Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Ваш нос, сэр… Может, вам льда приложить нужно, болит же очень? – И добавила. – Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?
Ее ловкие нежные пальцы мягко гладили Уилла по щеке, а замешательство в серых больших глазах и на всем усыпанном веснушкам округлом простодушном личике было таким искренним, что Уилл улыбнулся, хотя улыбаться было нечему. Он вспомнил.
– Нет, – Уилл, взяв Лиззи за руку, осторожно отвел ее в сторону, – уже почти не болит. Я подрался вчера в кабаке и получил по заслугам, – сказал он и подумал: вчера.
Все это: его собственное отчаяние, и столь же отчаянное безумие Кита, вечеринка в доме на Хог-Лейн, черная карета Топклиффа, увозящая Кита в неизвестность, он сам, лезущий по стене Гейтхауса на верную погибель, злость Топклиффа и злость их собственная, бурное примирение до самого рассвета и клятвы, клятвы, перемежаемые признаниями, – все это было только вчера.
А ведь ему казалось, что между вчера и сегодня пролегла вечность. И та же вечность, подобная черной зеркальной глади Стикса, пролегла между ними – вчерашними и сегодняшними. Стикс был пройден, преодолен с разбегу, как и положено – без возврата. Они оба, нет, теперь все трое, стали другими, и назад пути не существовало. Пусть даже Дик отчаянно отрицал эту очевидную истину – и отрицание это слышалось в снова ставшем высоковатым голосе, которым он говорил с Китти, в заломленных бровях и ссутуленной спине.
«Если бы ты знал, Дик, как на самом деле опасно то, во что мы ввязались, – думал Уилл, – ты бы бежал, не сомневаясь, прихватив свою белокурую Китти, бежал из „Театра”, из Лондона, из Англии, даже не думая вернуться. И не факт, что бежал бы с нами, а не от нас, как можно дальше от нас с Китом, от двоих безумцев, в чьих сердцах вопреки всему расцветала любовь».
***
Китти не нужно даже было слов, достаточно взглянуть только на Дика – растерянного сгорбленного, побледневшего, чтобы понять: произошло что-то очень плохое, может даже непоправимое. И все же, услышав то, что ей поведал Дик, она зажала рот ладонью.
– … говорит, что Топклифф убьет всех нас сразу после Пасхи, всех: меня, Уилла, Марло… говорит, надо бежать, а я… Кэт, милая, я не знаю что делать… Как думаешь, может, это меня не коснется? Может… может, не стоит бегать… Я же играю пока Ричарда, он же заплатил!.. Сами же говорили: пока не отыграю все спектакли, он меня не тронет! А может… сбежим вместе, а? Куда-нибудь в Стратфорд, к сестре? Плотничать стану, – голос Дика дрогнул, соравашись.
«Вот и все, – подумала Китти, – вот и сходила замуж, побыла мужниной женой, хозяйкой дома».
Впрочем, глупая девка и есть глупая девка, только о себе и мысли! А ведь ее бедному Дику грозит страшная, смертельная опасность, а она вздумала горевать о своем! Какое замуж, когда тут живого человека могут разорвать собаками – ох, она и не такое слышала про тот страшный дом, в который Дика возили так часто в последнее время, так часто!
– Что ты, – обняла окаменевшие плечи своего так и не состоявшегося мужа, зашептала горячо, убедительно, хотя и сама не верила ни слову из того, что говорила. – Все правильно они решили – мастер Кит и мастер Уилл, сбежите, пересидите недельку, другую, может месяц, а потом Топклифф о вас и думать забудет! А там, даст бог, все образуется, слышишь, Дик. Ну, же? Булочек возьмешь в дорогу – ну?
Дик улыбнулся, неуверенно, кривовато, и Китти понял, что все-таки убедила.
***
Она приподняла руку, и погладила его по щеке. Нежно, трепетно даже – будто боялась спугнуть неприрученного зверя, или же разбить хрупкую оболочку видения. Хотя, о видениях – это, конечно, было слишком. Обычно лондонских шлюх было видно за милю – и уж что не было им свойственно даже по мимолетной причуде клиента, так это глубокомысленность.
Наблюдая, и не в силах отвести взгляд от происходящего на берегу сцены, или же на краю партерного моря, Кит только и мог ощущать, как горький, полынный ком, зародившись в горле, медленно приподнимается, чтобы отравить желчью привкус во рту. Казалось – от каждого пройденного узла улиц Бенксайда, от толп, от криков, от обычных уличных препирательств осталось одно – тухлый смрад кое-как соленой рыбы, червями повалившей из разверстого чрева сломанной бочки.
Кит прислонился плечом к перегородке нижнего ряда балконов. Уилл, его Уилл, его Орфей, еще утром готовый проливать слезы, еще ночью клявшийся в умопомрачении, сочинявший какую-то околесицу о холоде и невозможности согреться, теперь стоял, облокотившись на край сцены – так, чтобы удобно было нежиться под лучами солнца и бегучими пальчиками медно-рыжей девицы, щебетавшей прирученным соловьем. Девица была хороша – наклоняясь, чтобы дотронуться до разбитого носа своего любезного собеседника, она с простотой пасторальной деревенщины, или, как бы выразился Шекспир, златокудрой нимфы, колыхала увесистой грудью.
– Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?
Кит закусил губу и отвел взгляд, только теперь заметив поодаль ссутуленную спину Дика Бербеджа и мелькнувшие вскользь светлые пряди его так называемой невесты. Вот оно что – этого следовало ожидать. Лучше всего давать клятвы и читать заклинания ночью – ведь ночью все, от кожевенника до поэта, становятся немного безумными. А солнце – солнце, и солнечно-рыжие девушки, продающиеся за бесценок, придают разуму остроты и возвращают рассудок.
Уилл взял девушку за запястье.
Небо, раскачиваясь из стороны в сторону, рухнуло на Содом и Гоморру дождем из пламени и серы.
«Я бы отдал тебя Топклиффу, – мельком думал Кит, сгорая заживо и возрождаясь из пепла, пока ореховые скорлупки кругло хрустели под ногами. – Тебя, и твоих шлюх. И смотрел бы, смеясь и лузгая орехи, как ты умираешь. Если бы ты был кем-то другим. Если бы я был кем-то другим. Если бы мы оба могли выбирать».
– Здравствуй, Уилл, – проговорил он приветливо. – Я беспокоился, не пошатнули ли сложившиеся обстоятельства твое настроение… Но ты, как теперь вижу, не скучал и не собираешься скучать. Это похвально.
Оба замолчали. Девица, вблизи еще более сдобная, была из тех, кого можно было назвать хорошенькими – и глядела на Кита во все глаза, растерянно приоткрыв пухлый ротик. Шелест ее юбок был близко, так близко. Кит откинулся на край сцены спиной, и с тем же застывше-веселым выражением зудящего от гнева лица кивнул на нее:
– Не представишь меня своей подружке, Шекспир?
Где-то за занавесом, вспучившимся от сквозняка, как брюхо беременной бабы, затопали ногами, и Хенслоу заорал громовым голосом капитана тонущего корабля:
– Конечно, я всегда мечтал об этом! Загадывал только это желание на Рождество на протяжении сорока лет! Еще одно слово, Слай, и я сам пойду играть этого злоебучего Гавестона!
***
Не на скрип ореховых корок под легкими шагами, не на вкрадчивый вопрошающий голос – Уилл обернулся на дуновение воздуха, принесшего знакомый запах и знакомое тепло, от которого жгучая нежность разом сдавила грудь, перекрывая дыхание.
Позади стоял Кит.
«Ты пришел, – хотелось сказать Уиллу, – ты пришел, а я, представляешь, все еще боялся, что ты не придешь, что все, что было вчера – лишь сон. Но боль при каждом шаге напоминала мне о тебе – и я радовался, что все по-настоящему. Мог ли я когда-нибудь думать, что буду радоваться боли? Это удивительно, Кит, и смешно до чертиков, и я так счастлив. И все это дал мне ты, ты, ты».
Уилл обернулся стремительно, всем телом, тут же забывая о девушке на сцене, о своих тяжких размышлениях и их общих проблемах.
– Кит, тут такая история… – он улыбался навстречу Киту. Тянулся к нему, как тянулся всегда, стоило лишь его увидеть. Хотелось немедленно прикоснуться к Киту, заключить его в объятия, вновь нарушая все правила и все приличия поцеловать его прямо здесь, наплевав, что на них смотрят, на них не могли не смотреть, смотрели – всегда. Он потянулся – и осекся, напоровшись на уже знакомый, стальной и твердый взгляд Кита, на обманчиво-ласковый вопрос.
– …Подружка? Какая подружка, Кит? А, ты про Лиззи, то есть Беллу.
Уилл обернулся, наконец, вспомнив, о девушке, с которой говорил до появления Кита. Кажется, она спрашивала его о чем-то, но о чем – Уилл уже не мог вспомнить. Да и была ли она, не померещилась ли с усталости?
Девушки на месте не оказалось. Подобно сонму других театральных призраков, она растворилась в воздухе, едва завидев солнце. Уилл махнул рукой:
– А, ерунда, Кит. Эта девушка чем-то приглянулась Кемпу, и он назвал ее Беллой, а на самом деле ее зовут Лиззи… Кит?
***
Белла, конечно, не осталась бы ни на минуточку в своем ремесле, если бы не владела искусством вовремя исчезать. И знанием, когда наступает это самое «вовремя». Конечно, дурочкой она не была, несмотря на возраст и простоватую внешность, и могла бы понять, что не нужная, лишняя еще много раньше.
Да вот только мастер Уилл был такой добрый, хоть и рассеянный, и уходить от него ну никак не хотелось – так тепло было от его улыбки, что вопреки всему Белла норовила подольше побыть рядом. И говорил он ней, будто она была леди какая – вот так чудо.
А потом Белла увидела мастера Марло. Да так и застыла, глупая курица, с открытым ртом. Какие же они все-таки были красивые оба – что мастер Марло, что мастер Уилл. такие красивые, хоть такие разные, что у Беллы даже дыхание сперло – вот же везучая она сегодня! А потом мастер Марло глянул на мастера Уилла, и Белла увидела – да что там видеть, это и слепой мог бы увидеть! – так смотрят только на того, кого любят без памяти. И так же ревнуют.
И бежать бы ей сразу, да вот не подумала даже, что мастер Марло может ревновать к ней. И только когда он глянул на нее – будто шпагой проткнул сквозь улыбочку, Белла струхнула: а, ну, прирежет и вправду? Шлюшья жизнь не стоит и полпенни, а про мастера Марло ходили такие слухи… Теперь, глядя в его глаза, Белла верила, что все, что о нем говорили, правда. И она поторопилась, отступила за занавес, пока мастер Уилл обернулся к мастеру Марло – ну, а вдруг все же забудет. Эх, трусиха она все-таки, как есть трусиха. От того и счастья не видать.
***
Глупая курица оказалась курицей не столь уж глупой – и исчезла, будто подхваченный ветром осенний лист, стоило Киту бросить на нее быстрый взгляд. Конечно, сплетен в ее хорошенькой головке было больше, чем веснушек на вздернутом носу – и она знала, когда и перед кем стоило качать бюстом, а от кого – делать ноги, да побыстрее. Уилл улыбался – заискивающе, лепетал что-то – опять про Кемпа, снова про ту проклятую ночь, что, по всему, запомнилась ему куда больше, чем он пытался показать.
Отвернувшись и скрестив руки на груди, Кит смотрел туда, где за Беллой, или Лиззи, или, мать ее, продажной сукой, ублажавшей Уилла Шекспира в ночь, когда он решил покинуть дом на Хог-Лейн навсегда, качнулся тяжелый пыльный занавес.
На занавесе были вышиты десятки мохнатых звезд – с тех самых пор, как в «Розе» впервые дали «Трагическую историю доктора Фауста».
– И вправду – чем это, ума не приложу, – промурлыкал Кит, все еще продолжая глядеть в сторону. Он начал подергивать голенью – едва ли не роя землю, как застоявшаяся лошадь, и все это было сущей нелепостью, унизительной дуростью влюбленного, потерявшего голову. – Может, тем, что она убегает, когда ты пытаешься заговорить с ней? Или ей трудно лишь беседу вести, а вот раздвигать ноги перед ночными гостями – запросто?
Он перебил сам себя – резким вздохом.
Дик, выступив из-за занавеса с другого конца сцены, клялся в любви своей Кэт, по-петушиному высоко вскрикивая. На подмостки вывалился Филипп Хенслоу – в гордом одиночестве, несколько раз обернувшись туда, где наверняка топталась рыжая потаскушка, подслушивая, о чем будет беседовать ее незабвенный клиент по дешевке с каким-то там Китом Марло, не удостоившимся даже представления шлюхе.
– Надеюсь, промеж ног у нее нет веснушек – иначе ей бы пришлось травить их лимонным соком, чтобы привлекать таких красавчиков, как ты, – сварливо прошипел Кит, и снова расцвел улыбкой по направлению к хозяину «Розы». – Приветствую, мой добрый работодатель. Отчего твое чело так хмуро? Смотри – нашему Уиллу весело, он распускается, как цветочек в цветнике, пока я шляюсь Бог, или, вернее сказать – хер знает где, улаживая наши дела…
Хенслоу остановился, почесывая лысину, и явно что-то судорожно соображая:
– Чей хер?
Кит со смехом развел руками. Ярость в нем превращалась в лед – или сталь.
– Чей угодно.
– Тебе бы только о херах да жопах трепаться, Марло, – проворчал Хенслоу, недобро покосившись на Уилла из-под нависающих бровей. – А завтрашний спектакль, меж тем, твой драгоценный Эдуард, грозит провалиться с треском, не начавшись, лишив меня скандала, барыша и скандального барыша. А все потому, что я только что узнал: наш Гавестон намедни упился – подумайте только, даже не хмельного! – несвежего молока, и теперь, прошу прощения, десятый час дрыщет на свой горшок, не в силах оторвать от него зад!
– Неправда! Мистер Слай сказал, что его просто рвет! – крикнул откуда-то издали невидимый, но вездесущий Джорджи Отуэлл. – У меня как-то тоже было такое, помнится, чуть кишки свои руками не ловил…
Хенслоу заорал громовым басом:
– А ты иди куда шел, сученыш, тебя забыли спросить! – и тут же повернулся к Киту, уперев руки в бока. – Так, славный автор славной пьесы… Не знаю, что у вас там за дела, что заставляют вас пропадать неделями, и потом являться в мой театр в таком виде, будто вас морили в тюряге… Но если ты до конца этого часа не найдешь мне Гавестона, я сам буду его играть. И мне придется сосаться с младшим Бербеджем на глазах у сотен славных лондонцев. Так что советую подумать об этом со всей серьезностью, слышишь меня?!
***
У Китти даже руки дрожали от волнения.
Пресвятые яблочки, сколько всего нужно успеть: и Дика в дорогу собрать, и с булочками этими проклятыми справиться, и еще и сбегать – шутка ли: из «Розы» в «Театр» и обратно. И лучше всего – успеть до темноты, пока ворота не закрыли.
И еще надо обязательно сказать, о том, что поведал ей Дик, обязательно: он же вряд ли вернется, что домой, что в «Театр». Вот так дела, вот тебе и Страстная пятница, вот и не верь в приметы. Давеча, когда они шли, еще ничего не подозревая, еще счастливые и полные планов, с Диком в «Розу» к мистеру Хэнслоу, прямо на выходе из дому перебежала им дорогу старая карга с пустым ведром – не иначе, как выносила содержимое ночных горшков. И вот тебе, пожалуйста. Сказать-то надо, да только кому: точно не мистеру Бербеджу – тот опять пойдет кричать и ногами топать, еще чего доброго, и ее обвинит, он взял привычку, чуть что – сразу спихивать все на Китти, она-то что, она терпела, а теперь, выходит, и вовсе ей житья в том доме не будет… Пресвятые яблочки, и об этом нужно подумать, не сейчас, конечно, потом, как Дик уйдет… Податься, что ли, в услужение к мисс Джинни – она вроде намекала, что ей пара рук да симпатичное личико служанки не лишними будут? А если про то пронюхает Здоровяк Джон? Ох, живой ей не уйти… Но – нет, не о том думает, нужно – о Дике, вот что важно, попадись он в лапы к этому страшному Топклиффу – на кусочки порежет, уж она-то знает… Значит, нужно скорей, и кому бы сказать, разыскать мастера Катберта, что ли… Он сейчас в «Театре», наверняка, значит, прежде, чем домой, ну то есть, к Дику домой, конечно, нужно к мастеру Катберту…
И Китти дергала за руку подругу, отчего-то все медлившую, застывшую у занавеса, будто ее к нему пришили:
– Скорей, Белла, скорей… – и тут же сама застывала, крутила головой, ставшей тяжелой от сумятицы в мыслях. – Слушай, а у тебя есть где переночевать?..
***
– Это примечательно, Уилл, что ты так хорошо помнишь своих блядей по крестильным именам.
Кит проводил Лиззи таким взглядом, что Уиллу стало понятно: он решил, что Лиззи и есть та самая, с которой он провел ночь у Кемпа.
Кит, Кит, неужели ты до сих пор ревнуешь, неужели ты не понимаешь, что я – только твой? Весь, с потрохами, до последней своей мысли, до последней капли крови – только твой? Неужели ты ревнуешь меня – к шлюхам? Думаешь, я уйду к ним, предпочту их – тебе? Разве ты не видишь, как смешно твое предположение, даже не сравнивай, даже не смей сравнивать. Ты – это ты. Ты один, и я только твой, как и клялся тебе не раз. Как и ты – только мой. И я знаю это, узнал прошлой ночью так доподлинно, словно кто-то вложил мне это знание в голову: мы – только друг для друга. Как бы там ни было, кто бы ни пытался встать между нами.
Чтобы скрыть невольную улыбку – еще не хватало, чтобы Кит заметил ее и разъярился еще больше, Уилл с силой потер лицо ладонями, и тут же острая боль в носу вышибла из глаз слезы. И эта, новая, боль была доказательством все того же.
А Кит продолжал, упиваясь своей ревностью, и Уилл только качал головой:
– Я не знаю, Кит. Да и вообще, она была с Кемпом, не со мной…
Но Кит уже не слушал его, переключившись на Хэнслоу. А у того была одна забота: как бы не сорвалось завтрашнее представление, как бы не уплыли денежки в чужой карман, к отцу Дика – все еще мявшего в руках парик и хлопавшего глазами, слушая их разговор, и, очевидно, никак не могущего взять в толк, о чем он. И Уилл мог понять Дика: не каждый день жизнь меняется так круто, как будто лошадь, на которой ехал до этого размеренным шагом, вдруг сорвалась в бешеный галоп и остается только молиться, чтобы удержаться в седле.
– Сосаться? – вдруг упавшим голосом сказал Дик, и даже не заметил, что все присутствующие на сцене и в партере разом повернулись к нему. – Сосаться? С вами, мистер Хенслоу?! Вот уж увольте! Сосаться я ни с кем не буду! Хватит с меня и То… – и он все-таки осекся, видимо, поняв, что сболтнул лишнее.
***
– Она была с Кемпом, не со мной…
Кит смотрел на Хенслоу, с вызовом вздернув подбородок и чуть запрокинув голову – тот, как индюк, пыжился и, прохаживаясь взад-вперед, тряс щеками. Но ни одно слово Уилла, ни одно движение его губ и рук, не ускользало от внимания – они с Хенслоу как будто стояли на разных берегах Леты, и то, что говорил Уилл, то ли оправдываясь, то ли, напротив, насмехаясь над чужой ревностью, оказывалось вне потока забвения.
Я не забуду, Орфей. Не забуду, что бы ни нашептывал мне о тебе мой старый друг Овидий, какие гимны ты сам бы не складывал в мою честь на удобренных навозом лугах лондонской Ликии. Я буду видеть все, что узнал, так же отчетливо, как то, что эта потаскуха гладила тебя по щеке, касаясь места, куда я целовал тебя еще утром – и тем вынуждая меня делить с ней твое тело, твой взгляд, твой смех, который, ты думаешь, так легко спрятать, сложив перед лицом ладони?
– Значит, с тобой были другие, – у Кита заиграли желваки, когда он снова повернулся к Уиллу, предоставив появившемуся из театрального чрева Дику всполошено возмущаться шутке хозяина «Розы». – Такие же, как эта. Значит, Кемпу досталось меньше, чем тебе. А я вот что скажу – можешь улыбаться на сторону, сколько угодно. Я скажу – мне хватит того, что она просто была там. И если я еще раз увижу ее рядом с тобой – ты знаешь, что будет.
И тут он краем уха услышал то, что не должен был слышать никто другой. То, что не предназначалось для ушей Хенслоу – уж точно не в таком виде. То, что могло бы стать отличной находкой для раскрытия тайны в сюжете некоей пьесы – неужели ни один из племянников короля Ричарда не произнес бы фразы, самим чертом вырванной из-за зубов Дика Бербеджа в столь неподходящий момент?
Кит вздохнул снова – и, как ни в чем не бывало, подпер подбородок кулаком, наблюдая, как у Филиппа Хенслоу, циничного, повидавшего любое дерьмо, водящееся в Лондоне Филиппа Хенслоу медленно отвисает челюсть и глаза выкатываются из орбит, как будто он увидел призрака, зовущего его на тот свет.
Для них всех – отныне, – Ричард Топклифф плотью и кровью заменил всех подобных призраков, которыми любили пугать своих непослушных детей усталые мамаши с посеревшими от домашних забот лицами.
– Да, – кивнул Кит. – Я собирался поговорить с тобой об этом с глазу на глаз, но раз уж наш искренний Дик не утерпел, и решил поделиться своими тревогами во всеуслышанье…
«Будь Хенслоу, а не Бербедж, твоим папашей, Дик, – невольно подумал Кит, поднимаясь на сцену. – Он бы продал тебя после одной этой фразы – втрое дороже, вдесятеро быстрее. И ни одна морщинка бы не прибавилась на его усмешливой роже, так что радуйся, что здесь ты – всего лишь король Эдуард, и наибольшее, что тебе грозит в „Розе” – это бутафорская кочерга в заду».
***
Филипп Хенслоу разом забыл о том, что в стройном ряду актеров дырой от выпавшего зуба зияет место, где должен быть тот, кто сыграет этого чертова Гавестона. Он уже начал думать, что стоит, не мудрствуя лукаво, поручить ублюдку и содомиту играть ублюдка и содомита – и даже уготовил очередную ядовитую подначку для оболваненного придурка Бербеджа, только и знающего, что жаться по углам со своей шлюхой.
Но слово, полслова – и изменилось все.
Гавестон был забыт вместе со своими мальчиками, увитыми жемчугом и прикрывающими прелести оливковыми ветвями. У него еще будет время вернуться из Франции – будем считать, что его корабль просто застала буря, а море было полно скисшего молока.
– Пойдем-ка, пойдем… Потолкуем как следует у меня, где меньше лишних ушей. Что-то мне подсказывает, что рассказ затянется, – пробормотал Хенслоу, пропуская вперед мягко ступающего Марло – этого тоже хрен разберешь. Крысится на Шекспира, лыбится Бербеджу, и это все – когда так явно запахло жареным мясом и паленым волосом со Смитфилда.
Обернувшись к застывшим дружкам Кита, Хенслоу махнул рукой:
– А вы чего остолбенели? Вам нужно отдельное приглашение, с раскатыванием ковров под ноги и трубным гласом?
***
Дик понял свою ошибку в тот момент, когда слово, не слово даже, не имя, лишь начальный звук того имени, которое Дик предпочел бы не слышать никогда вовсе, сорвался с губ. И когда понял – покрылся холодным потом с головы до пят. Прикусил язык, но было поздно – все, буквально все, в этой проклятущей «Розе», кто только был в тот момент на сцене и в зале повернули к нему головы с одинаковым выражением. Дика это позабавило бы, если бы он мог еще, не утратил окончательно способности смеяться. Даже Уилл смотрел на него, широко открыв глаза, и в них – о, Дик четко это увидел! – были удивление и ужас, хотя Дик в тут не такую уж и далекую приснопамятную ночь, казалось, выложил им с Марло всю свою подноготную, рассказал обо всем, что происходило в Гейтхаусе без малейшей утайки. Так чему же тут удивляться? Тому, что не понравилось?
«Да, Уилл, я тоже прошел через это, – хотел сказать Дик, зачем-то вновь нахлобучивая парик на голову – не иначе, как в надежде спрятаться от слишком пристальных взглядов, летящих в него стрелами со всех сторон. Меня тоже принуждали, как тебя, и мне это вовсе не понравилось. Хотя, может быть, все дело в том, что мой мучитель был далеко не так молод и красив, как твой?»
Хотя что красивого в Марло, который стоял внизу и как ни в чем не бывало улыбался Дику, будто своему лучшему другу или любовнику, не дай бог, – Дик так и не понял. Однажды они с Кэт имели беседу на эту тему, и Кэт пыталась втолковать ему, впрочем, безуспешно. Почему буквально все женщины, кого встречал Дик, даже леди Френсис, все, как одна, вздыхали по этому содомиту? Все женщины и Уилл. Уилл и все женщины, даже Кэт, которая, впрочем, всегда добавляла: «Мастер Кит, конечно, красивый, но ты, душка, ты лучше всех. Ты для меня единственный!», – и улыбалась так при этом и целовала Дика так, что Дик верил ей – он и правда лучше, он – для нее единственный.
Дик тяжело вздохнул. Бедная девочка, совсем заклюют ее папаша с мамашей, и – главное – бог весть сколько придется теперь в бегах провести. Может вообще всю жизнь, и сколько той жизни осталось, может, еще и сбежать не получится вовсе…
Из тяжких размышлений его вывел голос Хенслоу, звучавший, не в пример всем другим оттенкам, продемонстрированным Дику этим днем, как-то подчеркнуто сухо и по-деловому.
***
Первая вспышка злости улеглась, Молох не получил никаких жертв, и теперь расползался черным едким дымом, голодно ворча. Уилл же – не найдя подходящих слов, что было не к лицу Орфею, нашел ладонью ладонь, и сжал, поворачивая вспять течение речи, за которое Кит хотел бы убить его на месте – и спасти на острие пасхальной недели, чтобы после убить еще раз.
Уилл водил вдоль линии на ладони большим пальцем – бездумно, как он теперь улыбался, как днем раньше он бросался навстречу сиренам, покидая тонущий корабль.
Вдруг оказалось, что у него были теплые руки, а у Кита – холодные, как у мертвеца.
– Эй, вы двое, – полуобернулся Хенслоу, хлопком занавеса подняв облачко пыли, и проворно, как старый моряк, начал взбираться по скрипучей лесенке на второй ярус. – Хоть сейчас не разводите эти свои драмы бурного правления и несчастливой кончины, а? И без вас хлопот по самые брови.
Кит отпустил руку Уилла первым – чтобы последовать вверх, оставляя выбор остаться или начать подъем следом.
– Я все же надеюсь, что до несчастливой кончины не дойдет, – ухмыльнулся он криво, мельком глянув на убитого горем будущих разлук и теперешней несдержанности Дика, чей парик был явно не по размеру, и потешно подскакивал на макушке. Ощутив на себе взгляд, Бербедж беспокойно натянул чужие волосы на уши, и тоже заскрипел по ступенькам, увязавшись за Уиллом. – Во всяком случае, я не желаю этого ни Дику, ни Уиллу.
***
Хенслоу провернул ключ в двери своей норы – он никогда не покидал ее, не заперев дверь. Доверять актерам мог лишь тот, кто сам не был актером – и у кого не водилось никаких денег.
– А мне бы хотелось, чтобы некогда жирные и свирепые медведи были последними, кто принес мне убыток, подыхая. Даже девчонок, вечно цепляющих какую-то дрянь, и после заражающих все и вся в округе, бывает жаль… Но в наше время, когда борделей в Лондоне больше, чем арен для травли, раздобыть сочную шлюху куда легче, чем выносливую зверюгу, способную выдержать несколько собачьих атак подряд.
Старик проворно забрался за стол, и шлепнулся в кресло, с неким благообразием выложив руки на стол. Почти все его пальцы украшали кольца – серебряные, но некоторые были золотыми, а одно – с большой сердоликовой геммой.
Гемму украшал герб. Ясное дело – чужой.
– Кое-что произошло, – начал Кит, пройдясь у клетки с мотающим башкой медведем, и проведя пальцами по решетке, как по струнам арфы. – Кое-что очень дурное.
– Да ладно, правда? Небывалое дело. А я уж подумал, что сынок старого Джейме просто-напросто устал, капризничает и не хочет ублажать очередную пизду, отвалившую ему кругленькую сумму.
Кит продолжал терпеливо, даже не глядя на Дика и Уилла, стоявших у порога, как провинившиеся школяры.
– Что-то очень плохое. Не вдаваясь в детали, скажу так: мы вызвали негодование Топклиффа, да настолько сильное и преисполненное искренности, что он поклялся пустить на кишки и мясо не только Бербеджа, но и Шекспира. И меня заодно. Не далее чем на исходе праздничной недели. Потому что на Пасху – он находит это несколько… грешным.
Медведь грузно поднялся с соломы и заходил из стороны в сторону, будто передразнивая движения говорившего.
– Ну, молодцы, еб вашу мать! – воскликнул Хенслоу. – Что бы вы еще могли сделать полезного, а?
– Мы собираемся бежать из столицы, – Кит был честен, предельно честен, и, приблизившись к Уиллу, погладил его по щеке, повторяя немудрящую ласку, подаренную ему накануне. – Даже не знаю, сколько времени потребуется моим друзьям, чтобы как-то урезонить разбушевавшегося богобоязненного старца… Месяц, два?
Тяжело глядя исподлобья, Хенслоу пялился разом на всех троих так, словно желал проклясть их без слов. Деньги, большие деньги уплывали прямо из этих украшенных чужой славой рук.
– И я хочу просить тебя о ночлеге. Здесь, в «Розе», или в одном из твоих борделей. Потому что есть вероятность, что мой собственный дом нынче ночью поставят с фундамента на крышу, пытаясь отыскать подписанный кровью договор с Дьяволом, а то и что поинтереснее…
***
– Ну… – сказал Катберт и сделал шаг назад, разомкнув, наконец, крепкие объятия.
Дик часто заморгал, смахивая непрошеную слезу: вот чего только не доставало, так это разрыдаться на глазах у брата, Кэт и сидевшего тут же неподалеку Уилла. Впрочем, Уилл вряд ли бы заметил: он сидел прямо на сцене, откинувшись на колонну и закрыв глаза. То ли умудрился задремать, то ли так ждал своего ненаглядного Марло, в очередной раз упрохнувшего в неизвестном направлении.
Дик снова моргнул, проклятые слезы, когда не надо, сами наворачивались на глаза. Он набрал в грудь побольше воздуха, выдохнул.
– Ну… – повторил вслед за Катбертом, и сглотнул подступивший к горлу комок. – Ты это, брат… береги себя, что ли. И Кэт береги. Кроме тебя… – помял в пальцах дурацкий парик – зачем только до сих пор держал его, уцепился за него, как за реликвию какую, право, – сам знаешь, как оно…
Брат кивнул. Дик мучительно понимал, что говорит не то, не так и вообще не о том. А о чем говорить, когда уходишь вникуда, и неизвестно, вернешься ли – он не знал.
– Папаше с мамашей привет, значит… – добавил Дик, снова поймал себя на том, что тискает парик и с раздражением отбросил его в сторону. – Не поминайте лихом, простите, коль что не так.
Кэт, душка Кэт, до тех пор стоявшая изваянием и только мявшая и мявшая в руках какой-то узелок вдруг всхлипнула – и с отчаянным громким вскриком бросилась ему на шею.
– Как же это, Дик! Как же так… – она ловила его лицо своими тонкими крепкими пальчиками, поворачивала к себе, быстро-быстро целовала в губы и плакала, плакала, и Дик тоже не выдержал, всхлипнул, сжал ее в объятиях.
– Ну, будет, вам, будет, – крякнул Катберт. – Не на похоронах же, в самом деле.
– Да что ты!.. – всплеснула руками Кэт и выронила узелок, Дик наклонился за ним, и вместе с ним наклонилась Кэт, и они столкнулись лбами, вскрикнули. Рассмеялись было, и вновь Кэт осеклась, захлюпала носом, а Катберт сказал, глядя куда-то в сторону:
– Я подожду там, в партере, Кэт, а вы пока попрощайтесь. Только недолго, а то ворота скоро закроют – придется помыкаться, чтоб до дома дойти.
Дик закивал часто-часто, не выпуская Кэт из объятий.
– Дождешься меня? – спросил, целуя, заглядывая в лучистые, покрасневшие от слез глаза.
– Что ты, душка Дик, что ты спрашиваешь такое, дождусь, конечно, кого же мне еще ждать, как не тебя, – зачастила Китти, и он кивнул: даже не сомневался.
– Я буду думать о тебе, каждый день, так и знай. И напишу, как только смогу.
Кэт спрятала разом вспыхнувшее лицо у него на груди.
