красивая рука расслабленно поглаживала юнца по голове – будто рядом с креслом Кита Марло стояла его любимая собака. Маленькое усилие – и юноша опустился на колени, подполз поближе, так, чтобы миновать резной, затертый подлокотник, и опереться о поджавшееся бедро хозяина этого странного, пугающего дома. Взгляд Гофа оказался пленен, и выхода не осталось. Он так и не решил, что более стыдно: глазеть по сторонам, или же смотреть вниз, встречаясь глазами с тем блеском, что тлел под ресницами легко взявшегося за свое занятие юнца.
Он был в тех же летах, что и Гоф. Гоф мог бы оказаться на его месте.
Отказал бы он мастеру Марло в такой услуге, предложи тот…? О нет – этот человек не умел предлагать, и даже предлагая – приказывал. А как отказать тому, кто отдает приказы с таким лицом? Гоф начал беспомощно кусать губы, ерзая на месте. С новой силой ему захотелось уйти – и остаться, чтобы досмотреть и дослушать до конца.
Чем же все закончится, о Боже?
– Дело в том, мой милый дружок, – продолжил мастер Марло, как ни в чем не бывало, чуть сползая в кресле, опираясь о подлокотник, и потирая вдруг раскрасневшиеся губы ладонью, отчего его голос сделался глуховатым. – Что никому неизвестно, что же происходит на самом деле. Кто врет, а кто говорит правду. Здесь, туда, куда занесло нас с тобой, и сотню сотен таких же несчастных, как мы, весь мир лицедействует, даже не зная, как цитировать Ювенала. Я и сам многое отдал бы, чтобы понять…
Вдруг черты его исказились – то ли жестокостью, то ли страстью, то ли сомнением, как днем в «Сирене», когда он смотрел на мастера Шекспира, на его разбитое в кровь лицо, а потом целовал его, словно они по-прежнему оставались влюблены… до смерти. Он вытряхнул пепел из трубки – прямо на пол, и бесцеремонно, по-хозяйски подпихнул колдующего над ним юношу в темноволосый затылок.
Роберт Гоф, может, и был глуповат – но догадаться, что так мучило открывшегося ему человека, не представляло особого труда.
– Вы не верите мастеру Уиллу, ведь так? – спросил он, стыдливо поглядывая на то, как снова напрягалась шея юнца, как он вздрагивал, не в силах опустить голову еще ниже, но все же делал это через силу. И тут же со всхлипом двигался назад, почуяв обманчивое послабление, лишь затем, чтобы подавиться на следующем вдохе, оказавшись насаженным на предназначенное не ему мрачное желание. – А я ему верю… Все совершают ошибки. Но ошибки простительны, пока человек готов их искупать…
Мастер Кит слушал его – и не слышал. Ноздри его вздрагивали, матовый, немигающий взгляд застыл, устремившись в никуда. Последние пепелинки слетали на пол в согласном ритме с неласковыми движениями вцепившейся в темные волосы белой руки. Гоф опять заерзал – ему хотелось говорить еще, и говорить громко, чтобы не слышать странных, гортанно-мучительных звуков, издаваемых егозящим на коленях мальчишкой.
– Ведь вы скучаете по нему?
За такой вопрос в иное время он мог бы схлопотать звонкую, трескучую затрещину, но сейчас-то обе руки мастера Марло были заняты.
***
Кит усмехнулся – так криво, как наискось было разбито мутное, захватанное десятками грязных лап, ртутное зеркало, которое он раньше считал воплощением своей души. Мимолетно. В шутку. Вскидывая бедра, размазывая по обивке кресла светлые пряди волос.
О да, мой маленький гость.
Я скучаю по нему. Ты мог бы представить это, сделать осязаемым, потрогать, если бы хоть на толику знал, что такое – эта скука. Когда хочется выть вслед бешеным собакам, заходящимся на улице. Когда хочется содрать всю кожу с лица собственными ногтями. Когда от злости можно искрошить зубы до корней, и не почувствовать боли.
Когда понимаешь – спустя год! – то, что написал своей рукой, своей кровью, своей болью. Мой Ад – вокруг, и я – навеки в нем, в тоске, во взгляде, во лжи, в отданной другим ласке одного-единственного человека.
Как же это стыдно, мой маленький гость. Как унизительно и сладко.
И он промолчал обо всем этом – и сжал руку на теплом, чутком затылке так, что косточки побелели.
***
Дик торопился так, как будто это было вопросом жизни и смерти. Он впервые пожалел, что отцовский «кабинет» находится так высоко, и по крутой и узкой леснице нельзя было подниматься, прыгая через одну-две ступеньки, если не хочешь, конечно, сломать себе шею.
– Нет, Кит! Нет! Кит! – кричал Уилл, и, пока бежал, Дик передумал все: этот чертов Марло пробрался-таки в театр, нашел Уилла и избивает его. Или вовсе хочет убить, а может быть, Уилл бредит, и в бреду ему является то, что Марло делал с ним все это время? Может быть, он держал его в плену, заставляя писать для себя пьесы, может, принуждал его, может, Уилл хотел сказать об этом Дику и боялся? После того, что Дик увидел в «Сирене», после того, как этот ублюдочный Марло саданул Уилла в лицо сапогом, после того, как он оскорблял Уилла, а тот даже не думал защищаться, Дик уже не удивился бы ничему. Это ж не человек – Сатана в человеческом обличье, – думалось Дику, и он, некстати вспомнив про страстной четверг, перекрестился. Каким же надо быть уродом, чтобы так себя вести. А он! Тоже хорош, друг называется! Думал только о собственной шкуре, о своих горестях, а ведь это такая малость, может быть, в это время Уилла Марло принуждал бог знает к чему! К чему-то гораздо худшему!
– Уилл! – Дик влетел в комнату, заранее готовый ко всему. Уилл метался на своем ложе, стонал и снова кричал. Марло не было в комнате – уже хорошо. Значит, Уиллу снился кошмар, и судя по по тому, что он кричал – опять про этого чертова содомита. Опять он. Везде и всюду.
– Уилл! – крикнул Дик, тормоша друга изо всех сил. – Уилл, проснись!
Уилл сел, недоуменно озираясь вокруг. Лицо у него было бледным, щеки, заросшие щетиной, ввалились, вокруг глаз наливались синяки. У Дика на душе заскребли кошки. Пора было поговорить с другом начистоту, и он выпалил первое, что пришло в голову:
– Что он с тобой делал?
Уилл взъерошил волосы.
– Ничего, Дик. Кит не делал ничего дурного.
Дик, бледный, с перекошенным лицом и сверкающими глазами, все еще стоял над ним. Все еще не верил.
– Я видел все. Он избивал тебя? Заставлял делать все эти… мерзости?
***
Смеяться было грешно – Дик искренне хотел защитить его, искренне волновался за его судьбу. Настоящий друг, не то, что он, забывший обо всем на свете из-за своей любви до смерти. А что получилось? Теперь он даже не уверен, что поцелуй Кита не был издевательством, что встретившись с ним снова… Уилл, вздохнув, опустил голову.
– Я любил… Люблю Кита, Дик. А он любил меня. Больше никаких мерзостей.
– Но ты кричал! Сейчас, во сне! – голос Дика вновь стал растерянным, и вновь, знакомо забирал высоко. – Значит…
Уилл вдруг вспомнил свой сон, вспомнил нож, блеснувший в руке у Фрайзера, и эту странную, потустороннюю, похожую на адские врата «Сирену. И его вновь объяло тяжелое, мучительное предчувствие потери. Он должен предупредить Кита! Немедленно!
– Это был просто дурной сон, Дик. Просто сон, – сказал Уилл как можно равнодушнее, но сердце забилось чаще, а память услужливо подсовывала забытые картинки из того, другого бредового сна. Два раза ему снилось одно и тоже. Это не могло быть просто совпадением.
Уилл встал, пошатываясь. Голова кружилась и болела, но выхода у него не было.
– Я должен идти, Дик. Немедленно. Это очень важно.
Дик захлопал глазами:
– Сейчас? на ночь глядя? Куда ты собрался?!
– Дело жизни и смерти, Дик, – твердо сказал Уилл, укутываясь в плащ. – Поверь мне.
***
Гоф ждал и ждал ответа, мальчишка, не обращая на разговор, ведущийся над его головой, старался все больше, а мастер Марло, сдерживая участившееся дыхание, задумчиво смотрел куда-то в сторону. Он все так же прикасался рукой к своим губам, а на его гладкой груди проступали рваные пятна, имеющие странно болезненный вид на бледной коже. Выражение его лица делалось то напряженно мучительным, то как бы безмятежно разглаживалось, и один Господь Бог мог бы сказать наверняка, что было у этого человека на уме.
– Я уверен, что мастер Уилл не желал вас оскорбить… Совсем не желал. Да, возможно, он совершил глупый поступок, поторопился с выводами, не зная вас до конца… Но он не хотел. Если бы он хотел уязвить вас тем, что, насколько мне довелось слышать, сотворил… разве стал бы он предлагать вам убить его на месте? Он ведь и вправду шел прямо под нож… так, что и я поверил, и остальные…
Не умолкая, Гоф как будто заполнял своей повизгивающей трескотней пропасть чужого молчания. Он ускорялся и ускорялся – и вслед его речи ускорялись движения там, внизу, и напряжение в белом запястье на черных волосах. Напряжение в чуть разведенных, очерченных горячими бликами, бедрах.
От мастера Марло пахло модными духами и земным, телесным жаром – это делало его хотя бы сколько-нибудь похожим на живого, из плоти и крови, человека, а не сумеречного, сумрачного демона из страшных, стыдных снов. Он как будто был болен, как будто бредил в полном молчании, упрямо стискивая пальцы и губы. Это так пугало маленького Гофа, что он вскочил из-за стола, сразу как будто возвысившись над всем вихрящимся вокруг них безумием, заозирался, словно впервые видя все эти натянутые хребты, мышцы, ходящие под кожей спин, бессмысленные лица, бессмысленные, животные движения, увлекающие за собой, так и зовущие – присоединиться…
Может быть, прав был мистер Марло, насмешничая, и Ад действительно был вокруг них – и в нем самом?
В момент понимания Роберт Гоф вдруг решил твердо, раз и навсегда: если мастер Шекспир и откажется от этого Ада в пользу пусть даже всех тех красивых и ласковых девушек, что всегда вились вокруг него роями… он… он…
Он будет самым большим, самым огромным придурком из всех, что встречались Гофу на его коротком пути.
***
В дверь ухнули – с молодецкой, не терпящей возражений силой.
Этот удар – в крышку черепа, в двери прижмуренных век, – заставил Кита отвлечься и повернуть тяжелеющую голову в сторону источника шума. Шелковистые, как ласочья опушка, ласки, только обретшие уверенный напор, приостановились, вызвав новую волну едкой досады.
– Эй, тебе кто-то позволял отвлекаться? – каркнул Кит, смазано ударив безымянного мальчишку по спине. Тот промычал что-то в ответ, и хотел даже облечь свое мычание в подобие раздельных слов, освободив рот – но только получил по затылку, дернувшись в захлебывающемся спазме.
Дверь отворилась, потому что была не заперта.
Хозяин дома на Хог-Лейн, видите ли, вторые сутки подряд играл с Дьяволом, а Дьявол не терпит, когда перед его носом запираются на замок. Демоны, люди, люди-демоны, игривые сатиры с тирсами или членами, увитыми плющом, заметались в утроенном запале, вырывая у щедрой ночи все, что она изволила дать, раздвинув черные, как у мавританки, ляжки.
– Кто вы такие и чего вам надо? – так же неприветливо спросил Кит, чувствуя ладонью, как его молчаливый спутник силится извернуться так, чтобы, не отрываясь от своих обязанностей, разглядеть вошедших, а всей длиной становой жилы – что до утра ему не кончить.
Болтливый Роберт Гоф замолчал, точно как в «Сирене» прижав к нежному рту обе руки.
– Вам хорошо известно, кто мы такие, – пропел, появляясь из-за спин своих дружков-верзил, Роберт Поули – как всегда, затянутый во все черное. Может, его и не было вовсе – и просто воспаленный разум Кита соткал его из осколков ночной темноты? Но говорил он, как настоящий – сладко и велеречиво, до того приторно, что ему в рожу хотелось плюнуть – от этого Кита удерживала лишь ленивая нега, оказавшаяся сильнее злости, и попытки догнать ускользающее удовлетворение. – И зачем мы пришли, вы тоже должны помнить.
Кит таки сплюнул – в сторону, через подлокотник.
– Я вам ничего не должен.
– Милорд Ричард Топклифф ждет вас, – с той же сиропной настойчивостью гнул свое Поули, с любопытством, по-птичьи, поворачивая голову, чтобы разглядеть происходящее в кресле. – Я понимаю, что вам неохота отвлекаться от общения с вашими очаровательными друзьями… Но долг есть долг.
***
И снова был ночной Шордич, подмерзшая к ночи грязь под ногами и темнота, наползающая со всех углов. Только в этот раз в руках Уилла был фонарь – в последний момент его сунул Дик и проводил друга с долгим печальным вздохом. Это вздох должен был, видимо, означать, что Уилл глупец, что ничему его прошедшие сутки так и не научили, что он кладет голову в пасть разъяренного льва и при этом самонадеянно хочет остаться целым и невредимым.
Друг ничего не сказал, и за это Уилл был благодарен: все, что он мог сказать, Уилл знал и сам. Может быть, в другое время и если бы речь шла о другом человеке, он и сам бы предпочел остаться в стороне. Но то темное, тяжелое, не отпускающее предчувствие беды, которое росло с каждой минутой, гнало в ночь вопреки здравому смыслу. Беды, смертельной опасности, тьмы, которая – и Уилл видел это так ясно, как видел, бывало, героев своих пьес, как слышал собственные стихи, нашептанные кем-то на ухо, – уже клубилась над Китом, готовая вот-вот поразить его. Это предчувствие заставляло ускорять шаг, и Уилл, вопреки налитой тяжелой болью голове, ломоте во всем теле, сам не замечал, как перешел на быстрый шаг, а с него – на бег, и под конец пути задыхался, оскальзывался, глотал пересохшим ртом гнилой шордичский воздух, и все равно – бежал.
И еще издали увидел, что предчувствия не обманули его. Уилл замер, опустив ненужный фонарь и не добежав до заветной двери на Хог-Лейн всего нескольких шагов.
Дверь широко распахнулась, и Кит в окружении затянутых в черное, сливающихся с ночным мраком людей сел в такую же черную карету. Он был без плаща и шляпы, и волосы – яркие светлые волосы казались нимбом вокруг головы. Уиллу показалось, что под небрежно наброшенным на плечи дублетом у Кита нет сорочки, но, может быть, только показалось. В полном молчании Кит сел в карету, и она тронулась, слегка подпрыгнув на кочке. Карета скрылась из виду, даже ее фонарь пропал в темноте, а Уилл все стоял, опустив бесполезный фонарь на землю, и смотрел вслед. В голове было пусто – ни одной мысли, сердце же билось так бешено, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Его ужасный сон сбылся даже раньше, чем Уилл мог вообразить. Прямо на его глазах Кита, несомненно, увезли люди Топклиффа – среди теней, сопровождавших Кита, Уилл увидел Поули. За что – это было понятно, Топклиффу не нужны были поводы, а Кит их давал предостаточно. Но что теперь делать? Бежать в «Театр» за помощью? Но чем может помочь старик Бербедж – Дик и так каждый день подвергается угрозе? Может, нужно искать Уолсингема, чтобы вмешался? Но станет ли тот вмешиваться, впустит ли вообще Уилла, захочет ли с ним говорить? Может, стоило бы обратиться к Гарри Саутгемптону? Но и тот вряд ли сможет помочь, да и неизвестно, чем окончился их с Китом разговор – может, то, что Кита забрали прямо сейчас, вообще дело рук матушки юного безрассудного графа? Значит, нужно бежать за каретой? Бежать к Топклиффу?.. Умолять отпустить, предложить себя вместо него?..
– Пойдите прочь, вы, вы все, – вдруг раздался из так и не прикрытой двери знакомый голос, и Уилл не сразу сообразил, что он принадлежит малышу Гофу. – Да, прочь я сказал, вечеринка окончена, так велел передать мастер Марло! Убирайтесь, живо!
Сам не зная зачем, Уилл толкнул дверь – и не узнал знакомую до мелочей комнату.
Все было вверх дном, какие-то люди сновали там и здесь, пол усеивал мусор, среди него валялись кубки и обрывки бумаги, в воздухе висели клубы еще не рассеявшегося до конца сладковатого дыма, и знакомо пахло еще чем-то, но чем – Уилл никак не мог понять.
– Мастер Уилл? – растерянно хлопая глазами прямо перед ним вырос Роберт Гоф, одетый в одну тонкую сорочку с дурацким хвойным венком на голове. – Мастера Кита…
В его голосе дрожали слезы, и Уилл кивнул:
– Да, я видел. Был обыск? – он снова обвел комнату. Тени, или люди, или кто это был, боком выскальзывали в открытые двери.
– Что? – моргнул Гоф. – О, нет-нет-нет. Совсем нет.
Он неожиданно уперся ладонями в грудь Уилла.
– Идите, идите, мастер Уилл! – голос звучал почти повелительно, – идите, пока они не вернулись!
Уилл кивнул. Да, мальчишка прав: ему нужно было спешить, ворота за каретой, наверное, вот-вот закроются, и он тогда никак не сможет помочь Киту. И только сделав пару шагов за порог, Уилл понял, чем пахло в комнате. Розовым маслом и семенем.
***
Оказалось, что ночью ударил мороз – эти прощальные хлопки по щекам под неожиданно яркими, с кулак размером, звездами, все еще напоминали о том, что круг земной отодвинулся от вечной зимы и смерти не так далеко, и расслабляться, греясь на обманчиво теплом солнце, рано. Напившись холодного, хоть и не слишком чистого воздуха, Кит мигом протрезвел – туман, бесконечно вьющийся и клубящийся у него в черепе, вдруг втянулся в черную, мрачную неизвестность, и пропал, уступив место неудовлетворенному раздражению, то и дело вспыхивающему искрами ярости.
Все тело ломило. Он так и не смог спустить как следует – быть может, тогда ему было бы если не желанней, то легче кое-как одевшись, покинуть свое населенное уродливыми, дивной красоты чудовищами логово. Он покинул сладкую, полусонную духоту вместе с теми, кто пришел за ним, и кто ждал его, и направился вникуда. Все они переступали через спутывающиеся в единый, морю подобный клубок людские тела нелюдей, ставя ноги осторожно, чтобы не терять времени на нелепые случайности.
Он спросил, позволят ли ему хотя бы одеться, или так и повезут к милорду Топклиффу в чем мать родила, и добавил, гадко, отвратительно ухмыляясь, потягиваясь без стыда: «Может, я и староват для его прихотей, но знаю о них получше вашего».
Ответом его так и не удостоили.
Карета бодро и гулко катила по петляющим улочкам и широким улицам ночного Лондона прямиком к Бишопсгейт. За пару часов темноты разведенное первым дыханием весны грязевое месиво успело схватиться твердой коркой, будто подживающая рана – и откровенное, непристойное хлюпанье обитых железом колес о призывно раскрытые щели луж сменилось твердым грохотанием.
