Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
***
– Это какое-то недоразумение, – дернув кадыком, натужно сказал Марло. Его расширенные, застывшие глаза перебегали от корчащегося на полу Шекспира до лица Топклиффа. О том, какое у него сейчас было лицо, сам Топклифф предпочитал не думать и не знать. – Уилл, какого черта?!
Небесталанный писака из театра, именуемого «Театром», бешено дышал, пялясь на своего дружка снизу. Кто-то схватил его за волосы, кто-то – поднес к его голове свечу, и Топклифф увидел, что лицо его изукрашено свежими, налитыми синяками, а нос, кажется, и вовсе сломан.
Что-то происходило, что-то до того мизерное, что пасть жертвой такого Фатума было стыднее, чем торчать посреди людей, одетых в черную парчу и кожу, с голыми озябшими ногами, в шерстяной рубашке на нагое тело.
– Недоразумение? – переспросил Топклифф, и его голос предательски взвизгнул струной, с которой соскочил смычок. – Недоразумение?! Недоразумение – это ты, и твой полоумный дружок, Марло! Кто тебе сказал, что ты имеешь хоть какое-то, хоть малейшее право притаскивать его сюда следом за собой, будто ручную собачонку?!
– Да я вообще знать его больше не знаю. И знать не хочу! Он здесь не причем. Отпусти… Отпустите его, милорд. Он же совсем идиот, посмотрите на него… Его впору пожалеть, а не гневаться. Он никому ничего не растреплет, а если попытается – я сам найду его и убью.
Кит больше не смотрел на невесть откуда взявшегося в самом жутком доме на Флит Стрит как всегда, лопоухого, как всегда, появляющегося не к месту Уилла Шекспира. Он видел только Топклиффа, слышал только его, зрачками ловил молнии, сыплющиеся из его побелевших от ярости и унижения глаз.
Руки Кита опять дрожали – так же, как в то утро, когда Кемп разболтал ему один не слишком приглядный секрет.
Когда же это было?
***
Все взвихрилось и завертелось. Будто они все – и Кит, и Топклифф, и Поули с его подручнымим, и Уилл, и весь этот мрачный дом, покрытый склизкими камнями, будто поросший мхом, с пристроенной к нему страшной тюрьмой, – все оказались в одной воронке, которая утягивала их все глубже и глубже. На самое дно.
Уилл почувствовал, как сердце затрепыхалось, будто заяц, а потом раздался злобный крик Топклиффа:
– Взять его! Немедленно! Уйдет!
И сразу же вслед за тем треск выламываемой рамы.
Так было уже с Уиллом однажды – в детстве, когда он тонул, провалившись под тонкий лед у заброшенной мельницы.
Время замедлилось, как в дурном сне без пробуждения, да так, что, окажись он между Топклиффом и Китом, успел бы подхватить падающий кнут, успел бы расцепить руки – так медленно, щепка за щепкой выламывали окно подручные Топклиффа. Да только беда была в том, что руки его не слушались, и он почему-то держался за раму, как за колкий, обламывающийся у краев лед, прежде чем уйти под воду окончательно. Он даже слышал собственный крик – эхом, и успел удивиться, что кричит так громко, а еще подумать: так никто не придет на помощь, никто.
Надо было кричать другое.
А потом время вернуло свой обычный ход, его схватили – и потащили вверх безо всякой пощады, но он и не ждал ничего другого. Уилл почти не чувствовал боли, когда его волокли внутрь, раздирая одежду, дергая за руки, едва ли не выдергивая их из суставов, а он упирался, как мог, и тогда его схватили за ворот, за волосы, и рванули, чуть ли не отрывая волосы вместе с кожей от черепа. Уилл знал, что так будет, он ждал этого, но ему нужно было во что бы то ни стало спасти Кита, и потому он не позволял себе отвлечься, не позволял боли, вышибавшей слезы из глаз, заполонить сознание, а набрал в легкие побольше воздуха и на очередной рывок заорал что есть мочи:
– Пожар! Горим! Пожа-а-а-ар!
Он кричал, пока Поули с дружками его втаскивали в раскрытое окно, вопил, отбиваясь, упираясь пятками в пол, почти не замечая, не успевая замечать странно застывшего посреди комнаты Кита:
– Пожар! Пожар! Помогите!
Почему ты не бежишь, дурак, почему стоишь столбом рядом с таким же столбом застывшим Топклиффом, одетым в одну рубашку с багровыми пятнами, беги пока можешь!
А Кит стоял, что-то говорил Топклиффу, кивая на него, что-то кричал, и черты лица его исказились, как и у Топклиффа, нелепо переступающего на одном месте босыми ногами. Что-то было в этом не так, но что – Уиллу не досуг было думать.
Ему зачем-то поднесли свечку почти к самым глазам, ослепляя, он заморгал, пытаясь увернуться, но чья-то рука схватила за волосы, держала крепко, и он снова заорал, уже даже не понимая, зачем:
– Пожа-а-ар! Люди! Пожа-а-ар!
И тогда кто-то со всего размаху ударил его ногой в живот, и Уилл все-таки потонул, захлебнувшись криком.
***
Да уймите же вы его! Невозможно выносить этот крик! – громогласно потребовал Топклифф, перестав, наконец, одергивать на себе тот мизер одежды, который требовался от кающегося грешника, превратившегося во всеобщее посмешище. – Уймите его, или я сам вырежу его гнусный язык!
Не зря говорили, что Ричард Топклифф держит при себе только самых кровожадных, самых выносливых кобелей, натасканных рвать желтыми клыками человеческое мясо – совершив какое-то странное движение плечами, сломавшись, как темный проблеск молнии, Роберт Поули размахнулся и от души саданул Уилла ногой в живот.
У Кита перехватило дыхание, словно на его открытом горле оказался и мигом замкнулся лязгающий железный ошейник – из тех, что так любил использовать Топклифф, чтобы каждого, кто переступал порог этого дома, низводить до рвущихся с привязи зверей. Он клялся себе, что совладает со гневом. Он пытался удержаться, но в глазах уже наступила непроницаемая египетская тьма. Он сомкнул веки, набирая в легкие воздуха и трепетом ноздрей ощущая чужую боль, как свою…
А разомкнув, уже держал Поули за шею, колотил его затылком о пол и бешено орал прямиком в его побагровевшее от натуги лицо:
– Не смей! Не смей! Тронешь его еще раз, мразь, и я сверну тебе челюсть набок так, что ты до конца дней будешь жрать одну жидкую кашу, приготовленную твоими ненаглядными дочурками!
Его оттащили под обе руки.
Кажется, ему тоже досталась пара тумаков. Побои могли посыпаться, как град, пока он цедил вдохи и выдохи сквозь оскаленные зубы, и из-под растрепанных волос жрал остекленевшими глазами приподнявшегося на локте Уилла.
Но этого не случилось.
Топклифф хлопнул в ладони – его странно голые, беззащитные, холеные руки почему-то вызывали омерзение, сродни тому, которое испытывает человек, глядя на выкинутого женщиной, полупрозрачного, теряющего форму, недоношенного ребенка.
Кит рванулся из ослабивших хватку клешней.
К нему. К Уиллу. К его расквашенному носу, посиневшему от расплескавшегося, как чернила, синяка. К его глазам ничего не понимающего ребенка – так легко можно было вообразить и обмануть себя: такие глаза не врут.
К его запаху. К его жизни, пусть и сознательно отсеченной от жизни Кита.
– Дай нам уйти, – торопливо попросил Кит, не поднимая глаз на стоящего над ним Топклиффа, и наскоро набрасывая поднятый с пола дублет на плечи. Занимательная, замечательная перемена мест и ролей – ну и кто теперь на коленях? – Прошу. Так будет лучше. Так я пообещаю тебе, что никто не узнает о нашей с тобой тайне. Пока я буду жив, мне прежде всего не нужно связывать свое имя с такими вещами. Когда же умру – мне будет все равно.
Уилл в его руках крупно вздрагивал – как от плача. Но не плакал.
– Отпустить их, – спокойно, с железным звоном, сказал Топклифф, и выражение его лица сделалось обычным, даже будничным. Ни покаянных слез, ни сладострастного, нетерпеливого трепета перед святыней. Просто бесконечная гадливость на грани презрения – обычная маска, или же нутро, вылезшее наружу.
– Да-да, то, что слышали. Немедленно.
Гадливость, прорезавшаяся в безразличных чертах Топклиффа, стала четче. Стала кричащей.
– Из-за вас, господа, у меня разыгралась жуткая мигрень, – пожаловался он, потирая висок кончиками пальцев, и морщась. – Поэтому – подите прочь из моего дома. С тобой, Марло, мы еще закончим – в более благоприятной обстановке… А тебя, Шекспир, я приглашаю выпить со мной вина, скажем, в понедельник. Ты не можешь отказать мне в столь великий праздник. А если откажешь – какой бы ни была причина… Если на тебя снизойдет лень, присущая вашей актерской братии безблагодатная праздность, или, не надоумь тебя Сатана, – желание скрыться… Тебя мне заменит твой ненаглядный дружок Ричард Бербедж.
Он не проронил больше ни фразы, неспешно, с прямой, слишком прямой спиной, направившись прочь. Отступая в сторону, чтобы позволить Киту вывести потрясенно моргающего Уилла, успевший подняться и даже отряхнуться Роберт Поули сжимал рукоятку ножа.
Кто-то в страхе кричал под окнами:
– Пожар! Пожар, горожане! Горим!
И добрые полторы дюжины глоток отвечали нарастающим шумом:
– Где горим? Напирай! Неси песок, неси, пока не поздно!
***
Едва Уилл смог сделать первый вдох, он понял, что умрет в ближайшие часы или дни – сколько выдержит. С того самого момента, когда прислужники Топклиффа втащили его внутрь – он понял, что больше отсюда не выйдет. Уилл был готов умереть – и знал, что это будет долго, мучительно. Он видел, как это происходит, и глупое тело было объято ужасом – до дрожи, с которой он никак не мог совладать, даже зубы начали стучать, а вот разум метался в бесплодных сожалениях.
Что же ты, Кит, ведь это все ради тебя, беги, глупец, беги так быстро, как сможешь!
Уилл хотел кричать, но не мог выдавить из себя ни звука, только втягивал с хрипом втягивал воздух, и все никак не мог вдохнуть.
Беги, Кит, беги скорее, пока никто из этих ужасных кровопийц не опомнился, пока моя жертва еще не напрасна. Что же ты?!
Кит же, напротив, бросился не от него – к нему. И Уилл смотрел на него с ужасом, понимая, что сейчас их схватят – обоих. Кого, на чьих глазах будут убивать, разделывая по кусочку – Топклифф ведь любит подобные развлечения? Кто умрет первым?
Он хотел оттолкнуть Кита, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой. Кит обнимал его, а он только трясся да все хрипел и хрипел, и никак не мог вдохнуть достаточно воздуха.
Все кончено.
Уилл понимал это, но никак не мог смириться, не мог поверить в то, что все закончится – вот так.
И потому не поверил своим ушам.
–. Отпустить их.
Не поверил не он один, потому страшному, одетому в длинную рубаху человеку, с непривычно голыми ногами и руками, пришлось повторить еще раз.
И Уилл понял, что проживает еще несколько дней. И это было – словно глоток воздуха, словно спущенное сверху благословение: целых три дня восхитительной, безумно счастливой жизни. С Китом. Обязательно – с Китом.
И когда Кит, по-прежнему не выпуская из объятий, помог ему подняться на ноги, Уилл вцепился в него так крепко, как только мог. Думал: «Никуда не отпущу, чтобы он сейчас ни сделал, что бы ни сказал – не отпущу. У меня есть целых три дня, и я хочу провести их только с ним – упрямым, ревнивым, зло кривящим губы и хмурящим брови. Каждую секунду этих трех дней».
Их повели длинным и мрачным коридором. Слуга спереди держал факел, слуга сзади – меч. Уилла шатало из стороны в сторону, каждый шаг отдавался внутри тупой болью, и Кит по-прежнему обнимал его, бережно придерживая за плечи. И это было такой радостью, таким ликованием, словно он умирал раз за разом все эти дни без Кита – и наконец, ожил. Воскрес.
Низкая дверь за которую их буквально вытолкали взашей, захлопнулась Загремел замок – и они с Китом оказались одни посреди темной, тихой улицы. С другой стороны доносились крики, топотали люди – это горожане откликнулись на призыв Уилла. А ему казалось, что он кричал в какой-то совсем другой жизни.
Глава 4
Над головой остриями дамокловых мечей повисли все те же звезды – величиной с кулак, остротой с алмаз. Серьги в ушах мавров, шитье на платье великой богини. На двоих оборванцев (один – черт знает в каких обносках, будто сшитая из разноцветных тряпиц балаганная кукла-перчатка, второй – в дублете да штанах на голое тело) смотрели эти звезды – да еще вечность.
Над Лондоном стояла глупая, как Уилл Шекспир, слепая, как Кит Марло, ночь.
Кит сделал глубокий вдох – ему хотелось напиться взахлеб воздуха, не пахнущего смертью, воском и ладаном, не пахнущим его собственными, или Уилла, поминками. Но вместе с колючим ночным холодом глотнул горячий выдох бросившегося на него восторженного, отчаянного идиота. Вдохнул пар, валящий из его приоткрытых губ.
Уилл держал его крепко, комкая жесткую, простеганную ткань одежды, лопотал что-то о любви, силился поцеловать – и целовал, не встречая никакого отклика. Когда же Кит опомнился, под весом привалившегося к нему тела отершись о ближнюю стену, то Уиллу пришлось встретить сопротивление – столь же яростное, как его разбавленный недавней ложью любовный порыв.
– Отвали! – рявкнул Кит, и услышал себя так, как, бывало, слушал брешущих под окнами его спальни одичалых, оголодавших собак. Голова у него от возмущения, от обиды, от страха проявить слабость, пошла кругом, и звезды в небе заплясали в такт. – Побереги свои излияния для других, красавчик. Тебе они наверняка еще пригодятся, о, я в этом уверен…
Отпихнув Уилла, он стремительно зашагал прочь по узкому, со склоненными, подслушивающими, покосившимися стенами домов, переулку. Дублет болтался на нем, криво, кое-как зашнурованный. Точно так же Кит болтался в этой ночи – с душой, зашнурованной кое-как, с губами, влажно стынущими после алчущих поцелуев.
Застонав от сводящей с ума, горчащей в уголках рта, выворачивающей кишки морским узлом злобы, он принялся обтирать губы ладонью.
Ему хотелось кричать, осыпая Уилла площадной руганью. Налететь на него, как на ублюдка Поули, и избить до полусмерти, сломать ему не только нос, но и зубы, все до единого. Бить головой о стену, спрашивая, расспрашивая о мельчайших, сальных, мягких, похотливых подробностях той ночи, проведенной ими порознь.
Чтобы было еще больнее. Больнее, чем в застенках тюрьмы Гейтхаус. Больнее, чем друг без друга.
Но он смог не проронить ни слова. Шел вперед, вперед, вперед, стиснув зубы, и проклиная, благословляя то, что Уилл Шекспир шел за ним.
Спустя несколько минут мрачного молчания, ощущая, что брови его нахмурены так, что лоб начинает ныть, Кит понял, где находится. По легкому, овевающему щеки ветерку, несшему рыбный, мертвецкий запах воды. Кривой, в форме змеи, никак не способной закусить свой ускользающий хвост, переулок расширялся разинутой ядовитой пастью, и выходил на Ватер Лейн.
Уилл плелся где-то позади – в пронзительной тишине Кит не мог не слышать его шагов, служащих эхом его собственных. Так и шли они оба – невесть куда, невесть зачем, к реке, от любви, от смерти.
– Пусть твои гостеприимные дырки скажут мне спасибо, – заговорил Кит, мучительно кусая губы и гордо глядя прямо перед собой. Чтобы не обернуться. Во что бы то ни стало – не обернуться.
***
Как же так, он ведь видел, он знал, он не мог ошибиться. Там, у Топклиффа, Кит бросился к нему, обнимая, прикрывая от будущих ударов – бросился, как если бы Уилл был для него самым дорогим на свете существом. И пока они шли по дому Топклиффа, Кит все так же не выпускал его из объятий, а Уилл пил и пил жадными глотками его запах, его прикосновения, его тепло, его внимание, которого Уиллу так не хватало все это время, – и никак не мог напиться.
Неужели все это было только для того, чтобы убраться из Гейтхауса? Неужели все, все со стороны Кита было игрой – и здесь, и раньше? Может быть, с самого начала? В короткий миг припомнилось увиденное в «Сирене», и то, что Уилл видел у Кита дома, и Гоф, сующий ему в ладонь шиллинги, перекочевавшие к нему, из кошелька Кита, и даже не надо было спрашивать, за что, Кит заплатил ему эти деньги – о, Уиллу было очень хорошо известно, за что. Даже слишком хорошо, а в этот вечер, раскачивающий их от любви к ненависти и от отчаяния к надежде, Уилл бы предпочел быть слепым и глухим, так и остаться в пахнущем подвалом и сточными водами коридоре Гейтхауса, – только чтобы быть рядом с Китом. Все оставшееся, все отведенное ему по воле Топклиффа время.
Но все возможно было в этот вечер, даже то, что цепной пес Леди Королевы, как он всегда себя называл, разжал челюсти, выпуская своих жертв, пусть и на время, – невиданное доселе дело. Все было возможно, кроме того, что Уилл Шекспир снова мог быть вместе с Китом Марло.
Уилл замедлил шаг, отставая от быстрой тенью рассекавшего переулок Кита.
Может, не стоило идти за ним? Как знать, если Уилл попытается сделать что-нибудь еще, не полезет ли Кит в драку, не убьет ли его раньше, чем Топклифф, в своем ослеплении и равнодушии? А разве это страшно – быть убитым от руки того, кого любишь всем сердцем? Разве сейчас– не страшнее, не больнее, не горше?
Кит шел, не оглядываясь – уверенный, что Уилл следует за ним. Или потому, что ему было все равно?
Растирая по лицу то и дело выступавшие от ветра слезы, Уилл добавил шагу, и понял, что Кит что-то говорит, но слова его относило в сторону, и только поравнявшись с ним почти плечом к плечу, Уилл услышал:
– Я спас, конечно, не только твой член, но и голову. Но, если судить по тому, как нахваливал твои возродившиеся из пепла способности наш общий друг Уилл Кемп, эти красотки отныне обхаживают тебя по большой скидке. Так что вряд ли их занимают части твоего тела, расположенные выше пояса.
Кит ревновал, Кит сходил с ума от ревности, – и к кому? Что там наплел Кемп, что все это время не находил себе места, воображая, будто Уилл только то и делает, что ублажает невесть откуда набежавших дамочек. Нет, такую поистине апокалиптическую картину, мог вообразить только Кит.
И Уилл, сам от себя того не ожидая, рассмеялся. От облегчения, что все, наконец, выяснилось, что Кит его любит, что они оба чуть не стали жертвой заблуждения, и от того, что нарисованная живыми мазками картина действительно была смешной.
Его смех далеко разносился по переулку, а он все хохотал, как умалишенный, сгибаясь пополам, и снова – вытирая слезы.
– Ну, ты даешь, Кит… – еле выдавил он между приступами смеха, – Какие красотки, какая скидка? – Он согнулся пополам от хохота, и даже сейчас, среди нахлынувшего неудержимого веселья, одна мысль царапнула, не давая покоя. – И постой… ты сказал, что меня спас? Это я тебея спасал! Тебя же Топклифф забрал – я видел, сам видел, как тебя увозили, и Гоф подтвердил! Он же тебя хотел убить… Этот ужасный кнут – я же его видел, Кит!
***
Хохот Уилла забился между черных в ночи и грязи глинобитных стен крыльями невидимой стаи голубей, всполошенной тем, как жалок был некогда несокрушимый в своей дерзости Кит Марло. Голуби взлетели, оказавшись прозрачными на фоне звезд – единственного источника света, позволяющего кое-как дойти до речного берега, не разбив себе лицо о неожиданно вспрыгнувшую на пути стену, не провалившись в сточную канаву, где тело какой-нибудь бродячей кошки или собаки космато и окостенело вмерзло в схваченное морозом дерьмо.
Кит был этой кошкой, и был грязью, и был пустотой насмешливого неба – глядя на такие звезды, старый Тит Андроник воспевал созвездиями свою месть, а у того, кто написал для римского вояки эти строки, не осталось стрел.
Хотелось отвечать сварливо, передразнивая беспечные, легкомысленные интонации Уилла.
Набрав в легкие столько воздуха, что стало больно, Кит резко, едва не споткнувшись, обернулся – как будто против своей воли, будто какая-то непреодолимая сила, черная, как ночь, звонко-серебристая, как всевидящие звезды, протащила его назад:
– Ужасный кнут? Ужасный кнут? А ты умеешь, любовь моя, жонглировать словесами, – он заразился этим смехом, и сам стал смеяться, не позволяя оттаивать только глазам и малой части заходящегося сердца. – И ты думаешь, это был кнут – для меня? И я стоял перед Топклиффом, понурив голову, как смиренный жертвенный агнец, ожидая, пока он спустит с меня шкуру? А тут – ты, спаситель попавших в беду поэтов от смерти, и торгующих собой дамочек – от недоеба?
Смех сделался лающим, и захлебнулся. Остановившись, Кит жгуче смотрел на Уилла издали, стараясь стоять на ногах твердо, и не допускать ни тени, ни малейшей кривой несовершённого шага вспять.
Он обернулся, таки обернулся.
Сломал сбитый из сердечного стука, спутанный из наживо вытащенных жил, написанный кровью, как договор о продаже души, зарок.
А его тянуло, тянуло назад. Он был привьючен, привязан к лошади, волочащей обреченного предателя на казнь. Но может ли испугать повешенье, потрошение, рассеивание черным дымом того, кто уже давно, и не один раз, сделал это сам с собой – и позволил другому?
Кит знал лишь одно: прикоснувшись к Уиллу еще раз, больше не сможет его оттолкнуть, и отвращение, волнами поднимающееся в нем при одной мысли о том, что Уилл совершил, нет – совершал, – заставит его полюбить еще больше.
– Это был кнут не для меня, Уилл, – правда, выплеснувшись от неосторожного поворота назад, полилась бурлящим потоком эха прямо по ночной улице. Кит говорил все громче, стоя перед своей болью, как святой Себастьян перед лучниками, улыбаясь той улыбкой, с которой мог бы убивать. – А для него. Я делал это с ним каждый год, каждый, долбаный год, слышишь? Ему это нравилось, и мне тоже. Он давал мне желаемое, и я ему. С самого первого моего сезона в Лондоне. Тогда он еще трахал меня, весь в крови, в своей, к счастью – я до сих пор помню, как это было скользко, и железно, и солено… И мне нравилось, слышишь! Я хотел этого сам. С самого начала, с самых моих певческих упражнений в Кентербери. Ты знал, что он был знаком с моим отцом? Нет? А он был! Он заказал у моего папаши пару сапог, и я принес их ему. Мне было двенадцать или тринадцать. С тех пор я прожил столько же, и даже больше. И тут пришел ты, ебучий Уилл Шекспир, вздумавший, что можешь так просто по велению первой же блажи уходить из моего дома, чтобы натягивать каких-то сочных потаскушек, потом возвращаться, следить за мной и вламываться мне вслед в любое окно, даже если это Гейтхаус!
Переводя дух, он все же совершил непоправимое – сделал шаг в сторону Уилла, на чьем лице застыла гримаса удивления вперемешку с больным весельем.
– Никто не знал об этом, даже Томас, – продолжил Кит уже тише, не отводя взгляда от лица своего настырного, глупого, переменчивого Орфея. – До сего дня. До этой ночи. Можешь гордиться собой, Уилл Шекспир – сегодня ты нанес Ричарду Топклиффу такое оскорбление, рядом с которым любое, самое тяжкое – всего лишь детская забава. Сегодня ты пробрался в такие темные закоулки, увидел таких чудовищ, что твоя жизнь уже никогда не возвратится в прежнее русло. Настал разлив самых темных вод на свете, Уилл. Чувствуешь? Я приходил в Гейтхаус каждую ночь на Страстную пятницу на протяжении пяти лет. И сегодня я сделал это в последний раз. Из-за тебя, блядь. Спаситель, блядь. Покоритель, блядь, блядей! И я, черт тебя дери, все равно не могу даже переебать тебе по подправленной, но все равно смазливой харе! В первый раз – смог, а сейчас – не могу!
Он снова кричал, и ночь вскрикивала ему вслед эхом – на разный лад. Где-то стукнули ставни. Где-то, внутри дома, послышались сонные шаги.
– И в ответ на мою честность я хочу, чтобы ты соврал мне в ответ на каждый вопрос, вертящийся на языке! Меня, блядь, воротит от тебя, Уилл Шекспир, чертов Шейксхрен, меня до дрожи воротит от тебя, и я люблю тебя, так же – до дрожи!
***
Слова бежали неостановимым потоком, будто Кит долго, очень долго сдерживал их натиск, и, наконец, уступил. Весенняя река прорвала хлипкую плотину, на строенную на скорую руку, и хлынула на улицы, заполняя собой все доступное ей пространство.
Кит говорил о вещах странных и чудовищных, опасных, мерзких, таивших в себе тем больше мерзости и опасности, что теперь к ним причастны были они оба. Кит говорил – и смех замер на губах Уилла, оставив лишь бледную тень улыбки, а потом и вовсе пропал. Уилл застыл на одном месте, как вкопанный, и не мог заставить себя сделать ни шагу: ни назад, во тьму переулка, ни вперед.
Ни к Киту, ни подальше от него, от того, что услышал.
Лица Кита Уилл не видел, лишь слышал голос, дрожавший, время от времени срывающийся на крик, и видел его тень под звездами, словно чрево Гейтхауза все же переварило их и выплюнуло – не по ту сторону Флит-стрит, а на самое дно Аида. Жертва оказалась напрасной, трагедия обернулась фарсом, чудесное спасение из лап чудовища – явлением мужа-рогоносца в смешной – живот надорвешь! – комедии, из тех, что так любит охочая до всего пряного лондонская публика. Уилл перевел дыхание, стиснул у самого горла порванный плащ, словно это могло ему сейчас хоть чем-то помочь.
На краткий, но поистине ужасный миг ему показалось, что все, буквально все, обернулось чертовыми черепками, и ни в чем не было смысла: ни в их совместной пьесе, ни в любовных признаниях, ни в разговоре с отцом, – ни в чем.
Кит сказал, что делал это с Топклиффом ежегодно целых пять лет. И еще сказал, что ему понравилось.
Куда уж яснее.
– Я… помешал вам? – спросил Уилл тихо, вклиниваясь в поток красноречия Кита. – Прости. Мне приснился сон, что ты… что тебя… – он замялся, не решаясь произносить вслух то, что увидел, боясь, даже сейчас опасаясь искушать судьбу, которой, как известно, достаточно лишь неосторожного слова. – Ты был в опасности в том сне, – наконец, нашелся Уилл, – и я, когда увидел, как Поули сажает тебя в карету, ни о чем другом даже подумать не мог. И Гоф сказал, что тебя увезли, и он плакал. Я… извини, Кит, я понимаю – теперь уже ничего не исправить… я вряд ли могу чем-то тебе помочь…
Голос его осекся, и Уилл отвернулся.
Кит же все еще говорил что-то, не слушая его, они оба не слышали друг друга – то крича, то бормоча что-то себе под нос. Их голоса метались в тесном переулке, многократно усиливаясь, отскакивая от стен, превращая все сказанное в мешанину звуков.
Где-то рядом с треском распахнулись створки окна.
– Даже в Святую неделю нет от вас покоя, дьяволово отродье, просто Господи, что скажешь в такой час, а ну валите отсюда, чтоб духу вашего не было!
Уилл понял, что сейчас будет за миг раньше увлеченного речью Кита, сгреб его в охапку, шарахнувшись к противоположной стене, а туда, где они стояли только что, щедро плеснулось из ведра. Уилл снова прижимал Кита к стенке, как совсем недавно, давно, жизнь назад, чувствовал его напряженные плечи под дублетом, заглядывал в глаза. Шептал – прямо в губы, потрескавшиеся, кривящиеся губы:
– Ну, хочешь, пойду и скажу ему, что это я во всем виноват, что ты нипричем – ведь так оно и было? Хочешь – прямо сейчас, мне терять больше нечего… у меня … – Уилл снова осекся, но выпалил на одном дыхании, скороговоркой, торопясь, боясь, что передумает. – Накануне нашей ссоры я поговорил с отцом, и он выгнал меня из дому. У меня теперь нет ни тебя, ни дома, Кит… Ничего, никого не осталось…
***
Удар за удар, позор за позор, боль за боль. Так обменивались смешными оплеухами слабоумные герои комедий – и такие комедии действительно имели успех. Так совершались убийства – после долгой борьбы.
Правда за правду, признание за признание.
Оторопь за оторопь.
Уилл шарахнулся не от Кита, пытаясь уйти прочь, скрыться за дырявым, в звездах, плащом чернокнижника-ночи – он бросился вперед, преодолев на одном дыхании все те шаги, что оставалось сделать Меркурию с оборванными с сандалий крыльями. Кит думал – Шекспир наконец дозрел до того, чтобы врезать ему. Думал, что сейчас случится что-то, отчего станет еще больнее.
Вместо этого туда, где он стоял только что, и где все еще стыл след его мятущейся черной тени, с тяжелым шлепком выплеснулся целый ушат дерьма.
А Уилл, втискивая Кита в стену так же, как сразу же после выхода из заплесневелого, гулкого чрева Гейтхауса, так же, как когда-то еще, а когда – никак не получалось вспомнить, частил, частил, дышал и опять частил о вещах, от которых у Кита голова шла кругом.
От злости. От ревности. От любви – сильнейшей под солнцем и под луной. Сильнейшей из всех чувств, доступных даже бледной, лишившейся всего людского, тени, слепо блуждающей в садах Аида.
Сильно, тошно, даже на морозе мерзко, воняло дерьмом. Кит слушал и не слышал, смотрел и не видел, хватал, гладил, зарывался пальцами в чужие волосы, подставлял губы чужому дыханию – и не ощущал. В его висках гудело вместе с извечным током крови – одно.
– Так ты цепляешься за меня, или за дом, кусок хлеба и крышу над головой? – перебил он грубо, пытаясь скрыться за последним слабым вопросом, или оплотом, рушащимся под вражеским огнем. Он возводил стены, равные троянским – и они упирались зубцами в небо, и казалось, что их неподвластно разрушить никому, кроме богов. Но стратфордский перчаточник, выказывая мертвую, как у заправского борца, хватку, пробивал их своим упрямым, своим красивым лбом – одну за другой, и от грохота рушащихся опор, от бешеного камнепада, можно было оглохнуть, ослепнуть, и сделаться счастливым калекой. – Черт возьми, ну что ты несешь, ну что ты творишь, идиот, идиот, идиот…
Кит мог бы сочинить еще что-нибудь. Про женщин, за которых отец, выгнавший сына из дома взашей, с тем же рвением принял бы его обратно. Иди, жеребчик, похвастай папаше о своих подвигах в столице, побей копытом – и будешь прощен! Блудный сын, блудливый сын – все совершают ошибки, только некоторые – ошибаются так, что это стоит им жизни. Им, и всем, кто их любит. Кто любит.
Не получалось.
Кит Марло, ядовитейшая из гадюк, стремительный гад, умеющий ужалить в самое уязвимое место любого напыщенного Ахиллеса, не находил слов, чтобы защититься от новости, осыпающейся ему на плечи вместе со всеми твердынями, не стоящими и ломаного гроша.
– У тебя, видно, на роду написано – врываться в мою жизнь, и сводить ее всю, слышишь, всю, только к своим глазам да писанине… Влезать в мои окна… Давать мне руку, когда я протягиваю тебе свою… Лишать меня всякой обороны, черт тебя дери! А ведь когда-то я был неуязвим… Тверд, как алмаз – и я сверкал так же, прячась за этим сверканием… Пока не связался с тобой, еб твою мать, как же я тебя ненавижу, как же я тебя люблю, даже после всего, что ты сделал…
Они оба были пьяны вдрызг – хоть из головы у Кита выветрились последние хмельные пары. И он поцеловал Уилла сам – теперь, наконец-то, снова сам, схватив за шею, схватив за затылок, не позволяя ни вырваться, ни намолоть в ответ еще больших глупостей.
– Ты никуда не пойдешь. Не смей. Ты не смел прежде – и мне надо было тебя остановить. Разить тебе башку бутылкой. Прямо там, на глазах у этого капризного графчика. Так слушай… Слушай меня, твою мать! Если ты еще раз, хотя бы еще раз, рыпнешься, дернешься, подумаешь даже о ком-то другом… Если бросишь хоть один взгляд в сторону, когда я буду с тобой разговаривать и смотреть на тебя… Если заикнешься… О, нет! Я не причиню тебе вреда, не бойся… Я слишком слаб, как видишь…
